Письма из города мертвых. О Чаадаеве

«В июне 1809 года на исходе одного из самых жарких дней я поднимался в лодке вверх по Неве…Солнце спустилось за горизонт, казалось, смешались свет и мрак…Если бы небо во благости своей подарило мне одно из тех редких мгновений, когда сердце переполняется нежданным и необыкновенным  счастьем; если бы жена, дети, братья, давно – и без надежды на новую встречу – разлученные со мною, вдруг пали в мои объятья, то я хотел бы, чтобы случилось это в одну из таких прекрасных ночей, на берегах Невы….»

Этими словами политический изгнанник Жозеф-Мари граф де Местр (1754-1821), начал знаменитую  книгу, посвященную роли Провидения в истории человечества.
Она называлась «Санкт-Петербургские вечера».    

Граф де Местр был одним из многих европейцев, которые искали и находили свое счастье в России.

Одни отсыпались здесь от лихорадки европейской жизни.
Другие, как юный Жорж Дантес, - от революций родного государства.
Третьи - от религиозных преследований у себя на родине.

В эпоху Контрреформации в Россию стремились угнетенные: те, кто знал, каково быть лютеранином в католической стране или католиком – в стране протестантов.

В России не преследовали за гомосексуальность, и никто не подозревал, что означает зловещая статья европейских законов о «нарушении общественной нравственности».

Британского литератора и путешественника Лейча Ричи поразила тишина, встретившая его в первую ночь на Невском проспекте.

Россию окутывал покой.
Падал снег. 

В том же году эстляндский дворянин, воспитанник иезуитского пансиона аббата Николя в Петербурге, граф Александр Христофорович Бенкендорф (1781-1844) с подкупающей  искренностью воскликнул (по-французски):
«Прошлое России было удивительным, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение».

«Вот точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана», - уточнил свою мысль шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения собственной Его императорского величества канцелярии. 

Так было озвучено одно из первых в России официальных пожеланий о том, как надо писать отечественную историю.

***

Поводом этого пожелания стал некий документ, опубликованный в журнале «Телескоп».
Он назывался «Философическим письмом» (которое историки потом будут называть «1-м философическим письмом», ибо таких писем, чья публикация растянется на столетие, у Петра Яковлевича  Чаадаева было восемь).

Позднее историки так и не найдут убедительного ответа на вопрос, почему в 1836 году редактор журнала решил опубликовать рукопись Чаадаева, которая пять лет ходила по рукам (Пушкин упоминал о ней еще 6 июля 1831 года).   

Вероятно, Николай Иванович Надеждин не нашел в идеях Чаадаева ничего нового: автор трактата, написанного на французском языке. почти дословно повторял парадоксы из  «Санкт-Петербургских вечеров» Жозефа де Местра.

Католическая церковь упрекала де Местра в масонских и иллюминатских идеях.
Православная – за восхвалении папства.

В 1819 году в Лионе уже было издано самое знаменитое произведение де Местра, трактат «О Папе»: та самая книга, которая писалась светлыми санкт-петербургскими вечерами, в таинственные и пленительные часы небытия ночи, когда на Неве «смешивались свет и мрак». 

Власть имущие осуждали де Местра за глухое признание божественного происхождения революций  («нет кары, которая не очищала бы»).

Либералы – за насмешки над свободами («всякая писаная конституция есть не что иное, как лоскут бумаги») и за прославление монархического правления («монархия есть не что иное как видимая и осязаемая форма патриотического чувства»).

Чаадаев следует многим идеям де Местра: среди них - благоговение перед монархией, почтение перед институтом папства, даже - идея о божественном происхождении языка.

Де Местр: «Все истины были открыты вместе с языком», «Один лишь Бог вправе давать имена», «Все человеческие языки усваиваются, но никогда не изобретаются».

Чаадаев: «В день создания человека Бог беседовал с ним, и человек слушал и понимал, - таково истинное происхождение разума». «Этот глагол Бога к человеку, передаваемый от поколения к поколению, вводит человека в мир сознания и превращает его в мыслящее существо».

Издатель «Телескопа», печатая первое Философическое письмо, рассчитывал на эффект «давно сказанного и хорошо забытого».

Эффект превзошел ожидания. 

Надеждина выслали.

Чаадаева посадили под домашний арест. 


***

Сегодня мы знаем многое о жизни Чаадаева.
Смерть придала ей завершенность и отчеканила то, что прежде казалось бесформенным.

Петр Яковлевич Чаадаев (1794-1856), по матери племянник князей Щербатовых, получил прекрасное образование.
Участвовал в  войне 1812 года, после отставки жил за границей, где водил дружбу с Шеллингом.

«Если не все в европейских странах проникнуто разумом, добродетелью и религией, то все таинственно повинуется там той силе, которая властно царит там уже столько веков», - потом пылко напишет он.

Впрочем, знание интернационального языка общения – французского – еще не давало молодым дворянам понимания европейской политической жизни.

Вряд ли Пушкин, в совершенстве говоривший и писавший по-французски, догадывался, какая двусмысленная политическая биография были за плечами французского посланника Проспера де Баранта, с которым они вместе собирались переводить «Капитанскую дочку».   

А Николаю Гоголю понадобились много лет скитаний, чтобы развеять свои наивные представления о Европе. Лишь тогда он увидел Рим собственными, широко раскрытыми, глазами и написал о римском небе -  «невыразимого цвета весенней сирени».

Восстания декабристов Чаадаев не принял: 1825 году он провел за границей. В 1826 году будущий автор «Философических писем» вернулся в Россию.

Там его ждала двойная утрата: он не обрел Россию, но потерял Европу.
Впрочем, Европа навсегда останется для него хорошо изученным островом на вымышленной географической карте.   

Позднее Чаадаева попытаются представить жертвой политического режима: человеком,  умирающим от невозможности социального действия.

Таким увидел его еще Пушкин, написавший: «…он в Риме был бы Брут, в Афинах - Периклес, у нас он – офицер гусарский».

Но Чаадаев не обладал темпераментом революционера.
Он называл себя христианским философом, чья религия «не совпадает с религией богословов».
Он описывал свою веру как «религию будущего, к которой обращены в настоящее время все пламенные сердца и глубокие души».

На него, как и на некоторых его современников, угнетающе действовал не социальный строй, а -  невозможность личной религии. 

В религиозном отношении Россия чаадаевских времен была одной из самых толерантных стран. Здесь действовали храмы всех конфессий, хотя в Риме они были запрещены, а во Франции - ограничены.
Но за толерантность приходилось платить.

Официальная религия чаадаевского времени перестала быть личным обращением к Богу.

Сам Чаадаев однажды сказал: «Есть только один способ быть христианином, это - быть им вполне». 

Счастливая участь быть христианином вполне – выпадала в этом поколении лишь немногим.

Дух христианства выветривался из повседневной жизни образованного класса, как аромат лаванды из бельевого шкафа, а связь с буквой Священного Писания почти не ощущалась: переводов на русский язык еще не было.
Пушкин как-то заметил – назло всем - что хотел бы, чтобы его дети читали Библию.

Пушкин, Чаадаев и Серафим Саровский были современниками, но в это почти невозможно поверить.

Из европейского опыта современники Пушкина и Чаадаева усваивали две взаимоисключающие вещи: либо христианство называлось мракобесием, либо оно связывалось с понятием прогресса и  трактовалось как фактор истории.
О прутья этой позолоченной клетки разбилось немало голов.
Неврозы на религиозной почве стали частым явлением среди образованного класса.

Соблюдение религиозных обрядов представлялось нелепым, если речь заходила об образованном мужчине (впрочем, адресатке «Философических писем» Чаадаев советовал соблюдать обряды, и дал очень практичное объяснение - потому что иначе ей нечем будет заполнить день в деревне!).

Личного свидания с Богом, личных слов о Боге – если это только не слова молитвы, одобренной духовной цензурой – Чаадаеву не оставалось.

Как описать муки человека, обладающего темпераментом пророка, но не находящего предмета для пророчества?      

«…Чрезвычайно экзальтирован и весь пропитан духом святости, - вспоминала о нем современница. - Ежеминутно он закрывает себе лицо, выпрямляется, не слышит того, что ему говорят, а потом, как бы по вдохновению, начинает говорить»

Во время следствия сердцеведы в голубых жандармских мундирах не обнаружили в авторе скандального текста стремления к разрушению. Его они были обязаны были пресечь по долгу службы; однако в человеке, который предстал перед их глазами, все говорило о воле к саморазрушению.

В конце концов, сошлись на том, что Чаадаев опасен не для государства, а для самого себя.   

Врач, который полтора года после этого навещал «государственного сумасшедшего»,  возможно, спас его от самоубийства.

***

Протоиерей Василий Зеньковский однажды заметил,  что Чаадаев глубоко чувствовал «пламень истории», ее священное течение, ее мистическую сферу.
Тонким слухом, ищущим «струну в тумане», Чаадаев безошибочно нашел предмет, способный заставить кричать, негодовать, наполнять трепетом сердца.
Это – история России.
В его личной проповеди Россия заняла место Бога. 
Это было его открытием.

Официальные рассуждения его времени на тему истории России были громогласны и беспомощны.
Чаадаев понимал, что говорить надо негромко, щека к щеке, от сердца к сердцу.

Любимый жанр эпохи сентиментализма - частное письмо.
Адресат - женщина.
Ведь Спаситель обращался со своей проповедью к женщинам и детям.

Женщины пушкинского времени получали домашнее образование; это делало их более восприимчивыми к знаниям, школа не отбивала у них охоты учиться и узнавать новое.
Кроме того, они обладали очаровательной привилегией подшучивать над официозными знаниями, которые преподавались в школах их братьям.
В сущности, не погруженные в дела мужчины, а женщины той поры, обладавшие досугом, чтобы размышлять, читать и сочувствовать, первыми воспринимали новые идеи.

Философические письма скрывают невысказанную историю родства душ (собеседница Чаадаева по тайным причинам собирается уехать в деревню, она - замужем). 

Бесполезно спорить, кто была адресатом Чаадаева - Панова, урожденная Улыбышева, или Орлова, урожденная Раевская.
Эта женщина – такой же вымысел, как София гностика Валентина.
Ее образ восходит над письмами, подобно луне над озером. 

В корпусе восемь Философических писем – столько же, сколько охватывает переписка Абеляра и Элоизы, вновь ставшая любимейшим чтением в Европе в начале 30-х  годов 19 века благодаря дивно иллюстрированной книге госпожи Гизо.

Подобно Абеляру, Чаадаев наставляет свою собеседницу по спорным вопросам религии и морали; он рассуждает о воле, предопределении, психологии, воспитании детей, происхождении языка.

Чаадаевский корпус писем повторит судьбу абеляровского.
Как и в переписке Абеляра и Элоизы, из Философических писем повсеместно читается только Первое письмо. 

***

Чаадаев – вслед за Жозефом де Местром  - много писал о том, что людьми управляют таинственные побуждения, действующие помимо их сознания.

Он датирует свое Первое и самое знаменитое письмо «Некрополисом» («городом мертвых»).

Быть может, эта загадочная подпись с самого начала давала ключ к его истинным взглядам на российскую историю и к его мнимому западничеству.

«Призрачным городом», «кажущимся городом» называли новую столицу противники петровских преобразований.
«Москва – третий Рим, а четвертому Риму не бывать», - утверждали они.

Когда новая  Россия не отвернулась с гневом и презрением от наваждения петровских реформ, она, по мнению приверженцев старины, подписала свой приговор.
С тех пор она сама стала наваждением, грезой, небытием.

Послепетровские достижения казались этим мыслителям мнимыми, словно неведомая рука медленно писала их на стене, подобно роковым и загадочным библейским словам: « мене, текел, перес»…
 
Чаадаев, сам того не зная, был заворожен образами города-призрака и несуществующей страны.

По его словам, «Россия заблудилась на земле».

Он укорял своих современников: «мы живем одним настоящим... без прошедшего и будущего»,
«мы ничего не восприняли из преемственных идей человеческого рода»,
«исторический опыт для нас не существует».

Это значит: «мы»,  русский народ,  могли бы идти другим путем, но не захотели.
Могли бы жить в реальном мире, но не захотели.
Но где на географической карте его вселенной находился реальный мир?

Чаадаев отсылал свое письмо о судьбах России из «города мертвых», из средоточия призрачной державы, которая заставляла его любить и страдать.
Житель «Некрополиса» сжимал в объятьях призрак России.

И эта Россия, подобно любому призраку, просачивалась между его пальцев.   
Ее недостижимость приносила страдание.

***

В 1835 году Чаадаев напишет Тургеневу: «Провидение создало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами, Оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества».

«Мы призваны обучить Европу множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь, вы знаете, - это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы... таков будет логический результат нашего долгого одиночества... наша вселенская миссии уже началась».

Чаадаев не пересмотрел своих взглядов.

Он попросту не договорил это в своем первом Философическом письме. Тот, кто знаком с книгами библейских пророков, сразу поймет, что принижение, осуждение и бичевание России – это часть риторики избранного народа.

И - обратная сторона российского западничества.

Таков урок Чаадаева.

Философическое письмо было опубликовано во Франции в 1860 году с подзаголовком «Католические тенденции в русском обществе».
Публикацию подготовил Иоанн Ксаверий Гагарин (в миру - Иван Сергеевич), русский священник-иезуит, дипломат, просветитель, книгоиздатель, потомок князей Гагариных, лишенный на родине сословных и имущественных прав за обращение в католичество.
И – при жизни, так и после смерти подозреваемый в причастности к гибели Пушкина.

Иван Гагарин, который сохранит для потомков рукописи Тютчева и издаст в 1862 году «Избранные произведения» Чаадаева, ввел в научный оборот понятие «византийство».
В его понимании это - внедрение национального духа в Церковь.

Именно Гагарин сделал свой знаменитый прогноз:  вопрос об освобождении Церкви в России решится  принятием католичества. Или - революцией.

Сам Чаадаев никогда не считал себя католиком.
Об обращении Чаадаева в католичество – либо тайном, либо явном – не осталось никаких свидетельств. 

***

После катастрофы с Философическим письмом Чаадаев 20 лет тихо жил в Москве. Герцен вспоминал о «нежном, бледном лице Чаадаева».
Кажется, вспомнить было больше нечего.

Бывший государственный сумасшедший общался с тем же кругом, что и Гоголь.
Стал свидетелем  общественного осуждения гоголевских «Избранных мест из переписки с друзьями», которые полемизируют с идеями его Философического письма.

Пережил Гоголя.

Пережил несколько душевных кризисов.

Думал о самоубийстве.

После смерти 14 апреля 1856 года у него в кармане нашли рецепт на мышьяк.

Александр Христофорович Бенкендорф был счастливее Чаадаева.

Подобно всем иностранцам в России, глава Третьего отделения любил Россию такой, какова она есть.

Его сон не тревожили призраки. 

***

Через десять лет  после осуждения «Философического письма» Чаадаев напишет: «Я любил мою страну по-своему и прослыть за ненавистника России мне тяжелее, чем я могу Вам выразить».

Но, прибавит он, «как ни прекрасна любовь к отечеству, есть нечто еще более прекрасное - любовь к истине. Не через родину, а через истину ведет путь на небо».

После смерти Чаадаев продолжал идти своим путем.
Любитель парадоксов, он исхитрялся двигаться  одновременно в разные стороны. 

В ХХ веке его зачислили в борцы с царским режимом. Полная публикация «Философических писем» снова стала не к спеху: кому нужны были тексты, в которых подозрительно много - про Провидение и подозрительно мало - про революцию? 

В 90-е годы был издан двухтомник Чаадаева.
А потом  – молчание.

Чаадаев не совпадает с Россией? Или Россия – с Чаадаевым?