Purgatorio - чистилище - фрагм. 14

*     *     *



С реки дует.
Островок маленький, и потому дует с реки.
Этот туго застроенный островок... это и есть Ситэ, этот туго застроенный серый город... это и есть Париж.
И тебе нестерпимо скучно.
Тебе просто некуда ссыпать весь сорокалетний мусор ожиданий, которые раньше были чем-то летучим, а теперь – одно сыпучее мелко покрошенных надежд.
Мы идём в Нотр Дам.
Поворот, река, площадь.
Господи, да какой же он маленький! Серый! Обсиженный толпой, изгаженный мелким снованием. Даже на балюстраде над галлереей царей шевелятся интересующиеся. А что они там ищут? Может они там ищут то же самое, что я искал в отравивших мой мозг “умных” книгах, так уверенно повествовавших о перетекании ранней готики в зрелую.
Да не ищите вы!
Не обнаружится в камнях то, что не обнаружилось в книгах!
И серому парижскому небу не станете вы ближе... нет, не станете! Господи Боже ты мой, как это всё сер;..................

Но внутри нас ожидало тёмнооранжевое дрожание сводов.
Их плавно качало свечами и раздававшейся музыкой. В освещенном подалтарье репетировался Бах к вечернему представлению Матфеевых страстей. Толпа интересующихся равномерно втекала во мрак, глупо моргая глазами блицев.
Там, в сердцевине трансепта, стояли и сидели на подиуме мужчины и женщины в разнопестрии повседневных одежд. Кто-то худощаво взмахивал серыми рукавами потертого свитера. Над свитером мелькали очки. Позже... вечером... всё это встанет и выпрямится, сделавшись чернобелым массивом хора, кузнечиком дирижера, лаковыми водами скрипок, отражающих готическое небо над собой. Но теперь оно было пестрым и неряшливым, и можно было вполне авторитетно презирать всю эту репетиционную возню. Так я и делал еще какое-то время, пока, наконец, не уперся моим тупорожием в очевидность происходящего.
Нас уже взяла музыка.
Коварно... тайно... не спросив нашего согласия... не постучав, ничего не сказав и не интересуясь перетруженностью наших сердец.
Она взяла нас у жизни, у серости, у повседневного смысла разочарований и эстетических наших скепсисов.
Какое-то время мы еще плыли по инерции в общем ручье, но, поравнявшись с трансептом, остановили... нет....были остановлены и приказаны сесть.
Дальше пути не было.
Была толпа и был впереди заалтарный обход.
Но пути не было.
В глазах стоял только блеск свечей и мерцание воды, и надо было срочно садиться, чтобы не спутать перед собой. Настала пора остановить движущееся тело и вручить его тем же рукам, которые уже отняли душу.
И еще была минута последней защиты, когда можно было шептаться ненужными словами, чтобы скрыть... чтобы как-то втолкнуть назад под веки, в горло, всё то, что запрещало говорить, думать... видеть...
Пение распространялось, но не вширь, а вверх.
Оно уплывало, карабкалось по бесконечным пилонам и кривизне травей. Оно оставляло нам лишь подол ускользающего одеяния. За нашими спинами продолжал неутомимо течь ручей развитого туризма, а мы сидели среди малой толики других, как и мы остановленных и отнятых у праздного любопытства людей.
Да... это были люди.
И между нами и ими стояли слезы.
Те, что лучше меня справляются с оптикой глаз, были больше похожи на интересующихся, но и они, наверняка, уже копили под ресницами готовность признания в том, о чем нескрываемо плакали мы.
И их, как и нас, посетило короткое счастье, каким-то возмутительным образом вылупляющееся из вечной муки... из отчаянного человеческого знания, что «ничего, ничего... ничего не сбудется в этом туго застроенном Париже, в этом туго застроенном мире».
Просто не сможет.
Не сможет произойти ничего более важного, чем это... вот это, сейчас происходящее, направленное тебе прямо в сердце безошибочной рукой давно мёртвого Баха.

И раздробленные тайной водою свечи
превратились в бенгальские огни.