Чужой, глава 3

 Утром Стран обнаружил на предплечье Янки, почти у самого локтя, странное пятно неправильной формы – не то родимое, не то ожог, не то какая-то метка. Раньше он её не замечал. Он даже приблизился вплотную к девушке, чтобы её рассмотреть, и взял за руку. Янка вначале шарахнулась, было, в сторону, потом слегка покраснела.

- Ты что?

- А что?

- Хватаешься!

Страну не хотелось открывать истину, но пришлось.

- Да вот, какое-то странное пятнышко…

- Где?

- Да вот же, - Стран попытался показать Янке пятно, неловко выворачивая ей руку.

- Ой, дурной, больно! Да это же родимое пятно, оно у меня с рождения.

- А я раньше не замечал. Может, оно и было, но бледнее и меньше.

- Ну, может, и впрямь, ярче стало, - Янка покрутилась перед зеркалом. – От солнца, наверное.

- А не болит? В смысле, не жжёт? Если от солнца, то должно жечь.

Янка потёрла пятно: - Немного, кажется, жжётся. Сейчас маслом смажу.

- Тебе нельзя на солнце обгорать. Вон, спина облезает, и нос в веснушках.

Янка насупилась: - Не нравится – не смотри.

- Да нет, нравится. Нормально. Славно.

А про себя подумал: «Не было этого пятна. Такого яркого. Солнечный ожог… Да нет, не солнечный, настоящий, от огня. Уж не от того ли огня, что во сне полыхал?»
Так прошло ещё три скучных и затишных дня. В крепкой физической работе, в разговорах с Янкой. И в общении со Стэном, навещавшим их по вечерам с допросами – не вспомнил ли чего, чем занимался, не обижал ли Янку, много ли для неё наработал. Словно бы он был инспектором и надзирателем. Смотрел на Страна въедливо, но взашей не гнал. Мол, остался у девушки – что ж, значит, теперь спрос особый будет. Даже обронил: - Имей в виду, Стран, раз у незамужней живёшь, то, стало быть, обязуешься. Чтобы ни-ни, ни словом, ни взглядом косым. Гораций враз прознает. И к празднику готовься, вот так.

Что обязуешься? Стран пожал плечами. Не желал он намёки понимать. Что ж с того, что живёт у девушки и по дому помогает? Она ему в дочки хороша. Пожал плечами – и забыл.
 
- А что, Стэн, – спросил он его как-то. – Деревня ваша какая-то странная? Тихая. Сонная. Точно рыбина снулая. В гости никто не ходит. Клуба общего нет.

- Это точно, раньше веселее было, - охотно подтвердил Стэн. – И клуб был – только сгорел. Подчистую. А в гости – так у каждого телевизор есть, а то и два, музыку из города возят, фильмы тож…

- Вроде и молодёжь имеется, не разбежалась, - продолжал рассуждать Стран. - А парни с девками по ночам не ходят, песни не поют, танцульки не устраивают… Квёлые, невесёлые.

- Так самая работа. Лето же. Все в поле. – Стэн помолчал. – Вот будет праздник, королеву выберем – и повеселимся.

- Какую-такую королеву?

- Такую, что каждый год выбираем. Ежели понравится Богине – так она знак подаст.

- Ага… знак… любопытно на это поглядеть.

- Вот и веди себя благопристойно.

Все дела мужские переделал Стран на Янкином дворе, вот и одинокие соседки пару раз приглашали – дрова поколоть, плетень наставить, новый участок вскопать. Он не отказывался – отчего же не поколоть, не вскопать. Пока работаешь, меньше в голову дурного лезет.
 
Плохо лишь одно было – норовили ему самогонки налить и закусь устроить. Он кушать кушал,  а самогонку не пил, а оттого прелестный трёп бабий впрок не шёл. Быстренько уходил он восвояси, к Янке и дому, в котором так уютно – точно кот, что с домом сжился. Зачем ему другие бабы? Зачем ему вообще бабы? Ведь была у него когда-то женщина, конечно, была, только кто? Жена? Полюбовница? Даже этого не знает, а уж, казалось бы, про то в первую очередь вспомнить надобно. Очень много значит, был у него свой дом, или нет. Может, он и в прошлой жизни – пришей-пристебаем ходил? Если так, то скверно. Истинно, сухое дерево, без корней, без верхушки, без цели.

Страну казалось, что потихоньку привыкает он к житью-бытью в Травнице, и даже иногда прогуливался по деревне, присматриваясь к домам и развлекая себя догадками, в каком доме какой хозяин, для чего сосредотачивался и вглядывался в домину пристально и углублённо. Только ярко-жёлтого дома избегал, быстрее мимо пробегал, чтобы не наколоться на острую иглу, но Мастыца пока не спешила себя обозначить, словно скрылась, затаилась на время.

Вечером Стран докладывал Янке – та поначалу смеялась, потом задумалась – очень уж верно Стран угадывал, словно и впрямь когда-то жил здесь. Только вот Страна никто из сельчан мужского роду не вспоминал, мало того, не слишком-то и горел желанием признавать его и водить с ним дружбу.

Временами он сильно щурился, но это от нестерпимого и неосуществимого желания разглядеть окружающее чётко и ясно. Впрочем, дефект зрения давал и небольшое преимущество: он мог смотреть на солнце спокойно, не щурясь. Именно это смущало жителей в первую очередь. Кроме того, он частенько смотрел сквозь них, словно пытался увидеть что-то, недоступное другим, или отвечал невпопад, если вдруг спрашивали – он постоянно прислушивался к таинственным процессам в самом себе, и потому всегда казался рассеянным.

Дурной, дефектный, на них глядит с прищуром, а на солнце – с недрогнувшими веками. К девчонке прибился. А она, дура, верит. Одним словом, чужак. Лишь только горячая защита Янки отгораживала Страна от флегматичных, в общем-то, и покладистых жителей.

А ещё временами накатывало яростное желание замахать руками и взлетать, подобно птице. И с ним – неуправляемая, неприрученная тоска по воле и по небу. Понимал он, что ересь это, катавасия, чепуховина. Даже если с высоченного дерева спрыгнет – не полетит. Слаб, угрюм, замкнут, необщителен, в себя погружён – а для полёта раскрыться надобно для мира. И ещё монстр этот в груди скребётся – так, что хочется порой грудь расковырять, продолбить и щипцами ухватить его за хвост или за нос – вылезай, чудище подколодное, иди прочь!

- Шушукаются в деревне, - сказала Янка, вернувшись с вечерних посиделок. – Говорят, раз у богов ни разу не был, в церковь не ездил, значит, ненадёжный помощник. Только сбиваешь меня с панталыку. Мол, такого непутёвого не надобно. И вопросы такие задают, что тошно.

- Сбиваю? Вопросы? Может, мне пора собираться, Янка? Чтобы тебя не путать, в самом деле? А то ещё что думать станут…

 - И не мысли! – замахала руками Янка. – С тобою… с тобою веселее. И не так страшно жить.

- А что, неужто по вашей сонной деревушке могут страхи гулять?

- Ага, - Янка низко склонила голову. – Бывает иногда. Накатит что-то… о мамке думаю – и плакать хочется. А что, Стран, ты хоть бы для приличия сходил со мной в святилище. Боюсь, районному начальнику про тебя расскажут, что прибился без документов, тот приедет со сторожевыми и заберёт тебя. А я не хочу.

И правда, обещался ведь он Меле Суворину, что в святилище сходит, а сам и забыл за хлопотами. И к начальнику он не хочет, и в тюрьму не желает.

- Верно, забыл, – признался он Янке. – Что ж, так уж это и дурно – в святилище не пойти?

- Дурно, не дурно, а положено, они нашу деревню защищают. Скоро праздник, веселиться будем и богов замаливать. Если ж я тебя прежде им не представлю, тебе на празднике места не будет, закроются они от тебя. А ты сам разве помолиться не хочешь?

- Да не так, чтобы очень. Но взглянуть любопытно. Говоришь, Боги? Старые, намоленные? Говоришь, души их там обитают? Ну и ну. Отчего же не сходить. Пойдём.  Что, если подскажут, кто я есть?

Они направились по узкой, но плотной тропке вглубь светлой рощи, вышли на перекрещенье двух грунтовых дорог – одна была посыпана гравием и утрамбована, другая – усеяна ухабами и лужами. Перекрещенье это окружено было кольцом аккуратно выложенных плоских булыжников, причём попеременно чёрных и белых. Открытое всем ветрам строение находилось как раз супротив, под мощными ветвями одинокого толстого дуба.

- Вот и наше святилище.

Янка благоговейно сделала несколько шагов вперёд и склонилась, потом зашептала что-то тихо-тихо, изредка взглядывая украдкой на Страна.

- И что же, богиня живёт тут? – изумился Стран.

- Да нет… - смешалась Янка. – Не знаю. Прилетает иногда…

На ровной стриженой лужайке, под шиферным навесом, на цельных гранитных постаментах, украшенных резьбою, высотою в метр, стояли деревянные и каменные изваяния. Навес и площадка были новенькие, а вот изваяния и постаменты оказались довольно древние. И скульптор был искусен. Несмотря на древность, они сияли отполированными боками, сверкали грозными очами-ониксами, на голове был вырезан каждый курчавый волосок, кольца в пупках и в носах были настоящими, медными, толстые рты выкрашены алым, а у скрещенных ног хороводили маленькие зверушки.
Ни уродливы, ни хороши. Стран не понял, откуда пришло ощущение времени и ощущение пустоты. Может быть, когда-то эти древние артефакты и аккумулировали в себе силу, но нынче от силы не осталось следа. Ушла, рассеялась в пространстве, или была высосана кем-то без остатка, до самого донышка. А излучаемое тепло исходило от подношений, согретых живыми человеческими руками.

Страну стало не по себе. И это – их знаменитые Боги, воплощённые в камне и дереве? Боги, на которых он рассчитывал? Боги, берегущие деревню? Холодные, напыщенные, пустые кубышки. И пустоголовые. Одним словом – деревянные идолы. Сдаётся ему, нет в них души, не осенены они знанием ни на грош. Только слабые следы молящихся и дары приносящих витают тут. Вот свежий букет незабудок, вот самодельные бусики из речных ракушек, вот искусно вырезанный из грибного нароста домик, вот глиняная фигурка собаки, вот колечко, вот два черепа на квадратике заячьей шкуры – наверное, от охотника. А вон на ветке дуба – платок шёлковый, поясок кожаный, ленты цветные. И даже куколка примостилась тут же. Они несут просьбу и дышат надеждой. А вот деревянные чурки – бесчувственны.
Идолище-пепелище.

Откуда он это знает? Странно, откуда он это чует? И какое отношение он мог иметь к идолищам в прошлом? Стран вздохнул: нет, не вспоминается. Так, приходят урывками какие-то нелепые кусочки. А мозаика не складывается.
Стран так и сказал Янке: нет, мол, в дереве и камне этом ни души, ни силы. Только память о земле, где произрастали, и о тех скалах, от которых откололись в незапамятные времена валуны. Если бы сила была, он бы обязательно её почуял. Янка побледнела, схватилась за голову и зашептала поспешно и испуганно: - Только молчи, Стран, миленький, пожалуйста, молчи, не то худо будет! Идём, идём отсюда скорее! А я помолюсь за тебя, чтобы простили…

- Очень уж вы к заговорам и поверьям склонны. И что, неужто веришь в сказки?

- Как не верить? Сказывают, они столько чудес в наших краях творили…

- Чудес нет, милая. То, что чудесами зовут, есть явления, непонятные уму. А любое явление имеет под собой подоплёку – физическую ли, биологическую, его можно научно объяснить. Ты в школе училась?

- Училась…

- И что же, ничему тебя не научили?

- Научили. Только Боги чудеса творят, надо лишь помолиться.

- Да нету чудес! – вспылил Стран.

- Молчи, молчи, тсс, тсс, миленький, пойдём, уведу тебя, сама потом замолю слова твои… - Янка бросилась к Страну на шею, обхватила в страхе, спрятала мокрое лицо на груди.

- Если я такой дурной, худо выражаюсь и думаю, что же ты, дурочка, за меня страдаешь?

- Потому что дурочка, - согласилась Янка, утирая слёзы. -  А ты не дурной, ты беспамятный. Своего Бога забыл. Ну, ничего, время придёт – вспомнишь. Идём, - Янка взяла его за руку и повела, как детёныша, от святилища, хотя это он должен был вести её прочь.

Так, держась за руки, они и дошли до самого дома.

- Не беспокойся, – шепнул он ей. – Я покаюсь. Вот увидишь, ничегошеньки плохого не случится. Ты мне веришь?

- Ага, - Янка попыталась улыбнуться. – Верю.

«Ничего-то она не понимает, ничего не чувствует – и это не так уж плохо. А плохо, что себя защитить не умеет…»


Минуло ещё два дня. Янка окончательно успокоилась.

Итак, жизнь, вроде бы, налаживалась. Стран перестал лениться. Чтобы не нервировать больше деревенских,  старательно рубил дрова на зиму и собирал валежник – на всякий пожарный, если электричество отключат. Исправно качал воду в баню и на кухню. Выгонял пастись на поляну за прудиком противных драчливых коз. Собирал хворост. Сыпал корм ленивым толстым курам и индейкам. Ремонтировал обиженным на невнимание соседкам заборы.

И даже починил, удивляясь сам себе, водопровод в саду и кран на кухне. Не то, чтобы верил он в то, что был водопроводчиком – слишком нежные у него руки, слишком много заработал он ссадин и ногти обломал, пока справился с работой. Просто пришло знание – он и сделал. Потом сподобился окучить картошку. С удивлением обнаружил на ладонях мозоли. Не было у него их никогда, нет, не было, это точно. Не деревенский он. А какой? Нет, надолго он тут не застрянет. Не уйти ли в город? В городе врачи, в городе множество людей. Его кто-нибудь может узнать, вспомнить, помочь. А если узнают не друзья, а враги? Нет, он потерпит. Сдержит нестерпимое желание догнать истину. Он обождёт. Ещё немного, ещё чуток – и он вспомнит. Обязательно вспомнит!

Над прудиком жужжали громадные злые комары, похрюкивали лягушки, шелестели травы, чирикали птицы, блеяли козы, кудахтали куры… И все, казалось, твердили одно: «Ты не тот! Ты чужой! Ты не такой! Ты другой! Ты! Ты! Ты… Сбежишь, предашь, мы не верим тебе, не верим тебе, не верим тебе…»

Чем дальше, тем меньше работа деревенская ему нравилась - надоела. Скучно. Муторно. Монотонно. Руками землю месить – не его это. Вот если бы так – повёл руками, и само пошло рубиться, окучиваться, качаться… А то еще изобрести таких кукол, чтобы всё за него делали! Ох, совсем дурной!

Конечно, делал он всё исключительно ради Янки. С пламенной заботой, которой окружила его, беспамятного, Янка, словно отца родного, вполне можно было бы жить и не тужить. Единственное, что постоянно мучило и терзало его – это ядовитый спрут, гремучий дракон, свивший гнездо в его груди. Он был живым, он дышал, пульсировал, доставляя боль и глухую тоску, желание бежать, лететь сломя голову – куда?

Но он никогда и никому не признался бы в этом, кроме Янки.

Да ещё вот сны чудные и непонятные теперь не покидали его. Чуть ли не каждую ночь видел он себя летучим змеем с широченным размахом колючих чешуйчатых крыльев. Вот летит он, к примеру, над деревней, горячо и тяжко дыша, и его долгая тень ложится последовательно на дома, сады, лужайки с козами, реку с кувшинками, зачеркивает чёрным просторный лес со светотенью… И даже нравилось ему лететь так, наслаждаясь полётом, удивляясь, как его, такого тяжёлого, держит воздух, держит бережно и почтительно, словно повелителя…

А однажды снова приснился Страну пренеприятный сон. Будто он в святилище, стоит, озирается, Боги и Богини шушукаются и перемигиваются, словно решают, что дальше с ним делать. А его любопытство разбирает – а что под землёй? Попытался взглядом проникнуть вглубь. И вдруг слышит он откуда-то из-под земли долгий, тяжкий не то вой, не то стон, переходящий в звон, звону струны подобный. И не поймёшь, то ли человеческий голос, то ли ветра отдалённые стонут, то ли какой диковинный инструмент музыкальный.

Вдруг поднялся ветер, и Стран начал проваливаться вглубь земли, которая перед ним расступалась. Словно ввинтило его в воронку, и оказалось, что Святилище под землёй продолжается. И услышал голос колдуньи: - Нарушил ты мой покой, чужестранец. Разбудил – себе на голову, а я так славно спала. Зачем ты здесь? Я в глуши пряталась, отдыхала, силы накапливала, а ты ворвался и воду мутишь?

- Как же я мог тебя разбудить? У меня и в мыслях не было.

- В мыслях не было, а будильник в груди тикает, вот-вот взорвётся. Ненавижу тебя!

- Это ты местных Богов высосала?

- В них и сосать было нечего! – презрительно отмахнулась колдунья. – Они сами от времени зачахли, не слишком-то местные их и почитали, в современном мире этим Богам не место, устарели. Но ты слишком любопытен, мне надоело болтать. Убирайся отсюда, пока цел!

- Зачем ты Ангелку, мать Янки, в подземелье заточила?

- А как же без служанки?

Стран мысленно пробил стену, другую, третью, и оказался в комнатёнке, где к холодной, склизкой стенке железными цепями прикована была хрупкая женщина, сидела она на слежавшейся соломе безучастная и вязала на спицах грубое полотно.
И понял Стран, что это -  Ангелка, мать Янки, пропавшая без вести, бледная до меловой белизны – а какой ещё быть в подземелье, без света белого? Даже волосы у неё обесцветились, и глаза какие-то мутные, бесцветные, отрешённые, беспамятные, словно он сам, будто опоили её, отравили. А ведь была Ангелка умница и красавица с голубыми глазами, это Стран точно знал. И понял Стран, что не простые были эти нитки, а паутина, понемногу оплетающая души, и когда Ангелка закончит работу для хозяйки, то все деревенские жители будут в её власти. И Янка тоже. И мука гнездилась во всех порах измученной души Ангелки, ибо колдунья принудила её работать против воли. А в других комнатах сидели такие же пленники, и кто-то уже истлел до горстки праха, от кого-то остались белые косточки, а кто-то превращался в живую мумию. Но каждый связал или сплёл свою долю полотна.

И тут получил Стран страшный удар в грудь, в самое сердце – это колдунья разозлилась не на шутку. И Стран тоже разозлился. Едва отдышался - ответил ударом на удар, хотя и не видел колдунью, но чувствовал её присутствие. Колдунья только взвизгнула в ответ. Тогда Стран ударил ещё и ещё, чтобы совсем угомонилась. А потом Стран подул на бледную женщину – подняла она взгляд на него, и во взгляде начала просыпаться память и понимание.

И встрепенулась Ангелка, цепи стекли с неё злыми змейками и, шипя, уползли в стены, а за спиной Ангелки появились маленькие стрекозиные крылышки, замельтешили изо всех сил, подняли женщину, завертелась она штопором, вывинчиваясь из подземелья наружу под злобный, бессильный вой колдуньи. И стала тогда колдунья вспучивать землю, вырываясь наружу. Уже руки выпростала – схватить, скрутить узлом. А Стран начал преобразовываться в дракона, чтобы нанести колдунье окончательный удар. Ноги превратились в огромные лапы, руки – в размашистые крылья, тело покрылось чешуёй, изо рта вырвался огненный раздвоенный язык и тяжёлый рёв… 

…И тут Стран проснулся, принялся ощупывать себя в страхе: нет, всё, как прежде, как положено: руки, ноги, голова, кожа… И никакого огненного языка. Только во рту сушит и печёт, будто он перца и чеснока наелся. И ничего другого не осталось, как встать, нашарить в темноте жбан с родниковой водой и напиться. Однако светает. До утра недолго, он дождётся, пожалуй, а чтобы не уснуть и не вернуться в кошмар, выйдет на улицу, на холодок, переждёт на лавочке, понаблюдает за рассветной феерией.

Так и сидел Стран до тех пор, пока не проснулась Янка, не вышла, потягиваясь, в сад, не прошлась босиком по росе и не увидела его, виновато улыбающегося ей во весь рот…


- Ох, Гораций помер! – Янка влетела в дом, только пятки сверкали. – Несчастье-то какое! Он у нас в Травнице самый главный был и самый умный! Ай-яй-яй! – глаза её блестели влагой, голос дрожал. – Представляешь? Вечером домой пришёл, лёг и уснул. А утром не проснулся. Мариша его и будила, и трясла, и ноги массировала, и приговоры читала, и идола подносила… Ах, несчастье какое! – Янка сморщилась и заплакала.

Гораций помер? Что ж с того так убиваться? Помирают люди, случается.

- Да чудно он помирал, рассказывают, кричал и маялся, бедняга, словно черти его душили и гнули…

Это хуже. Значит, не сам помер, помогли ему. Так что же? Он-то тут при чём? Ему-то что?

- А потом Гораций сказал кое-что… перед самой-самой смертью.

- А что, он и говорить умел? – удивился Стран.

- То-то и чудно, что заговорил.

- И что же он такого сказал?

Янка покусала губы, потом выдавила: - Странн. И умолк.

- И всего-то?

- А тебе мало? – вспылила Янка. – Неужто неясно – он же на тебя указывал!

Стран подумал и ответил: - Вряд ли. Сколько ещё слов могут так начинаться. Например, «странно». В смысле – «странно, что помираю». Или – «странно, что заговорил».

- Да? – Янка с надеждой подняла глаза. – Хорошо, если так.

Она вздохнула, потом, моргая и шмыгая носом, заявила: - На похороны пойдём. Собирайся. Я тебе чёрный шарфик свой дам, на руку повяжу, он после бабушки остался…

- А мне надо? Я же, вроде, чужой, не ваш.

- Гораций тебе жить тут разрешил. А ты говоришь – надо ли, - обиделась Янка.

Похороны так похороны. Стран пожал плечами. Он теперь часто пожимал плечами.

…Стран стоял рядышком с Янкой, ёжился, переминался. Слушал высокий, звучный голос священника, стройные его псалмы. Слушал хвалы и перечисления заслуг – а их у старца Горация оказалось немало: и на войну ходил молодым, край защищал от нападок воинственных соседей, где его и контузило – слух потерял. И мировым судьёй он был, и, обладая особой проницательностью, полжизни в старейшинах ходил, недоразумения разбирал, мирил ссорящихся, сближал разводящихся, рассуживал споры, и много всякого другого совершал. Слушал причитания и плачи – семья у Горация оказалась обширной: два сына, две дочери, три внучки, два внука, да одна правнучка. Все ревели, все руками всплёскивали, обнимались, крестились, поклоны били. На него острые взгляды бросали. И ладно бы, любопытные. А то кислые, и даже неприязненные.

А он думал: как же это Гораций, такой умный и прозорливый, не сумел Мастыцу вывести на чистую воду и приструнить? Значит, не так уж и хорош был. Ну, добрый человек, совестливый, справедливый. Это, конечно, так. А вот у себя под носом замаскированной ведьмы не видел. Взгляд у него был не такой уж прозорливый, оказывается, не приспособлен он был к тайным магическим наукам, просто человек честный, насквозь человек. Смотрел Гораций – да плохо видел!


Стран чувствовал себя неуютно. Странная какая-то деревня. Священник с соседнего посёлка, из Храма прибыл на отпевание. Отпел, а после вместе со всеми к идолищу пошёл. Идолище-пепелище. Разве такое бывает? Единый Бог с деревянными Богами вместе не уживётся. Выбирать надобно, либо один всеобщий, либо много разных. Впрочем, это несущественно. Настоящие Боги всё равно давно ушли. Остались мастера, что их следы и волю толкуют. И называют мастеров Магами и Чародеями. Может быть, и его самого такой вот чёрный Маг-Чародей хорошенько пристукнул в темечко – и за ненадобностью и безопасностью в лес подбросил. Ха-ха, не смешно. А чем ещё беспамятство объяснить?

Так что похороны Горация ничегошеньки не прояснили. Напротив, новых вопросов нарожали. После похорон угрюмый Стран не захотел на поминках сидеть, отпросился у Янки погулять.
 
- Так ты же вроде бы как бы и наш нынче, - сказала Янка робко. – Гораций тебе жить в Травнице дозволил. Неужто уйдёшь? Неудобно ведь.

- Мне удобно, – возразил Стран как можно мягче. – Как был не ваш, так не ваш и остался, сиди на поминках, не сиди на поминках. И взгляды на меня бросают не приглашающие, а, напротив, отвергающие.

- Ладно, я тебе пирожков принесу, - вздохнула Янка. – Вкусных. Я такие печь не умею…

Янка вернулась не поздно, расстроенная. И застала Страна разглядывающим идола в красном углу – не каялся, не просил, только вперил немигающий взгляд, словно в гляделки играл. Думала – сам одеревенел.

Но услышал её – и ожил, вздрогнул, расслабился, повернулся к ней: сощуренные глаза в ореоле морщинок, кончик длинного носа подрагивает хищно, рот кривится. Не поймешь, что мыслит.

- Пошёл бы на поминки, небось, и судачить о тебе не стали бы, - выговорила она, едва не плача. – Матильда так и сказала, что, мол, вдруг ты ведьмак? Глядишь странно, улыбка кривая, а что беспамятен, так тебя, верно, за колдовство наказали… Только не думай, я не верю им. Я за тебя… за тебя буду… - Янка не выдержала, разрыдалась и снова уткнулась Страну в плечо.

Он гладил её по рыжеватым волосам, по нежным девичьим плечикам и шейке, и тихонько возмущался. Разве они и впрямь думают, что Стран повинен в смерти Горация, что он порчу навёл, порушил гармоничное и согласное существование деревни? Нет, у него и в мыслях не было, не сделали ему ничего дурного в этом селенье, которое впервые в жизни видел - так зачем же ему зло накликать?
А Янка всхлипывала до тех пор, пока дремота не сморила её. И тогда Стран ввёл её, квёлую, в комнату, потоптался, вздыхая, и пошёл к себе в сараюшку.

После этих похорон странный приступ приключился с Страном под утро, когда солнечные лучи, которых не боялся он, ворвались в комнату. У него перехватило дыхание, почернело в глазах, словно чугунная плита навалилась сверху, а не одеяло шерстяное. Может, и с Горацием так же было? Стран издал сдавленный вопль, потом закашлялся. И тут вбежала Янка, и увидела, как Стран задыхается, бьёт руками по воздуху, как его корчит и корёжит.

- Что? Что с тобой? – всполошилась Янка, перепугавшись, что теперь и он помрёт вслед за Горацием. А Стран лишь и сумел прохрипеть и прокашлять что-то невнятное в ответ. Заметалась Янка: - Врача, врача нужно, я за Стэном сбегаю!

Стран прокашлялся и напрягся. Чуть отпустило.

- Нет, - наконец-то сумел произнести Стран. – Не надо врача. Пройдёт. Само.

- Ты уверен?

- Уверен. – Воцарилось молчание.

- Ну-ну, какой ты, однако, брыкливый. А я всё-таки принесу тебе травки попить. Вот схожу к бабушке Мастыце, она многих травками пользует, это у неё в крови…

Стран едва не подскочил в страхе: - Нет, нет, только не это. Эта бабушка на тот свет отправит, глазом не моргнёт.

- Эх, Стран, Стран, какой ты подозрительный, вот ополчился на бабулю. – Янка озадаченно покачала головой. – Не знаю, что и думать о тебе. Голову сломала. То ты совсем как нормальный, а то - как скажешь! Уй-юй!

- Тебе лучше, коль я поскорее вспомню всё, да и отправлюсь восвояси. Многое прояснится, тебе забот меньше, не будешь голову ломать…

Янка застыла с неподвижным взором, словно обдумывая его слова. Потом вдруг отвернулась и с плачем выбежала из горницы. Едва не споткнувшись на последней, третьей ступеньке, и не придавив кота. Стран перевёл дух и снова, в который раз пожал плечами. И что такого он сказал?