Нет имени тебе

Н Е Т   И М Е Н И   Т Е Б Е

Солнце ледяной нарисованной игрушкой висит в небе. Исчезает красиво, но настолько быстро, что темнота сразу же заволакивает все вокруг. Она ждет ночи с тоской и надеждой, ждет, пока уснет больная мать. Тогда не сразу, не торопясь и даже делая вид, что никуда не собирается, начинает готовиться к бегству – нет, нет, ничего бесповоротного. Просто хочет отлучиться на пару часов и забыть про родное страдальческое лицо на подушке. С тех пор как еще живую покойницу внесли в дом на носилках, как на катафалке, время застыло. Его просто нет. Оно бесконечно. Неумолимое, душное, оно держит ее в цепях, безучастное к слезам и отчаянию.
По утрам можно чуточку поплакать – облегчить душу в скверике напротив учреждения, чтобы не сорваться на работе. А по вечерам расчетливо и хищно выжидать, когда усталость сморит больную и можно будет ненадолго выйти из дому. Она всегда мистически боялась темноты, но теперь об этом не думает. Каждый шаг приближает ее к заветной цели – комнате, куда входишь прямо с улицы, в тепло уютного в своей заброшенности помещения, в недолгий покой.
Он ждет ее каждый вечер. Ждет, растопив маленькую печерку чем придется, стараясь как-то отметить ее приход. Они – изгои в этой жизни. И прячутся от людей, уходя в свое общее одиночество, где не надо слов, поступков, решений. Лишь зыбкий обманчивый покой.  Обстановка настолько ирреальна, что все дозволено, нет условностей, стыдливости, страха. И когда она сидит у печки, не уставая следить за огнем, то кажется самой себе первобытной женщиной, не стесненной одеждой, неподвластной капризам моды. Каждый из них думает лишь о себе. Другой существует лишь как обязательное условие свободы. Чьи это слова «свобода возможна только вдвоем»?
- Тебе тепло?
- Да, спасибо.
- О чем ты думаешь?
- Не знаю.
- Тебе хорошо со мной?
- Не знаю.
- Придешь завтра? Я буду ждать.
- Не знаю.
Слова и ласки не выводят ее из транса. Она не думает  сейчас о матери – просто видит как в зеркале ее отражение, неотступно преследующее. Не укор, не мольбу оно выражает, лишь страдание как таковое.
Трудно сосредоточиться не только на мыслях о будущем, но даже на своих ощущениях. Все будто происходит не с ней. Хотя эта заколдованность приятна, и нелегко выплывать из истомы, пассивной, всепоглощающей, уводящей в небытие.
- Я провожу тебя.
- Как хочешь.
- Почему ты ни  о чем никогда не просишь? Мне так не хватает твоих просьб.
- Мне ничего не надо.
- А если я застрелюсь?
- Только не это.
Перед ней мужчина, просто мужчина, и ему надлежит быть сильным. Едва ли она сознает сложность его проблем. И душит его печалью безмолвной, безостановочной.
- Как же мне быть с тобой?
- Откажись от меня.
- Не получается.
- У тебя всегда есть выбор.
- Представь, даже в горе ты счастливее меня. Я же как в тюрьме.
- Значит, тебя это устраивает.
- Пойми же, я боюсь перемен. Стар и ленив я для тебя, девочка-радость, девочка-жизнь.
Уже готовая к выходу, она едва ли слушает его. Сейчас они шагнут в зимнюю ночь, безмолвно пройдут до конца улицы, повернут направо и простятся у ее подъезда, торопливо, небрежно, ни о чем не договариваясь.
Входит она в свою квартиру не с чувством вины, но с беспокойством – как бы чего не случилось в ее отсутствие. Мать, жалея, утешает ее.
- Может, я к лету поправлюсь, и мы поедем вдвоем отдыхать. А пока потерпи.
Память, честь семьи – для матери не пустые слова, и она ни за что не попытается прервать свои мучения, наглотавшись таблеток. И постоянно возвращается к светлым воспоминаниям – детства и первых лет замужества. Мягко и решительно освобождает дочь от обязанности читать ей перед сном.
- Мне трудно сосредоточиться.

И к ней склонялась все печальней
Ее сиделка – тишина.

Тишина засасывает. Как и одиночество. С матерью одиночество иного рода. Им люди просто не нужны. Они лишние. Мешают своей суетой, пустыми разговорами, попыткой втянуть в спор и утвердить свою  правоту. Будто это что-нибудь значит, когда все вокруг колышется в зыбком тумане, стирая контуры вещей.
Я больше ни на минуту не оставлю ее одну, даже на работу ходить перестану, думает она. Но отлучаясь по вечерам, не чувствует вины, не ищет оправданий. Ей нужно продержаться, а после смерти матери можно и самой уйти из жизни. При встрече с мужчиной она как бы ненароком спрашивает, как он относится к самоубийству. Он настораживается.
- Ты это о себе?
- Нет, вообще.
- Я этого не одобряю и не уважаю людей, даже отвлеченно рассуждающих о такой возможности.
- Но мысль об этом так заманчива и утешительна.
- Но во имя чего?
- Уйти в небытие придется раньше или позже. Выбор предпочтительнее.
- Думать об этом в твоем возрасте преступление.
- При чем тут возраст?
- А я вот боюсь смерти.
Она впервые смотрит на него с любопытством - чем это жизнь так дорога ему? И не лень ему продолжать это бессмысленное мельтешение – слов, движений, порывов.
- Умру – заплачешь?
- Я как-то не думала об этом. Но плакать стало привычным для меня.
- Не уходи в свою грусть. У тебя вся жизнь впереди.
И снова оба ищут спасения в объятиях, хотя эмоции явно распределяются неодинаково.
- Не заставляй меня чувствовать себя виноватым.
- Ты ни в чем не виноват. Это я не сумела быть легкой и беззаботной.
- Ты щедра душевно, но безразлична ко мне.
- Мне пора домой.
То ли улицы в эту пору всегда безлюдны, то ли они не замечают людей и шагают как бы сквозь них, но и вне комнаты ничто не нарушает их одиночества. Одиночества вдвоем. Прошлое лжет. Настоящее зыбко. Будущего нет. Реальны лишь очертания домов сквозь медленные редкие снежинки, размытые контуры печальных деревьев, звуки шагов.
- Может, мне приходить к тебе по вечерам?
- Зачем?
- Помочь. Поддержать. Поговорить о пустяках.
- Не надо.
- Я совсем-совсем тебе не нужен?
- Нужен, конечно. Просто я в себе пока не разобралась.
Дома она вдыхает привычные запахи, прислушиваясь к тяжелому дыханию матери, уходит ненадолго в соседнюю комнату, чтобы внутренне подготовить себя к каждодневному умиранию любимого существа. Сон это или явь? Молчание поселилось в доме, густое, неотвязное, путающее мысли. Наблюдая себя как бы со стороны, она отмечает свои ловкие движения опытной сиделки, всегда ровный приветливый голос, готовность откликнуться на любую просьбу. Но разве эта игра в живого человека может обмануть кого-либо? И в унисон ее мыслям мать говорит: - Я убила тебя, я просто убила тебя.
- Да ну? Я живучая, - она беспечно встряхивает отросшими за зиму волосами.
Надо бы перевязать их яркой лентой, создать видимость мажорного настроения.
- Выйди подыши свежим воздухом.
- Я уже выходила. Холодно.
- Тогда ложись спать. Ты устала.
Ей снится красивый город со множеством белых статуй, но великолепие это перекрывает собачий лай. Сперва тихий, потом все громче и громче. Он вползает в нее, терзает каждую клеточку тела. Она просыпается дрожа. И действительно, отчетливо слышен собачий вой, протяжный, нескончаемый. Теперь уже не уснуть. Неслышно подходит к матери – та в своем обычном полусне.

Я проходила тихой залой
Сквозь дрему, шелесты и сны,
И на балконе тень дрожала
Ее сиделки – тишины.

Близость весны она ощущает как толчок откуда-то изнутри. И воздух становится другим, и дышится по-новому, глубоко и порывисто. И надвигающиеся сумерки тревожит иначе, чем в разгар зимы.
В этот день она то внутренне торопила наступление вечера, то опутанная безразличием не могла решиться выйти из дома. И вдруг стремительно встала, надела пальто и, даже не взглянув на себя в зеркало, вышла на улицу. Она и так потеряла уйму времени. Скорее, прочь из этого склепа, на воздух, в комнату с живым огнем, приветливо струящим тепло тебе навсречу. На нее, она чувствует, оглядываются – слишком уж целеустремленно шагает. Никогда она так не спешила на свидание. Близость ли весны подгоняет или некий сказочный дух нашептывает волшебные сказки, но она буквально летит – навстречу судьбе, человеку, который всегда ждет, ни на что не надеясь, но и не отчаиваясь.
Дверь в комнату, как всегда, не заперта. Внутри полумрак, лишь отсветы огня на полу. И спиной к ней сидит мужчина, ее мужчина, единственный, кому она нужна. Он не оборачивается, голова слегка склонилась набок. Она делает шаг вперед,потом назад, поворачивает выключатель. Мужчина сидит в той же позе, задремал, наверное. Ничего особенного. Бывает. Но почему-то сохнет во рту, холод заползает в сердце. Она механически подходит к нему, касается щеки – она теплая. Но лоб – лоб уже ледяной, и рот приоткрыт как бы от удивления.
… Почему она сидит на полу? И давно ли? Огонь догорел в печи, лишь холодно светит лампа. В голове ни одной мысли, но движения уже приобретают четкость. И они, эти движения будто управляемой кем-то за кадром марионетки, диктуют план действий. Она уйдет. И никому ничего не скажет. Тогда и объясняться не придется. Его и так найдут. Те, кто жили рядом с ним и никогда ее не интересовали. Ей больше нет дела до этой так нелепо отошедшей жизни. Смерть мужчины ей кажется предательством. Не сознавая своего эгоизма, она не хочет мириться с тем, что ее покинули именно сейчас, в жуткий час перед огромным испытанием. Бредет домой неверной походкой. Войдя в квартиру, прислушивается к дыханию матери, ловит знакомые звуки в оглушительной тишине. Здесь смерть еще только предстоит. Она выдержит все, поскольку сама превратилась в призрак. Пусть это пугает других, она уже в стороне от всего. Между жизнью и смертью  нет особой разницы – теперь она знает. Это лишь слова, звуки, их смысл утерян уже давно.

Нет имени тебе, весна.
Нет имени тебе, мой дальний.