О муках и страданиях

Командир группы БЧ-2 Вася Старухин внешне ничего примечательного собой не представлял. Крепкий, маленький, с круглым лицом.

   Его каждый может легко представить. Он походил на солнце, которое рисуют художники в книгах для детей, с большими глазами и наивной, застенчивой улыбкой.

   Еще Вася обладал жутким магнетизмом. Он с легкостью притягивал к себе женский пол. Причем женщин очень разных. И по своим внешним данным, и по положению, и по возрасту, и, что, характерно, по росту.

   Что их тянуло к нему, не понятно.

   Этот его феномен остается для меня до сих пор загадкой.

   Но данный факт к этому рассказу не имеет никакого отношения.

   Наш корабль стоял на Минной стенке славного города Севастополя. Бывало это редко, но все же бывало.

   Осенний воскресный день был солнечным, но не жарким. Северный ветерок нес прохладу.

   Время приближалось к обеду. Офицеры, проводившие свой досуг на берегу, прибывали на корабль. Их встречал дежуривший по кораблю Саша Пушкин.

   Скоро и наша смена, обеспечивающая порядок и жизнедеятельность, пойдет на заслуженный выходной.

   Пушкину скучно.

   Чтобы скрасить свое одиночество, он вызывает меня. Облокотясь на леера, мы мирно беседуем о прелестях вне корабельной жизни.

   Офицеры и мичманы, один за другим, пройдя КПП, поднимаются по трапу на корабль.

   Наконец, контрольно-пропускной пункт пересекает огромная фуражка, носителем которой является Старухин. Но какова походка! Так ходят только несостоявшиеся танцоры. Ноги широко расставлены, движение медленное на несгибаемых коленях. По лицу струятся пот и слезы. Сейчас он похож на плачущее солнце.

   - Василек, ты бы хоть иногда домой ходил, а то сотрешь все свое хозяйство на чужих бабах. И вот результат. Идти не можешь. Придется сейчас тебя кастрировать к чертовой матери, - мне не терпится почесать язык.

   Пушкин злорадно хмыкает.

   - В том-то и дело, что из дома иду. Пошел на сход в новых туфлях. Ноги стер до костей.

   - Есть два прекрасных варианта, - не унимаюсь я, - выбирай. Первый, я отрезаю тебе ступни и второй…

   -Я выбрасываю эти туфли за борт, - продолжает Старухин, снимая с ног полуботинки и со злостью швыряет их в морскую пучину. Туфли издают печальный выдох и мужественно тонут под наш веселый смех.

   - Вася, нельзя так нерачительно поступать с военным имуществом. Но принимая близко к сердцу твои душевные и физические страдания, обладая, в отличие от Пушкина, прирожденной добротой и профессиональной гуманностью, я презентую тебе сто граммов «шила». Если, конечно, вы не будите сильно возражать. А вам, Александр, я не налью ничего. И не смотрите на меня, как Ленин на буржуазию. Это будут преступно с моей стороны спаивать дежурно-вахтенную службу.

   - Сука ты, докторинчик, и гандон, я тебе этого никогда не прощу. – Пушкин отворачивается, но не уходит.

   - Что я в тебе ценю, Саня, так это то, что ты не боишься никому в глаза сказать правду, даже мне. Поэтому я просто обязан взять тебя с собой.

   Моя лесть и доброта растапливают начинающий образовываться лед в сердце друга. Он широко и открыто улыбается. Улыбается солнечный Вася, улыбаюсь и я. Мы идем ко мне в каюту.

   Всем хорошо. Но одному еще и больно.

   А не было бы больно, не было бы и хорошо.