Свет далёкой звезды, гл. 11

Город оказался тусклым, словно полинявшая половая тряпка, грустным и холодным. Конец августа, а уже подули холодные ветра, листва потемнела и приготовилась опадать, а в воздухе постоянно стояла мутная влажная завеса.
 Дед жил там, где заканчивалась цивилизация, где прерывался длинный ряд фонарей, а дороги никогда и не существовало.  Длинный деревянный дом, построенный еще при царской власти и чудом переживших все войны и революции двадцатого столетия, уже лет тридцать стоял в очереди на расселение, потому к нему и не прокладывали дороги. Но поле у бывшей окраины уже пятнадцать лет как было застроено. Надменные новостройки, повернувшись задом к ветхому соседу, гордо высились неподалеку. За ними новая жизнь - огни, дороги, магазины. А «царский» барак темной кляксой чернел посередине этого блестящего великолепия.

- Учительский дом, - объяснил дед, переступая порог. - Временное жильё для молодых специалистов. Тридцать лет как временное.
В полутёмной прихожей привалился к стене неказистый мужичок в кепке.
- Так вот он какой, наш армянский внучок! - мужичок наклонился, дохнув мне в лицо кислым перегаром, - ничего, только мелковат чуток.
Дед смерил соседа презрительным взглядом с головы до ног, отчего тот словно съёжился под своей клетчатой кепкой.
- Не наш, а мой, - резким тоном возразил дед, толкая меня в сторону второй по счёту двери.
- Система коридорная. На тридцать восемь комнаток всего одна уборная... - понеслось нам вслед.
- Заголосил! - раздался пронзительный женский голос. - Артист погорелого театра! Ни слуха, ни голоса!
- Зато масса обаяния! - подытожил мужичок.

- Herzlich willkommen! (Добро пожаловать! - нем.) - сказал дед, открывая дверь своей комнаты. Я вопросительно заглянул в его лицо, но он так и не потрудился объяснить смысл сказанного. Деда звали Константин Георгиевич Мурашов, и работал он учителем немецкого в местной школе. Дед оказался человеком полностью лишённым чувств и эмоций, холодным как айсберг. Таня наверняка придумала бы свою аналогию и назвала бы его ожившим манекеном из витрины модного магазина.
Именно дед виноват в том, что я вырос необщительным, молчаливым человеком с вечно хмурым лицом. Он постоянно твердил, что никому доверять нельзя, что никаких дружбы и любви быть не может, что стоит только потерять бдительность, как тебя предадут, толкнут в спину и начнут равнодушно втаптывать в грязь. Он цедил эти слова сквозь плотно сжатые губы, сверля взглядом скудный пейзаж за окном.
- Ты должен понять, - говорил он, - что в этой жизни можешь рассчитывать только на себя. Никто другой не решит твоих проблем, не подставит плеча, ни друзья, ни дети...
При упоминании детей его голос всегда срывался, и дед заходился долгим лающим кашлем. Но меня было не обмануть — за кашлем пряталась боль, которую он не желал никому показывать, боль по единственной дочери, моей маме,.
Познавать науку ненависти и презрения ко всем живущим я не хотел. Меня всегда тянуло к людям, я жаждал любви и поддержки. Душу грели вычитанные из книг истории о верных друзьях и героических подвигах во имя любимых. В одиночестве я страдал, чахнул и впадал в подобие анабиоза, когда ходишь, ешь, читаешь, делаешь уроки, но все эти действия совершенно бесполезны. Какой смысл в интересной передаче по телевизору или увлекательном рассказе, если о них не с кем поговорить? Для чего мастерить на уроках труда поделки, если нет никого, перед кем можно похвастаться своим мастерством?
Дед до минимума ограничил мою свободу, составив жёсткий график, по которому мне следовало строить свою жизнь. Свободное время в графике практически отсутствовало. Мне удавалось выкроить несколько часов, когда я возвращался после школы домой, а у деда ещё были уроки.

В классе седьмом я даже решился написать несколько писем в ответ на объявления в журнале. Мне не ответили. И только несколько месяцев спустя я нашёл улетевший под кровать клочок конверта с кусочком марки и частью адреса. Кто-то всё-таки захотел  переписываться, не подозревая, что меня лишат и этого удовольствия.
Но в первый день я ещё ни о чём подобном не подозревал. С удивлением рассматривал спартанскую обстановку комнаты, состоявшую из письменного стола, стула, двух диванов с потрёпанными подлокотниками, сгорбившегося в углу узкого шкафа и длинных полок с книгами на неизвестном мне пока языке.
И пусть внутри меня жили боль от потери родителей и тоска по оставленной сестре, я  ждал начала новой удивительной, полной радости жизни.

Продолжение - http://www.proza.ru/2017/12/06/2298