Глава 3. 9 Долго ль мне гулять на свете

Елена Прекрасная
Повесть

На мне сбывается реченье старое,
Что счастье с красотой не уживается.
И.В. Гёте

Часть III
Как должно

А я не признаю реализма. Я — за магию. Да, да, за магию! Я хочу нести ее людям. Заставлю их видеть факты не такими, как они есть. Да, я говорю не правду, не то, как есть, а как должно быть в жизни. И если тем погрешила, то будь я проклята именно за этот грех — ничего не имею против…
Теннесси Уильямс


Глава 3.9 «Долго ль мне гулять на свете…»

…Невозможно было понять, белая ли луна стынет и дрожит в черном озере или белый лебедь летит, оставаясь на месте, в черном небе. Завораживали эти белые пятна в ночной осенней тьме. Белый замок, как океанский лайнер, плыл куда-то в страну грёз. Огоньки в окнах мерцали, словно боялись погаснуть навеки. Сзади треснула веточка под чьими-то ногами. Послышался мужской голос, сильный, уверенный в себе, но тревожный:
— Эльза! Не оборачивайся! Я не хочу видеть твоего лица. Стой там. Какой восторг, кузина! Лебедь плывет. Мой лебедь! Луна освещает ему путь. Я Лоэнгрин. Сисси, клянусь моим замком, я продам Баварию, и лебедь умчит меня в царство Грааля! Чу, слышишь: это он, волшебник гений Рихард!
Незнакомец надрывно запел:
— Mein lieber Schwan! — / Ach, diese letzte, traur'ge Fahrt, / wie gern h;tt' ich sie dir erspart*
_______________________
* О, лебедь мой! / Ты в грустный и тоскливый час / Приплыл за мной в последний раз! (нем.).

Елена обернулась. Перед ней стоял высокий широкоплечий, просто квадратный мужчина в плаще. Он прикрыл лицо правой рукой, а левой указывал на озеро:
— Там, там меня утопят! Вон там! Нет, это будет там! — Владелец замка махнул рукой в сторону. Потом сумбурно, видимо, находясь в сильнейшем душевном смятении, заговорил, даже закричал: — Эльза, умоляю, беги одиночества! Бойся людей! Сисси, не езди в Женеву — она пронзит тебя в грудь! — У незнакомца явно мешались мысли. Он махнул на Лену рукой, чтоб отвернулась, а сам вдруг судорожно согнулся и закрыл голову двумя руками, как ребенок, над которым взлетела карающая длань.
Елена поняла, что перед нею (возможно ли такое?!) сам Людвиг Второй Баварский. Король, похоже, принял ее одновременно и за свою кузину Елизавету Австрийскую — Сисси, первую красавицу Европы, в которую был влюблен всю жизнь, и за Эльзу, жену Лоэнгрина, из одноименной оперы Рихарда Вагнера, которую рыцарь вынужден был навсегда покинуть, уплыв на белом лебеде в страну Грааля. Так и выйдет, вспомнила девушка: Людвига утопят в озере, а Елизавету на набережной Женевы пронзят заточкой в грудь…
В этот момент, без всякой видимой связи с происходящим, Елена вдруг поняла, что чувствовала Татьяна у Пушкина, что у Чайковского и что на самом деле. «Какое же это было страшное одиночество! Не только в толпе, но и наедине с самой собой. Но, — тут Елена пыталась разобраться в хаосе мыслей, — оно не было всеохватным, всеобъемлющим, сжирающим. Нет, оно было лишь одной стороной жизни. Да-да, лишь одной стороной, ночной». Видимо, это же самое непостижимым образом чувствовал в героине Пушкина и Чайковского и режиссер. «Недаром он послал меня сюда, чтобы я прониклась настроением Петра Ильича при написании им «Лирических сцен». Почувствовала страшное одиночество и в то же время поняла, что это всего лишь часть чего-то огромного и светлого. То-то наставник хочет к Пушкину добавить не только оперу Чайковского, но и его «Лебединое озеро», и Патетическую».
Проснувшись, Лена рассказала тетушке свой сон и свои смутные соображения о подлинном образе Татьяны Лариной. Та покивала и сказала:
— Думай, племянница, думай! По-твоему, что главное сделал Людвиг?
— Замки.
— Он дал нам всем красоту.
«Как хорошо, что я взяла с собой тетушку!» — подумала Елена, чувствуя, что тут без чародейства Кольгримы не обошлось.
Тетушка была очень довольна: замысел режиссера (ее замысел!) удался на славу. После того, как Лена блестяще прошла кинопробы и уверенно миновала болото неизбежных начальных интриг в труппе, режиссер до начала съемок послал ее на три дня в Баварию «прочувствовать суть балета Чайковского и лебединую суть романтического королевского замка Нойшвайнштайн — Новый лебединый утес». «Там на месте лучше поймешь, что увидел композитор своими глазами и что изобразил», — напутствовал мэтр.
А еще Елена осознала, какую неоценимую услугу оказала тетушка, «командируя» ее то в Париж, то в Новосибирск, то в Сочи. «Несколько лет назад она пустила меня в жизнь, как пускают кораблик по весеннему ручейку. Но когда я оказалась в бушующем море, меня там выловил режиссер. Наверное, он спас меня. Но ведь и его направила тетушка?»
— Что ты там увидела? — спросил режиссер, когда она вернулась в Москву.
— Одинокого короля и одинокую королеву, Людвига и Елизавету, — сказала Лена. — Увидела два одиночества, но они не абсолютны. Они всего пара нот в волшебной музыке Чайковского, озера и замка. Они лишь две складки в монументе красоты.
— Ты нашла истину! Осталось немного, — поздравил ученицу режиссер. — Сейчас отдохни, а завтра поговорим. До съемок надо еще кое-что предпринять…
Неожиданно на следующий день режиссера госпитализировали. Врачи ничего не говорили о состоянии больного, отговариваясь стандартным «стабильным состоянием». Правда, обещали через десять дней выпустить. Елена посетила наставника, тот сказал:
— Не волнуйся. Пока я тут отдыхаю, езжай в Болдино. Путь туда муторный, но так лучше проникнешься той эпохой. Мало чего изменилось в нашей глубинке. Возьми с собой тетушку. Я подумал и взял ее в труппу, как консультанта. Она поболее иных академиков знает. Алексею скажи, пусть готовит эскизы, он знает какие, и покажет мне послезавтра».
…
По приезде в Болдино Пушкин тем же вечером третьего сентября собирался написать письмо Наталье Николаевне, оставшейся в Москве, но смог приступить к нему только на другой день. Не писалось. Тревога, грусть и лихорадочное возбуждение не оставляли его. Каждую минуту ему казалось, что вот сейчас прервется жизнь, а он еще не успел сделать то, это, не успел даже жениться… К тому же опять под утро досаждали бесы, как на пути от Мурома до Саваслейки.
Александр начертал несколько строк: «Ma bien ch;re, ma bien aimable Наталья Николаевна — je suis ; vos genoux pour vous remercier et vous demander pardon de l’inqui;tude que je vous ai cause…»* — и задумался: «А за что, собственно, благодарить? Письма от нее пока еще нет…» Он машинально почесал пером нос и посмотрелся в зеркальце. Усмехнулся: «А мне зеркальце в ответ…» — оттер платком чернила. Затуманенным взором посмотрел на письмо, черные строчки которого вдруг поплыли перед глазами…
_________________________________
* «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощения за причиненное вам беспокойство…» (фр.)

…В Муроме на окской переправе, где Пушкин ждал своей очереди, несколько театрально сторонясь подвод и торговок, к нему подошли две дамы в странных, немного вызывающих нарядах, но обе безукоризненных манер. Дама в красном платье обратилась к нему по-французски. Поскольку стоял обычный перевозочный гвалт, произнесла громко и четко, что ее карета не выдержала ужасных русских дорог и сломалась «en miettes — в пух и прах». Что она с племянницей (прехорошенькой шатенкой) спешит в Саваслейку, находившуюся на почтовом тракте в двадцати трех верстах от Мурома, где в селе пребывал при смерти ее горячо любимый брат, управляющий имением графа Сергея Семеновича Уварова. После бегства из России Маленького капрала ее брат, славный и храбрый офицер, по ранению вынужден был остаться на излечение в каком-то подмосковном поместье. Дама сказала, что не видела брата девятнадцать лет и боится, что из-за этой проклятой дороги не застанет его живым. Пушкин выслушал подробности биографии француженки и ее брата, пожал плечами, и по-русски бросив: «Право?» — хотел посочувствовать, извиниться и уйти по своим делам, так как совершенно не знал чем помочь бедняжкам, заброшенным в российскую глушь. Но в то же время его подмывало спросить: «Ну и что? Кто его сюда звал? Что прибавит или убавит один день к девятнадцати годам?» Но дама неожиданно взяла его за руку и жарко, со слезами на глазах, стала просить прощения за беспокойство, которое причинила ему…
— Беспокойство, l'inqui;tude, — пробормотал Александр. Нет, сегодня решительно не до письма! Он в раздражении бросил перо на стол и скомкал лист.
…Однако он не мог вынести умоляющих слов экспрессивной брюнетки и насмешливых глаз прехорошенькой шатенки! И неожиданно для себя пригласил дам к себе в экипаж. Это было, конечно, весьма опрометчиво, неудобно, часа три придется теперь тесниться и поджимать ноги, но это по-христиански. Александр со смятением понял, что обе путешественницы ему посланы провидением. Однако какая у нее не парижская речь, но и не провинциальная!
— Часа за три домчим? — спросил Пушкин ямщика.
— Домчим, барин. Чего ж не домчать? До заката будем, — добродушно пробасил ямщик. — Хоть и лес тут кругом, но разбойников извольте не опасаться, днем они спят.
— Les brigands! Mon dieu! Doubrovsky!* — воскликнули обе дамы. «Понимают по-русски, — подумал Александр. — А чего ж прикидываются? Что за Дубровский?»
_________________________
* Разбойники! Мой бог! Дубровский! (фр.)

Пушкин успокоил дам, что в муромских лесах издревле промышляют не разбойники, а грабители, а это не так страшно, и помог им усесться в кибитку. Поехали. Несколько минут молча разглядывали друг друга. Шатенка улыбнулась и потупила взор, но явно не от смущения, а от воспитания. Потом разговорились. Александра еще больше поразили отдельные выражения и словечки дам, но не пошлостью, а неким упрощенным изыском. Странно, что он не помнит, о чем беседовали они, как только отъехали от Оки, миновав ивняк и перелесок.
Когда въехали по песчаной дороге в хвойный лес, тут же потемнело, стало мрачно. Неожиданно ямщик загорланил заунывную, не иначе разбойничью песню. Дамы съежились и спросили, что это такое. Пушкин, вспомнив о невесте, с усмешкой ответил, что это свадебная песнь ямщика. «Как, в России такие свадебные песни?» — недоумевали дамы, с ужасом глядя друг на друга, но Пушкин успокоил их, что в России и не такое возможно. Дамы затихли, и под непрестанный песенный вой возницы путники задремали.
Вдруг откуда-то издали необъяснимо тихо и быстро подскакал, как подплыл, белокурый всадник в белом кавалергардском облачении на белом коне и стал кружить вокруг экипажа, норовя приостановиться позади Александра. Пушкин откидывал назад голову, и белый человек ускользал в сторону. Ямщик, не смолкая, тянул свою песню. Потом всадник соскользнул с коня и, подхватив неведомо откуда взявшуюся высокую легкую красавицу, стал кружить ее опять же вокруг коляски то ли в мазурке, то ли в котильоне. При этом пара то и дело норовила приостановиться за спиной Александра. Он вновь откидывал голову назад, чтоб увидеть их, и они тут же скользили в сторону. Пушкин пытался ухватить кого-нибудь из них за одежду, но одежда была бесплотна! Он пытался ударить блондина рукой, один раз даже пнул ногой в нагнувшуюся ухмыляющуюся рожу незнакомца. Но не попал, отчего скабрезная улыбка блондина стала еще наглее, а усики хищно подергивались, как у огромного белого кота. В глазах Пушкина рябило. Ему казалось временами, что белый человек вдруг на какое-то мгновение превращался в черного, и вновь становился белым. Вдруг Александра пронзило, что в руках этого беса его Наталья Николаевна! Он хотел разглядеть ее, но бес так искусно кружил партнершу, что не было видно ее лица.
— Что? А? — Пушкина похлопывала по руке старушка, сидевшая напротив. Александр с недоумением уставился на нее. — Вам что-то приснилось? — спросила та.
Рядом с пожилой дамой сидела красавица, которую можно было увидеть разве что в Париже да на дворянских балах Петербурга. «Ужель она? шептал Евгений…» — свалилась откуда-то с неба не раз уже произнесенная и написанная строка. — «Ужель она?.. а точно.. нет... Ужель та бедная Татьяна…»
— Простите, я задремал, — сказал Александр. Сердце его страшно колотилось. Ему казалось, что стук слышат все. Он прижал руку к груди. Так и есть: сердце било в грудь, как набат. Он чуть не спросил, кто они такие, новые попутчицы, как попали сюда, и где прежние дамы? Но почему-то не поворачивался язык.
— Вздремнуть в пути, отец мой, это хорошо! — сказала старушка.
У нее на коленях лежала развернутая книга. Она захлопнула ее и показала Пушкину.
— Вот, поэмами английскими пробавляюсь. Джон Вильсон. «The city of the plague» — «Город Чумы». Не читали?
— Слышал. Говорят, занятная вещь.
— Позвольте презентовать. Я уже прочла. Племянница тоже. О, не отказывайтесь! От всего сердца.
Пушкин поблагодарил, взял книгу в руки, погладил ее, как котенка.
— Нас пугали, что нужно опасаться холеры, — сказала спутница.
— Да, Колера Морбус, говорят, ходит тут кругами. — «Как бело-черный человек кружит вокруг меня», — подумал Александр. — Ходит кругами, у бездны мрачной на краю…
«Куда же они потом исчезли? Как-то быстро приехали в село, и они попрощались. Чего ж не узнал, как их зовут? Что произнесла красавица, прощаясь? А она взглянула на закат и сказала: «Какой закат печальный». — «Прощальный, сказали вы?» — озадаченно спросил он, думая о том, что его, как Онегина, навсегда покидает эта прелестная незнакомка, которая могла бы стать его Музой на веки вечные, его единственной, ускользнувшей от него «Татьяной». — «Да, прощальный, прощальный, — кивнула тетушка. — Прощайте, сударь!»
Прошло два дня, а как настает ночь, ближе к утру, вновь скачет на белом коне белый человек, соскальзывает с него и кружит-кружит вокруг ложа Александра бесовский танец с его Наташей! И не дотянуться до его мерзкой рожи, сколько не бьешь его рукой или ногой, всё попадаешь в пустоту! А он глумится и склабится всё наглее и наглее! «Нагадала же ты мне, ведьма Александра Филипповна!» — с этим криком Пушкин просыпается, встает, вытирает пот с лица и идет пить воду, бормоча: «Мчатся тучи, вьются тучи… Мчатся бесы рой за роем…»
…
Когда Елена вернулась из командировки, она тут же направилась в госпиталь. Режиссер пошел на поправку. Во всяком случае, выглядел подтянутым бодрячком. Первый его вопрос, как и в прошлый раз, был:
— Что ты там увидела?
— Я увидела в его глазах себя, а в его душе прочла, что он видит перед собой Татьяну.
— Мистика! — с облегчением вздохнул режиссер. — Но истинно так!


Рисунок из Интернета