Достопримечательность

  Мишка Мельников, шебутной парень, с мечтательными, немного грустными глазами, второй день вымучивал  письмо. Слова не ложились на бумагу, а ему хотелось, чтоб было убедительно, «сильно», чтоб за душу взяло, и чтоб, прочитав письмо, там – наверху – кое-кто зашевелился.

  Письмо писал, схоронившись от жены – когда её дома не было: что баба понимает в таком деле? Она только сегодняшним днём живёт, да и умна уж больно: сделает Мишка так, а она – нет, надо эдак, и ведь не переспоришь.

  С чего всё пошло? Устроился к ним на лесопилку новенький – Виноградов – из приезжих. Город маленький, своих-то, коренных жителей, в лицо знаешь, а этот – «достопримечательность импортная», как выразился Мишкин напарник Славка.
 
  Славка вообще любитель всем прозвища давать, как он Мишку называет, смешно сказать: «книгочей заморский». Ну, книгочей – это понятно, любит Мишка почитать и порассуждать над книгой, а вот почему «заморский» – никак в толк не возьмёт. Может, из-за той путёвки в Финляндию, но ведь сорвалась поездка, путёвку начальник прибрал. Подзалетел тогда Мишка с халтурой, и как угораздило – сам не поймёт. Но интересно получается: когда к тебе начальник подходит и даёт левый заказ, и ты выполняешь его в рабочее время, и тебе за работу никакая «красненькая»; (десять рублей, советских) не светит – это ничего, в порядке вещей. А попросил знакомый настругать с десяток досок для книжной полки – и пошло: куда разбазариваешь государственное  сырьё, и кто разрешил, и почему в рабочее время и прочее, и прочее…

   Итак, устроилась «достопримечательность», работает, дело знает. Парень, вроде ничего, и посидит с мужиками в курилке, позубоскалит, а анекдот выдаст – обхохочешься. Но что-то было в нём такого, чего Мишка не понимал. Вот смеются все, и новенький смеётся, потом вдруг, как что-то вспомнит: улыбка застывает на лице, взгляд становится напряжённым и морщины на переносице проступятся, словно скорбит о чём-то. Потом, словно очухивается, взглянет на смеющихся мужиков, опять улыбнётся, и будто не было этой минутной печальной задумчивости.

  Обосновался новенький (Сашкой его звали) в семейном общежитии. Разговорился как-то Мишка с ним: что да как, откуда родом. Оказалось, из-под Омска – ого, в какую даль занесло! Пол России проехать – не шутка! Тут у них родственники, переписывались, ну и приехали: с жильём здесь полегче.

– Дети есть?
– Дочурка, – и что-то в голосе его дрогнуло, а может, Мишке показалось из-за паузы.
Жена у Саньки не работала, с ребёнком нянчилась.
– Чего в садик не отправишь? – допытывался Мишка
– А всё равно Валя пока без работы сидит, устроиться нигде не может, так пусть хоть с дочкой дома.
– Сколько дочке-то?
– Пятый пошёл.
– Большая! Скоро маме помощницей будет.
– Помощницей, а как же.

   Сашка отходил с вымученной улыбкой и насупоненными бровями, словно разговор ему в тягость. И опять показалось Мишке (ну, померещилось что ли, с кем не бывает!), гложет Сашку что-то, тяготится чем-то. Вроде, желал бы возвыситься  над житейской нескладностью, ан не получается, не лежит душа, извольте…

  В начале мая, аккурат на праздники, заразился у Мишки пацан корью. Натерпелись они с женой лиха и страху. Митька весь сыпью покрылся, страшным стал, словно чья невидимая рука облепила всего угрями. Метался на кровати, от еды отказывался, возьмёт картошку, увидит на руке язвочки, и в слёзы. Картошку отбросит:
– Как я с такими ужасными руками кушать буду?
Брезговал своей рукой хлеб держать. Марина с ложки его кормила. Шестилетний ребёнок лежал на кровати и прятал руки под одеяло, раскинув их далеко от себя, чтоб случайно не прикасались к телу.

– Ну, что ты, Колобушка, ручонок своих боишься? – Митька кивал головой, глаза увлажнялись и сбегали слёзы в подушку, скрываясь в пуху.

   Но миновал кризис, дело пошло на поправку. Пацан выздоравливал. И вот собрался Мишка с ним к врачу на выписку. Поликлиника была забита детьми и родителями. Врачей только двое, очередь двигалась медленно. Привлекло Мишкино внимание одна девочка, приблизительно трёхгодовалая, худенькая и бледная, с неестественно большой головой, неосмысленным взглядом. Что-то жуткое было в её облике. С детьми она не играла – сидела, прижавшись, на коленях у матери, диковато озираясь и чураясь людей.

– Виноградова Люда, – вызвала медсестра, и женщина с девочкой всполошились, собираясь на приём к врачу. Потом Мишка услышал разговор молоденьких медсестёр в регистратуре.
– И не скажешь, что шестилетний ребёнок.
– Может, ошибка?
– Какая ошибка! Я прямо её спросила, сколько лет вашему ребёнку, сказала, шесть лет.
– Что ж она, сдать его не могла?
– Видно, не захотела.
– Я бы не смогла. Ребёнок со всеми признаками дебильности. Толку-то что его воспитывать.
– Ты так говоришь, что не твой не ребёнок.
– Ладно, не наше дело.
– Дело не наше, а детей таких жалко. Ну что он от жизни получит? В садик нельзя, в школу нельзя, с детьми не общайся: постоянное одиночество.
– Боже мой! Не убивать же их!  Страдают дети, страдают родители.
– А кто в этом виноват?..

  Услышанный разговор настолько взволновал Мишку, что он не расслышал, как из кабинета врача несколько раз вызывали его фамилию.
– Мельников Дмитрий! Мельников Дмитрий! Мельниковы здесь?
– Пап! Ну, зовут же меня! Чего ты сидишь? – тряхнул Мишку за рукав Митька, и только тогда он сообразил, что к чему.

  Шёл с поликлиники домой, а в глазах стоял отрешённый взгляд, обречённого на одиночество, большеголового ребёнка. Мишка всматривался в бегущего впереди Митьку, и невольно вздрагивало сердце, а вдруг бы и мой таким уродился. Не дай Бог! Не дай Бог!..

  Дома поделился с женой услышанным в поликлинике разговором. Митька тоже слушал, навострив уши на беседу родителей. Когда Мишка принялся описывать девочку, Митька не утерпел и спросил:
– Пап, а чего она – дурочка что ли?
– А ну, мотай удочки отсюда, – шлёпнула Марина его ладонью по попке. – Ишь, сидит, слушает, что взрослые говорят. Иди в свою комнату и поиграй с игрушками.
– Но я хочу знать: она – дурочка?
– Которые много хотят знать, знаешь, что им делают?
– Что?
– У любопытной Варвары на базаре нос оторвали.
Парнишка уходил в свою комнату и оттуда кричал:
–А я – не Варвара! Я – Митя!

  –Жуткая картина, – продолжал прерванный разговор Мишка. – Смотрю и не верю. А ведь ненормальный ребёнок. Покалеченный человек, хотя он-то не понимает, что он калека.
– Было бы десять раз больней, если бы ребёнок это осознавал и винил бы во всём родителей. Хотя родители и без того казнятся.
– Там, в поликлинике, одна спросила, а кто виноват? Вот действительно бы узнать, кто бывает виновен в том, что родятся такие дети, и отдавать их под суд.
– И чего ты добьёшься?
– Хотя бы того, что не будут опрометчиво рожать.

  Марина посмотрела на мужа долгим взглядом, словно оценивая заново его натуру, и ухмыльнулась, нехорошо так, почти дерзко:
– А ты запрети женщине рожать! Ну, на, запрети мне родить!
– Чего ты, Марина, в самом деле? Я же так – просто рассуждаю.
– Как ты – мужчина – можешь о женщине рассуждать и делать в отношение её выводы? Вы сначала на себя поглядите: и табаком себе лёгкие отравляете, а через них и весь организм; и водкой себя спаиваете, опять же убивая себя физический. Приходит такой ухарь с вечеринки, начинает приставать, а расплачивается за всё женщина.
– Ой, мало женщин и курящих, и пьющих!
– Ну, уж поменьше мужчин…

  В общем, женщину не переспоришь, а свою жену и подавно. Мишка это знал, поэтому не ахти и лясы с ней точил. Но всё увиденное, услышанное и переговоренное с женой крепко затронуло его за живое, взяло, так сказать, за сердце. Он и к сыну стал относиться немного мягче, чем несколько озадачивал Марину:
– Ты из него нюню сделаешь, – сказала она как-то раз, видя, как Мишка сюсюкался с Митькой, показывая картинки про зоопарк.
– Не «нюню», а доброго человека. Пусть любит детей и животных.
– Он у нас потому плаксой и растёт, что настоящего мужского дела не видит.
– Настоящее мужское дело в том и состоит, чтобы добру учить, а не только силе. Сила – она со временем придёт…

  Ну, да ладно, это всё – прелюдия, о главном впереди рассказ пойдёт.

  Пришёл раз Мишка на работу, а там мужики вцепились в яростной схватке, обсуждая статью из газеты о детдоме. Так и так, мол, такие беспорядки: дети чуть ли не голодные и раздетые там живут, нет контроля над детскими домами и прочее, и прочее…
 
  Больше всех, конечно, Славка выступал. У него язык, что называется, за ниточку привязан, только дёргай, а слова сами изо рта вываливаются – тяжеловесные, громкие. Может, потому и жестикулировал он сильно при разговоре: за нитку дёргать-то надо. Только Сашка Виноградов в дискуссии не участвовал, отсиживался в стороне – вроде бы, его не интересовала эта тема. Увидев Мишку, Славка всё внимание устремил на него:
– «Комсомолку» вчерашнюю читал?

А что Мишке скрывать, нет, конечно, не читал.
– А ещё «книгочей», – как бы с сожалением молвил Славка, и пошёл костить, – почему до такого доходит – большое государство, а вопроса о детских домах решить в положительном отношении не может?
– А почему вообще существуют детдома? – задал контрвопрос Мишка. – И что парадоксально: сейчас, в наше мирное время детских приютов намного больше, чем в военные годы. Казалось бы, должно быть наоборот, а видишь как.

– Раньше в таком количестве не сдавали детей в приюты: то родственники брали их воспитывать, то соседи, то вообще чужие люди. И брата с сестрой не разлучали, а что сейчас? Вон, в газете пишут: сестра, 12 лет – её в один детдом, брату, 3 года – его в другой, и даже в дальнем городе. Попробуй потом ссыщи друг дружку. Но дело даже не в этом, а в нищенском содержании детдомов. Как будто в них не дети живут, а какие-то заключённые. Всё худшее и дешёвое им. А посмотри кабинеты начальников: коврами отделаны, секции шикарные стоят. Нет бы, шефство над приютами взять, помогать…


– А думаешь, не шефствуют?
– Да, конечно, шефствуют, – махнул рукой Славка. – А если предприятие само нищее, нет средств помогать материально?
– Вот если б да кабы, да выросли грибы, – подытожил Мишка. – Хватит зубоскальничать, пошли на работу.

  Мужика понемногу разошлись по рабочим местам, запели пилы, завизжали рубанки, и закипел денёк деятельностью людей.

– Что-то наша «достопримечательность импортная» помалкивала, – мигнул Мишке Славка, – заквасился совсем.
– С тобой – шальным – связываться не желает: ты ж ему потом проходу не дашь, не облаяв.
– На кой чёрт мне с ним лаяться?
Мишка усмехнулся:
–  Натура у тебя такая: крикливо-дразнящая. Прозвищ всем понадовал.
– Я же, как смешней…
– А выходит, как больней!

  Славка замолчал, притулился к верстаку, и через некоторое время выдохнул с присвистом:
– Ну, Михаил, ты через чур хватил.
– А ты хочешь, чтоб я тебе солгал? Лучше правду перевари и сделай выводы.
– Миш, да ты не понял! – оправдывался Славка. – Я почему весь этот разговор о детях завёл? Мне ж интересно на реакцию Сашки посмотреть.
– На что тебе?
– Ну, как! Девчонка у него с отклонением от фазы, ну, ненормальная…
– Ты что мелешь! – озираясь, воскликнул Мишка.
– Да-да, ненормальная, я видел: вместе ведь в общежитии живём. Сашка своего ребёнка в детдом не сдал. Жена, что ли не дала, не знаю…

   Мишка схватил Славку за грудки, притянул к себе и, пристально глядя в глаза, сказал, словно отрезал холодными словами:
– Слушай сюда! Ни при каких обстоятельствах не смей задевать Саню. Бесчеловечно это, понимаешь? А ты будь человеком, и пойми его. Какого ему с таким ребёнком на руках жить. А живёт!
– Ты чего, Миша?  У меня и в мыслях не было ничего такого.
– Ты своих детей заимей, вырасти, – он отпустил напарника, – а потом осуждай людей за грехи и промахи…