Кольцо Нибелунгов, глава 2

Дураков везде у нас хватает,
Дуракам везде у нас почет.
Благомыслие все тает,
А бессмыслица растет.

  Перенесемся же теперь в одно из самых неуютных в столице аренской провинции мест, которое наряду с кишащим крысами и контрабандистами, по-одинаковому, дикими, портом, рассадником Бича Распояссанных, пиратства и разбойничьего промысла; забегаловкой «Тщедушие», известной своими рекордами по массовым потасовкам, вспыхивающим на основе таких пустых слов, что можно сказать, из воздуха, противоборствующие группировки которых, ежеминутно сменяющие свой состав, вынуждены устраивать передышки, во время которых успевают забыть старую причину конфликта и придумать новую; смердящим и глумливым госпиталем для душевнобольных вечников имени грит; тюрьмой «Матросская тишина», соперничающей с Аст-Гроув тупоумием и жестокостью стражей и безумиеем и болезненностью преступников; проклятой башней алхимика, с которой нам увы еще предстоит выдержать знакомство с глазу на глаз; кладбищем Белла-Триста, таким унылым и скучным, таким полным печали и воронья, что даже покойники там редко поднимаются из гробов и прогуливаются – в ином случае бы они умерли во второй раз, намертво, от скуки и туманов; и восским кварталом, кварталом полурабов, замызганным, вшивым, трущобным, черным; было бы означено последним в туристических списках пунктом, если бы о его существовании догадывались; так как никто не вешает афиш по улицам Десяти плах и Черешневой, рекламирующих и зазывающих в подземные катакомбы резиденции Андрила Транка Черновод, сырые камеры которых эксплуатируются в целях тетенгаумовского допроса и временного содержания особо опасных преступников, одним из которых является – карабинеры думают, что является – скорчившийся в данную минуту в одном из помещений подземелья очень молодой, юный темнооловый человек, со спиной которого находятся в очень грубом контакте две пары отвратительных сапожищ, принадлежащих ни кому иному, кроме как надсмотрщику номер один и надсмотрщику номер два, под названиями Бил и Аполлон. 
   В этом помещении, да и во всех других подобного рода, царила отнюдь не дружественная и даже не дружелюбная атмосфера, и, чтоб найти причины сему явлению, не надо углубляться в подоплеки истории, ведь даже самому неискушенному уму ясно, что названная выше атмосфера отсуствует по причине самого факта их существования. Если бы вы непостижимым образом попали бы в одно из них (мы исключаем вариант, по которому вы окажетесь там по вине статьи пятидесятой или любой другой Кодекса – или любого другого документа) и обнаружили бы там вышеупомянутую, почуяли б, что ею пахнет, вы бы положительно удивились запаху и допустили бы мысль, что вам изменяют органы обоняния. Ибо, как молвили драгие уста поэта, натура человеческая слаба и подвластна ненависти. Возьмем для примера, надсмотрщика номер один и надсмотрщика номер два. С одной стороны, составьте для первого такую характеристику: человек в полном расцвете сил и лет, имеет хорошую, надежную работу почти при дворе (вернее, под ним) и постоянное место жительство (что в Тео-Мартелле редкость), а для второго – такую: отличный пример успешного пройдения скользской карьерной лестницы (начинал-то он со школьных сторожей), успеха в личной жизни и внутренней гармонии. Однако с другой стороны, что они скажут вам на это? Горько рассмеются в лицо наподобие того советника и заявят: «Просите описать мою жизнь – пожалуйста, но учтите, господа юмористы, тот бедлам, что вы называете сиим словом не имеет ни малейшего отношения к понятию настоящему. Но я все же укажу на ваши ошибки в рекомендации – ведь я не привык пасовать перед юмористами. Уж не о работе тюремного стража я мечтал, сидя у окна у бабушки в деревне и смотря на заливные луга и лазурное небо. Поверьте мне, несчастному, эта работа хуже в сто крат работы дворника: от-то хоть отчищает мир от грязи, мы же лишь присматриваем за грязью общества – к тому же наша грязь способна шуметь, истерить, спорить, раздражать…А про силы и упитанность? Эти стены нас состарили, я – почти старик, познавший так мало радости и света, что даже воспоминания о них кажутся призрачной пылью… давно хочу скинуть лишние стоуны, ведь пуговицы отлетают от казеной формы, да куда там! Прихожу домой настолько измотанный блюдением порядка, что даже не помню, как именно оно меня измотало. Прихожу – и кто же меня ждет у очага? Это зубоскальное злобное почти сказочное существо, откликавшееся когда-то на имя моей жены? Благодаря ему, вероятность быть загрызанным до кости дома намного превышает сию на месте службы. Итак, я обездолен кем и чем угодно, и в первую очередь, судьбой!» Увы, придется признать, что во многом эти два надсмотрщика правы и что подобный пессимистичный характер носит жизнь каждого второго тео-мартелльца (первые – самые жизнерадостные жители города: попугаи польи Мод с Ивановского переулка, завезенные сюда со своей родовой родины, Мирона, и представляющие собой вторую по численности коллекцию популяции после той, которая сложилась тысячу лет назад на месте их исконного обитания). Так скажите мне, как и чем они могуб возлюбить заключенных, испытывать к ним хотя бы равнодушие, но не ненависть?
   Итак, в таких помещениях всегда царит нерастопленная атмосфера; добавим также, что вследствие тяжелого характера блюстителей порядка и властей, который привел к скоплению в городе целой пасеки незаконных подпольных восстанческих организаций с люберальными и опасными для жизни, здоровья и покоя арделя Мартинеса Меллиота, Андрила Транка, ланисты, советников и других намерениями, участники которых в большинстве своем желторотый молодняк, готовый пойти на все и на большее, чем все, ради достижения равенства, свободы, процветания и ради прочих туманных идеалов; более двух третей, а может, даже и вся заключенная масса представлена лицами в меру благородными, умытыми, тронутыми перстом разума, или, в особо тяжких случаях, просвещения, тогда как по другую сторону решетки находятся расплывчатые подрумянившиеся от крепких напитков недалекие и ничем не тронутые почти бессознательные существа в красных камзолах, не являющиеся главной гордостью своих матерей и имеющие в своем числе надсмотрщика номер один и надсмотрщика номер два.
   С самого начала между узником и стражниками в камере 71 возникла гнетущая стена недопонимания и вот уже целых пять минут мешала найти общую тему для задушевной беседы, а также привела к столь тяжелым для спины и других защищенных только тюремной холщевой тогой частей узнического тела последствиям. Однако чтобы продолжать, создадим картину. Не будем тратить время на познание психологических, биографических и метафизических особенностей обоих надсмотрщиков, ведь их действо, подобно десерту, промелькнет и исчезнет, не успеешь опомниться в чертогах памяти – такова участь безликих персонажей. Заполним эти строки чем-нибудь пополезнее, например сведениями о том, что за фрукт этот узник, жертва жестокого избиения, которому мы не в силах сейчас помочь, но который сам себе поможет чуть погодя - недаром у него к третьему большому коренному зубу – зубу мудрости – приделана пломбочка, которая тоненькой, почти невидимой ниткой держит миниатюрную алмазную пилочку в трахее, что, конечно, причиняет некоторые неудобства, зато не было обнаружено при досмотре (который, кстати сказать, был произведен криворучно: ни Транка, ни доктора, ни других «взрослых» не было дома).
  Если вы когда-нибудь станете одержимы идеей свергнуть ненавистную власть и у вас под рукой окажется «Возрожденный Тео-Мартелл», впишитесь в нее не раздумывая (если не окажется, поищите эту революционную организацию в подвале булочной на углу Гномьей, Персиковой и улицы первого года, или на третьем этаже, прямо над рестораном, дома с флюгером в виде кораблика на окраине города, или за потайной стеной главной библиотеки Университета Печати в центре, большое белокаменное здание с туями на террасах, по дюжине штук на каждый этаж), ибо из всех нескольких десятков подобных образований только это, пожалуй, может гордится такими красивыми завитушками на титульном листе устава, такими прямолинейными планами и таким начитанным, философско мыслящим и самоотверженным букетом участников, так тщательно собранным с самых уважаемых и богатых домов города, что, выражаясь образно, скажем: урожай этого карбонария – боровики, маслята и лисички – просто радует глаз опытного лесовика и приводит в восторг повара, тогда как в других наряду с подберезовиками и опятами могут встречаться и бледные поганки, и трутовики, и больбитусы золотистые.
  Сегодня утром произошла мелкая, но кровавая стычка между повстанцами и алониями на площади под крылом сурового Черновода: один из возрожденцев, старый приятель полицейских кругов, архивное досье которого любит читать на ночь ардель Мартинес Меллиот и предвкушать сведение с ним счетов, с криком «Долой!», досадившим и поднявшим совещание ворон с железных дельфинов, венчавших забор,  сделал неудачную попытку выстрела в ближайшего человека в форме, а затем, через пару секунд после того, как оказалось, что численностью (внушающей уважение – выходной день) остальные люди в форме, даже считая последнего, н епревосходят в мгновение ока сбросивших шкуры карбонариев, прогремели разом оружейные залпы, гражданские крики, свистки полиции и превыщающие всех названных вороньи квартеты и завязался ожесточенный рапирный бой, в ходе которого со стороны тайного общества были понесены потери в вибде синеглазого темноволосого юноши, – да-да, его имя вот уже пять месяцев значится в списке действующих членов «Возрожденного», иначе зачем нам нужен был предыдущий абзац? – которго без лишних ласк отволокли в подземную персональную тюрьму Транка, ту самую, о которой уже упоминалось, провели осмотр – детище горького опыта - на предмет приспособлений, способствующих побегу, избавили от изначальных плаща, рубашки, лита и даже белья и облачили в тогу собственного производства; в то время как алонии отделались игрушечными ранениями. Возрожденцы вскоре спешно ретировались, злые алонии отправились докладывать командирам о случившимся и грысть косточки, а мы со свободной совестью воспользуемся правом зафиксировать в хрониках подробности полудня, проведенного в камере семдесят один.
  Оба стража, как ни были они жестокосердны и рады выместить впечатления от жизненного пути, в унылости которых мы имели неудовольствие убедиться, убрали сапоги – ведь любой кошмар когда-то да и кончается, и даже самую тяжелую ветер все же однажды сдвинет с места, - заперли решетку с другой стороны и устроили скромный завтрак из неизысканного блюда из рыбы – традиционной закуски к стаканам, до краев наполненным хмельной жидкостью, которые тоже присуствовали. Тем временем, пока раскладывался сервиз, их клиент сплюнул кровыной сгусток на каменный пол, припечатался размякшим телом к холодной стене и стал призывать к себе способность мыслить. Разговор, хоть и не такой любовный, как мы могли желать, все же завязался по инициативе надсмотрщика номер один.

Ах, люди дорогие,
Мечтайте о простом.
Мечтайте без погибели,
А лучше ни о чем.

Вручите им свободу,
Они возжаждут власть.
Пусть властвуют в народе,
Но им это не всласть.

Сварите им варенье,
Куда уж слаще, но
Что ни подай к обеду,
Им все не то, не то.


- Да… Жаль на век моего дедули не выпало этакое событие – сам главарь этого дикого сборища у нас в лапах, вот тот бы оценил. Он у меня ходил на дальние острова. Морской волк, - пояснил он.
- А-а-а…, - откликнулся второй номер, - а мне жаль, нельзя посмотреть, как его пытать будут. А его ведь будут пытать?
- А то. Этого первого, как бишь его, как промусолили-то, а! Аж стены тряслись. Как же его зовут, черят проклятого?
- Правда? Никогда не знал, что ты такой умоглот. Тебе бы по школам учителем, а ты тут торчишь. Там дети.
- Иметь дело с маленькими мерзавцами? Нет уж, спасибо, у меня нервишки шальные. Не хочу сам там оказаться, когда прикончу какого-то мелкого гада ползучего. Терпенье не то. Да и уйди я, кто хозяйство беречь будет?
- А он и правда зеленым стал, когда Транк с ним повозился. Хох!
  Пару минут помолчали.
- Эй! Крыса! Да, я тебе! Тут вопрос жизни и смерти. Как вашего первого звали, зеленого? С неделю назад сцапали?
- Молчит… Обиделся, что мы его лушпарили, полагаю. Да ладно тебе, Дэйрис, ты же Дэйрис, так? Хорош дуться! Как имя твоего дружка? Низенький, кудрявый, белобрысый, остер на язык.
- Вы о Жонатане?
- О! Вот видишь, Бил, любое существо, даже последняя собака, любит ласку. Хочешь приручить дракона – погладь его по макушке. Также и с женщинами.
- А оно оказывается и говорить умеет!
- Бил, первое – твои шуточки не делают тебе чести, второе – хватит издеваться над мальцом. Парню и так не повезло.
- Ага, не повезло, что родился таким умником, и оказался там, где оказался – на той стороне. Меня мучает вопрос – почему нам с тобой все нравится?
- Может, мы – грубые тупые свиньи?
 И оба жутко рассмеялись.

Как, небо, тщетно упованье?
Как, ангел, ты не подлетишь?
И нам общаться лишь на расстояньи
Суждено, как всякому влюбленному с Земли?

Не будет больше лавров озаренных?
Бог глаз закрыл и отстранился тихо?
И не придет на помощь чаду, кто горюя,
В себе рисует зла картины лихие?

Ты, сон о счастье, канешь в череду
Бездарных мутных дней?
А вы, иконы, что я сильно берегу,
Всплакнете, чем окрылите верней?

- Экзотика!
- Послушай, Дэйрис, а у вас все в группе такие железняки, как Жонатан? Серьезно, непробиваемый. Уж что на нем не пробовали – и аиста, и тарантула, и сапожки, и колени, и грушу, и шпицы, даже дыбу-ложе.
- Постой, а ты откуда знаешь?
- Я подслушивал. По голосу все ясно.
- Собака! А я где был в это время?
- Мух считал, полагаю. В нашем мире все лучшее достаетя только шустрякам, запомни.
   Снова обеденный перерыв.
- Как ты думаешь, где Транк пропадает – у него такая добыча, а он наверно и носом не ведет.
- Ха! А ты знаешь, что старая башня в центре города уже пару месяцев как снова заселена?
- Башня? Та, которую за километры обходят? Проклятая?
- Угу. Говорят, ночью, в окошке свет горит. Иногда – не просто свет. Иногда он зеленый. Это все тайные опыты. Недавно слышал, что кто-то видел, как туда кроликов в клетке тащили.
- Да кто тащил-то?
- Ясное дело – Алхимик.
  «Кто?», подумал первый.
- Филомен Тристагор. Я его однажды видел – на век запомнил: рожа пострашнее масок на дне Пап. На рака похож – из-за усищ. А уж какой он злющий! Детей им пугают. Это он надоумил Транка на пытки.
- Как это?
- А вот. Сам-то Транк в душе добренький: у него кол ведьм, бдение и козел в отдельной комнате стоят. Транк с Тристагором несколько лет назад дело имел. Говорят, у него болезнь глазная чудаковатая была – так этот коршун взялся будто бы ниоткуда и на раз два вылечил его. С тех пор он поселился в башне. Проводит там свои жуткие эксперименты, в кладовке, говорят, горы трупов! Он как ведьма, только рыжий. Никто не знает ничего о его прошлом, никто с ним не водится, только Транк ему оборудование обеспечивает, а тот ему взамен яды изготавлявает, порчу наводит и на пытках присуствует – один его вид так действует, что они святыми становятся.
- А почему я его никогда не видел?
- Так он вот уже с год в Аст-Гроув мается. Подробностей дела не знаю, но будто бы он стал  человеческие жертвоприношения устраивать. Крал детей прямо с улиц и ночью возле своей башни сжигал их. Поначалу все трусили, но потом такое началось! Чуть ли не всем городом его на вилы подняли! Хотели растерзать в отместку и башню его разрушить, но алонии увели его сюда, в Черновод, и перед Транком встал выбор: алхимик или он сам. Потому что неизвестно, что они бы сделали и с Транком, если бы он его прикрывать стал. Ну, на следующий день повезли его в клетке прямехонько…
- Кого? Транка?
- Нет же, балбес, Тристагора. …по Каменному тракту и выгрузили в Аст-Гроуве, да там он и валялся, пока пару месяцев назад кто-то не увидел, как он, живой и невридимый, вместе с Транком заходит в башню. Транку, честно говоря, плевать, что думает народ и плевать на семьи, оставшиеся тогда без детей, но он до колек боится восстаний и этих вот, обществ, - подвел итог рассказчик, и наступила тишина.
- Смотрю на него и думаю, как тяжело, наверно, быть порядочным человеком с принципами, верой во что-то благое, с идеей… Моя покойная мамаша была такой, насколько я заметил.
- Тяжело - не тяжело, однако, посмотри – он там, а мы тут.
- Вот именно. Прислушайся к нему, сынок. Сдай их, и будут тебе все приключения. Пытки – ужасная штука, поверь мне. Даже в Аст-Гроуве лучше.
- Говорят, там едят людей.
- Это те, уто не вписался в коллектив, Сэм.
- Что же будет со мной после пыток?
- Если не расколешься – снова пытки. Но сначала – доктор и обратно в камеру отдыхать.
- Остановись, Сэм, мне кажется, он что-то выпытывает.
- Хм… Ты что, малек, пытаешь разузнать что-то о своем дружке?
- Что вы.
  Наступило очень подозрительное молчание.
- Но было бы интересно узнать, какой у него номер камеры.
  Стражники взорвались испуганным шепотом. Думаю, это просто дело случая, что одного из них не хватил инфаркт.
- Нет, он действительно это делает! Он выпытывает!
- Господи! Я в этом не сомневаюсь! Я думаю, он завел весь этот разговор с нами, чтобы все разузнать, хочет, чтоб мы ему все разболтали, преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой! Он шпионит, это точно! А мы-то чуть не растрепались!
- И что нам делать?
- Но, конечно, мы будем держать рот на замке, я лично не произнесу больше ни слова, и ты не произноси, или я тебя ударю, балбес! Ишь какой хитрец нашелся! Знавали мы таких! Не ты первый, не ты последний! Обломилась твоя тайная миссия, можешь не сомневаться!
- Мы не скажем тебе больше ни слова, не надейся!
- Потому, что вы боитесь, что я сбегу?
- В смысле бои…
- Подожди, Бил, это какая-то очередная уловка…
- Ах, да…
   Длительная тишина.
- И с чего ты взял, что мы можем допустить, чтоб мы боялись, что ты сбежишь? Это нелепо!
- Заткнись, Бил!
- Но если бы у него в планах не было сбежать, зачем ему допытываться? Сэм, мне страшно, мне кажется, у него есть план.
- Что за глупости! Соберись, Бил, размазня! У меня и в мыслях не было, что он сможет сбежать. Его же проверяли! Пффф! Он просто издевается над нами! Я тебе докажу. Грин поступил шесть дней назад, в камеру пятнадцать, в этот же день его пытали около пяти часов, после чего его осмотрел доктор и сказал, что его можно отправлять назад, в камеру. На следующий день его пытали на дыбе-ложе, и Транк его избил, потому что тот ему нахамил. Доктор сказал, что состояние критическое, и Грина снова вернули в камеру нмоер пятнадцать отлеживаться (хотя он и так належался на дыбе). Дежурили над ним Близард и Кипперн. Им было приказано ни за что не подходить к узнику, но он царапал кандалами по стене с противным звуком, чем вызвал раздражение Близарада, который…
- Остановись, Сэм!
- …который открыл клетку и подошел к нему, чтобы ударить. Но шляпнуть Близард не упел, так как Грин бросился на него, насколько позволяли цепи, и вцепился зубами в горло, в самое горло! Кипперн, оставив ключи на столике, подбежал к ним и выстрелил Грину в руку. Но Грин уже вытащил пистолет из кармана Близарда, обмякшего, с разорванной глоткой, и кинул в голову Кипперну, попал. Через полчаса, когда должна была произойти смена, я нашел в открытой клетке мертвого Близарда и лежащего без сознания Кипперна. Клянусь, что больше в камере никого не было. Кандалы лежали пустые. Я наклонился, чтобы осмотреть раны стражников и позвал на помощь охранников с коридора. Когда я выпрямился, обнаружил, что связка ключей, обычно висящая на цепочке у меня в кармане, валяется на полу, хотя еще минуту назад я трогал ее, когда входил туда, инстинктивно. Кроме этой мелочи, ничего странного не было, кроме того, что Джонатан Грин исчез, и больше его в этой тюрьме не видели! Вот и сказочке конец!
- Что ты наделал, Сэм! Теперь он точно убежит!
- Если ты такой трус, сходи к нему и посмотри, не точит ли он свои оковы! Давай, смелей. И ключи на стол положи обязательно.
- Думаешь, это – хорошая идея?
-А зачем тогда мы сидим наедине с ними? Чтоб следить.
- Хорошо, иду. Господи упаси.
- Не подходи близко – они кусачие.
   Номер первый, обладая непропорциональным своим габаритам страхом и поеживанием, протиснулся в заключенное пространство, робко подобрался поближе к узнику и замер. Врорде бы ничего никто не точит, опасных телодвижений не наблюдается, только вот доброжелательность взгляда оставляет желать лучшего, но может быть это так в темноте показалось – факелы остались у второго. Первый неловко повернулся к другому.
- Вроде все нормально.
  Ему ответили, но это был не второй.
- Неужели?
   Узник вдруг скинул все пары своих оков, и пока Бил пребывал в состоянии ужаса, будто он стал свидетелем конца света, метнулся к нему и воткнул в шею свою пилочку.  Тот взвизгнул, чисто как поросенок, отпрянул и, упав на колени, стал щупать ее.
- Господи, что это? Он ранил меня! Бо-о-о-же! Я умираю!
   Затем узник застыл в полной нерешительности. За клеткой, наблюдая это зрелище, уже стоял с прицеленным пистолем второй и ждал, что же предпримет узник.
- Не двигайся!.. Может тебе и удалось освободиться, но дальше ты не выйдешь!
   Несколько секунд засвидетельствовали эту дурацкую ситуацию, в которой никто не мог сообразить, что дальше. Первый беспомощно зрился на вздымавшегося над ним узника и трогал пилочку и слизывал с пльцев потекшую кровь.
- Я ум-м-ираю!
   Сэм наконец схватил со стола ключи и приблизился к калитке.  Ключей было много, он перебирал в пальцах их все, но не мог найти нужного. Узнику стало ясно, что момента сейчас нельзя будет упускать. Сэм поднял связку к уровню лица и перевел взгляд на нею.
  Узник пригнулся, (пистоль выстрелил), сделал шаг, боднул Сэма в живот, выхватил у него пистоль. Сэм стукнулся о край стола, (связка полетела на землю) и через секунду получил тяжелым металлическим подносом по затылку (стаканы отправились туда же). Сэм оглушен, первый как улегся со своей колотой раной у сены, так вставать похоже не собирается – узник с бутылкой в одной дрожащей руке, ключами и пистолем в другой, и будто придавленный чем-то, решил, что пора выбираться отсуда. Но прежде – главая цель. Дэйрис навел на первого надсмотрщика пистоль и спросил, почти так же ласково, как он всегда это делал.
- Где Джонатан Грин?
- Мама!  Пожалуйста, не стреляй! Я все, все тебе скажу! Только спокойней. То, что он сказал – это правда, полнейшая правда, я клянусь! Клянусь! Об этом все знают, и никто не может поверить. Но он исчез – он исчез пять дней назад. Ох, вот видишь, я все рассказал. Ты думаешь, я вру? Я бы ни за что ни стал врать… только не стреляй! П-пожал…, - его визг перешел в отчаянный плач – узник сам чуть не заплакал, так растрогался.
    Дверь в коридор была не заперта;  выглянув из нее, узник убедился, что он довольно пустынен и темен и отправился в путь, оставляя позади посаженных в клетку стражей с собственными носками поперек рта. Никакого плана не было, только чистая и не всегда удачная импровизация – и то, если нервы не подведут. Наугад выбрав одну из двух сторон, узник, даржась стены, обходя лужи и читая номерки камер, прокладывал дорогу к… нет, не к свету – к инквизиционной. Ни малейшей живности ни разу не встретилось, тишина стояла такая, что слышен был далекий лепет воды. В конце его ждала массивная закрытая дверь с решетчатой прорезью; сквозь которую в мягком свете факелов непритягательно проступали какие-то страшные силуэты; на двери был след крови, и узник понял, что это за комната. Никаких выходов или лестниц не нашлось, и, проделав обратный путь до домашней камеры, узник пустился дальше, чуть не стукнувшись о решетчатый загон, нак котором он потерял много времени, возясь с ключами. Пока открывал, услышал голоса из последующей части коридора, затем, притаившись, - и двух шатающихся стражей, шедших прямо по направлению к нему, но исчезнувших где-то за углом. Узник проник за загон, подобрался к этому углу и стал ждать, когда стихнут их шаги, заодно осматривая винтовую лестницу, по которой они поднимались. Привычка безлюдья чуть не подвела узника: в конце лестницы он встретился с такой картиной: в тесной каморке, видимо служащей перегородкой, вполне уютно устроился на самодельном стуле и под факелом усатый в форме с чашкой и выпуском «Барон» у себя и стопкой газет и термосом рядом. Дэйрису, приютившемуся за стенкой в двух шагах, все казалось, что еще немного – и сознание, даже такое слабое, какое оно сейчас, должно вот-вот покинуть его. Он посмотрел на сжатую бутылку, и еще больше почувствовал себя какой-то прогнившей сардиной. Все, все было слабым; однако его рука, обмякшая, но на что-то способная, все же поднялась, и бутылка обрушилась на встрепенувшуюся усатую голову, хоть и недостаточно сильно, как ожидалось – страж упал, но не отключился. Дэйрис запаниковал и ударил его в лицо, потом еще раз, и еще, и еще, пока глаза не закрылись, и тело не оникло. Дальше была уже поверхность – богатая гробница, как стало понятно по статуям, мраморным вытянутым столам, ссохним цветам. Он невольно поюбовался на красоту. «Вот и побывал в Черноводе». Миновав эту обитель покоя и духов, и выбравшись на воздух, узник оказался во внутреннем дворе внутреннего двора: его окружали колючие заборы и деревья. Облазив уголок вдоль и поперек, так и не отыскал ни малейшей щелочки, напоминающей выход. Было одно дерево, могущее помочь расположением ветвей, правда, прыгать с него на землю той стороны было очень уж высоко (а узник, как вы успели заметить, не отличался ни храбростью, ни стратегическим мышлением), и Дэйрис, схватившись за кончик упругой ветки соседнего древа, спустился на ней, как на лиане. С некоей стороны долетал людской гамн, следование туда привело к неожиданному столкновению с некиим индивидуумом, из которого распознать самую настоящую девушку и притом, судя по многим признакам, придворную, удалось не сразу из-за волос, подрезанных не ниже подбородка и худобы, угрожающей перейти грань болезненной. Дэйрис был очень медленнен и осторожен, однако она мчалась на всех парусах, будто он – ее брат, и только что вернулся заграничного путешествия; так что оставалось только предполагать, закричала она от испуга или от удара (более предпочтительно первое, ведь Дэйрис мягкотел, а молодая девушка пластична, хоть и излишне тонка). Читая на ее лице до смешного неописуемый  ужас, он отпрянул и потом еще прочитал, что у нее возникли предположения по поводу его одежды и по поводу пистоля. Времени, что они стояли друг напротив друга, с лишком хватило на то, чтобы у него в уме сложилась некая цепочка памяти, приведшая к тому, что он узнал ее лицо – и вспомнил имя; и только она закончилась, треснула трава в паре метров от них, и кусты выпустили на свет еще одного: настоящего поля в лите, тоже смазливого, зачесанного и лакированного. Сначала он не заметил, что его, по-видимому, дама кое с кем молчаливо знакомится.
- Эларай! Я испугал вас, я не…
   У товарища девушки инстинкты прокрутились быстрее, и он был не на шутку вооружен. Дэйрис сам себе ужаснулся, когда вдруг взял ее в заложники, еще прежде чем тот успел сунуть руку за металлической подмогой. За деревьями высилась, протыкая небеса, шпица Ивановского собора, что помогло узнику опознать место нахождения и подало некоторую надежду.
- Давайте сюда пистоль, - пролепетал он, поль без слова возражения кинул аппарат ему под ноги.
   Дэйрис поднял его и, бросив всех заложников и всех врагов, бросился через кусты к людному парку – не очень быстро, так как волос его коснулась холодная сталь ножа, вонзившаяся в кору – но хотя бы ловко, или, вернее, удачно. Вот зелень прореживается, а прорезаются первые тропки, за ними – уже серьезные вымощенные дороги. Еще мгновение, и узник выбежал на полное цветастого люду открытое пространство. Паника закачалась на иглах сосен, откинула платочки у пали и впиталась в брызги фонтанов. Взорвались свистки, и тут же смолкли – свистящих оглушили возрожденцы, с виду ничем ни отличающиеся от молодых господ. Дэйрис, помахав им, побежал, чуть не словил пулю, к знакомым лицам (вернее, по направлению к местам начавшихся заварушек между стражами и карбонариями – видел он,как крот). Дальше началось продолжение утренней стычке, сохранившее ее стиль и характер. Задача возрожденцев была – прорваться к карете и домой, задача алоний – продырявить их или хотя бы сделать вид. Много было пуль, криков, воронья, на Тритона, властно взирающего с центра маленького фонтана, брызнули кровью прямо в лицо. Какого-то алонию усадили в мусорный бак, другой перевернул скамейку, у старушки, прогуливавшейся с внучкой, украли сумку, воспользовавшись моментом.
  В один момент Дэйрис понял, что его пихают на сиденье, мало того – там уже кто-то был… кто-то в платье.
- А это еще кто? – крикнул, впрыгивая уже почти на ходу, его эскорт.
   Откуда-то из темноты промычали, те, кто скручивал ей руки.
- Выгодная партия. Эларай Транк.