Н. Северный. Честь имею... Часть 2 Офицеры

                Честь имею...(повесть)
                Часть вторая. Офицеры

   
                1
…Было это около двадцати лет назад. Служил я тогда на Северном флоте, вместе с несколькими однокашниками по училищу. База наших кораблей находилась в Тюва-губе, за Полярным кругом. Ты когда-нибудь бывал в Североморске?  Нет… — Ну, а хотя бы вообще в Заполярье?..

Услышав отрицательный ответ, Валерий затянулся дымом сигареты и помолчал, видимо, воскрешая в памяти давние события. А я приготовился слушать его рассказ, не зная наверно, о чем пойдет речь.

…База наша, как, впрочем, и другие в Заполярье, в то время была глухомань невообразимая, — поистине, край света. Некоторые из нас, правда, уже побывали здесь раньше, во время преддипломной, мичманской практики на кораблях и немного представляли себе эти места. В ясную погоду всякого поражала дикая красота голых либо заснеженных скал да причудливых, изрезанных бухт; а в остальное время —туманы и дождь или снег,  пробирающий до костей ветер и вечно суровое, темное и неприветливое море. Выглянешь на палубу, схватишь порцию холодного воздуха с сырой пылью из очередного снежного заряда — и ныряешь обратно внутрь корабля, к свету коридоров и теплу машинных отделений, к уюту и теплу кают-компании… А на берегу наша жизнь и быт вспоминаются мне совсем убогими, почти удручающими. Никаких клубов и развлечений у нас в поселке тогда не было и в помине, домов удобных и добротных тоже еще не было, и жили мы с семьями в каких-то бараках и полубараках. Так что жены наши хватили лиха за эти годы, особенно у кого были дети. А свою жажду общения и любопытство они утоляли лишь в обществе других таких же. И можно понять, как рвались к себе домой, к родительским очагам наши молодые женщины, как вспоминали прошлое и тосковали они по оставленным родным местам…

Ну, а мы были всецело заняты своим  морским ремеслом: корабли, база, морской гарнизон в поселке и порядки, разумеется, все сугубо флотские. — Постоянные учения и выходы в море, боевые дежурства корабля месяцами без дома — это совсем не то, что служба в армейских частях и на полигонах; ясно, что среда обитания, да и вся атмосфера жизни и службы морского офицера совсем другие. Хотя, впрочем, сохранилось и у нас что-то от образа мышления и поведения офицеров старой русской армии и флота. Дуэлей у нас, конечно, не было и не могло быть, но все, что касалось вопросов чести, многими соблюдалось неукоснительно, порой даже в ущерб служебной стабильности: уважение товарищей и порядочность оставались ценностями превыше всего. А кто нарушал наши неписаные законы чести, тот неизбежно терял всякое расположение товарищей, а то и вообще становился парией в нашей среде.

Служил тогда у нас на корабле штурманом Георгий Петров, капитан-лейтенант с отличным послужным списком. На редкость способный, прямо-таки талантливый, он без заметных усилий и с явным удовольствием занимался своим навигационным хозяйством; его БЧ постоянно оставалась лучшей на корабле и не раз отмечалась в приказах командования. Более того, штурман очень много читал, особенно специальную литературу, старался получить самые подробные сведения по новым разработкам и современной технике навигации и связи, — тут он был дока. Сразу было видно, что он один из тех офицеров, кто нашел в жизни свое верное и единственное призвание. Такому специалисту прямой путь был в Академию, учиться и совершенствоваться дальше. Однако судьба распорядилась по-иному…

Человек он был гордый, независимый в убеждениях и в высшей степени надежный в товариществе, и словом, и делом. Самостоятельный и твердый в своих суждениях и поступках, я бы сказал, бесстрашный и бескомпромиссный, он ни перед кем никогда не заискивал — достоинство и справедливость являлись для него понятиями первостепенными.

Понятно, что штурман наш на корабле очень быстро стал одним из самых любимых командой офицеров, несмотря на свою молодость и характер горячий, порой неистовый. Но последнему находилось, видимо, свое убедительное объяснение: дед Георгия по матери был выходцем из Грузии и передал ему по наследству свой горячий южный темперамент… По этому поводу Георгий в шутку иногда говорил друзьям, что он, хоть по рождению и ленинградец, явился на свет как прихотливый результат слияния двух культур, грузинской и русской. И, надо отдать ему должное, он много знал о Грузии и серьезно интересовался ее историей и культурой.

Видно, по наследству от деда и внешность досталась Георгию примечательная: черты лица правильные, тонкие, густая смуглость кожи и темнота глаз южанина, белые ровные зубы. Среднего роста, редкой стройности и подтянутости плечистая фигура, пружинистая, собранная походка прекрасного спортсмена, — в училище он выполнил норму кандидата в мастера по гимнастике, — вот краткий рисунок внешнего облика нашего штурмана.
Был он на четыре-пять лет старше нас, молодых офицеров корабля, но отношение к нам проявлял ровное, товарищеское, без фамильярности или какой-либо тени высокомерия и служебной кичливости. И я, немного освоившись с порядками на корабле и узнав Георгия, невольно потянулся к нему. Со временем, думаю, мы с ним могли подружиться …


                2
Валерий остановился, вспоминая минувшее, погасил сигарету. Размышляя над событиями далеких лет и как бы заново осмысливая их, он неспешно продолжал свое повествование, и я очень скоро почувствовал, какой он замечательный рассказчик, тонкий и наблюдательный.

— Не удивляйся, — заговорил он снова, — я потому так подробно рассказываю о Георгии, что он, во-первых, человек достойный и благородный, а во-вторых, неожиданно оказался в центре одной пренеприятной истории в нашем гарнизоне, и все мы отчаянно переживали за него… Хотя потом, не раз пытаясь осознать случившееся, я понял, что рано или поздно эта или какая-нибудь другая оказия должна была произойти с ним, — не там, у нас, так где-нибудь еще, в другом месте…

А всему причиной была Ирина, его жена; и тут уж ничего не изменишь, — что-либо подобное предопределено было Георгию судьбой в тот день и час, когда он взял в жены эту девушку. Я не фаталист, но думал тогда именно так. — Видел бы ты эту женщину! На ней сам создатель поставил печать наваждения и разлуки…

Все в нашем мире, в жизни нашей вращается вокруг женщины — покой и тепло домашнего очага, успехи или неудачи на профессиональном поприще, извечная мечта иметь достойных продолжателей рода и твоего дела, ускользающая греза о счастье. И сколько бы мы ни сетовали на жизнь и на обстоятельства, сколько бы ни работали, ни служили, сколько бы ни плавали в море, — все равно, наш успех, наш взлет или падение в конечном счете зависят от женщины, подруги жизни, если хочешь… — я в этом совершенно уверен. Так сталось и с нашим товарищем.

Мы ведь тогда все почти были романтиками и женились, само собой, только по любви, как и следует нормальному, порядочному человеку. Многие из моих друзей и товарищей женились еще курсантами, в училище; там в годы нашего  гардемаринства невест вокруг обитало предостаточно, и на любой вкус. Вот и Георгий женился очень рано, когда учился еще на третьем курсе училища Фрунзе. Но какая красивая это была пара!.. я могу себе только представить.

Мы, наше поколение бессребреников и романтиков, зачастую идеализируем предметы своей страсти и наделяем своих кумиров такими достоинствами и замечательными качествами, которыми они никогда и не обладали. А потом, и довольно скоро, обнаруживаем, что наивно заблуждались на этот счет, и испытываем безнадежное разочарование, а с годами и горечь невзгод и ненужных переживаний. И никак не можем понять, куда вдруг девались веселый, открытый нрав и приветливость милой избранницы, ее готовность во всем идти нам навстречу, куда исчезли приворожившие нас когда-то ласковость и нежные взгляды подруги? И откуда вдруг им на смену явились раздражительность и постоянное недовольство, глупая, бессмысленная ревность и злое упрямство?.. — Впрямь, пуд соли нужно съесть, прожив с человеком, чтобы узнать его истинный характер и хотя бы некоторые основные свойства души. И если уж кому не повезет, так не повезет…

По всей видимости, у нашего Георгия все шло к этому. Прожил он в браке совсем еще не много лет, и полное разочарование еще не охладило ему душу, но натерпелся он за это время достаточно. На свою беду, он сильно любил и ревновал жену. При такой любви и при его тонкой организации и чувствительности жизнь с этой женщиной не давала ему не только тепла и понимания, но и просто покоя и душевного равновесия, которые так нужны моряку. Немногословный и сосредоточенный, необычайно работоспособный во время долгих морских походов, он до неузнаваемости изменялся при возвращении на базу. Его всякий раз будто подменяли: душевное состояние, а с ним и настроение Георгия погружались в какой-то неясный сумрак; он становился то замкнутым и необщительным, то возбужденно-нервным и резким, и необъяснимые гнев и раздражительность вдруг овладевали им. Временами он делался совершенно нелюдимым, надолго уходил в себя и не проявлял никакой склонности к общению. Вероятно, в такие периоды он мучительно преодолевал в себе какие-то серьезные кризисы и не желал ни с кем делиться своими сомнениями...

Эти странные перемены, поначалу непонятные нам, его сослуживцам, вскоре объяснились до чрезвычайности просто. Достаточно было хотя бы пару раз увидеть жену Георгия, уловить манеру ее поведения, чтобы почувствовать и понять причины тревожного напряжения нашего товарища. Я не удивлю тебя, если скажу, что Ирина его была необыкновенно красива, — знаешь, той броской, разительной красотой, какой славятся наши малороссийские женщины, — чернотою глаз с поволокой и прелестью лица, неотразимостью стати, ну и всем остальным. Одним словом, — черные брови, карие очи, как в песне поется... Родители ее родом были с Украины. Она имела некоторую склонность к полноте, но тогда это нисколько не портило ее красоты. И вот все это вместе с происхождением, — Ирина была единственной дочерью в семье адмирала и жила и училась в Ленинграде, — внушило ей мысли о своем превосходстве, о каком-то особенном ее предназначении, что ли... Каждый человек, по существу, индивидуален и неповторим, но не всякий превозносит себя над другими, кичится своими совершенствами, явными или мнимыми. А тут высокомерие и непомерная гордыня, даже надменность, проявлялись в ее поведении, сквозили во всем, отбивая у людей скромных и стеснительных любые порывы к общению с нею. — «Наглость властной красоты», — сказал когда-то один русский поэт; так это, верно, именно про таких, как Ирина.

И то ли от воспитания, то ли от каких-то родовых корней характер она имела заносчивый и самолюбивый. С юных лет она внушила себе, что рождена, чтобы покорять и властвовать, — все склонности ее честолюбивой натуры, все ее затаенные, плохо скрываемые помыслы устремлены были на завоевание успеха, на покорение и обольщение своей красотой. Ей непреодолимо хотелось кружить голову и увлекать, быть непременно в центре всеобщего внимания и восхищения, чувствовать себя на вершине успеха, ярче и неотразимее всех!.. — Ей бы оставаться в Питере да жить среди вечеров, театров и концертов, в гуще бесчисленных и многообещающих поклонников... А тут, в этой Тюва-дыре, как ее называли жены моряков, — пурга и ненастье, грязь и дожди, вечная глушь и темнота, и никаких концертов, никаких развлечений! И поклонников — кот наплакал, да и те все товарищи и сослуживцы мужа... Было от чего впасть в раздражение и уныние, — при ее-то гордыне.

К тому же, вопреки общераспространенному мнению о хохлушках, Ирина не отличалась особенной домовитостью и привязанностью к очагу. Жили они с Георгием, как и все мы, в бараках для семей военнослужащих. У них был единственный ребенок, дочка, и от невзгод и холода они оставили ее в Ленинграде, у родителей Ирины. И вот одна, без ребенка и подолгу без мужа, без работы и какого-либо дела, она потеряла себя, заметалась, засумасбродила. Ей было ужасно жаль себя, и за то, что судьба так несправедлива к ней, в ней росла разъедающая обида на мужа. Ирина часто повторяла себе, что она, такая красивая, такая умная, неотразимая, могла бы иметь в жизни все, что пожелала, если бы сделала другой выбор, и что не заслуживает такой ничтожной и убогой, унизительной участи... — Поживи здесь еще год или два, и можно вовсе зачахнуть, пропасть, потерять свою индивидуальность!

Конечно, женщинам нашим тяжело доставалась эта полускитальческая, полузатворническая жизнь, и этот удручающий, невыносимо суровый быт, и вечное ожидание мужей с моря. А тут еще постоянное волнение и тревога за детей, даже за тех, которые жили у родителей, за тридевять земель. И ведь все это не месяц и не два, — для многих это испытание затягивалось на годы! Не все такое выдерживали; но многие несли этот крест хоть и не без сетований, но с честью. Но бывало, разумеется, и по-другому. Одни, не выдержав трудностей и не дождавшись лучших времен, то есть перевода мужа куда-нибудь в приличное место, со скандалом уезжали домой, к родным, а то и к другому очагу, а кто опускался, терял достоинство и доброе имя. Всякое бывало…

…Вот и у Ирины накопившиеся за годы скитаний и жизни с Георгием обиды — за потерянные годы, как твердила она, — все ее прирожденные наклонности, все ее тщеславие и себялюбие сполна взыграли в ней и безудержно повлекли за собой. Ей бы поменьше эгоизма да побольше беспокойства и заботы о муже, о его делах и планах, так все было бы по-другому, и не случилось бы этой истории. А при таких свойствах ее натуры, при ее равнодушном отношении к семье и мужу участь их совместной жизни с Георгием была предрешена, я уж говорил. Так оно и произошло…
                3
Появилась когда-то у нас в поселке Раиса, жена зам. комдива по политчасти Федоренко, личность по-своему неординарная. Замполита мы особенно не любили за его казенную черствость, за ограниченность суждений и безнадежную демагогию. Бог шельму метит: жена ему досталась оторви и брось!.. С виду ничем не примечательная, черноволосая, приземистая и неказистая, она привлекала к себе внимание чрезмерной независимостью и своеволием, несообразной эксцентричностью поведения. Была в ней не наша кровь, — на четверть то ли турчанка, то ли армянка, да еще бабка ее, как она любила похвалиться, являлась наследницей каких-то польских кровей; одним словом, гремучая смесь темперамента, заносчивости и честолюбия. Мужа себе, удобного для семейной жизни, выбрала она почти идеально: его прямолинейный фельдфебельский ум оказывался бессильным перед проявлениями кипучей активности и азартными выходками этой необузданной, авантюрной особы. Уж где подцепил ее себе наш замполит, не знаю, только сладу у него с ней никакого не было.

Хитрющая и оборотистая, хваткая и изобретательная, она легко умела привлекать и располагать к себе людей. Появившись в поселке, она как-то незаметно и быстро сколотила вокруг себя компанию из жаждущих общения и нехитрых развлечений. От избытка досуга и безделья к ней потянулись многие гарнизонные дамы, — благо, поначалу общение с нею не должно было вызывать у их мужей каких-либо неодобрительных эмоций: все же жена заместителя командира! И ее гостеприимный дом вскоре стал своего рода культурным очагом поселка, гарнизонным центром формирования самых авторитетных суждений и источником доверительных слухов. С легкой иронией, но не без самодовольства сама Раиса называла состав своего клуба «цветом общества» гарнизона. На огонек к ней заглядывали офицеры и мичмана, больше молодые и свободные, либо временно свободные, по тем или иным причинам оставленные своими женами.
Понятно, что в такой обстановке и при таком стечении обстоятельств, когда в ее окружении неизбежно возникали самые разные амурные коллизии, за Раисой в конце концов потянулась неприглядная слава мессалины и сводницы. И как замполит выходил каждый раз из всяких щекотливых положений, в которых неизменно была замешана его жена, неизвестно. Должно быть, и впрямь баба у него оказалась неуправляемой. Поговаривали, что замполит не раз грозился Раисе за ее художества развестись с ней и выслать из поселка, дабы не порочила ему мундира… Да только такую изворотливую, бестию-бабу так просто не уймешь и пустыми угрозами не запугаешь. Думаю, что он вряд ли от нее когда-нибудь избавился, будет тянуть свою лямку до конца жизни…

…Валерий откашлялся, поднялся с дивана и подошел к окну. Долго вглядывался в темноту ночи за окном, потом закурил сигарету, и при слабом свете ее огонька я увидел профиль его серьезного, сосредоточенного лица. Не спеша, он заговорил снова…

            Очень скоро оказалась в компании Раисы и Ирина. Муж был в море, и что ей было сидеть одной дома? И то сказать — где еще она могла показаться на людях, чтобы проявить себя, хоть отчасти утолить свою жажду успеха?.. И не удивительно, что она там сделалась желанным гостем. Появление Ирины в доме Раисы не осталось незамеченным, и ее последующие визиты немедленно стали предметом обсуждения и толков завистников. Конечно, в этой веселой, не связанной какими-либо обязательствами компании она оказалась вне конкуренции, стала украшением их маленького провинциального салона. Часто Раиса почти с материнским тщеславием, без всякой иронии называла ее «наша королева». Мужчины, посещавшие это общество, все без исключения оказались в числе ее явных и тайных поклонников, женщины же ревниво следили за каждым шагом Ирины и гадали, на кого падет внимание и благосклонность первой красавицы. Ведь ей не составляло труда увлечь и закружить голову любому кавалеру. А она до поры лишь дразнила их мимолетным расположением, словно проверяя неувядающую силу своих чар, но никак не спешила пожинать плоды своей колдовской неотразимости. К тому же, вся эта молодежь прекрасно знала, кто у красавицы муж, и наслышана была о его неистовом и горячем кавказском нраве, и это серьезно удерживало слишком пылких поклонников от чрезмерных притязаний.

Как воспринимал все это сам Георгий, узнавая о посещении его женой компании Раисы, и как он образумливал Ирину, одному богу известно. Многие только замечали, что, возвращаясь с моря и слыша о развлечениях жены, он приходил в ярость, и в его доме надолго поселялись разлад и тягостная напряженность. Вот тогда-то на корабле и видели его подавленным и замкнутым, и казалось, уже ничто не выведет его из этого состояния. Георгий стал безусловным подтверждением той истины, о которой я тебе говорил: все в нашей жизни, особенно у моряка, зависит от женщины, от ее ума и сердца… Перевоспитать свою жену Георгий уже не мог, несмотря на решительность его характера, — Ирина была самовлюбленна, упряма и неперевоспитуема, и когда он уходил в море, снова принималась за свое. Одним словом, нашла коса на камень... При таких разных натурах, как у них с Георгием, этот брак все равно был обречен на крушение, раньше или позже. Но тут произошла та самая история, которая приблизила неизбежную и скорую развязку.
А случилось вот что…
                4
Года через полтора, как после училища мы прибыли служить в Тюва-губу, в бригаде у нас объявился некто Иосиф Анатолькин, капитан второго ранга, прикомандированный от штаба флота то ли по связи, то ли по тылу… Это был мужчина видный и по всем статьям представительный: сорока с небольшим лет, крупный и темно-шатенисто-рыжеватый, с холеным круглым лицом и большими белесыми, немного навыкат нагловатыми глазами, с важной походкой и манерой говорить. Голос имел низкий, рокочущий, и в разговоре при желании придавал ему интимный, многозначительный характер. Вообще, в его облике и поведении проглядывало что-то излишне показное, почти театральное и отнюдь не военное, и это сразу чувствовали сослуживцы, которых с ним сводила судьба. Ощущение это еще больше усиливалось от его речи, высокопарной и витиеватой, но особенно туманной и напыщенной, если среди его слушателей оказывалась молодежь, а тем более женщины. И от общения с ним, особенно в неслужебной, житейской обстановке, у многих возникало до конца не осознанное, но навязчивое и неприятное чувство, что Анатолькин постоянно играет какую-то заданную и непонятную, ему одному известную роль. В уме и наблюдательности ему, без сомнения, было не отказать; но всякому достаточно проницательному человеку быстро становилось понятно, с каким изощренным лицедеем он имеет дело.

А женщины — те, казалось, сразу проникались к Анатолькину доверием и повышенным вниманием. И некоторые из наших самых рискованных дам скоро положили на него глаз: еще бы, — мужчина интересный, солидный и, по всему, бывалый; и говорит так умно и доверительно, что заслушаешься! А уж обращение с ними проявляет исключительное, сама предупредительность и сладкая, пьянящая лесть, — не то, что у большинства неотесанных гарнизонных служивых. Стоило ему оказаться в обществе женщин, как он тотчас распускал свой павлиний хвост, брал весь разговор на себя и начинал рассказывать забавные и самые невероятные истории и случаи из жизни, которые якобы происходили с его знакомыми или с ним самим в разное время. И он в этих историях представал слушательницам проницательным, ироничным и находчивым участником или свидетелем описываемых событий, этаким всеведущим и бескорыстным рыцарем либо обманутым простодушным добряком и наивцем…Ведь доверчивые женские сердца так отзывчивы на чуткость и внимание, так готовы поддаться отраве головокружительной галантной лести и рады обманываться манящим призывом призрачной надежды! И женщины млели и таяли от увлекательных россказней, фонтана его комплиментов и признаний, хотя и чувствовали в глубине души, что Анатолькин — многоопытный сердцеед и редкостный артист.
Он врал и похвалялся так убежденно и так вдохновенно, что, похоже, и сам начинал верить всему, что сочинял и плел в своих былях и небылицах. И не делал разницы в том, шла ли речь о служебных делах и курьезных случаях или об амурных приключениях, до которых сам был большой охотник и рассказывать о которых любил с особенным удовольствием. Он, разумеется, считал себя неотразимым мужчиной, искусным и удачливым женолюбом, и окружающие поддерживали его в этом убеждении, — удивительно, но женщинам такие фанфароны зачастую нравятся именно своей многоопытностью и тайной порочностью… Он жил в гарнизоне сам, без семьи, которая осталась дома, где-то в центре. И вполне объяснимо, что компании, собиравшейся у Раисы, Анатолькин совершенно пришелся ко двору.

Но если наши дамы с любопытством и воодушевлением приняли его в свой круг, то мужчины, исходя из резонных соображений, наоборот, почти единодушно отвергли его. Тому были и другие, более веские причины: скорый и щедрый на обещания и посулы, Анатолькин не раз подводил сослуживцев, не выполняя обещанное, вечно хитрил и выкручивался. Не было случая, чтобы он сделал хоть небольшое доброе дело или оказал простую товарищескую услугу без хвастовства и саморекламы. И те, кто узнавал его поближе, обнаруживали самодовольство и беспардонное вранье Анатолькина, и одни с досадой, другие с презрением отворачивались от него, — доверия он ни у кого не вызывал. Матросы и младший корабельный состав с легкой руки кого-то из них, бывшего рыбака, прозвали его Тюлькиным. Ну, а офицеры между собой называли его не иначе как фамильярно и полупренебрежительно Осипом или Ёсей, кто как. Он же, несмотря на свое нелестное реноме, как будто не замечал этого и с легкостью и поразительной самонадеянностью искал приятельства и навязывался в товарищи к наиболее общительным офицерам, особенно из молодых. Правда, без видимого успеха: для этого, по меньшей мере, нужно хотя бы быть щедрым на деле, а не только на словах; Анатолькин же был неимоверно скуп.

И вот этот-то напыщенный фат, этот самовлюбленный фарисей осмелился посягнуть на честь, на само существование молодой семьи, польстился на жену товарища. Не было ничего удивительного в том, что Анатолькин сразу же положил глаз на Ирину, — такая женщина не могла пройти мимо его внимания. И он без колебаний принялся откровенно ухаживать за ней; складывалось впечатление, что он не исповедовал никакой морали, а представление об офицерской чести для него пустое понятие. Видно, желание причислить к списку своих побед первую красавицу округи будоражило его пресыщенное воображение, а изощренный инстинкт охотника подсказывал ему верную удачу, подстегивал к незамедлительным действиям. Он не слишком заботился о репутации семьи Петровых и последствиях, не считал нужным хотя бы подумать о том, чем все это может окончиться, и прежде всего для Ирины. — Должно быть, до сих пор ему в подобных случаях всё сходило с рук. Только Анатолькин мало знал нашего штурмана, не был никем просвещен относительно его неистового и крутого нрава и без лишних сомнений пустился в заманчивое и рискованное предприятие…

Так или иначе, но он стал беззастенчиво волочиться за Ириной. Поначалу все восприняли это как необычайную решительность и чуть ли не храбрость Анатолькина: еще никто в гарнизоне не осмеливался ухаживать за женой Петрова. Но прошло не очень много времени, и, вопреки ожиданиям, Ирина проявила к настойчивому кавалеру свое праздное и снисходительное внимание. Завязка была положена, и вскоре между ними разгорелся один из тех бесчисленных и мимолетных романов, которые так легко возникают на почве праздности и семейной неудовлетворенности. Такие интрижки вспыхивают будто бы невзначай, разгораются бурно и обжигающе, рядясь под пламенное чувство, а затем, быстро прогорев, ничего после себя, кроме саднящего дыма и холодного протрезвления, не оставляют. Хорошо еще, если они при этом не влекут за собой тяжелых семейных осложнений или каких-нибудь роковых последствий…

Не знаю, что нашла в Анатолькине Ирина — при ее-то уме и сметливости, и как там они сладили, но очень скоро стал очевиден их неприкрытый союз. Только невозможно было принимать его всерьез. — Что общего было с ним у Ирины, что вообще у нее могло быть общего с этим надутым и высокопарным фигляром с галантными манерами селадона, важным и насквозь фальшивым, который и собственную-то жену не мог удержать возле себя и был то ли разведенным, то ли недоразведенным?.. — Да ничего! — кроме привычной, как наркотик, погони за успехом да вечного желания завоевывать и обольщать, — уж в этом они с ним были два сапога пара. Быть может, именно сомнительная и порочная репутация Иосифа, так непостижимо притягивавшая женщин таинственным ореолом запретного, привлекла к себе внимание Ирины. Порок изощренный и тонко преподнесенный, — так сказать, в обманчивой красивой упаковке, — дурманит женщин и помимо их воли увлекает в безрассудный омут страстей…

А может, в Ирине взыграло ее ненасытное тщеславие, и она просто решила позабавиться над самоуверенным и хитрым дамским угодником, испытать его. Как бы там ни было, но красавица наша, пренебрегая молвой и осуждением, стала флиртовать с Анатолькиным, поощрять его ухаживания. А тот, наверное, самонадеянно решил, что завоевал ее сердце, что Ирина — его шикарная добыча, его вожделенный трофей, а он сам — фартовый, удачливый охотник; тогда как на деле трофеем, хоть и весьма сомнительного качества, с душком, на сей раз оказался он сам. — Он даже и не понял, что Ирина умело и хитро расставила на него цепкие и безотказные сети своих чар. Да и нужен ей был этот тип только лишь для самоутверждения, для того, чтобы ублажить беспокойные порывы своего непомерного себялюбия, отомстить мужу за ее неустроенную, несчастную жизнь.

Уже и так больше ни у кого не оставалось сомнений в происходящем, так этот мерзавец не удержался еще прохвастать кому-то о своей победе в амурных делах… Назревал страшный скандал. Все замерли в ожидании неизбежной развязки.
                5
Валерий остановил свой рассказ и подошел к столу. Не зажигая света, налил в стакан остывшего чая, выпил несколькими большими глотками и вернулся на диван. Прилег на подушку и, обдумывая сказанное, приготовился поведать развязку своей истории. А я, заинтригованный ею, с большим интересом ожидал услышать это. И он продолжал…

         …Георгий долго оставался в неведении относительно происходящего. Он мог лишь подозревать, что дома у него творится что-то неладное…— его товарищи, как могли, оберегали его и всячески скрывали ужасную правду. Так удалось какое-то время продержать его в слепой неосведомленности, пока наш корабль благополучно не ушел в море на очередное дежурство. И вернулись мы на базу в тот раз через полтора месяца. Тогда-то Георгий и узнал обо всем случившемся.

Как ни старались мы уберечь своего товарища, пришло время открыться правде… Да разве такое утаишь в поселке с несколькими десятками досужих и любопытных женщин! — рано или поздно любой секрет становился чуть ли не всеобщим достоянием, и о нем не знал лишь тот, кто не хотел этого знать. В таком небольшом гарнизоне, в таком узком кругу людей, где каждый мог знать о служебных делах и разных подробностях жизни своих сослуживцев и их семей, ничто не могло долго оставаться в тайне, не могло укрыться от любопытных и завистливых взоров и повышенного внимания. К тому же, Раисин «штаб общественного мнения» работал на полных оборотах. И скоро Георгий узнаёт неопровержимую правду.

Это известие не просто ошеломило его, — оно повергло его в шок. Можно только догадываться, что творилось тогда в чувствительной душе Георгия. Позже он признался одному своему другу, что еще во время этого похода его нестерпимо мучила разлука с женой и, как никогда раньше, прямо-таки терзала щемящая и необъяснимая тоска. Мысли самые невообразимые и мрачные не давали ему покоя, не оставляли его ни на один день. Что ни говори, а телепатия какая-то, видимо, существует, и человек, способный переживать за другого и любить глубоко и сильно, находясь вдали от него, неясным чутьем ощущает потерю или уход любимого…

А теперь, при этом известии, Георгия охватила буря самых противоречивых, раздирающих душу мыслей, сомнений и чувств. Бесконечные и тягостные часы раздумий, самобичевания, сожалений об утраченном счастье чередовались с минутами безнадежности и отчаяния; непрошенные, всплывавшие в памяти воспоминания о светлых днях любви тут же сменялись острым ощущением потери и слепой ненавистью, желанием мести и неясной готовностью что-то делать, спасать семью и честь... Эти и другие тяжелые мысли не отпускали его ни на час, безудержной вереницей крутились в его воспаленном мозгу и требовали скорейшего разрешения и выхода. Но он не видел этого выхода.

Порой происходящее представлялось ему невероятным и диким; казалось, будто всё это было не с ним, а с кем-то другим, а если и с ним, Георгием, то не наяву, а на неуловимой границе реальности и забытья. И в этом туманном бреду его Ирина представала вдруг странно-чужой и тоже полуреальной, непостижимой и враждебной.

А то им овладевало нестерпимое чувство бесчестья и унижения, и жизнь казалась навсегда осмеянной, бессмысленной и ненужной. Оскорбленное достоинство, ревность и мучительный стыд перед сослуживцами пожирали его ранимую душу, толкали на безумный, разрушительный шаг. И тогда, признавался он потом, у него появлялись мысли покончить с собой.

Эти страшные, тягостные дни изнурили его и едва не привели к беде. Неотвязное желание найти правильный выход не покидало Георгия, и он, точно в лихорадке, в бессильном отчаянии искал его. А когда он думал об измене жены, воображение болезненно рисовало ему запретные картины её отношений с любовником, и страшная, необузданная ярость закипала в нем, взывала к немедленной расправе над неверной и ее соблазнителем. В такие минуты на него словно накатывала мутная волна ненависти и мщения, и жгучее желание расправиться с обоими овладевало им.

По счастью, этого не случилось, а то б не миновать нашему товарищу немалого заключения. Но с этой поры служба Георгия, да и сама его жизнь вся пошла наперекосяк. Потому что не тот он был человек, чтобы смириться с предательством и позором и продолжать спокойно жить с этой раной, повседневно обуздывая свою оскорбленную гордость и делая вид, будто ничего не произошло.

Другой бы бесился и ревновал, продолжая поддерживать видимость благополучия брачного союза, требовал у жены изменить свое отношение к семье и умолял остаться, унижался в своей привязанности и неутихающей страсти, — но только не Георгий! Все основы его гордого существа были уязвлены, его глубокая и преданная любовь поругана и растоптана, и вся его самолюбивая натура подвергнута нежданному оскорблению и посмеянию. — Не всякий способен нести через жизнь такой тяжкий крест. Георгий не склонился перед обстоятельствами и мужественно вскрыл, как ножом, этот саднящий, мучительный нарыв: оборвал нестерпимый для него позор и унижение и безжалостно разбил треснувший сосуд изменчивого семейного очага! Он должен был сбросить с себя эти невидимые и невыносимые путы. Не сделай он этого сейчас, смирись с предательством жены ради обманчивого продолжения их семейного союза, — и пришлось бы долгие годы, а то и всю жизнь безуспешно пытаться лепить острые, колющие осколки разбитого сосуда… В эти тяжелые дни раздумий он с горькой ясностью осознал неизбежность разрыва, увидел и понял, что в Ирине проявилась истинная эгоистическая сущность её авантюрного, безрассудного «я». И Георгий решительно пошел на разрыв…
                6
После тяжелых объяснений и нескольких опустошающих скандалов, когда Ирина уже не отрицала своих отношений с Анатолькиным, Георгий ушел из дому и жил на корабле. Он ходил черный, как туча, но к своим обязанностям по-прежнему относился ответственно и серьезно. И с охотой и какой-то редкой готовностью по просьбе своих товарищей подменял их на корабельных и гарнизонных дежурствах.

Вот в эту-то пору в нем и зрели самые мрачные, самые страшные мысли. Обстановка и его неопределенное положение требовали какого-нибудь разрешения. Думаю, что если бы у нас хотя бы только допускались дуэли, то решение для Георгия было бы однозначным: без всякого сомнения, он вызвал бы этого мерзавца, и мы стали бы свидетелями такой развязки событий. Но это было невозможно, и наш друг жестоко страдал от неразрешимости своего положения. Он мучительно искал возможность избавиться от гнетущего позора. И вскоре представился случай, который помог ему разрубить намертво затянувшийся узел.

В один темный, холодный вечер, — если можно назвать так время суток в сплошной ноябрьской полярной ночи, — когда Георгий стоял дежурным по кораблю, кто-то позвонил из гарнизона по внешней связи и услужливо, не без ехидства сообщил, что если Георгий пожелает, то может увидеть свою жену вместе с ее кавалером в одной известной компании… — Ясное дело, у Раисы. Георгий, не раздумывая, оставил за себя помощника дежурного, мичмана, снял с себя повязку и, как был, отправился в известное прибежище веселья. Потом он вспоминал и говорил, что действовал тогда почти машинально, полубессознательно, и голова была словно в каком-то горячечном угаре… Он не знал еще, что будет делать, но необоримое желание увидеть Ирину и жажда мести стремительно несли его в указанное место.

Вовсю валил снег. Пуржило. Ветер слепил глаза, обжигал лицо. Когда Георгий вошел в дом Раисы, кутеж уже шел полным ходом, и из большой комнаты доносился шум и громкие голоса. Едва поздоровавшись, он непочтительно прошел мимо хозяйки и шагнул в комнату; Раиса успела лишь отметить непривычно бледное лицо и страшные, невидящие глаза Георгия. Длинный стол в комнате был заставлен бутылками и полуопустевшими тарелками с нехитрой закуской; компания собравшихся была изрядно навеселе; за столом с довольными, раскрасневшимися лицами и хмельными глазами находилось пять или шесть гарнизонных дам и трое молодых офицеров с кораблей. Запах спиртного и дыма от табака наполнял помещение; стоял неровный шум и неразбериха возбужденных голосов.

В дальнем углу стола сидела Ирина со своим вальяжным кавалером, и на ее порочно-прекрасном лице задержалась какая-то странная, не знакомая Георгию и показавшаяся ему откровенно-бесстыдной, приторная улыбка; оживленный румянец проступал сквозь смуглость лица. Осип, не замечая вошедшего, левой рукой обнимал подругу и, томным своим взглядом нагловато ощупывая ее, что-то говорил ей. Когда в дверях внезапно вырос Георгий, в шинели и шапке, перепоясанный, с кобурой на боку и горящим взором, улыбка медленно сошла с губ Ирины; она сильно побледнела и инстинктивно отклонилась от своего кавалера. А Осип, уже основательно нагрузившийся и довольный, продолжал обращаться к ней и не сразу обратил внимание на вошедшего. Но когда всеобщий шум за столом внезапно стих, он перевел свой сытый, масленый взгляд в ту сторону, куда смотрели все, и умолк на полуслове. И в наступившей напряженной тишине как-то неуверенно и нелепо прозвучал прокуренный голос хозяйки:
— Георгий Степанович, пожалуйте к нашему столу… — она замялась на минуту, подыскивая какие-то извинительные и убеждающие доводы, и хотела продолжать: — Мы тут собрались…
Но Георгий не дал ей договорить. Не отвечая на ее обращение и остановив Раису жестом руки, он подошел к столу и, скользнув пронизывающим взглядом по замершей, похолодевшей от страха Ирине, уперся ненавидящими глазами в жирное, раскормленное лицо Анатолькина. И в застывшей, ожидающей тишине дома отчетливо прозвучал ледяной голос Георгия:

— Выходи, сволочь, поговорим… — глаза Георгия налились кровью, скулы лица резко обострились. В комнате повисла давящая, жуткая тишина. Головы разом повернулись к Анатолькину. Женщины, затаив дыхание и не осмеливаясь произнести хоть слово, замерли в немом оцепенении и в напряженном ожидании смотрели на оторопевшего, замешкавшегося Осипа. Лицо того, оплывшее и красное, в эту минуту превратилось в багровое…
Если бы Анатолькин отважился выйти с ним из дома, Георгий, я уверен, одним ударом свалил бы его с ног, хоть тот и был мужик довольно грузный, а то, не приведи господь, и пристрелил бы его. Но Осип не сделал этого, лишь постыдно пыхтел и шевелил губами, бормоча что-то невнятное. Рука его сползла с плеча Ирины; опьянение быстро покидало его. Немного придя в себя, он еще криво и гадко улыбнулся, пытаясь спасти перед дамами свою репутацию, и, стараясь казаться небрежным, наконец отвечал:

— Чего мне с тобой говорить?! — Иди себе на дежурство, нарушитель, пока тебя не накрыли, и не выступай тут!.. — Он хотел сказать еще что-то, оглядывая компанию и оживляясь своей храбростью и находчивостью. Но Георгий в эту минуту сделал еще шаг, взял первый подвернувшийся недопитый стакан и через стол плеснул его содержимое на Осипа. А в следующее мгновенье, не дав никому опомниться, выхватил пистолет; все обмерли, и в завороженной тишине громом прозвучал выстрел…
 Все произошло внезапно, в считанные секунды, — никто не успел осознать случившееся… Следующий выстрел мог, по всему, достаться Ирине. К счастью, сидевший рядом старший лейтенант опомнился первым и не растерялся, — вскочив из-за стола, он схватил Георгия за руку и повис на нем. Задыхаясь от волнения, он лишь выговаривал: — Товарищ капитан-лейтенант, не надо, остановитесь!..

Двое других поспешили к нему на помощь; сообща они кое-как одолели Георгия и увели в соседнюю комнату. Осип с перекошенным и жалким лицом медленно оседал набок; Ирина, побелевшая от страха, смотрела на него не отрываясь, и черные глаза ее расширились от ужаса: по его кителю с левой стороны расплывалось темное пятно. Остальные женщины, с трудом оправляясь от шока, вылезли из-за стола и сгрудились возле Анатолькина…
Георгий, слава богу, дал промах. Он стрелял в Осипа, не целясь и не поднимая руки, от пояса, и пуля попала тому в левое плечо, лишь ранив его, правда, довольно серьезно. Анатолькин, еще до конца не веря, что остался жив, неразборчиво бубнил что-то, жалуясь окружающим, кривился от боли и зажимал здоровой рукой левое плечо. Весь его обычный лоск бесследно улетучился, его впервые видели таким жалким. Женщины принялись хлопотать над ним, а затем его увели в береговую санчасть.

Георгий же, остывший и с виду почти спокойный, словно безучастный к происшедшему и к самому себе, в сопровождении двух офицеров отправился к коменданту, сдавать оружие. На этом для него завершилась первая часть драмы; вторая затянулась на целую человеческую жизнь…
                7
Валерий замолчал, вспоминая события давних лет. В его молчании чувствовалась какая-то напряженность, едва уловимая, таинственная и ускользающая нить неизвестности. И эта его сосредоточенность, его тревожное напряжение невольно передались мне. Я не знал, что сказать, как выразить мое сочувствие ему самому и его другу…

Конечно, мне хотелось узнать дальнейшие судьбы героев его рассказа, судьбу его товарища. Странно, но почему-то казалось, что в этой истории было еще немало важных событий, — вряд ли она осталась без последствий. Из услышанного была лишь ясной большая симпатия Валерия к своему другу, полная солидарность с ним. Во время его рассказа, такого проникновенного и психологически насыщенного, у меня возникало иногда даже ощущение, что повествует он свою собственную историю, историю своих переживаний и терзаний сердца… И это останавливало меня от неосторожных высказываний или вопросов…

Закурив новую сигарету, я подошел к окну. Там, за стенами нашего приюта, в темноте ночи почти безмолвно затаился невидимый океан, и только слабый плеск волн едва доносился до нас, выдавая его близкое присутствие... Он тихо роптал, будто осмысливая происходящее на планете, сетуя на беспрестанную и неуемную суету людей, ничтожную суть их деяний и устремлений. И перед лицом этого вечного простора и ночного безмолвия поражало, что в людском мире повсюду кипят страсти, а людей обуревают переживания и невзгоды, терзают измены и предательства близких. Что им надо, людям, в этом мире, что они ищут так настойчиво и безуспешно? — Это оставалось безответным и непостижимым...

                8
…И вот на мой вопрос, что же было с Георгием дальше, Валерий отвечал:
— Ну что… Георгия до полного выяснения обстоятельств посадили под арест. Приехали представители флотской прокуратуры; Георгию грозил военный суд. Его счастье, что выстрел оказался не смертельным, и благодаря нашему начальству дело удалось кое-как замять. Командир корабля у нас был человек справедливый и стойкий, не пасовавший перед начальством. Он решительно защищал Георгия, и они вместе с комдивом пустили в ход все доводы и меры, какие только можно было использовать, чтобы спасти от суда прекрасного штурмана, а вместе с ним и репутацию части. Командир дал Георгию самую лестную и заслуженную служебную характеристику, а случившееся объяснил фатальными обстоятельствами. И в своем рапорте вышестоящему командованию с полной ответственностью утверждал о служебном соответствии штурмана, предлагая в качестве меры наказания капитан-лейтенанта Петрова ограничиться судом чести. В конце концов убедили следователей снять с него обвинение в покушении на убийство и передать дело капитан-лейтенанта на офицерский суд чести. Что и было сделано. Суд состоялся.

Все, кто хоть немного знал Георгия, были на его стороне, — таково было обаяние его личности. Все разделяли или понимали его правду, и многие, даже если и осуждали его за тот выстрел, мысленно все же допускали, что его поступок являлся справедливым и что на месте Георгия сами могли бы не устоять сделать то же. Ну а женщины, те хоть и жалели подстреленного Анатолькина, втайне все же восхищались штурманом и осуждали Ирину: не каждой из них судьба подарила такого любящего и преданного мужа!..

На суде чести Георгий держался с достоинством и внешне очень спокойно. На все вопросы, даже самые резкие или двусмысленные, нескромные, отвечал сдержанно и невозмутимо. По-видимому, к этому времени он уже всё передумал и решил для себя. Он никого не винил, не оправдывался; признал себя виновным в случившемся и готовым принять любое наказание, которое вынесет ему товарищеский суд. Об Ирине почти ничего не сказал, не чернил ее и не клял, лишь объявил, что она самостоятельна и вольна сама решать свою судьбу. А на вопрос, как он думает поступить дальше, ответил, что не считает свою дальнейшую совместную жизнь с ней возможной и что предоставит ей полную свободу…

В итоге суд постановил вынести Георгию Степановичу Петрову осуждение за проступок, недостойный советского офицера, и понизить его в воинском звании, но с сохранением в штате корабля.

Ну, а тот фат и проходимец, отлежавшись положенное время в лазарете, вернулся в бригаду без особой неловкости. Спеси, правда, у этого надутого индюка явно поубавилось, но он все-таки продолжал играть свою роль, изображая теперь несправедливо оскорбленного человека, пострадавшего от людской глупости и предрассудков. Ему очень хотелось выглядеть в глазах женщин этаким непонятым героем, который выше всех этих старозаветных понятий и устаревших представлений о жизни. Он еще пытался, правда, с опаской, как-то вернуть их отношения с Ириной, но та бесповоротно бросила его сразу же после случившегося: зачем ей нужен был теперь этот развенчанный донжуан с осмеянной репутацией?.. А комдив не дал Анатолькину надежды на хоть какое-то восстановление его вконец рухнувшего реноме, — вскоре после суда над Георгием он, дабы не будоражить своих офицеров, предложил Осипу подать рапорт о переводе на другое место службы по любым мотивам, которые тот сочтет убедительными…
                9
Валерий снова умолк. А я, не услышав заинтересовавших меня сведений, сам спросил его, не нашли ли все же Георгий с Ириной какое-то взаимопонимание, и как сложилась их жизнь дальше. На что он ответил, что ничего у них не получилось. Еще во время ареста мужа и потом, после суда, Ирина не раз приходила к Георгию и просила прощения, обещала в дальнейшем быть ему хорошей женой и клялась, что подобного больше никогда не повторится. Но Георгий был непреклонен и не шел ни на какие уговоры и компромиссы, — он теперь хорошо знал жену, ее безрассудную эгоистичность и непостоянство, чтобы поверить всерьез этим вымученным обещаниям, поверить в силу и долговечность ее раскаяния. Он будто, как когда-то князь Андрей, заявил, что не желает идти по следам этого проходимца. Для Ирины это было равносильно приговору: непримиримость Георгия она ничем не смогла ни сломать, ни смягчить. Домой он больше не вернулся, не захотел новых сцен, упреков и переживаний.

Ирина продержалась в поселке еще какое-то время и, потеряв всякую надежду вернуть мужа и доброе имя, униженная своим падением, но всё такая же заносчивая и высокомерная, подалась на поиски счастья в родной Питер, к родителям и дочери, к блеску и шуму заветного мира. И очень быстро, без лишних сомнений и сожалений, утешилась и успокоилась во всем, стала забывать эту неприятную историю, причиной которой была сама. А через год или полтора подцепила себе какого-то разведенного, правда, не военного, но зато, как говорили, большого начальника и вскоре вышла за него.

Георгий же сразу после суда стал всячески добиваться перевода на другой флот. Его пострадавшая честь и обостренное чувство достоинства не давали ему покоя и не позволяли, как прежде, вести себя естественно и просто, жить и работать среди своих сослуживцев. Карьера его была подорвана. И хотя все мы, его товарищи, по-прежнему относились к нему с тем же, если не с большим, уважением и почитанием, сам он сильно изменился, замкнулся в себе, стал до неузнаваемости молчаливым и нелюдимым. Из-за гордости он ни словом не выдавал своих переживаний, ни с кем не делился мыслями и своими планами. По-видимому, он считал, что на новом месте службы, среди новых людей, где никто не знает о его злосчастной истории, он сможет вновь обрести себя… Через год его восстановили в звании, а еще некоторое время спустя ему пришло назначение на ТОФ, и он, попрощавшись с товарищами, отправился к новому месту службы. Там и затерялись для нас его дальнейшие годы. И как сложилась у него морская служба, как устроилась его семейная жизнь, я не знаю. Да уж он, поди, отслужил свое и работает где-нибудь на гражданке, дай ему бог здоровья… Хотелось бы, конечно, узнать о нем поподробнее, — хороший был человек!

Валерий, будто давая понять, что повествование его закончено, долго и старательно раскуривал сигарету; потом признался:
— Ну вот, рассказал я тебе эту невеселую историю, а сам словно вернулся заново в далекие годы службы, годы нашей молодости… Надеюсь, не утомил тебя? Смотри-ка, сколько уже времени!.. — И неожиданно по-философски рассудил сказанное: — Вот так разрушительно и драматично заканчиваются иногда амурные похождения и всякие там любовные треугольники. А тут могло быть и хуже… Впрочем, что может быть хуже, когда от этих слепых безрассудств и увлечений человек теряет кого-то очень близкого или разуверяется в настоящей любви?.. Ведь не каждому посчастливится еще встретить в жизни новую любовь… не так ли?

Он остановился, словно вопрошая меня, а затем невесело пошутил, желая смягчить свое суровое суждение:
— Так что старлей твой пехотный хоть и добрый малый, не спорю, а все же неправ!.. Тяжко ему будет, поверь…

В этих словах моряка, даже в самом тоне неопределенного рассуждения чувствовалась какая-то недоговоренность и сомнение; быть может, что-то оставалось недосказанным в этой горькой истории разбитой семьи. Во всяком случае, мне так показалось тогда. Но больше я не задавал своему товарищу никаких вопросов.
Так и закончили мы этот затянувшийся ночной разговор в пути… Но полный, исчерпывающий и неожиданный исход этой грустной истории я узнал лишь несколько лет спустя...
                10
Заснули мы под утро, только в пятом часу. Когда я проснулся, часы показывали уже полвосьмого. Моего соседа не оказалось в номере, его постель была строго, по-флотски, заправлена. Следовало уже и мне собираться в город, — открытие Конференции было назначено на десять часов.

Занимался прекрасный солнечный день; из окон в комнату вливался мощный поток бьющего света. Я подошел к окну и перед открывшимся видом понял смысл вчерашнего разговора Валерия с администратором гостиницы. Таинственный ночной рокочущий океан сейчас обратился в огромную синюю чашу залива Петра Великого, уходящую вдаль, за горизонт, всю искрящуюся от солнечных бликов. Такой широчайшей, неохватной морской панорамы я не видел нигде у нас в Севастополе. По ее синему простору там и сям медленно ползли серые и черные жучки деловитых грузовых судов, а в стороне от них залив пересекал, манил за собой белый треугольник паруса. От этой живописной картины не хотелось отрывать глаз.
Через час, собравшись и перекусив в буфете гостиницы, я отправился в город искать ДВНЦ и Дворец культуры, где открывалась Конференция.
                11
Мой день прошел сначала на пленарном заседании во Дворце культуры, где на открытие собрались все участники Конференции, а затем на одной из секций, в веренице докладов, разнообразных сообщений и встреч. Таким бывает первый день всякой большой и представительной конференции или симпозиума, начало своеобразного праздника людей науки после нескольких, а то и многих лет кропотливой работы у себя дома, в лабораториях и институтах или на судах и кораблях, в научных экспедициях. Глобальные и проблемные пленарные доклады, из которых можно получить немало любопытной информации, встречи с коллегами из разных научных школ и ведомств, обмен мнениями и новые интересные знакомства — всё это вместе создает творчески приподнятую и праздничную атмосферу собрания ученых-единомышленников, радостное ощущение причастности к огромному братству исследователей и энтузиастов. Для меня этот день был даже перенасыщен встречами и впечатлениями… А город просто поразил своей красотой, огромностью и своеобразием.

Ближе к вечеру вся деятельность, даже сама атмосфера этой долгожданной встречи с коллегами из залов заседаний и аудиторий как-то незаметно и естественно переместились в нашу гостиницу, — ведь большинство участников конференции поселились во «Владивостоке». Обсуждения, беседы и полемика еще долго продолжались в ресторане и буфетах гостиницы, в ее холлах и номерах.

…И когда после такого дня я довольно поздно пришел к себе домой, Валерий уже собирался ко сну. Ответив на мое приветствие, он сказал:
— Думал, ты можешь еще не скоро вернуться; пришел сюда, тебя все нет… Намотался за день, устал. Решил ложиться. Завтра остались еще кое-какие дела, а потом я, скорее всего, уеду…

Он поднялся с дивана, накинул спортивную куртку, достал из холодильника водку и вчерашнюю недопитую бутылку «Массандры» и предложил:
— Давай с тобой выпьем на посошок! Завтра не удастся… Как у тебя, всё нормально? Нашел своих?..

Мы перешли к столу и просидели за неспешной беседой еще часа полтора. По какому-то молчаливому согласию не вспоминали вчерашний наш разговор, — говорили о своих дневных делах и впечатлениях. «Как тебе наш город, ничего?» — с интересом спросил Валерий.

— О, здорово! Я его совсем не знаю, но то, что видел сегодня, меня поразило — и залив, и проспекты, и уютные уголки центра со старинными зданиями, такими, какие можно увидеть в Одессе, Ростове, во Львове. Красивый город, настоящий приморский, и в чем-то схож с нашим Севастополем, только многолюднее и больше по размаху мне показался. А своим рельефом и красотой бухт да кораблями на рейде очень напоминает Севастополь… Хозяева Конференции обещают устроить нам большую прогулку по заливу к какому-то острову, — вот тогда, я думаю, можно будет увидеть город с моря и много еще интересного…

— Да, город отличный, — поддержал меня Валерий, — мне он приглянулся еще в годы первых командировок сюда. Комсомольску до него далеко; да уже одно то, что он стоит на берегу океанского залива, дает ему все преимущества! А уж красоты ему, ясное дело, не занимать. И природа вокруг неописуемая…

Я посетовал, что он уезжает уже завтра. «Да, — согласился он, — завтра должен еще решить один вопрос в управлении, и надо возвращаться домой. — И неожиданно предупредил мои мысли: — Может, даст бог, свидимся еще когда-нибудь… Я ведь часто бываю в Центре, — в Питере, Сормово, в Москве — в ГУКе.  Увидимся! — было бы желание», — уверенно добавил он.

Я пригласил его к себе. «Спасибо! Конечно, поехал бы с удовольствием, — отвечал Валерий, — давно я не бывал в Севастополе. Как там у вас, всё то же крымское очарование, и в феврале в городе цветет миндаль?.. А к себе я пока не зову: ну что тебе интересного в нашей приморской глуши? Разве что грибы да ягоды летом… Но если занесет судьба, — объявись, буду рад». — И, подумав, добавил:

— Может, и я когда-нибудь переберусь поближе к вам, в Европу… Есть тут некоторые предложения, варианты с окончанием службы — перевестись, например, в Сормово, военпредом, либо в Москву, в наше управление… Сейчас боюсь даже поверить в такую возможность! Мне ведь служить осталось всего три года. А здесь оставаться после службы что-то не хочется: у нас с женой в Комсомольске ни родных нет, ни друзей, конечно, старых, — все остались там, в Питере и Москве, Вологде да на Волге. Так что, быть может, встретимся с тобой еще и в Европе…

Мы обменялись адресами и легли спать. Назавтра у обоих предвиделся напряженный день.
Утром мы попрощались, как друзья, и Валерий поспешил к себе в управление. И в этот же день он улетел в Хабаровск.

А еще через три дня, на четвертый, после окончания Конференции, рейсом Владивосток-Симферополь через Ленинград улетел домой и я, навсегда унося в душе облик этого замечательного города на берегу океанского залива и яркие впечатления от прошедшей Конференции. Следующая Всесоюзная конференция по изучению и освоению мирового океана должна была состояться через два года в Ленинграде.

       И все-таки мы встретились с Валерием снова спустя несколько лет, — как он и предвидел, в Европе…
Но уже не стало ни Советского Союза, общей для нас родины, ни славной Советской армии, ни грозного Военно-морского флота. И мы с ним уже были гражданами разных государств, — он России, а я — вместе с Севастополем и Морским Гидрофизическим институтом — подданным самостийной Украины. История страны и всего народа свернула с прямой дороги, и жизнь наша вместе с обломками великого государства покатила по обочине в темную и смутную неизвестность…