Чарджоуская дыня. Притчи

Фанталистические реазии

Ученик шейха Уджнайда своими глазами видел, как мастер Джунайд, прощаясь с учеником шейха Нуджайда, вручил ему сахарную чарджоускую дыню и сказал:
– Избегай кислятины на пути.
Однако он стоял поодаль и ему послышалось:
– Избегай вкуснятины на пути.
Ученик Нуджайда с поклоном взял дыню и, доставив в ханаку, передал из рук в руки своему шейху, сопроводив рассказом о переданной мастером фразе.
Нуджайд тотчас разрезал дыню, раздал ученикам по дольке и, откусив от своей, заметил:
– Ты не доверяешь пути – путь не доверяет тебе.
Ученики, внемля наставлению, глубже вонзили зубы в сочную мякоть.
Один из учеников, собрав обглоданные корки, вынес их на улицу и бросил козам, пасущимся поодаль, повторяя про себя слова, сказанные шейхом. В его сердце они прозвучали так:
– Недоверие пути к тебе порождает твое доверие к пути.
И он ушел, не заметив, что одна из корок по недосмотру упала на плиты двора близ входа в ханаку и осталась лежать там.
Продвинутый ученик мастера по имени Жуднайд, впоследствии – преемник его хырки и будущий кутб братства, идя мимо, увидел ее и подумал, не прекращая творить зикр сердца:
– Доверие обычных людей это недоверие избранных, а доверие избранных сходно с недоверием обычных. Потому-то мастера и говорили: “Доверяй не доверяясь”.
И он обошел корку стороной, не упустив ее из виду и не остановив на ней свое сознание.
Через 23 минуты 12 секунд местный муфтий, торопясь к шейху за советом, не заметил корки и, поскользнувшись на ней, неловко упал и вывихнул голеностопный сустав на левой ноге.
Шейх, выйдя на шум и увидев корку, отлетевшую из-под ног муфтия в сторону, невольно подумал:
– Доверие пути к тебе превосходит твое доверие к пути.
Когда муфтия препроводили домой, он истребовал калам и бумагу и, оставшись один, успокоил свое дыхание и начертал:
– Доверяй не пути, а конечной цели.

Ученик Уджнайда в свою очередь поспешил к своему шейху и передал ему услышанное. Тот, выслушав его, закрыл глаза и на несколько секунд замер в молчании. Во тьме на внутренней стороне его век возникли сотканные из света буквы:
– Сначала цель это путь, потом путь становится Целью.
Он тотчас открыл глаза и повелел ученику немедленно отправиться к ханаке Нуджайда.
Ученик, поспешив, подошел ровно за две секунды до падения муфтия и, таким образом, оказался свидетелем случившегося.
В поднявшейся суматохе ученик незаметно поднял дынную корку – она еще не успела засохнуть на солнце – и, отойдя в сторону, потихоньку выбросил ее в кусты терновника. В голове у него вдруг зазвенело, и он не просто услышал, но и ощутил всеми фибрами души слова:
–  И путь, и цель есть, хотя на самом деле нет ни пути, ни цели.
 К ночи муравьи дочиста объели корку, оставив лишь тонюсенькую ломкую шкурку. Когда через сто двадцать три года эти места посетил великий учитель Аджайд, рассказывают, что он остановился перед тем самым кустом и, дотянувшись рукой до колючек, ощутил их остроту, но не укололся ими.
Впоследствии одни упрекали его в умеренности, другие – в опьяненности, третьи видели в том и другом достоинства, большинство же не ведало о его истинном чине среди живущих.
Он жил, не впадая в крайности и не избегая их. Об одном говорил, о другом молчал. Был в меру серьезен, в меру смешлив. Зная о многом, говорил мало. Его не задевали и не оставляли равнодушным ни чужие мнения, ни собственные суждения, он не избегал их и не тянулся к ним.
В редких наставлениях людям, которые просили его о том, он не использовал терминов пути и цели.
Он как-то сказал:

Арык, колодец, облако – одно.
Арык, колодец, облако – другое.
Нам различать единое дано.
Не различишь единое в покое.

Одни полагали, что последняя строка описывает фана, растворенность в единстве сознания, достигшего единства, другие трактовали ее в том смысле, что для достижения фана необходим путь как движение, действие, активность. Третьи, считая стих цитатой, искали первоисточник в Дивани других поэтов и приводили в пример недавно вновь открытые стихи Габира:

Влюблённый и любимая – одно.
Влюбленный и любимая – иное.
Соитье наше тем предрешено,
В ком лёд и жар – без холода и зноя.

В приходящих он благословлял приход, в отсутствующих – отсутствие, в говорящих – слова, в молчащих – молчание. Так, по воле Благословляющего, его жизнь стала благословением для живущих.
Спустя тысячу лет, снова будучи в теле, он как-то сложил такие строки:

Не видя видеть, что есть человек,
Нам не дано, когда дано иное.
Зрачок, ресница, бровь и трепет век –
От Хуан Ди до Бабаджи и Ноя.

2 февраля 2000

Согласие несогласия

Наставник, закончив фразу, кивнул задумавшемуся ученику:
– Ты согласен со мной?
– Не могу с вами не согласиться, тем более – согласиться, – ответил тот.
– Объясни сие, – указал наставник.
– Ученику не подобает прекословить наставнику, что выражается в согласии, в то же время ученик вряд ли способен постигнуть до конца слово наставника, понимание ученика несовершенно, на самом деле он живёт иллюзиями и заблуждениями– даже когда слушает своего наставника и отвечает на его вопросы. Поэтому его согласие на самом деле является несогласием. Чтобы совместить свое согласие и несогласие и в то же время остаться искренним и не солгать, ученик вынужден говорить “да” и “нет” одновременно.
И ученик смиренно склонил голову.
Наставник взглянул на него и, помолчав, сказал, обратившись ко всем ученикам:
– Пусть сказанное, как и то, что было передано помимо слов, останется между нами.
Вечером после молитвы, перебрав в памяти события дня, ученик записал:

Удобен ли дружок для пилки дров?
В глазу родимом брёвнышко повисло.
Коль Аввакум не ведает, где ров,
Нужна ли, брат, тебе козулька смысла?

7 февраля 2000   

Собачка Будды

Рано утром Чен очищал дорожку у ворот монастыря. Была оттепель, и он вылепил из снега собаку. Как живая, она лежала на снегу.
Только Пак видел это. За обедом он, невзначай оказавшись рядом с Ченом, с улыбкой сказал:
– Ты не забыл покормить своего пса? Он ведь теперь тоже член сангхи.
Чен в ответ:
– Собачки Будды принимают пищу только из Его рук.
Днем послушники гадали, кто и зачем слепил пса.
Одни говорили:
– Едва лишь слепленный, он уже начал таять. То ли дело скульптура из камня или дерева!
Другие возражали:
– Какой прекрасный образ краткости времени, отпущенного воплощенному существу!
Третьи шутили:
– Снег тает – дхармакайя остаётся!
Вечером во двор вышел настоятель монастыря. Взгляд его упал на снежного пса, но увидел он вовсе не снег.
Перед его внутренним взором сразу возник Чен.
– Так вот кто слепил ее, – невольно подумалось ему. – А славный парень этот Чен. И шуруя лопатой, он не забывает ревностно вращать колесо дхармы.
Следующие три дня светило солнце, и снежная скульптура растаяла.
Через двенадцать лет монастырь посетил новый далай-лама – Чен уже два года был одним из его советников.
Настоятель напомнил ему тот давний случай с собакой. Оба рассмеялись и далай-лама захотел узнать, в чем дело.
После пояснений все трое, выйдя во двор, убедились, что собака по-прежнему стоит на том же самом месте.

19 февраля 2000

Землеед

Чтобы не обременять других, Лу Хо научился питаться землей.
Это не укрылось от его соплеменников, хоть он и не делал этого на людях.
Одни стали презирать его, говоря:
– Он хуже земляного червя – ведь тот ест землю по своей природе, а этот…
Другие говорили иное:
– Став ничтожнейшим из всех, он возвысился над всеми, ведь вода всегда течет книзу – таков и закон дао.
Третьи просто не поверили в это.
Четвертые остались равнодушными.
Его сосед, Ли Чжи, подсмеивался над ним:
– Теперь вся земля – твоя, – говорил он при встречах. – Научи-ка и меня своей премудрости.
– Вся моя жизнь прошла у тебя на глазах, – говорил ему Лу Хо, – если заметишь в ней премудрое – скажи и мне, я поучусь у тебя.
Ли Чжи оставалось лишь скрывать смущение улыбкой.

К Лу Хо зачастил мальчшка – тот самый, который потом научился питаться одним воздухом и стал известен как Чистое Дыхание. Спустя тридцать лет он сложил пятисловные стихи:

Наставник, наставляющий меня,
Уйти не может, дух его – тем паче.
Луч света меркнет на исходе дня.
Учить учителя – как может быть иначе?

Третий иероглиф в третьей строке стёрся, и многие усматривали в нем другой смысл. Получалось так:

Наставник, наставляющий меня,
Уйти не может, дух его – тем паче.
Луч света крепнет на исходе дня.
Учить учителя – как может быть иначе?

12 марта 2000

Сиреневые горы

Однажды Мэн Хао сделал такой плавный и глубокий вдох, что утратил вес и приподнялся над землей.
– Эге, – сразу смекнула, в чем дело, его жена, тотчас собрала свои пожитки и вернулась в родительский дом.
Старший сын почтительно предложил отцу обвязаться веревкой, средний – привязать к ногам камни, младший – носить с собой объемистую флягу с рисовой водкой, которая с трех глотков валит любого на землю.
Мэн Хао вежливо поблагодарил сыновей за заботу, вздохнул еще раз – и истаял как облако.
Говорят, в трех тысячах ли к югу, на склонах Сиреневых гор, вскоре объявился отшельник, которого местные прозвали Белый Туман.
Никому не доводилось видеть его, а его хижина всегда тонула в молочной дымке облаков, тянущихся через распадок.
Прибегающие к его помощи оставляли ему записки или высказывали просьбу вслух, перед дверью его вечно пустой лачуги. Не было случая, чтобы он не помог.
Знали о нем немногие.
Люди в тех краях жили простые, у них что на душе – то и на языке. Таким к чему святые и отшельники?
Говорят, что твердость намерения подвигала их к желаемому.
Вот ведь как бывает: иногда достаточно и пустой лачуги, чтобы реализовать свой замысел. А уж кто построил ее и кто жил в ней на самом деле – Бог весть.

12 марта 2000

Красавица Сэй

Красавица Сэй вдруг начала лаять по-собачьи.
Ее родители сгорели со стыда, она же покрылась тростниковой циновкой и канула словно в тучку.
Двадцать лет ее не было – как ветром сдуло, а потом пришла, так же лая, в том же тростнике.
С нею ветром принесло весть о том, будто бы она ныне – мудрейшая женщина в Поднебесной, утолившая духовную жажду всех искателей истины и превзошедшая мастеров всех степеней.
– Как же так, – судачили о ней, – она ведь всего лишь лает!
– В том-то всё и дело! – кивали другие.
– Ерунда, от бабы какой прок! – отмахивались третьи.
Находились и такие, что хотели сами поговорить с ней, но отваживались на это немногие: говорили, что она не только лает, но и кусает тех, кто задаёт идиотские вопросы. А быть искусанным женщиной – это уж слишком, даже для искателя истины.

В пору 5-й стражи 13 дня 5-й луны Сэй вновь обрела дар речи.
К ней валом повалил народ.
Она же вымазала себе ягодицы жидким калом и на вопросы задирала подол, оборотившись задом.
Тут уж все убедились в ее мудрости и оставили в покое.
Некоторые, правда, говорили, что она выжила из ума.
– Ну вот, – сказала она себе, – гости моей жизни ушли. Время искать хозяев.

Как она жила далее – никому не ведомо, ибо ведание чужой жизни стоит на интересе к ней. Но кому интересна жизнь мудрой женщины и выжившей из ума красавицы?

13 марта 2000

Шелковый шнурок

Юноша Лу Мэнь искал истину.
Он был очень обходителен и перепробовал немало девушек и женщин. Их истина имела определенный вкус и аромат.
Он же знал из книг, что дао – без запаха и вкуса, и потому не стал утруждаться далее в ожидании, когда его ощущения и восприятия ослабнут и сойдут на нет.
Перевязав свой “нефритовый жезл” шелковым шнурком, он дал себе слово поймать себя на том, чем ловил других.
Даосский мастер научил его выдувать из своего тела половое желание, когда оно вдруг настигало его.
Лу Мэнь не знал, что при этом его тело становится легче и прозрачнее.
Со временем он обрел способность ощущать желания других людей на расстоянии и утишать их.
Его тело перестало стареть, а лицо – меняться.
Спустя 70 лет он по-прежнему был гибок и быстр.
Его глаза искрились любовью. Еще бы – все женщины мира были его любимыми, а мужчины – его возлюбленными братьями.
Все они жили в его сердце – оно охватило собою этот мир. Не было человека, который ускользнул бы от его невидимых объятий.
Заглядывая в мир, он заглядывал в свое сердце, вместившее в себя всё.
Он частенько думал:
– Как, в сущности, невелика земля, как немного на ней воплощенных существ!
И тогда его любовь, изливаясь из переполненной чаши сердца, уносила его в иные миры, которые – он знал – скоро станут и его отчизной.
Возвращаясь, он доставал тот памятный шелковый шнурок и, покачивая головой, думал:
– Костер загорается с тонких веток, дело начинается с пустяка, жизнь – складывается из мелочей.

12 марта 2000

Кибитка У-Мэня.

У-Мэнь взрослел медленно.
К тридцати годам он выделялся лишь умом и образованностью.
Жизнь его была беспечна и легка, покуда карма прошлых воплощений не стала приоткрываться в нем.
Хлеб насущный начал даваться ему с трудом, а не просто так – но он сменил праздность на труд и преуспел в добыче средств к существованию.
Вдруг стали убывать его силы, и не помогали ни снадобья, ни физические упражнения. Тогда он научился двигаться мягко как вода, дышать беззвучно, вращать ум без трения – и вновь зажил безбедно.
Новые слои кармы открылись в нем, оттягивая на себя жизненную силу. Тогда он научился двигаться, оставаясь в покое, дышать без дыхания, думать не думая – и опять дела его поправились.
Но поистине велик был груз его прошлых жизней – и он снова ослаб и стал беспомощен как младенец. Тогда по совету даосского отшельника, забыв о себе, он отдался внутреннему тружению любви к другим существам.
Он незримо вычерпывал свое сердце до дна, отдавая воду своего колодца для утоления жаждущих.
Он опустошил хранилище души до последнего зернышка для насыщения голодных.
Он предал забвению всё, что имел – даже неимение и нищету, равно принимая присутствие и отсутствие, сладость и горечь, сжатие и расширение, при этом не утрачивая способности различать их.
Так он жил, пока не ощутил, что не прилагает более усилий для того, чтобы жить. Тогда он выкинул из головы и сердца всё, что там еще оставалось, написав стихи:

Дорога. Вдаль летит кибитка –
И снова нет движенья.
Извечно прибывание убытка –
Без доли доля, dukham  без страданья
и томленья. 

13 марта 2000

Чудище нафса

Ибн Ата как раз закончил рисовать, когда Бахлул-юродивый заглянул ему через плечо – и повалившись на землю, разразился гортанным смехом, похожим на квохтанье курицы, хлопая себя по ягодицам и барахтаясь в пыли.
– Что-то не так, – подумал Ибн Ата и окинул взглядом рисунок. Вроде всё на месте: брови воина сдвинуты, взгляд суров, лук натянут, стрела остра, дракон зубаст, кольца змеиного тела мощны и упруги, тело воина плавно переходит в тело дракона.
Он повернулся к блаженному.
Тот, не вставая с земли, прогнулся, изобразил две головы на концах своего тела и стал корчить рожи, тыкая рукой в рисунок.
– Я изобразил чудище, урода? – догадался художник.
Бахлул закивал и начал одной рукой заламывать другую, толкать себя в шею, бока, грудь, живот, выкручивать руками ноги, а потом очертил вокруг себя ровный прямоугольник.
– А должен был изобразить борьбу с собой? – воскликнул Ибн Ата.
Бахлул показал, как открывает дверцу в своей груди, достаёт оттуда что-то и пытается отпихнуть от себя, отбросить прочь – но безуспешно. И тогда он грозит этому чему-то и накладывает на него узду.
– Точнее,  обуздание нафса, – кивнул Ибн Ата. – В чем же я ошибся? – и он во все глаза уставился на Бахлула.
Тот начал мягко теребить свою рваную одежду, бережно ощупывать ее складки, нежно гладить пальцами свои щеки, брови, завивать кончики волос, жеманно прижимая колечки к плечам. Потом рукой  как бы стёр всё это или скорее размыл, показал, как закрывает себя невидимым пологом, и погрозил художнику пальцем, вновь гортанно засмеявшись.
– Прописывая детали, я вверг глаза в искус идолопоклонства, – тихо шепнул Ибн Ата.
Бахлул набрал в грудь побольше воздуха и выдохнул, показав руками, что расширяется во все стороны, и затем стал, промахиваясь, хватать себя, сжимая пальцами пустоту.
Художник кивнул:
– Формы на картине – это образы невидимого мира, а в нем нет ни телесности, ни нашего “я”. 
Он взял чистый лист и стал набрасывать рисунок заново.
– Ну вот, совсем другое дело, – довольно пробурчал он, когда закончил работу.

Вечером дочка художника Гюльчара, положив рядышком два рисунка и переводя взгляд с одного на другой, удивленно протянула:
– Пап, ты зачем сегодня два раза нарисовал одно и то же?

14 марта 2000

Колокольцы малютки Чи

Малютка Чи лепила из звонкой глины колокольчики.
Одни колокольцы звонили динь-динь, другие – дон-дон, она же хотела, чтобы звук был ясный и чистый: динь-дон, динь-дон.
Местный гончар не смог ничего сказать ей – он никогда не делал колокольцев.
Тогда она поехала с бабушкой в город, к мастеру, который лил колокольцы из меди.
Тот, выслушав ее, испытующе заглянул ей в глаза, долго молчал, потом сказал:
– Звук идет не из глины, а из сердца. Позволь своему сердцу звенеть – и всё встанет на свои места.
– Что же теснит моё сердце, не давая ему тонкать как звонкая медь? – думала она по дороге домой – и ничего не могла придумать.
Бабушка присоветовала ей сходить к даосу, чья хижина стояла в трех ли от деревни, на берегу реки.
– Отполируй сосуд своего сердца изнутри, – сказал он ей и объяснил, как это делать.

Малютка Чи научилась совмещать любую работу, которой были заняты ее руки, с полировкой сосуда сердца.
Просыпаясь утром, она тотчас начинала неустанно вращать свой внутренний гончарный круг, и засыпая вечером, последним усилием воли подталкивала его.
Через какое-то время это внутреннее круговращение стало для нее привычным – ей стало казаться, что круг вращается сам собою, почти без ее усилий.
Однажды утром, проснувшись, она обнаружила, что волчок света любви в ее духовном сердце неостановимо кружится и не нуждается в привычном утреннем запуске – и поняла, что он не останавливался на ночь, как обычно.
Выходит, что-то в ней бодрствовало, не давая затихнуть движению, даже когда она спала.
Время шло, и она заметила, что птицы перестали ее бояться и не улетали, когда она выходила на усадьбу или в сад.
Ящерицы у ручья, в солнечные дни гревшиеся на камнях возле небольшого водопадика, подползали поближе, когда она приходила посидеть на берегу.
В деревне на нее стали заглядываться все парни – даже те, которые раньше никогда не соизволили бы взглянуть на девушку из бедной семьи.
Когда она ходила в лес за ростками папоротника, самые нежные и сочные ростки попадались именно ей, будто нарочно вырастая у нее на пути.
Мать как-то сказала ей:
– Смотри-ка, глаза у тебя стали как будто больше и светятся изнутри.
Подружки начали липнуть к ней, часто расчесывали ей волосы и старались быть поближе, коснуться плеча или руки.
А когда с фермы вырвался бешеный бык и понесся по деревне, сокрушая изгороди и расшвыривая в стороны собак, она, выйдя ему навстречу, негромко и певуче позвала его – и он подошел и встал как вкопанный рядом с хрупкой фигуркой Чи, склонив рога до земли.
Ее отец, который, несмотря на ворчания матери, частенько злоупотреблял рисовой водкой, постепенно совсем бросил пить.
Колокольцы, которые она теперь лепила, издавали мелодичный звон – динь-дон, динь-дон. Их мигом расхватывали на базаре из-под рук бабушки. Та лишь успевала выложить их, как проходящие мимо нее люди замедляли шаги и, словно притянутые невидимой силой, сворачивали к скромному лотку.
Подружки Чи, глядя на нее, тоже начали лепить поделки из глины, но их брали не так охотно, хоть они с виду были такие же.
Как-то, когда Чи, гуляя, дошла до опушки леса у подножья Западной горы, между деревьев показалась огромная полосатая кошка. Подружки с визгом бросились наутёк, она же осталась на месте. Тигр медленно подошел к ней, и чем-то другим, не ушами, она восприняла его голос:
– Ты звала меня? Я услышал звон твоего колокольчика.
Она положила руку на его лобастую голову и потрепала за ушами:
– Иди, я вовсе не хотела тебя беспокоить.
Тигр прижмурил глаза, нежась в невидимых лучах, и, оглядываясь, медленно и неохотно ушел в лесную чащу.
Она же взглянула на гору, внутренне охватив ее всю целиком, и вдруг поняла, что гора – это тоже огромный колокол, неумолчно и мерно звучащий ночью и днем.
Ночью она долго не могла уснуть, поднялась и вышла во двор.
Мириады звёзд сияли над ее головой, и каждая беззвучно пела свою песню.
Им в ответ мерно гудел колокол земли, откликались колокола горных хребтов и долин, отзывались колокольцы деревьев и кустов, звенели колокольчики ночных животных и птиц. Величественная симфония живого сознания звучала вокруг, и она тоже любовно вплетала в нее звук своего колокольца, звонкий и чистый, как тонканье меди.
Утром она пошла к даосу. Его хижина была пуста.
Сев перед хижиной, она закрыла глаза и представила себе его – таким, каким видела в последний раз.
В ее сердце возникли глубокие мерные пульсации – словно там раскачивался неведомый ей колокол, и она поняла, откуда исходит эта музыка.
Колокол ее духовного сердца был столь чуток и тонок, что откликался колоколам Пэнлая.
Даоса уже не было на этом свете, он слал ей свой привет из дальних стран, музыку которых ей предстояло узнать и освоить.
Она открыла глаза.
Всё, что она знала, исчезло.
Вокруг не было ничего, кроме самого звона.
Звон был живым, он переливался словно радуга. Она вытянула вперед свои руки – они были сотканы из этого звона и тысячью любовных живых нитей протягивались во все стороны, к язычкам колоколов вблизи и вдали, внутри и снаружи, повсюду и нигде.

Вечером, когда она вернулась домой, ее ждала Ло, одна из ее лучших подружек. Слегка замявшись, Ло тихо попросила:
– Чи, научи меня, как стать такой же, как ты.

29 марта 2000

Дельфин Ши

Дельфин Ши медленно плыл на небольшой глубине, едва шевеля хвостовым плавником, чтобы не опережать и не отставать от одинокого пловца, чья голова то скрывалась, то вновь показывалась в провалах между грядами волн.
Далекий берег отсюда можно было увидеть, лишь выпрыгнув вверх из воды на вдохе-выдохе. Ши этого не делал, чтобы случайно не сбить настройку сознания человека, и, всплывая, прятал спину за гребни волн.
Вода была холодновата для обычных купальщиков, да и сезон пловцов закончился, и километров на пятнадцать в обе стороны от них вдоль побережья – он это точно знал – в воде никого из людей не было.
 Он вновь настроился на мысли человека – и вновь удивился, обнаружив, что тот по-прежнему ни о чем не думает, голова его была совершенно пуста.
Обычно в сезон пловцов в головах купальщиков было восхищение, радость, восторг, смешанные с затаенным страхом перед морем. Даже дети часто боялись воды.
Нередки были люди, которые входили в воду без тени страха – это были друзья. И всё же мало кто из них бесстрашно уходил на глубину, вдаль от берега. С такими легко было плавать вместе, играя и в игре объединяя свою радость, многократно умножая ее совместным общением с живым сознанием моря.
Этот пловец оставался загадкой для Ши.
Непонятно, чего ждать от него – и на всякий случай Ши был наготове: он шел чуть позади и сбоку от пловца, оставаясь незамеченным им, так, чтобы при необходимости в считанные секунды оказаться рядом.
Он невольно подумал о том, что нечасто попадаются люди, способные полностью остановить свой поток сознания. Иногда они и сами не знают, чего достигли, и готовы запросто расстаться со всем на свете, включая собственную жизнь – лишь бы вернуть себе утраченный покой болота (Ши, конечно, не знал никаких “болот” – просто в его сознании в этот момент возник образ мертвого моря, лишенного движения, глубинных течений и воздействия живой стихии ветра).
Человек перестал двигаться и лег на спину.
Его тело легко лежало на воде, покачиваясь на волнах.
Ши не был уверен в том, что именно тот чувствует сейчас.
Когда он сам останавливал сознание, в него обычно входило море. Иногда – ветер. Изредка – небо. Когда это происходило вблизи дна, у берега или у скал, им становилось живое сознание земли, камня, песка. И была еще одна настройка…
Его мысли прервались – он ощутил, как человек нырнул и стал уходить всё глубже, сильно загребая обеими руками. В голове у Ши возник образ: абрис человеческого тела, медленно растворяющийся в морской глубине.
Образ принадлежал не его сознанию.
Ши тотчас глубоко нырнул, как торпеда прорезав толщу воды, сближаясь с человеком, и оказавшись под ним, стал медленно всплывать ему навстречу, обнимая невидимым светом своей любви.
Он ощутил тот момент, когда человек увидел его, – сначала смутно и расплывчато, потом всё яснее, без ошибки – и ему передалось то огромное облегчение, которое тот почувствовал.
Казалось, энергия, возникшая от их контакта, властно толкнула пловца обратно, к поверхности воды. Его сознание наполнилось ровным серебристым свечением с золотыми блестками.
Ши тотчас вновь погрузился поглубже и ушел в сторону.
Это не помешало ему увидеть внутренним зрением, как в тот момент, когда человек вынырнул на поверхность, его сознание взорвалось во все стороны, мгновенно расширившись и охватив всё вокруг, при этом скачком изменив свою светимость.
Колоссальная золотистая сфера цвета янтарного мёда уходила ввысь в небо и вниз сквозь толщу воды к земле. Ее поверхность и глубина едва заметно пульсировали, переливаясь тончайшими рефлексами. Внутри этой сферы была только любовь, чистая любовь, живая любовь.
Ши тоже был частью этой ликующей любви, сгустком света, растворенным в океане света.
В этот момент его состояние передалось всем дельфинам планеты – и обратило их в сияющие золотистые маяки бескорыстной любви.
Для них не стало ни плавников, ни хвоста, ни головы, ни носовых отверстий, ни вдоха-выдоха, ни опоры на воду – только золотистое переливчатое сияние, тысячи живых невидимых солнц, являющих свою истинную природу.
И в ответ на этот свет с неба, с каждой звезды, со всех сторон вселенной на Землю словно тропический ливень обрушился ответный дар любви – водопад тончайшего ликования начал невесомо ниспадать сверху, опускаясь и пронизывая собою атмосферу и толщу планеты, а затем вновь медленно уходя в глубины вселенной, в открытый космос, заполненный живым сознанием.

Спустя много лет один из земных поэтов, в минуту вдохновения настроившись на этот миг, неожиданно для себя сложит загадочные стихи:

Богатство окольцовано кольцом.
Тот сферос вне тревоги и покоя
Себя являет Матерью-Отцом.
Твоё кольцо на пальце – золотое?
 
                30 марта 2000

Последнее воплощение птицей

Пошел сильный дождь, и Го Ти, не меняя направления полета, стал набирать высоту.
Дождевой фронт ушел вниз.
Теперь Го Ти летел между двумя слоями облаков. Здесь давление на оперение с левой стороны тела было чуть больше, чем с правой, и значит, тянул небольшой боковой ветер.
Казалось, ничто не препятствовало ему продолжать полет на этой высоте, однако Го Ти стал подниматься еще выше, пока над ним не засияли звезды.
Здесь дул сильный встречный ветер.
Воздух, обтекающий его тело, вплавлял его в себя и стремился унести в своем потоке обратно, на север. Теперь Го Ти летел вдвое медленнее, чем он двигался до начала дождя.
Он плавно погрузил сознание в ветер и устремил его вперед – встречный поток ветра перед ним занимал многие сотни километров. Но вдруг он ощутил еще кое-что: где-то там, далеко, перед ним находилось место, где сразу слабели мышцы, а воздух уходил из-под крыльев, лишая их опоры. Там исчезал привычный подпор снизу, и тело падало вниз – словно в расщелину с нисходящим потоком.
Ощутив всё это, он мгновенно развернулся и понесся на запад-северо-запад.
Его скорость сразу возросла втрое.
Теперь он летел, непрерывно соскальзывая с косой ветровой горки.
Его слегка сносило обратно на север, но сейчас это уже не имело значения.
Спустя двенадцать часов, уже после восхода солнца, по-прежнему летя над облаками, он услышал шум прибоя и развернулся к югу, снижаясь.
Теперь слева от него была суша, а справа – море.
Какое-то время он летел на небольшой высоте, точно следуя изгибам береговой полосы. Здесь энергия прибоя создавала восходящий поток, который позволял сутками легко удерживаться в воздухе.
Затем он поднялся выше, и к первому ощущению добавилось новое: теперь левым боком он ощущал прибойную линию материковых энергий, правым – повторявшую ее линию прибоя морской стихии. Между ними находился коридор, удобный для дальнего полета. Он представлял собой извилистый  вертикальный фронт, или стену, повторяющую изгибы берега высоко над ним. Множество птиц пользовалось этим коридором для дальних перелетов на средних высотах.
Он поднялся еще выше.
Здесь условия полета вновь изменились из-за новых обертонов, и это зависело вовсе не от ветра. На большой высоте острее ощущался серебристый поток энергий, восходящих из разлома материковой плиты. Эти энергии, пропитывая тело, снимали усталость и заменяли пищу.
Го Ти протянулся сознанием вдоль разлома к югу и увидел череду серебристых фонтанчиков, сливающихся вместе и образующих канал, огибающий сушу и тянущийся к югу на многие тысячи километров.   
Это была торная дорога, которой пользовалось множество перелетных птиц. Он сразу узнал ее, хоть и попал сюда впервые. Она словно река вбирала в себя стаи и отдельных птиц, совершавших дальние перелеты. Она учила их жить собою, и он стал одним из многих крылатых созданий, впитывающих своим телом ее серебристую пыль.

Он следовал линии выхода планетарных энергий из материкового разлома уже седьмой день. Его траектория была более экономична, чем у низколетящих птиц, ориентирующихся на береговую полосу и энергии прибоя. Она сглаживала выступы полуостровов и бухт. Птицы, летящие на средней высоте, ощущали неоднородность и особенности энергий берега и моря в данном месте – и тотчас реагировали на них. Для Го Ти в этом не было необходимости, энергия его настройки не менялась, и он на лету впал в подобие сна или забытья.
Полет на большой высоте почти не требовал от Го Ти усилий, время для него исчезло – ибо исчезли изменения энергетического фона.
Полностью настроившись на постоянный планетарный поток, он и думать забыл о еде и перестал дышать воздухом разреженной атмосферы, окружавшей его тело. Через его тело струилась лишь серебристая пыль, бессознательно управляя которой, он довольно быстро смещался. 
В какой-то момент, находясь в этом состоянии полусна-полузабытья, он вдруг ощутил невидимый след пролетевшей здесь незадолго до него колоссальной стаи птиц – их было не меньше десяти тысяч. Он попытался яснее распознать этот след – и понял, что стая состояла из птиц разного вида, но примерно одинаковой величины. В нее входили самцы, самки и молодые птицы, впервые совершавшие перелет. Он настроился точнее – и увидел, как они выглядят и даже как ведут себя в полете, на гнездовье и во время поисков пищи.
Он попытался обнаружить другие следы – и увидел вокруг себя многослойные ленты траекторий птичьих стай и отдельных птиц, пролетавших здесь день, месяц, год, век и даже тысячелетия назад.
Он начал разбирать эти следы и увидел, что одни птицы летели стаями, состоящими только из самцов, другие – только из самок, третьи – только из оперившихся птенцов, четвертые были смешанными, состоящими из птиц одного вида, пятые включали разные виды птиц. Стаи были разной численности и формы: одни птицы летели цепочкой, другие лентой, третьи клином, четвертые – округлым облаком. А были пятые, шестые, седьмые… Бесконечный опыт различных видов птиц окружал его, став доступным в восприятии.
Информационные следы яснели, как только он настраивался на них, и исчезали при отключении внимания. Можно было зайти в любой след как в реку и проследить ее устье и исток.
Среди всех следов были и следы птиц его вида, и он, не зная о конечной цели своего полета, мог мысленным взором увидеть, где кончаются их пути.
 Все следы на “торной дороге”, которой он следовал, сливалась в гигантскую световую трубу, интенсивность сияния которой была больше там, где пролетело больше птиц.
Выходит, птицы своими крыльями повышают светимость неба, – подумал бы Го Ти, если бы мог размышлять.
Эта “труба” ветвилась, и иногда встречались очень яркие развилки и рукава – некоторые из них уходили через океан на другой материк.

Еще через неделю полета неожиданно для себя он свернул в один из широких юго-восточных “рукавов”, ведущих вглубь материка.
Облаков уже давно не было, внизу виднелись горные гряды, камни и песок с редкими островками растительности. Днем было очень жарко, ночью становилось очень холодно, чего Го Ти почти не замечал.
Благодатный серебристый поток остался позади, и вместе с ним ушла легкость полета в состоянии полузабытья. Вновь Го Ти ловил крыльями попутный ветер на разных высотах и искал прочную опору своим крыльям.
Наконец он стал ощущать всё больший подпор снизу. Но это был не воздушный поток. Он усиливался с каждым часом и позволял ему лететь всё с меньшими и меньшими усилиями.
Он интуитивно избирал направление, в котором эта поддержка была максимальной – и вскоре оказался над океаном песка. Исчезли скалы, каменные гряды и плато, сухие русла рек, остатки растительности. Вокруг не было ничего, кроме песка. Под ним простиралась самая большая на планете пустыня, и он пересекал ее в самом широком месте.
Именно колоссальное средоточие песка создавало невидимое поле, которое поддерживало его силы в полете.
Он и понятия не имел, почему это происходит.
Великую пустыню он просто вопринимал как колоссальное живое растение, водоросль в океане неба, бережно пестующую крылатых созданий своими плавными невидимыми прядями, вздымающимися далеко вверх от земли.

Во время полета над бескрайними песками знакомое забвение охватило Го Ти.
Он как будто спал, и в этом сне без помощи своего немощного тела и ничтожных мускулов он совершал то, на что был неспособен во время бодрствования – без пищи и еды, не совершая посадок, при чудовищной жаре пересечь великую пустыню.
Только так можно было это сделать. И только здесь, пересекая пески, как это делал он, можно было научиться этому.
Что-то происходило с ним во время этого полёта-забвения, полета-сна, что-то очень важное.
После перелета через пустыню Го Ти увидел, что теперь по невидимым следам других птиц он может читать их историю: ориентируется ли эта птица при штормовом ветре, ночью, в облаках, умеет ли преодолевать зону низкого давления, пересекала ли пустыню, океан и даже льды. Сам он не бывал над ледовыми полями – и всё же аромат и этого опыта стал доступен ему. Он мог “увидеть” льды глазами птиц, побывавших там.
Каждый опыт обладал своим оттенком светимости, своим “слоем”.
И каждая птица несла на своих крыльях сияющие слои своих полетов.
Светимость была ее опытом, а опыт нёс с собой всё большую неуязвимость и независимость.
Среди всех следов изредка встречались следы птиц, чьи тела состояли только из серебристой пыли. Что это означает, Го Ти тогда еще не понимал.

Когда пески остались позади и поддержка пустыни исчезла, в поисках новой опоры он неожиданно для себя отпустил сознание во все стороны сразу, и оно стало растекаться, обращаясь в истончающееся облако.
Последние следы этого крылатого облака почти истаяли, когда его сознание обнаружило себя в виде тончайшей световой сетки, оно стало ею, слилось с ней, открыло ее собою и в себе.
Внутри и вне него были лишь упругие сияющие нити, которые пульсировали как живые, мерцая и переливаясь чистой энергией. Они шли во всех направлениях, точнее, они проявляли себя в любом направлении, которое задавали махи крыльев, его взгляд или поток сознания.
Внешне он казался птицей, продолжающей свой полет.
На самом деле он был сияющей нитью, мерцающей и переливающейся светом. И именно перелет был для него лучшим, если не единственным, способом открыть это в себе. 
Нить была чистой энергией, и она протягивалась везде.
Восприняв себя как нить, птица становилась независимой от всех иных энергий – теперь она сама была полем, объемлющим собою все поля.
Го Ти воспринял то главное, ради чего пришел в этот мир.
Теперь он мог продолжать дальние перелеты, а мог оставить их и стать оседлой или кочующей птицей – это ничего не меняло. Горы, океаны, пустыни, ветер, отсутствие пищи или других птиц не были решающими для него – отныне энергия превыше их всех давала опору его крыльям и была его меридианами и параллелями, направлявшими полет. 
Он никуда не двигался – и всё же был самим движением.
Он соединял начала и концы, при этом не имея ни начала, ни конца.
Он наконец-то ощутил себя средостением, связкой, которая была всегда, с самого начала – просто он не ощущал этого.
Теперь он видел свое тело как сгусток золотистой пыли, которая была рассеяна всюду. Этот сгусток был подобен волне в океане. Волна двигалась – вода оставалась на месте. И он был и тем и другим сразу, в одном.
На самом деле он никуда и ниоткуда не летел – сам перелет являлся целью его жизни, являя ему его цель: исчезнуть – и стать самим светом, незримым сиянием, любовно окутывающим планету и лелеющим все формы живого сознания.

Спустя тысячи лет то, что Го Ти открыл в себе, будучи птицей, одни люди называли йогой, другие – вахдат-и вуджуд, третьи – единобожием, четвертые – дао, и были еще пятые, шестые, седьмые…
Теперь Го Ти был одним из них.
Это не помешало ему однажды, не имея ни перьев, ни крыльев, вновь ощутить себя сгустком золотистой пыли и уже навсегда уйти в полет, растворив свое тело в живом океане сознания и вплетя свою нить в ковер мирового узора, составленный из судеб воплощаемых существ.

7-9 апреля 2000
;
Каша-болтанка

Восьмой день по благословению своего шейха Абу Талиб сидел в тёмном затворе.
Он медитировал на свой нафс, сидя в центре крохотной худжры.
Невидимые в темноте стены худжры исчезли для него на третий день, а дня два назад он утратил и ощущение пола, на котором сидел.
Ремень вокруг пояса, стягивающий колени, не давал телу упасть, когда он проваливался в забытье, в иные миры, в закоулки собственного сознания – кто знает, что такое забытье, кроме Дарующего его?
Он непрестанно молил Аллаха открыть ему путь смирения своего нафса.
В первые дни затвора он делал это сначала языком, в последующие дни – мысленно.
И вот теперь язык его умолк и голова опустела, освободившись от мыслей.
Осталась лишь стрела сознания, и она по-прежнему была такова, что мольба исходила из его сердца.
Он был уже близок.
Пост, уединение, неподвижность и тьма приближали к нему цель – а он и не ведал об этом.
Цель его внутреннего моления уже подошла к нему со всех сторон, готовясь обнять – а он по-прежнему пускал стрелу за стрелой.
Она окутала его собою нежно и любовно – как блаженная услада первой ночи любви – а он и не ждал Возлюбленную и мог принять ее родинку и завиток за искушение и соблазн Иблиса.
Он не был готов к неге этих касаний – и тогда они сменились Голосом.
Голос сказал:
Вот, я пришел на твой зов.
Слушай теперь.
Загляни в себя как в колодец.
Абу Талиб повернул внутреннее око вниз и простёр в бездну самого себя бесконечный взгляд.
Нечто, бывшее его существом, его тонким “я”, нитью потянулось от головы к ногам.
Тончайший дождь его сознания начал сеяться вниз.
Казалось, это было падением в никуда.
Невесомые капли парили в пустоте, и опускаясь всё ниже, ниже, теряли ощущение движения, падения и даже самого парения.
Где-то там, внизу под ним, в неимоверной глубине, находило себя завершение движения, само падение опадало и сходило на нет, парение испарялось.
Здесь, казалось, не было ничего.
Пустота. Тишина. Покой
Но ведь то и другое и третье ощутимы лишь заполненностью, звуком, суетою.
И если этого не было здесь – как же тогда он слышал, чем осязал?
Но вот в неимоверной глубине, расположенной глубже двойного отрицания, возникло нечто, что мягко вытеснило его из состояния испарённости, растворенности, небытия и повлекло, усиливая притяжение, куда-то еще ниже.
В этом движении уже не было его усилий и почти не было его самого.
Он просто отдался притяжению.

Коль всё прошло – чего же ты улёгся?
Его влекло – и потому он влёкся.

Он ощущал это влечение как то, что было всегда, во всем – но оставалось скрытым от него, неощутимым, некасаемым – а вот сейчас дозволило коснуться, самопроявилось, тронулось навстречу.
В этом не было никакого чувства, мысли… что же тогда было в этом?
Движение?
Оно было всюду – тонкое и… светлое.
Оно обладало светимостью, рассеянной и мягкой.
Но когда он пытался ощутить этот пушистый, шелковистый свет яснее, тот начинал плавно усиливаться или меркнуть, изменяясь в своих качествах и намекая на то, что лежало под ним, таилось в нем, проявлялось с его помощью для сгустка сознания человека.
Голос зазвучал вновь:
Смотри. Это ты.
И он вдруг увидел в ровно простирающемся во все стороны океане света сгустки.
Они не появились ниоткуда.
Они были здесь и раньше.
Просто он не видел их.
Он увидел, что они более темные, чем свет.
Он увидел, что они пульсировали и слегка изменяли свой вид.
Они были живые!
Одни плыли как пузыри, другие вытягивались овалами, третьи – каплями.
Были и сгустки-медузы, сгустки-осьминоги, с ветвящимися щупальцами, то вытягивающимися, то сокращающимися вновь.
И лишь увидев движение этих щупалец, он понял, что это: частицы нафса, его нафса!
Крупинки наследия животной природы, живущие в океане Бога, милостиво исполняющего его Собою!
Это был внутренний космос его сознания, его истинной природы, и он состоял из частиц различной густоты – тонких, разлитых подобно воде, и более сгущённых, свёрнувшихся в сгустки наподобие амеб или медуз.
Голос сказал:
Смотри и делай это!
На ту картину, которая по-прежнему открывалась ему, наложилась иная.
Это был образ ложки, мешающей кашу в котелке.
Ложка была соткана из тончайшего серебристого света, с едва заметным золотистым отливом.
Она двигалась кругообразно, против солнца – слева спереди к нему направо от него вперед.
Она была колоссальной, а может быть крохотной как былинка.
В нем прозвучало:
Стань ею!
И он втянул в себя тонкий свет со всех сторон и проявил такой же свет внутри и сделал выдох во все стороны этим светом, став им, – и вылепив из себя невидимую мешалку, начал медленное кругообразное движение, захватывая им то, что его окружало, процеживая, промешивая сгустки нафса, раствораживая, раздувая, растворяя их силой своей любви, пронизывающей и проницающей их.
Он был ветром.
Он был сквозняком.
Он любовно продувал их насквозь.
Он не был грубым или назойливым.
Он уступал им, он искал дорогу сквозь самые узкие щели, он цедился невесомыми струйками, он становился самой уступчивостью и текучестью.
И это было его вернейшим оружием, несокрушимым и неуязвимым.
Неостановимое, плавное, не ускоряющееся и не замедляющееся движение – он стал им.
Всеобнимающее, нежное, текучее – он стал им.
Он ощущал собою каждый сгусток, который проницал своим движением.
Он любовно подносил его к своим губам и касался так, как трогают пушок на щеке возлюбленной.
Он дышал на него – как дышат на замерзшие руки любимой, взяв их в свои.
И сгустки нафса не могли противиться этому дыханию любви.
Им нечего было поставить против него.
Им было не устоять.
И они начинали плавиться – как снег на солнце, как наледь на теплеющей воде.
Их становилось всё меньше – или ему казалось, что их теперь меньше.
Он ощущал их всё слабее – может, они преображались во что-то иное силою этой любви, которую он черпал не из себя – из Него, соткавшего его Собою?
Он перемешивал кашу себя, кашу-болтанку своего сознания – и находил в нем всё остальное. Всех остальных.
“Я” открыло для него иные грани: “мы”, “вы” “они”.
Он разлеплял слепленное когда-то им же самим – в иные времена, в иных мирах, в ином облике.
Он разбалтывал слипшиеся комки.
Он расхлёбывал кармическую кашу, заваренную давным-давно.
Каша начала густеть и застывать.
Он увязал в ней, останавливаясь, тормозясь в своем движении, которое застывало словно мёд, становясь всё более тягучим.
Он был причастен ко всему, что было – и переходило в “сейчас”, и застывал, заплавлялся в этом “сейчас” как мошка в куске янтаря.
Движение таяло, уходило, утекало – и вот оно исчезло, сошло на нет.
Не было Абу Талиба.
Не было Иблиса, не было Аллаха.
Всё было Абу Талибом.
Всё было Иблисом, всё было Аллахом.
 
Придя в себя, он снял ремень с колен, медленно поднялся, распрямляясь, и на ощупь отыскав дверь, распахнул ее.
Его глаза, отвыкшие за эти дни от земного света, пронзила боль.
Яркие звезды сияли над пустыней, просеивая нитяной дождь живого сознания иных миров в колодец этого мира.
Стояла тихая ночь, заплавляя планету собою как мошку в янтаре.
На самом дне этого колодца, на неимоверной глубине, о которой невозможно и помыслить, светилась еще одна звезда.
Безмерная крупинка света по имени Абу Талиб.


23 мая 2000


Вопросы учеников шейха Камаля

Закончив историю о пребывании Абу Талиба в темном затворе, шейх Камаль обвел взглядом учеников.
Их было шестеро, шестеро лучших.
– Ну а теперь задавайте вопросы.
Ученики замялись, не решаясь исполнить повеление шейха.
Наконец Хасан чуть приподнялся, прося дозволения начать, и учитель безмолвно кивнул ему.
– Мастер, когда вместо безмолвной беседы в нём зазвучал Голос, не значит ли это, что Абу Талиб был в тенетах представлений об Аллахе лишь как о мужчине?
Наставник взглянул на других учеников:
– Что еще можно сказать по этому поводу?
– Он был не в силах воспринять Его даже как Возлюбленную, какой же он суфий? – тихо промолвил Бахаи.
– И где была его любовь в тот момент? Что затмило ее? – обронил Ахмад.
– Если на восьмой день пребывания в темном затворе ум его всё еще  был исполнен земными образами, то на какой день они окончательно покидают сознание, о мастер? – спросил Аббас.
– Есть ли различия в восприятии Аллаха вне пола и вне образа? – промолвил Али.
 Лишь Саид не задал своего вопроса. Среди голосов других учеников его голос звучал реже всех. Мастер ожидающе взглянул на него.
– Всегда ли Голос имеет такой тембр и окраску, которая не позволяет отнести его к мужчине, женщине или ребенку? – не поднимая глаз, произнёс Саид.
Учитель едва заметно одобрительно кивнул, улыбнулся и, помолчав, промолвил:
– Вопросы поставлены. Ваш собственный опыт подсказал вам их. Их уровень ясно проявляет  уровень понимания этого случая каждым из вас. Вижу, что мне нет нужды отвечать вам словами.
И он обнял их всех светом своего сердца – и все они как один прильнули к нему своими сердцами, не шевельнувшись и не сдвинувшись со своих мест.

26 мая 2000 г.

Блаженный Бахлул и ученики шейха Камаля

Под колючим кустом, в двух шагах от кружка учеников, в небольшом углублении, вырытом в песке, лежал, свернувшись калачиком, Бахлул-юродивый.
Он пришел сюда ночевать и уже задремал было, когда пришедшие дервиши неожиданно расположились чуть ли не у него в ногах.
Так он стал свидетелем их беседы.
Их приход разбудил его, но он даже не стал открывать глаза.
Он лежал как лежал, и его видавший виды, давно вытершийся плащ, которым он укрывался, сливался с песком и делал его совершенно незаметным.
Ему пришлось выслушать всё то, о чем шла речь.
Когда дервиши наконец ушли, он облегченно вздохнул, но в его голове невольно потянулись неспешные мысли о том, что он только что услышал.
Погружаясь в сон и уже почти засыпая, он поймал себя на том, что думает о словах каждого из учеников:
– Первый обратил внимание на то свойство Абу Талиба, которое можно истолковать как его ограниченность, выказав тем самым актуальность темы ограниченности для самого себя.
У второго прозвучали нотки неодобрения и осуждения, за которыми обычно стоит самонадеянность и агрессивность.
Третий пытается восполнить нехватку любовного всеприятия.
Он заворочался, укладываясь поудобнее.
– Четвертый умствовал – его ум властвовал над сердцем.
Пятый проявил склонность к различению, своим умом, острым как бритва, стремясь рассечь единое на части.
Последний выказал гордыню, тонко намекнув на свои собственные достижения.
Он пропустил приходящие мысли через себя и дал им уйти восвояси.
Но сон не шел к нему.
Опять потянулась вереница незваных мыслей об услышанном:
– Ни один не попытался уйти от логической структуры речи.
Ни один не использовал тарабарского языка.
Среди них нет ни одного поэта, язык поэзии чужд их языку.
Их тела немы, они не обучены языку жестов и пластики.
Наконец, ни один не дал своему наставнику безмолвного ответа.
Неужели они боялись, что наставник не поймёт их?
А ведь при любовном общении от сердца к сердцу слова, которые произносятся языком, не имеют значения.
Бахлул невольно вздохнул, засыпая.
И тут в его сознание мягко вошел шейх Камаль.
Он произнёс:
– Я знал о твоем присутствии. Впрочем, это не важно. Вне зависимости от этого всё происходящее было предназначено и для тебя – ведь мы знаем, что нет ничего случайного. Ты безмолвно присутствовал в нашем кругу, даруя нам свое благодатное внимание. Разреши отблагодарить тебя за это.
– Ничтожные вряд ли заслужили дары, – ответил Бахлул, и не языком. – К тому же мы уже квиты.
Шейху Камалю не понадобились слова для ответа.
И если оба они говорили без слов, то кто же тогда пел?

28 мая 2000 г.


Чёрный базальт

Пятые сутки над пустыней не веяло ни ветерка.
Не было его и в верхних слоях атмосферы – там, где среди мириадов других точечных и полевых существ плавала в разреженных воздушных потоках крошечная невесомая спора размером в десять микрон.
Уже несколько лет она вела жизнь странницы в океане земной атмосферы.
Ее лелеял кокон планеты, давшей ей жизнь на этот раз, и она пересекала моря и океаны, паря над материками и континентами.
В этом парении она видела чудесные сны о длящихся сотни и тысячи лет путешествиях сквозь пространства, где единственным ее спутником были потоки света.
Теперь они занесли ее сюда, в этот мир, не более и не менее гостеприимный, чем мириады других, память о которых она несла в себе.
Четыре года назад здесь, на Земле, материнское растение выбросило ее в числе пяти миллионов точно таких же спор в атмосферу.
Всё это время они ощущали друг друга – как узелки рыболовного невода, как нанизанный на нитку жемчуг, как рыбы в косяке, как птицы в стае, как деревья в лесу.
Тонкие нити светимости связывали их, образуя тончайшую сеть.
По мере того, как воздух и вода разносили их по всему свету, эта сеть расширялась всё больше и больше, окутывая собою планету и вливая поток своей светимости в ее ауру.
Это и было ее предназначением.
Если бы она умела говорить и имела слова, она назвала бы это любовью.
Жить для нее и значило – любить.
Она невесомо и легко парила над землей – точка, невидимая даже самым зорким птицам.
Во все стороны от нее исходили мириады сияющих нитей – на конце каждой из них была такая же спора.
За эти годы некоторые из них нашли свое место на земле, на камне, на дереве, на воде, на раковинах живых моллюсков, и даже на листьях других растений – и развились в новое растение, породив мириады новых спор – они стали новыми узлами светимости в их общей ауре.
Другие оказались глубоко в земле или под водой, некоторые попали в гербарии – их свет был неярким, но предельно тонким.
Множество спор стали пищей для носителей других типов сознания, отдав свою светимость другим существам. 

Удивительный покой, воцарившийся на земле и в воздухе в последние дни, послужил для нее своеобразным знаком: она протянулась своим сознанием вниз, к земной поверхности, находящейся в двух десятках километров от нее, и вскоре нашла нужное – скальный выступ среди песков.
Она потянулась к нему – и он в ответ, тотчас уловив ее движение, многократно усилив ее тяготение массой своего сознания, начал постепенно подтягивать спору к себе.
Через несколько часов она завершила свой плавный спуск из стратосферы и опустилась на боковой вертикальный выступ скалы, мгновенно прилипнув к нему.
Если бы на его поверхность смотрел человек, она показалась бы ему идеально гладкой. Даже песчаные бури, которые сдирали кору с деревьев и иссекали поверхность камней более мягких пород углублениями и рытвинами, не оставили на нем следа. Ни одно крупное растение не могло бы выжить на такой поверхности. Порода камня была слишком гладка для этого. 
 Своим сознанием спора облегла камень и прижалась к нему, ощутив микроскопические пустоты поверхностного слоя, заполненные воздухом, пылью, растительными остатками.
Этого ей было достаточно.
Ночью, когда на поверхности камня стала собираться роса, спора напиталась водой и выбросила тончайшие нити, состоящие из одной вытянутой клетки, заполнив ими крохотные пустоты поверхностного слоя камня.
Через несколько дней на камне появился небольшой островок зеленого цвета. К полудню, под знойными лучами солнца, он выгорал и светлел – вся влага из него испарялась, оставалось лишь сухое серое пятно, утончавшееся до пленки. Вечером и ночью оно опять набирало влагу и быстро росло. Уже не только невесомые нити, но и настоящие корни распластались по поверхности камня в поисках влаги и питательной среды, образуя моховую подушку со своим микроклиматом, на которой развивалось материнское растение. В полдень здесь уже не ощущалось жара накаленного солнцем камня, а поднявшиеся стебельки затеняли собою части растения, находившиеся ниже, и защищали его от зноя.
Живые корни, проникая в микротрещины, делали то, на что были неспособны могучие бури – расширяли их, насыщали влагой, разрушая поверхностный слой камня, делая его более рыхлым и заполняя растительными остатками отмирающих стеблей. Мало-помалу камень разрушался, уступая место тончайшему слою почвы.
Лишь мхам была по плечу эта работа.
Поверхностный слой камня медленно, но неуклонно обращался в пыль.
Крошечные частицы отделялись от материнского утеса, осыпались вниз или, подобно спорам, уносились ветром и начинали свой путь по телу земли в виде мельчайших крупиц сознания.
Как и споры растений, они учились в своих странствиях сохранять единство с полем материнского сознания минерала данного вида.
Отделённость, лишая частицы прямого касания, приводила к утончению их ауры, делала ее всепроникающей, не зависящей от расстояний и места в пространстве – то есть неуязвимой, идеально приспособленной к жизни.
Поэтому не только огонь, вода или ветер, но и весь песок и пыль на планете сливались в единый живой сгусток, в стихию минералов, и подобно алмазной сети, окутывали землю своей светимостью.
Растения и минералы жили единой жизнью – потому-то они так хорошо и легко понимали друг друга. Крохотная спора мха в своем отношении к полю породившего ее сознания ничем не отличалась от пылевой частички, бывшей когда-то частью скалистой гряды.
Мох, всё больше разрастающийся на скалистом уступе в пустыне, был желанным гостем – неприступный утёс ждал его столько лет! Ждал именно для того, чтобы перестать быть собой, исчезнуть, сточившись в пыль, стать ничем – и разлетевшись по свету, восстановить свою целостность уже не как горной цепи, гряды, хребта, горы, утеса, скалы, одинокого камня, гальки, голыша – а в виде вечно живого сияния, словно мягкий мох, окутывающего собой всю землю и проницающего ее собою.

В свой срок материнское растение на черной скале в пустыне выбросило в воздух пять миллионов новых спор.
Странники по мирам, они были гораздо старше планеты, предоставившей им свой кров.
Неуязвимые для сверхнизких температур, они легко переносили пребывание в открытом космосе.
Неутомимые труженики, они включались в работу везде, где была в том нужда.
Одни упали в песок, другие подхватил и унес ветер.   
Что ж, они были готовы и к этому.
Что могло случиться с ними в любом из миров, ставшим им родиной?   

21 июня 2000 г.

Две воды

На лесной опушке пеночка, сидя на ветке, случайно подслушала воркование двух влюбленных.
Истомленные ласками, они лежали у корней большого дерева, тесно прижавшись друг к другу.
Вокруг пели лесные птицы.
Дул легкий ветерок, и листья мирно шелестели, тоже о чем-то беседуя между собой.
Она говорила, прильнув к нему всем телом:
– Мне трудно без тебя. Когда тебя нет, я иду к тебе – и ныряю в тебя. Я плаваю в тебе как в теплом молоке.
– То, что ты называешь мной – это ты, ты сама, – отвечал он ей, почти касаясь ее своей щекой и ощущая тончайший пух на ее щеке.  – Ты носишь это в себе и ныряешь не в меня, а в себя, в свою любовь ко мне.
– Тебя нет? А что же тогда вот это? – и она нежно обвила его руками.
– Просто твое зеркало, помогающее тебе увидеть себя.
– Нет, это я – твое зеркало. Я такая, какой ты хочешь меня. Без тебя меня нет, – шепнула она.
Он коснулся губами ее плеча и долго не отрывал их. Когда губы вновь стали свободны для слов, он сказал:
– Любовь делает человека текучим, как вода.
– Ну да, – засмеялась она. – Мы с тобой – две воды, одна в другой. Поди отпей одной, не затронув другую!

Мне не простудиться
На сквозняке тебя
Где уж тут заблудиться
Если идёшь любя

Пеночка, наклонив голову набок, взглянула вниз.
Тела влюбленных тесно переплелись.
Она была птицей и видела не только то, что доступно глазам людей.
Там, внизу, у корней дерева, переливался всеми цветами радуги сияющий шар.
Внутри него размывчато дрожали силуэты двух сплетенных тел.
Можно было назвать его солнцем.
Он был живой, постоянно мерцал и менял свою окраску.
Во все стороны он излучал чистую любовь, чистое приятие, чистую энергию, такую же животворящую, как солнцесвет.
Она ощущала это каждой клеточкой своего тела и даже перьями.
Этот свет пронизывал ее и оседал на ней и в ней, превращая в такой же ликующий сгусток любви.
Сейчас она не воспринимала их как людей – для этого не было никаких причин.
Две большие птицы сидели там, внизу, у корней дерева, тесно прижавшись друг к другу.
И сейчас они превратились в одну птицу.
Это было ей не в диковинку. Любая стая птиц могла стать одной большой птицей.
Но уж больно непривычно они выглядели, эти птицы.
Потому-то она и склонила голову набок, кося на них любопытным глазом.
Внешне они были совсем как люди.
Не часто встретишь на свете таких странных птиц.

Вновь, не различая наши лица,
Заставляет Милый преклониться
Так куда уйду, глаза прикрыв?
И в ответ мне пеночка “чив-чив”

18 июля 2000 г.

;
Под семью соснами

В день 1-й сосны Го Ти отправился в путь к великой реке.
У него ничего не было с собой ни в правой руке, ни в левой, ни за плечами.
Тело его было скрыто рубашкой и брюками, на ногах – ботинки.
Он уже давно не нуждался в одежде, но носить одежду было принято в стране, где он сейчас жил. И чтобы не смущать окружающих, он одевался как все.
Парома долго не было, и это значило, что на той стороне по-прежнему малолюдно.
Переправившись на левый берег, он свернул с дороги на лесную тропинку. Она шла вдоль реки через прозрачный сосновый лесок, через светлую березовую рощу, через сумрачную еловую чащу.
В этой стороне никто не жил, а по тропинке ходили лишь пришлые рыбаки и грибники.
Он не без труда перебрался через несколько овражков с ручьями.
Здесь было много муравейников, даже попался один высотой с него – огромный холм из еловой хвои. Го Ти восхищенно смерил его взглядом, ощутив силу муравьиной колонии.
Наконец он свернул ближе к воде и вскоре нашел то, что искал: небольшую спокойную поляну среди вековых сосен на самом берегу реки.
В этом месте река текла почти точно с запада на восток.
Две сосны стояли в ряд у самого берега, две – на отдалении, одна – чуть к востоку, и еще две – чуть к западу. Возле них виднелось старое кострище.
Вокруг поляны, под кустами, земля была изрыта норками мелких лесных зверьков.
Он расположился на ночлег в самом центре поляны, выбрав из травы и раскидав в стороны сосновые шишки.
Похоже, что в центре поляны никогда не ставили палаток и не разводили костров.
Ему показалось, что каждая шишка, которую он брал в руки, еще сохраняла остаточное тепло материнского дерева – и передавала это тепло ему, пришедшему сюда и прикоснувшемуся к ним.
Трава здесь была не редкая и не густая.
С берега сходила короткая тропка на песчаную отмель у воды, усыпанную белым кварцевым песком.
Отмель отделяла от берега полоса невысоких кустов ивы и ольхи.
С поляны поверх кустов был виден далекий противоположный берег с полосой сплошной зелени, в которой изредка различались следы прибрежных построек.
Казалось, здесь, на этом берегу, всё дышало нетронутым природным покоем.
И всё же едва ли не на всём вокруг люди оставили свои отпечатки.
Стволы сосен до высоты груди были бессмысленно иссечены топорами и сочились смолой.
К тропе на отмель вели три ступеньки из деревянных брёвен.
Потрескавшиеся от жары закопченные камни окружали старое кострище, так и не затянувшееся травой.
Но это, пожалуй, были детали.
Он лег на спину меж сосен и устремил взгляд вверх, в небо.
Кроны сосен не смыкались над ним, хотя и обнимали со всех сторон взгляд аркой ветвей.
Он безмолвно попросил у них прощения за всех тех, кто бездумно вонзал топор в их стволы, и внутренне обнял их, пытаясь загладить нанесенные раны.
На душе у него было легко и спокойно.
Этот прозрачный покой он мягко излучал во все стороны, дружелюбно охватывая собою ту часть света, в которой находился.
Он хотел стать здесь своим – и делал для этого всё, что умел.
Долгая дорога утомила его, и он не заметил сам, как заснул.
Так закончился понедельник.

Не летят и не несутся дни
Кажется, что замерли они
Силы нет на умаленье сил
Неужели Он нас полюбил?

На 2-й день его разбудило предрассветное пение лесных птиц.
Не открывая глаз, он ощутил, как их ликование и радость льются на сосны, впитываются травой и землей, насыщают собою воду реки.
Ему показалось, что он находится в самом центре любовного объятия птиц, леса, земли и воды.
Он слушал всё сразу, весь мир вокруг себя – и весь этот мир входил в него и становился им.
Его сознание растекалось во все стороны, настраиваясь на камертон ликования.   
Рассвело, хотя солнце еще не взошло.
Он поднялся, полный света, искупался, и невдалеке от своей поляны, на лесной прогалине, нашел сосны-великаны толщиной в два обхвата. Почти все они вверху разделялись на два-три ствола и формой кроны напоминали ливанский кедр.
Одна из них разделялась натрое у самой земли. Толстый слой опавшей хвои скрывал огромный общий комель. Казалось, что три дерева растут друг возле друга, образуя треугольник. Го Ти уселся, удобно угнездившись между стволами.
Вокруг него, под ним и над ним была живая плоть сосны.
Здесь было легче завязать дружбу с деревом, сродниться с ним.
Он закрыл глаза и успокоился, внутренне замер, перестал шуметь.
Мысли и желания стали постепенно уходить и исчезать.
Тишина в нем становилась всё глубже.
Наконец, в этой тишине стали различаться мерные глубокие пульсации.
Он не фокусировал на них свое внимание, и этот прибой, постепенно умощняясь, заполнил всё его тело. Оно завибрировало, резонируя, и он еще больше расслабился, распустил внутренние зажимы, связанные с напряжением мышц.
Сейчас он был частью тройной развилки могучей вековой сосны, и ничем больше.
Он мягко сместил сознание вниз, к корням – и ощутил связь всех деревьев в лесу через почву. Отсюда можно было зайти в корни любого дерева в лесу и подняться по стволу вверх, к кроне. 
Энергия сосновых крон была более прозрачной и звонкой, она отличалась от энергии корней. Проходя по стволу, она трансформировалась, утончаясь.
Кроны всех деревьев тоже были связаны воедино.
Лес был как бы накрыт сверху невидимой сетью. То есть эта сеть и была верхушкой леса.
В ней особенно ярко светились каналы связи деревьев одного вида друг с другом – сосен с соснами, берёз с берёзами, клёнов с клёнами. Это был один из переходных слоёв живого сознания от земли к небу, одна из планетарных оболочек жизни.
Все деревья планеты были одним деревом, осеняющим своей кроной всю землю. И это была не мысль или умозаключение – это было непосредственное ощущение. Он и был этим деревом, охватывающим своей кроной землю. Он был во всех точках планеты сразу, но воспринимал ее совсем не так, как человек.
Земная крона древесного сознания была бесконечна – от поверхности земли она уходила, постепенно истончаясь, в открытый космос, образуя живое поле сознания, сливаясь с полями и островками инопланетных сущностей.
Он очнулся от забытья, когда солнце уже заходило за лес.
Вечером, когда он вновь улегся посреди поляны и устремил глаза к небу, оттеняемому шатром сосновых ветвей, он был ими, их шелестом, их праной – и чем-то еще, что, будучи деревом, в то же время не было деревом.

На 3-й день, с утра искупавшись сначала в птичьих трелях и звонкой пране сосен, а потом в реке, он сел посреди поляны и опустил сознание вниз, обратив себя в колодец и сам же падая в него как в бездну.
Он отпустил себя в этом свободном падении. Но и это было важно лишь как прием, помогающий уйти от себя, от ощущений физического тела, обмануть свое “я”, стать ничем.
Он свободно падал куда-то к центру земли, представив свою конечную цель сияющим сгустком тончайшего света, притягиваясь к нему своей любовью и в какой-то момент ощутив ответное притяжение и влечение, помогающие ему двигаться всё дальше, уходить всё глубже, становясь всё прозрачней и невесомей.
Сколько времени продолжалось это путешествие в области, лежащие вне времени?
 Он любовно слился с ядром. Отдавшись этому слиянию, он вместе со светом земного ядра эманировал во все стороны сквозь земную толщу, став землёй и в то же время заключив ее в свои объятья.
Он баюкал планету как своё дитя. Он нежно гладил ее невидимыми касаниями света своей души. Он переливал себя в неё, переливая её в себя.
Это был полёт сквозь колоссальную массу энергии света, которую люди обычно называют землёй
И он стал ею, как она стала им.
Он реально ощущал ее живое дыхание и любовь, будучи сам живым дыханием и любовью.
И тогда он, плавно стягивая сознание в пределы своего тела, вернулся на свою поляну, накрыв ее светящимся куполом.
Внутри этого купола он стал разрыхлять пространство мягкими плавными махами, как бы просеивая его сквозь сито тонкости.
И здесь неожиданно в его ушах зазвучали песнопения на одном из древнейших языков – на нем давно не говорили в стране, где он родился и вырос в нынешнем своем теле, хотя это и был протоязык его нынешней родины.
Здесь, на этой поляне, когда-то – и не так давно – совершали древний обряд, и вибрации, связанные с ним, создавали один из тончайших планов этого места.
Пение сопровождалось звуками духовой гармонии и ударами барабана.
Он попытался войти в эту музыку, раствориться в ней, стать ею – чтобы ощутить, куда направлен ее поток, и проскользнуть туда, куда сама музыка могла только направить, провести, но не могла проникнуть сама.
Она была путеводной вехой, путь же мог пройти лишь сам путник.
Обряд помогал сердцу открыть в себе радость и любовь и излить их во все миры этой вселенной, возобновив нерушимую связку с ними на вибрационном плане.
Он даже увидел ладони, мягко постукивающие по кожам длинного узкого барабана, и пальцы, ловко перебирающие клавиши гармонии.
Он еще точнее настроился на эти вибрации, которые по-прежнему присутствовали здесь, вокруг него, и пронизывали сейчас его самого.
И вот он стал одним из участников обряда. Он сидел вместе со всеми, в едином порыве устремляя свою тонкую сущность к Единому.
Мантры, которые пелись, сменялись молитвами, которые читались нараспев.
В чтение одной из молитв мягко и гармонично вплелся тихий протяжный звук – словно взяли одну ноту на органе.
Но орган в эти минуты молчал – не человеческие пальцы извлекали этот звук.
Он постепенно нарастал, и Го Ти вдруг понял, откуда он исходит: где-то далеко моторная лодка шла по реке, и размытый расстоянием  шум ее движка создавал странную и удивительную музыкальную добавку, аккомпанируя мантре.
Вечером на том берегу пошел дождь.
На поляне Го Ти не упало ни капли.
Го Ти поднял сознание перископом над головой и протянулся над лесом к северу, в сторону от реки, к ближайшему селу с церковной маковкой – там тоже шел дождь.
Он настроился на дождь, идущий на том берегу, а потом провалился в то, что стояло за дождём – и понял, отчего на его берегу не идет дождь.
Уже неделю дул устойчивый южный ветер, и влажные испарения с реки относило с воды на эту сторону. Поэтому тот берег нуждался в дожде, а этот – нет. К тому же на том берегу преобладал лиственный лес, а вокруг его поляны – хвойные породы. Им вполне хватало влажного ветра, дующего с реки, а дневная жара была им даже по душе.
Он мысленно перенесся на два километра к северу, к селу. Там уже целую неделю было сухо и знойко. В дожде нуждались посевы и огороды селян. И кроме того, дождь смягчал и выравнивал, очищая, биополе села, создаваемое эмоциями, мыслями  и поступками его жителей.
На его поляне и без дождя стояла благословенная прохлада.
Он лег и, как обычно, не стал укрываться на ночь. Он знал, что здесь дождя не будет.
Словно лепестки невидимого цветка, его окутали невидимые слои тонких энергий от медитаций людей, деревьев, растений, почвы и близкой реки.

На 4-й день рано утром его разбудили крики чаек.
Рыбаки недалеко от него забрасывали сети, и чайки кружили вокруг, предвкушая добычу.
Когда рыбаки, выбрав сеть, увели свои лодки, он вышел на песчаную отмель.
По воде плавала брюхом вверх мелкая рыбешка – окуньки, ерши, лещики.
Они умерли от страха в тот момент, когда попали в сеть. Некоторые тушки мертвых рыбок были изогнуты судорогой, которая прошла по телу в момент смерти. Их убили не рыбаки, не сети и не боль, а собственный страх.
Пока сеть выбирали, их мертвые тела свободно проскользнули в крупные ячейки сети – рыбаков не интересовала такая мелочь.
Теперь они были добычей чаек.
Осторожные чайки не спешили подлетать к отмели и кружили в отдалении, ожидая, когда он уйдет или рыбу отнесет подальше от берега.
Коса была небольшая, по форме похожая на лодку.
Он прошелся по ней, разглядывая то, что ветер и вода вынесли на песок.
Здесь лежали поверху – словно выложенные кем-то – мелкие камешки, хрупкие раковины улиток и речных перловиц, обломки стеблей тростника, трупики крылатых насекомых, которым было суждено погибнуть при перелете через реку.
Было еще рано. Мелкие волны шорхали в песок.
Дно у самого берега было волнистое, по нему вились цепи небольших барханчиков. Чуть подальше от берега дно было уже гладким.
Солнце, ненадолго выглядывая из-за облаков, сильно припекало, и песок быстро нагрелся.
Го Ти знал, что горячий песок разговорчив, а холодный – нет.
Он сел, скрестив ноги, посреди отмели.
Песок под ним тотчас уплотнился, приняв форму его ягодиц. Сидеть стало мягко и удобно.
Он закрыл глаза и плавно втянул в себя щупальца своих внешних ощущений и чувств.
Иллюзия неподвижности, не получая зрительного подкрепления, стала исчезать. Он как бы качался в лодке на мелкой волне. Под этот ритм плавных качаний установилось особое дыхание, вдох и выдох стали длинными и протяжными, и как всегда, беззвучными, как бы безусильными.
Это дыхание “наизусть” было важно не само по себе, а как средство быстро сбить привычную настройку сознания.
Как обычно, он представил себе, что вдыхает своим духовным сердцем из Единого и выдыхает в Него, возвращая Ему Его.
Теперь его вдох и выдох не принадлежали ему.
Где находился их хозяин, как он выглядел? – в его голове не было места таким вопросам. Достаточно было и того, что он мог вдыхать из Него и выдыхать в Него.
Свет Единого был мостиком ко всем вещам.
Он и был всеобщим языком понимания и соития всего со всем.
Став этим светом, сместив в него большую часть своего сознания, он медленно погрузил сознание в песок, растекся по отмели и ушёл вниз.
Он стал лодкой песка речной отмели, на которой сидел.
Его сознание распалось на мириады песчинок, каждая из которых ощущала всех остальных – и вбирала их в себя.
Лодка песка, целая и неделимая, мерно покачивалась на волнах своего бытья.
Эти волны не начинались в ней и не имели конца.
Силы и тонкости его сознания сейчас не хватало, чтобы добраться до края вселенной. Если этот край и существовал, то не в его сознании и не в этот момент.
Волны вибраций речного песка пронизывали кусты и лес – и уходили в открытый космос.
Они затекали под воды реки и пронизывали толщу земли. 
Они обнимали берег – и тот отвечал им таким же объятием.
Там, под соснами, залегал такой же песок, едва прикрытый сверху тонким слоем почвы. Мириады песчинок вибрировали в резонанс друг с другом, образуя согласный хор гармоний минерального сознания.
Он настроился точнее – и понял, что его коса состоит из чужедального песка, песка-странника, который принесён течением реки откуда-то с верховьев. Он лишь на мгновение застыл полоской косы. Стоило подняться уровню воды – и он отправится дальше, вниз по реке, размываемый и уносимый течением. Поэтому он светился яркими аспектами текучести и всеобщей связи. Его косичка на самом деле была дном реки, текущим вниз по течению вместе с водой.
Берег состоял из песка, который находился здесь уже несколько тысячелетий. Ему суждено было еще многие столетия пробыть здесь. Поэтому он светился яркими аспектами удивительной устойчивости и безмерного покоя.
Го Ти сместил сознание на песчаное ложе реки и отпустил его вниз по течению, устремившись вместе с мириадами песчинок, несомых водой и лежащих на дне, к далекому морю. Ему показалось, что за считанные секунды он достиг его, оставаясь в своей лодке песчаной косы и в то же время простираясь вдаль.
Он был единым ложем реки. Он обнимал собою воду. Он переживал чудо объятия двух текучих сущностей – песка и воды.
Он ощущал в себе трепет мириадов сияющих частиц, сливающихся воедино и вновь разделяющихся, и снова сливающихся. Он был телом песка, разносимого по поверхности планеты ветром и водой.
Когда он закончил свое путешествие и открыл глаза, стояла ночь.
Так миновал четверг.

На 5-й день, искупавшись, он сел на берегу лицом к ветру.
Теплая масса воздуха неостановимо и беспорывно натекала на берег с реки.
Ветер был божественным даром, бесконечным благом, изливающимся на него.
Он начал вдыхать ветер передней половиной тела и выдыхать сквозь тело назад.
Постепенно ощущение давления ветра исчезло – тело стало прозрачным для него. Он принимал собою дар ветра, пропускал через себя – и тотчас отпускал.
Затем он стал потихоньку отстраняться от происходящего. Неостановимый поток ветра дул сквозь него уже без его участия. Он был лишь сторонним наблюдателем, безучастно взирающим на поток воздуховности, текущий сквозь тело сидящего на берегу человека. 
Этот поток был справа и слева от тела, вверху и внизу, впереди и сзади.
И вот тело исчезло, истаяло, испарилось в нем.
Остался один ветер.
Он был везде, этот ветер, этот полёт без крыльев, этот мост без опор, это странствие без странника.
И если зарыться в него, уйти в его сокровенную глубину, то там, в этой глубине, движение ветра замедлялось и застывало.
Там исчезало всё, с чем можно было сравнить ветер.
Там исчезало и то, что мы называем ветром.
Что же тогда оставалось там?

Когда Го Ти вернулся, уже смеркалось. В ветвях деревьев на берегу не было ни ветерка. Птицы уже умолкли. Ни один листок не шевелился в лесу. Первые звёзды засияли над кронами сосен.
В этом безмолвии и покое Го Ти лёг на спину и послал слово сердца звездам.
К каждой звезде протянулось его беззвучное мгновенное слово.
Го Ти знал, что это не вибрация и не энергия.
Нечто, не имеющее имени, названия, природы мгновенно связало его с сонмами миров.
Это нечто истекало из него, исходило сквозь него, но ему не принадлежало.
И он безоглядно бросил себя в это нечто – и был унесён им.
Он лежал под семью соснами на берегу реки – и всё же где, где он находился в эти мгновения?
И что происходило с его сердцем в это время?
И почему из-под прикрытых век его глаз выкатывались крупные, почти несоленые слезы?

Утром 6-го дня, в субботу, его глаза – как и во все предыдущие дни – открылись сами перед рассветом, впуская внутрь свет этого мира.

Полежать спокойно на спине
Устремляясь взглядом к вышине
Снова небеса как бирюза
Сеется сознание в глаза

В этот, последний день он просто смотрел на мир вокруг, просто впускал его в себя – и становился миром, как мир становился им.
Щебет и пение птиц стали им – стоило ему прислушаться к ним.
Плеск волн и шелест ветра в ветвях стал им – стоило ему заметить их.
Песок под его стопой стал им – стоило ему ступить на песчаную косу.
Вода стала им – стоило ему коснуться ее.
Облако над горизонтом стало им – стоило ему опуститься к нему взгляд.
Трава стала им – стоило ему ощутить ее под стопой.
Семь сосен вокруг поляны стали им – стоило ему вдохнуть и ощутить запах хвои.
Он не прилагал никаких усилий, чтобы это происходило.
Оно случалось само.
Оно просто было.
Это текло сквозь него.
То, благодаря чему он еще замечал движение массы энергии, постепенно стало исчезать, размываться, таять.
Всё это впитывало “его” и “сквозь” в себя.
Так – в благодатном недеянии – прошел день субботы.

Седьмой день. Воскресенье.
Его тело лежало посреди поляны.
Веки были прикрыты, но глаза открыты.
Он ощутил, как снизу сквозь него медленно расправляются примятые его телом стебли травы.
На ветке сосны висел длинный барабан.
Издалека доносился странный долгий звук – как будто взяли и держали ноту на органе.
Возможно, это был звук движка далекой моторки.
Цапля летела низко над водой вдоль берега.
Белый гриб на речном обрыве медленно раздвигал шляпкой слои песка.
Мальки резвились на мелководье.
Чайки безбоязненно пронеслись над песчаной косой, высматривая рыбу.
На поляне никого не было.
Прана семи сосен по-прежнему сеялась на небо и на землю.
Расправившаяся трава едва заметно двигалась, продолжая расти.
Даже самая зоркая птица не заметила бы этого тонкого движения.
Высоко в небе таял невесомый сгусток.
Он был похож на дымок костра.
Но на этот раз дымок уходил, не оставляя следа, уходил навсегда.

Дым на недалёком берегу,
Ты лети от друга к неврагу.
Не летит он, в синем небе тая,
Тьму из сердца тихо вымывая.

Еще глоток сердечно отопьём
От имени того, кто прямо в нём.
Чего там пить – всего-то ничего –
От имени того, кто вне всего.
 

Теплоход Ма

Ма ощутила под ногой вибрации движка.
Она стояла на верхней палубе.
Неподалеку от неё, у поручней, стояли парень с девушкой.
Они стояли молча и даже не смотрели друг на друга.
И всё же Ма сразу увидела то, что связывало их воедино.

Без любви, конечно же, обидно
Ты же знаешь – это сразу видно
Заискрило сердце по весне
Этого достаточно вполне

Теплоход мерно резал речные волны. Их силы было недостаточно, чтобы раскачать огромный четырехпалубный корабль.
Мерное дрожание палубы было почти незаметным.
Берег плавно и неостановимо сдвигался назад – как будто протягивали панораму мультфильма, задником которого служил береговой пейзаж.

Для тебя послание от Бога:
Дома нет. Нет двери. Нет порога.
Где он, наш любимый реквизит?
Яблонька, и яблочко висит.

Что за жизнь – заплатка на заплате
Майя розовеет на закате
Небо голубикой голубой
;;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;;;;

Ма отвернулась к другому борту. И всё же она сразу ощутила, когда сзади нее что-то изменилось. Она закрыла глаза – и увидела, как парень нежно накрыл своей ладонью руку любимой, лежащую на поручне.
Коконы влюбленных слились воедино, и возникший сферос засиял мягким золотистым светом.
Так она воспринимала то, что другие люди называли любовью, блаженством, радостью, счастьем.
Ма знала, что для этого света не существует преград.
В этом свете невозможное становилось возможным.
Всем своим существом она ощущала поток любви, в котором так неожиданно оказалась.
Две фигурки там, у перил, на самом деле были одним существом.
И это существо было всемогуще.
Сейчас оно освещало собою все миры – и в ответ на это с небес и с земли, сквозь землю на Землю сеялся бесконечный свет любви. Мириады миров, мириады живых существ отвечали свету живого маяка любви.

Будет нам с тобой любви не мало
Обняла – и сразу полегчало
;;;;;;;; ;;;;;;; ;;;;;;
;;;;;, ;;; ;;;;;; ;;;;;

В этом свете любовь других существ становилась сильнее и чище.
В этом свете забывшие о любви вдруг вспоминали о ней.
В этом свете не умеющие любить начинали учиться любви.
Ма ощутила, что у нее пропало дыхание. В таком соседстве оно стало ненужным.
Она ощутила, как ее тело постепенно становится невесомым, и крепче уцепилась за поручень, чтобы не взлететь над палубой.

Лаской и любовью поживиться
С милой жить, на милого молиться
В темноте мерцают маяки
Свет не умаляют у реки

Ночью Ма неожиданно проснулась.
В каюте было тихо, снаружи в окно сеялся мягкий рассеянный свет.
То, что разбудило ее, находилось не в каюте и не за окном.
Не открывая глаз, она ощутила знакомые вибрации, связанные с двумя влюбленными, которых она видела днем на верхней палубе.
Она поняла: сейчас они были вместе.
И сейчас они любили друг друга.
Движения их тел были плавны и замедленны – словно находились в воде на большой глубине.
Так оно и было: глубина чувства, на которую они погрузились, была недосягаемой для большинства живущих.
– Не все ныне мелко плавают, – невольно усмехнулась про себя Ма. 
Но что заставило ее проснуться? Какое отношение к этому имела она, Ма?
Тела влюбленных входили друг в друга, двигаясь как морской прилив и отлив, мягко и мерно, неустанно и неостановимо.
Тонкость их чувства унесла их далеко за пределы телесного влечения, и они могли любить друг друга часами, не зная ни усталости, ни отдыха.
И всё же Ма понимала, что внутренний голос разбудил ее вовсе не для того, чтобы она восхитилась блаженным соитием двух влюбленных. Что-то здесь было еще…
Она внутренне еще больше расслабилась.
Ага, вот оно!
Теплоход тяжело переваливался с боку на бок, словно попал в начинающийся шторм. Но этого не могло быть! Силы речных волн в любом случае недостаточно, чтобы раскачать его!
И тем не менее качка усиливалась.
Ма ощутила эмоции тихой паники, идущие с капитанского мостика. Там тоже заметили качку и не понимали, что происходит. Капитан, поднятый с койки, уже спешил на мостик.
И вдруг Ма поняла: влюбленные раскачали теплоход!
Они делали это бессознательно. Их вибрации случайно вошли в резонанс с обычно незаметной корабельной качкой или с чем-то там еще – Ма не интересовали детали, они не играли никакой роли. Но результат был налицо!
Ма представила себе, как теплоход мерно колеблется в такт приливам и отливам тел влюбленных, а потом стала медленно отслаивать одно движение от другого, разделяя их. Она даже не пыталась изменить частоту вибраций, замедлить одно или ускорить другое. Она просто лишала их связи друг с другом. В какой-то момент она поняла, что это удалось. Как? – она не могла бы это объяснить. Просто теперь теплоход двигался сам по себе, а влюбленные – сами по себе. Они перестали влиять друг на друга.
Дело было сделано.
После этого Ма начала гасить качку корпуса судна.
Она обняла своим сознанием корпус, слилась с ним, и потом, словно на качелях, начала гасить амплитуду колебаний, противодействуя качке, притормаживая ее. Через пять минут всё вошло в норму.
Она полежала еще, не в силах сразу заснуть.
Теперь теплоход вновь резал воду мерно и ровно.
Паника на капитанском мостике улеглась.
В каюте было тихо, в окно сеялся мягкий рассеянный свет.
Влюбленные, не расплетая объятий, по-прежнему любили друг друга.
Теплоход был сияющим ковчегом любви, несущимся по воде сквозь ночь.
Где-то в его чреве любящие сердца дарили друг другу то единственное, что давало силу быть. Что могло раскачать теплоход. Что могло сделать тело невесомым. Что могло стереть границу между человеком и Богом.
Ма повернулась на бок и подложила под щеку ладонь.
Ладонь по-прежнему сохраняла запах чистого любовного блаженства.

23 августа 2000 г.