Дина Дурбин

Она как-то враз разучилась плакать. То есть раньше, в детстве, Динка, конечно, плакала, когда коленку там разобьет или соседка по парте, Машка Петрова,  не даст списать по математике. Но это было давно. А сейчас Динка совсем не умела плакать.
В октябре маму не взяли в больницу, ссылаясь на занятость коек. Участковая мягко, подбирая слова, объяснила, что Иде Борисовне будет лучше, если она останется дома. И посоветовала вызвать кого-нибудь из теток. «Или пусть отец сиделку наймет».
Теткам Дина о подробностях не писала. «У нас все хорошо. Мама теперь дома. Выздоравливает».
А о сиделке говорить с отцом запретила мать. «Мы ведь справимся, правда, Диночка? Мне уже гораздо лучше. А у папы там дети маленькие, жена не работает». Виновато погладила Дину по руке.
В школьном туалете, запершись в грязной кабинке, пока девчонки смеялись и покуривали у окна,  Динка, отвернув манжеты формы, до крови расцарапала комсомольским значком руку, чтоб стало больно, чтоб заплакать. Но сколько ни царапала, боли не ощущала – только кровь сочилась  яркими капельками из ранок. Она встала с унитаза,  выбросила в мусорное ведро носовой платок, весь в крови и соплях, умылась холодной водой – и запретила себе думать о смерти Иды.
После уроков, не разбирая дороги и разбрызгивая грязь (весна наступила рано), она бежала домой, взлетала на третий этаж и, как была, в заляпанных сапожищах сорокового размера, топала в комнату. Динка боялась, что однажды вернется, а мама не откроет  ей навстречу свои теплые карие глаза, излучая нежность и боль.
Ида  лежала на измятых подушках, черные волосы вились по белой наволочке, бисеринки пота блестели на лбу и над верхней губой, когда она принималась тяжело дышать, дышать… Радоваться  дочери. А радоваться было нельзя, потому что тут же начинала задыхаться. Ей вообще ничего нельзя было – ни радоваться,  ни грустить,  ни сползать с постели и по стеночке выходить на кухню, чтобы поставить чайник к обеду – исхудалому, измученному существу, которое еще совсем недавно играло вечерами вальсы Шопена, ходило с Динкой и ее подругами на речку и в дальние луга,  громко пело, раскрывая настежь окна, когда приближалась гроза, - и звалось Идой, Идочкой, Идочкой-Ниточкой, - словом,  Динкиной мамой.
Девочка на несколько минут приседала на табурет и весело выбалтывала школьные новости, а  у ее ног на коврике расплывалось мокрое пятно. Тогда она охала, ойкала, стремительно бросалась раздеваться, убираться, готовить обед и уроки. Мать следила за ней блестящим взглядом, пока не впадала в забытье.
В  дни, когда становилось лучше, она гоняла дочь по магазинам в поисках атласных ленточек, бисера, стекляруса.  Из разноцветного бархата Ида шила красивые подушечки-думочки и украшала  вышивкой. По ним можно было сосчитать, сколько раз к Динке  возвращалась надежда. Четыре подушечки с начала учебного года.
Иногда заходил отец, всегда с авоськой. В доме появилось много фруктов. Апельсины, груши и мандарины лежали в вазе на столе, в тарелках на подоконниках и в тазике под дверью балкона, чтоб прохладно, чтоб не портились. Однажды (это уже было потом, много времени спустя) Дина убиралась в буфете, и из дальнего  угла выкатилось сморщенное, высохшее коричневое яблочко. Дина  в недоумении смотрела на него, не понимая, откуда взялось, а потом вернула на место и закрыла дверцу.
- Лучше бы мяса принес. Диночка растет, ей надо хорошо кушать, - услышала она как-то из кухни, куда уходила, чтоб не мешать родителям. С отцом Дина разговаривала мало и не была даже уверена, знает ли он точный мамин диагноз.
 - Да-да, конечно, - торопливо ответил отец и неловко засмеялся. – Она у нас дылда, правда? Вся в деда, удивительно даже.
Но ни мяса, ни картошки  так и не приносил. Девочка сама шла по воскресеньям на базар и научилась выбирать розовое, с белыми прожилками жира  мясо и торговаться с частниками за ведро картошки. Ух, как обожала она мясо, тушенное с картофелем и овощами!
Тогда же, в марте, Динка познакомилась с Юрием Павловичем. Прибежала в очередной раз в поликлинику, чтобы выписать рецепт, -  в кабинете вместо участковой врачихи сидел мужчина.
 - А где Тамара Петровна? – растерялась девочка.
 - Я – Тамара Петровна, - ответил мужчина за столом и отложил в сторону толстый журнал. – Заходи. Чего тебе?
 - Рецепт, - сказала Динка и протянула амбулаторную карту матери.
По мере того, как доктор листал карточку, вчитываясь в записи, лицо его мрачнело и мрачнело. Так всегда реагировали взрослые на их, Динкину с матерью, беду. Наконец, мужчина поднял голову:
 - Тебя как зовут?
 - Дина, - буркнула девочка и привычно сжалась внутри: ненавидела расспросы.
- Что? – удивился врач. – Дина Дурбин? Вот так фокус. Это случайность или тебя сознательно сделали тезкой  знаменитой американки?
 - Сознательно, - ответила Дина и впервые внимательно посмотрела доктору в лицо. Мало кто помнил это редкое имя и актрису Великого немого кино – тему отцовского диплома на искусствоведческом факультете.
- Вот тебе рецепт. Поосторожней с лекарством. Меня зовут Юрий Павлович. А Тамара Петровна теперь на другом участке. Можешь зайти к ней, если хочешь.
- Нет, спасибо, - сказала Дина и потопала к двери. – Я ведь только за рецептом и в аптеку.
 - Постой, а кто уколы делает? – остановил ее доктор. – У нас тут очень хорошие сестры, можно договориться.
 - Сама делаю, - грубо ответила Дина. – Научилась.
И вышла.
- Ну что же, - с сомнением смотрел вслед Юрий Павлович. – Ну что же…
«Нужно положить  все-таки эту женщину в отделение. Может, даже на месяц. Похоже, ее дочери нужна передышка».
Юрий Павлович был из тех мужчин, которые держат слово, даже если они дают его себе. Иду Борисовну поместили в хорошую светлую палату с высокими окнами и, лежа на постели, она могла видеть, как бегут по весеннему небу облака и шатаются от сильного ветра кроны больших деревьев. Март выдался беспокойный и ветреный. Приступы боли скручивали, но постовые сестры всегда были начеку и шприц с лекарством держали наготове. После уколов мать помногу спала, успокаиваясь во сне от боли. Динка, которую Юрий Павлович пристроил в отделение мыть полы вместо ушедшей в отпуск ночной нянечки, даже не успевала поговорить с ней. Отставив в сторону ведро и швабру, она просовывала в палату нос и смотрела, как дышит мать – не слышно и не шевелясь. Только ночник освещает бледное лицо.
С Юрием Павловичем Динка подружилась. Он часто выходил на дежурства и, когда засыпали больные в палатах  и  девушки в сестринской,  приглашал Динку  попить чаю. Чай из больничного титана попахивал хлоркой, им запивали плюшки, которые приносила жена Юрия Павловича. Ольга Сергеевна тоже участвовала в ночных чаепитиях, если совпадали дежурства.  Она весело и быстро спускалась со своего третьего этажа, где плохо видящие старики ждали очереди на операцию на глаза, - и ей было все равно, что стук каблучков эхом отдавался по всему терапевтическому корпусу…
- Смотри, как облака быстро текут. Значит, ненастная погода еще продержится.
Послышался стук открываемой форточки, пахнуло сквозняком.
- Помнится,  прошлый раз ты то же самое предвещал. А погода установилась ясная и сухая, - возразил женский голос.
– Ты много работаешь. К чему эти лишние ночные дежурства?
Динка переодевалась в сестринской и совсем не хотела подслушивать. Но в ночной тишине больничных коридоров разговор даже вполголоса становится громким.
- Кого это волнует? – спросил Юрий Павлович и было слышно, как он в раздражении встал, резко отодвинув стул.
- Меня волнует. Неужели ты думаешь, что эта евреечка…
- Замолчи. Ты понимаешь, что ты несешь? Ты опять выпила?
- Нет. Да. И ты знаешь, почему, - отвечала женщина.
Динка слушала разговор и думала: «Нужно на химию и биологию налегать. Петрову, что ли, раскачать, чтоб подтянула? Нет, Петрова отпадает. Попрошу Юрия Павловича, чтоб консультировал. Я упорная, я поступлю».
Она тихонько оделась и спустилась вниз, в бормочущую на все лады весеннюю ночь. В этой ночи звенело и капало, шелестело и журчало. Текли и переливались в свете фонарей маленькие ручейки, бездонными колодцами казались темные  лужи. Ветер, налетавший из-за углов, трепал челку и слизывал соленые капли с мокрых Динкиных щек...
 В десятый класс Дина переползла почти на тройках.
 - Что с тобой, Дурбин?  -  классная  поймала ее в коридоре и подняла тонкие выщипанные брови.  – Вот,  несу завучу переводные ведомости. А у тебя там  сама знаешь что.
 Не дождавшись ответа, скривила рот:
- Переходный возраст на тебя так действует? Или мальчика завела?
- Мальчика, - с вызовом ответила Динка. – И вообще, я не Петрова, мне медаль не нужна.
- Ирингенадьевна, - возник рядом, как чертик из коробочки, Сенька Вайсман, - эт я виноват, эт я тот самый мальчик. Но мы ничего такого, вы не подумайте. Мы исправимся, чесслово… Я Динку запросто по математике… Все лето впереди…
- Отвянь, - посоветовала ему Динка. – И не мельтеши. Тебя только не хватало…
Летом Ида вдруг отказалась от уколов, начала выходить на балкон и мечтать: «Как на озере хорошо сейчас! Купаться, загорать… Динка, помнишь, какое там  ласковое солнышко? И волны плещутся у самых ног».
Давно когда-то, еще с отцом, они каждое лето выезжали на озеро – рыбачили, катались на лодке, которую брали  у местных пацанов, собирали в хвойном лесу грибы и сушили их, нанизывая  на сосновые веточки… Лучше бы мать ничего этого не помнила!
Утром Динка выгладила сарафан, сменила сандалии на туфли-лодочки и пошла на завод, в клубе которого отец заведовал народным театром.
У проходной болтался Сенька: на голове дурацкая панама из газеты,  в руках лопата, на шее фотоаппарат. Динка издали наблюдала за ним. Сенька свистел, переговаривался в открытое окно с девчонками на первом этаже, примерялся к газону – копать - не копать, где копать… «Смена» болталась на груди, мешая работать, но Сенька этого не замечал. Встречаться  не хотелось. Уходить тоже. Зря, что ли, через весь город по жаре  пыхтела. Поплелась к проходной. Сенька обрадовался, бросил лопату, нахлобучил дурацкую панаму Динке прямо на глаза:
 - Д-у-урбин, ты ли это?
- Сенька, - сказала Дина, - ты меня не трожь, мне жарко и разговаривать с тобой лень. Иди копай.
- Ну дураки, чесслово, - радовался Сенька и разводил руками:
-  Видала, че делают? Кто в июле-то кусты сажает? А главное, сказали,  главное, чтоб лес тут был. Тень, значит, им нужна, и пыль чтоб в окно не задувало. А мне че? Я фотоаппарат хочу – «Зенит» зеркальный. Слышала про такой? Он знаешь, сколько стоит? Разобью им тут альпийскую горку с фонтаном – обещали заплатить.
 - Кто обещал-то? Директор что ли?
- Ну, директор, - растерялся Сенька.
- А он что, жмот? Не мог на фотоаппарат просто так дать? Сын все-таки.
 - Ты че, моего отца не знаешь? – удивился Сенька. – Ему чтоб трудовое воспитание и деньги потом и кровью доставались. Чтоб ценил, значит, я.
- Ага, - сказала Динка и взялась за тяжелую и нагретую солнцем дверную ручку. – Тогда вперед. Флаг тебе в руки. Сажай лес.
- А ты чего, Дурбин, притащилась сюда?
- Сенька, - запела Динка, -  ты что такую дурацкую панаму соорудил? Из газеты «Правда». Я ж тебе по-русски сказала – лень мне с тобой разговаривать. Жарко, понимаешь? Чего это Петрова у меня твой телефон просит? Я его когда знала? Ты девушку уважь, нарисуй ей портрет.  Петрова ведь спит и видит, как по подиуму гуляет, даром  что отличница. А то, что мозги у нее все равно куриные, не понимает. Ты поговори с ней на досуге, разъясни.
- Д-у-урбин, брось завидовать. Ну, танк Петрова. Танк ведь?
- Наверно, - пожала плечами  Динка, открывая дверь. – Пусть другие завидуют.
- Во-от, Дурбин. И я про это. Выходи вечером на бродвей. Погуляем, пивка попьем.
- Не приду, - сказала Динка. – Мне рано еще. Мне восемнадцати нет.
 - Ох и темная ты, Дурбин. Так посидим.
 - Так я дома посижу.
Она поднималась по широкой мраморной лестнице  и надеялась, что отец лишними вопросами мучить не будет и поездку на озеро организует быстро. Так оно и вышло.
- Выбью вам место на базе отдыха, хотя, конечно, сейчас сложно - самый сезон… Но ничего, постараюсь, - бодро пообещал отец. – А что, мама на поправку пошла? Я рад за нее. Дина, ты ведь понимаешь, что я ни в чем перед вами не виноват?
 - Что ты, папа, - испугалась Динка. – Конечно, конечно. Нам ничего не надо… Мы сами… Я понимаю. Мы тебя любим. Ты не переживай, папа. Все нормально. Я даже  уколы сейчас маме не делаю.
-  Молодчина, Динка. Держись. К нам  что не заходишь? Девчонки скучают.
 - Обязательно зайду. Вот после озера сразу и зайду. Хочешь?
Девочка искоса смотрела на отца, видела, как бьется у него жилка на шее и смешно подрагивает кончик носа, когда он говорит ей: «Держись, Динка!».
Мама умерла тем же летом.
А Динка держалась.
Она окончила медучилище и вышла замуж за Сеньку Вайсмана. Рыжий Сенька любит ее преданно и нежно. И все ее любят: и папа, и папина жена, и их дочки – две тихие незаметные девочки, и свекровь, и вся шумная  свекровина родня.  А за что бы Дину не любить кому-то? Спокойная, негромкая, даже расти перестала – как была в школе метр семьдесять пять, такой и осталась. Хотя, говорят, человек растет до двадцати пяти лет. Волосы отрастила - длинные, черные. Научилась вязать, родила рыженького мальчика. Мальчик тоже любит Дину.
Что еще рассказать про Дину?
В один прекрасный день она положила скромный букетик на мамину могилку и вместе с семейством Вайсманов навсегда покинула свой город, в котором летом стоит жара несусветная, а зимой деревья цветут в пушистом инее. Она быстро прижилась на каменистых склонах исторической родины: выучила язык и стала работать в госпитале – медсестры нужны везде, а особенно в стране, в которой постоянно звучат взрывы и выстрелы. Сенька Вайсман стал хорошим фоторепортером, снимки которого  охотно раскупаются информагентствами. Ради Динки он готов на все.
Вот только она так и не научилась плакать. И таскает за собой по свету расшитые бисером и стеклярусом думки. А ее рыженький мальчик все еще уверен, что Идочка-Ниточка – это та самая фея-волшебница, которая вышила чудесные подушки в мамином чемодане.