Наш дорогой Ильич

     Он пил уже несколько дней, прерываясь липким забытьём, насквозь пропитавшим подушку. Хотя соседи и знакомые говорили, что пил он несколько лет. За скошенную мутную близь отплывали заботы и тягости. Его невесомые, наполненные воздухом зрачки вольно блуждали в белесых глазах.  Иногда, на мгновение, отяжелев сознанием, они вдавливались в  собеседника, пугая и зля. Впрочем, не было никаких собеседников. Поредел набор его речей, когда-то весьма остроумных, а теперь бессвязных и непонятных. Он кружил их тошнотворной каруселью вокруг неосторожно подвернувшегося слушателя, обдавая его набором всевозможных цитат, заплетённых перегаром.
     У него был дом и даже семья, но приходить туда не хотелось.
     Супруга. От долгого и тесного соприкосновения протёрлось всё когда-то бывшее между ними, оставив лишь чувство взаимной жалости. Теперь в счастливейшие моменты оно преображалось в сострадание. И только! Не ища лучшего, жена постоянно считала себя больной, пила лекарства, которые не помогали, и от этого болела еще больше.
     Сын, успешно и давно прошедший все возможные совершеннолетия бесстыдно продолжал жить с ними, не замечая ни этого, ни их.
     Одни лишь родители, безмерно выцветшие, словно старые фотографии,   ревниво хранили в нём свою надежду и нежность.
     Однако домой идти было надо, какая ни какая, а цель. Ильич, выправив и узнав улицу, замаршировал на запад, ведомый старой курсантской привычкой. Противное закатное солнце, похожее на расчёсанный волдырь, больно жалило усталые глаза. Где-то на подходе к знакомым дворам Ильича начало по-банному размаривать. Привал! Сел за кустами позади скамеек, на которых штатные подъездные старушки с птичьим азартом грызли нескончаемые семечки и случайных прохожих.
     Хотелось курить. Хорошо, что хоть какое-то желание являлось иногда. Ильич начал действовать.  Несколько раз судорожно постучав в карман и, не дождавшись ответа, всё же смог выманить наружу вертлявую своенравную пуговицу.  Посыпались поломанные сигареты, твёрдо выпала зажигалка, выпорхнула омертвевшим листом старая фотография. На ней, среди ставших далекими и чужими людей, которых теперь основательно разжевало время, он не без труда узнал себя. Вдруг с  удивлением ощутив этого смеющегося вихрастого казачонка с юношескими, всегда нелепыми, усами где-то глубоко запеленованным в себе нынешним.
     И тогда вновь послышался давно забытый Голос, для других неразличимый, но среди стенок его истончившихся и прогнивших внутренностей рокочущий артиллерийским салютом. В юности Голос шептал ему стихи, смущенно лепетал нежную любовную словесность, затем вздумал ругать и совестить, а потом вдруг исчез. Но сейчас Голос был здесь и… молчал. Молчал так громко, как громко может молчать одна лишь абсолютная тишина. В ссохшееся горло толкнулись мучительные луковые спазмы и, чтобы не опрокинуться, Ильич зацепился взглядом за надёжный гранитный бордюр.  В глазах побежали белые и красные зёрнышки гранита до тошноты схожие с нарезанным сервелатом. Требовалось хлебнуть для выравнивания из заветной бутыли. Тут, разорванная как осенняя паутина, прилипла к нему навязчивая фраза: «…Великий уравнитель…, великий уравнитель…, великий уравнитель…»
      – Кольт! – обрадовавшись, вспомнил он вслух.  Для верности перехватив должным образом бутылку,  даже выстрелил, не целясь,  в сторону неугомонных старушек.
     Спокойствие не приходило. В такие моменты субтитры обычно поясняли: «звучит тревожная музыка».  Но суфлера не было, а Голос продолжал настойчиво и пророчески молчать. К тому же какая-то надоедливая собачонка расцветки, наверное, лошадей Пржевальского, занудно повизгивая, крутилась перед ним. Ильич швырнул ей увесистый кусочек «краковской», но неблагодарная тварь презрела угощение, продолжая исполнять свой однообразный танец. Собачонка подпрыгивала на задних лапах, опрокидывая морду между простертыми на земле передними, затем она отбегала на пару шагов и, возвращаясь, повторяла свои земные поклоны. Зовёт что ли?

                2

     Дворняга была обжитая.  После удачно прожитых в теплотрассах зим, бока и зубы её окрепли. Загрубевшие губы и носы последних щенят больше не тянули за брюхо, лишь утром увивались за ней игривой стайкой. В извечно болезненной собачьей науке (среди людей,  не терпящих многообразия) она давно уже знала, где надо поджимать, а перед кем приветливо вилять.
     Вечер. Смышленые вороны ловко крошат сильными клювами окаменевшие хлебные корки. Бывало зимой умные птицы макали сухари в талые лужи у колодезных люков.  Дворняга научилась у них размачивать стылый хлеб и, разбивая в мякоть, звала своих не ко времени появившихся щенят. Так они выжили.
     С прошлой весны неприхотливое собачье счастье уже не оставляло её. За поворотом дороги, сразу у гаражей скромно притаилось несколько мусорных контейнеров из соседних магазинчиков. Чего в них только не было! Замотанные в плёночку куски душистейшего мяса, всевозможные колбасы, даже сыр – всё это без драк доставалось окрестной живности. Иногда она таскала пышные булки к теплотрассе – благодарность воронам. Но сегодня, подбегая к благоухающим мусоркам, она уловила совсем иной дух. Мягкий и тёплый, как кусочек сливочного масла этот запах растекался по всем дрожащим внутренностям. Как был он ей знаком! Дворняга отыскала его, тихонечко сдавив лишь одними челюстями, и ринулась к своим колодцам. Уложила на тёплые трубы, грозно зыркнув и присмирив щенят. Сейчас ей нужно было найти человека, ах какая сложная задача, даже для собак.
     Вылезла наружу, огляделась. Несколько просроченных студентов истово поглощали, настоянное на заборе, пиво. Пили они как-то вяло, диетически что ли, без закусок. Туда она не пошла. Чуть поодаль прямо на газоне сидел мешковатый мужчина, осторожно размазывая свой грустный взгляд по листку старой фотографии.
Грусть всегда настоящая, собака знала это. Звать его!
     И когда Ильич доплёлся до заветных колодцев, дворняжка вытащила на свет своё молчно-сливочное сокровище. В пожелтевших тряпицах с прилипшими листами луковой шелухи тихонечко просыпалась двухнедельная девочка. В её ещё мутненьких глазках переливался тот вихрастый казачонок, а растроганный Голос  тихонечно вещал: «самое нужное – быть нужным».

                3

     На работу он вышел лишь пару дней спустя.  Распаренные чаем и утренним бездельем коллеги сухо пожимали его влажную, холодную и трясущуюся руку, словно трогали трепыхающегося карася. Распознав бесхитростные утренние страдания, кто-то весьма сердобольно предложил опохмелиться. Ильич неловко отшатнулся и во весь Голос внутри крикнул: «Не могу!!!». Переступил, опрокинутый им стул и зашагал в кабинет. А коллеги смешливо попереглядывались между собой,  и разошлись, высоко неся свои церковно-славянские постные лица.