Алекс Манфиш Еще один плод познания. Рецензия

Так уж сошлось, что я прочла целиком все два тома книги Алекса Манфиша «Еще один плод познания». Она вызвала множество размышлений. И о концепции, изложенной в этой книге, и о ее стилистических особенностях.
И решила написать обстоятельную рецензию. Я считаю, что, в отличие от аннотации, рецензия вправе содержать «спойлеры»: в ней может пересказываться сюжет без опасений, что читателю будет потом неинтересно читать саму книгу. Поэтому рецензию стоит читать лишь тем, кто книгу уже прочел и желает узнать мнение других, либо тем, кто не собирается ее читать, но хочет узнать вкратце, о чем идет речь.
Рецензия делится на две части в зависимости от обсуждаемых аспектов: 1) содержание 2) форма.
В первой части излагается сюжет, во второй – приводятся несколько отрывков из книги для наглядного показа особенностей стиля.

I. Содержание.
Дмитрий Быков считает: книги пишут, чтобы компенсировать свой невроз. Невроз автора, или, если угодно, мучающая его проблема – это беззащитность человека перед злом и – часто встречающаяся – безнаказанность этого зла. Не всегда безнаказанность, но очень часто – недостаточная наказанность. Убийца – даже множества человек, даже детей – может быть и пойман, и посажен в тюрьму, но достаточное ли это возмездие за отнятые жизни?
Правда, можно вспомнить известное возражение: а разве смерть – это  действительно наказание? Смерть мгновенна, а потом инчего нет, нет и страданий, которые могли бы служить воздаянием за вину. Наказанием может быть лишь сознание неизбежности близкой смерти и ее ожидание.
Но это мы отвлеклись: недостаточное наказание зла – лишь один из затронутых вопросов.
Главный вопрос – это правомерность убийства. Убийства не по тем мотивам, которые часто встречаются в детективах: корысть, боязнь разоблачения, месть, ревность, а убийства ради защиты себя и своих близких.

В предисловиях к обеим частям романа автор предупреждает, что события и обстоятельства могут показаться читателям неправдоподобными. Правдоподобие принесено в жертву постановке нравственных вопросов и многословным моральным рассуждениям.
Действие происходит во Франции. Можно предположить, что так легче избежать читательской критики из-за возможных несовпадений описанного с реальностью. Ведь вряд ли найдется много читателей, хорошо знакомых с обстоятельствами жизни именно в этой стране. Зато автор демонстирует глубокую осведомленность в топографии Парижа: какие там имеются станции метро, где они расположены. Таким образом создается некая иллюзия приближения к реальности.
Страна, в которой на самом деле живет автор, также появляется – правда, лишь во второй части. И ни разу не упоминается ее название. Только обиняками: «страна на Юге» и т.п. Наверняка автор руководствовался какими-то своими соображениями, но читателю это вполне может напомнить, как в свое время в СССР называть эту страну, а особенно национальность большинства ее граждан считалось почти неприличным, как использовалось множество эвфемизмов лишь бы избежать такого упоминания.

Ну ладно. Франция – так Франция. В  небольшом городке живет благополучный фармацевт по имени Мишель Винсен. Он любит по утрам ходить по грибы.
И вот ранним утром во время такой прогулки он встречает живущего в сарайчике на острове старика. Уже знакомого. И старик несет какой-то странный металлический чемоданчик. Причем сначала даже пытается его спрятать за спиной. А когда это не удаётся, приглашает аптекаря к себе в сарайчик попить чай.
Аптекарь же сразу заподозрил неладное: по странному виду чемоданчика и странному поведению старика. Поэтому от чая отказался и быстро-быстро смылся.
И, конечно, старик был членом какой-то нехорошей группировки: то ли мафии, то ли террористической организации. И в чемоданчике было что-то очень незаконное: то ли наркотики, то ли оружие.
Поэтому мафия решила аптекаря замочить. Вместе со всей семьей: жена и двое детей. Потому что он мог рассказать о чемоданчике семье, а потом кто-то из них пошел бы в полицию и тоже рассказал о чемоданчике и так вся эта мафиозно-террористическая группировка провалилась бы.
Но аптекарь об этом замысле узнал. Потому что они пытались его обмануть. Одна девица из этой самой группы позвонила и притворилась, будто она звонит с телевидения и они хотят сделать передачу о том, как аптекарская семья посетила Диснейленд (это – французский Диснейленд, там тоже есть), Мафия хитрая была – проникла в базу данных какой-то турфирмы и узнала оттуда, что эта семья побывала в Диснейленде.
И они как бы договорились, что на следующий день вся семья будет дома в восемь вечера, потому что якобы приедет группа с телевидения их снимать. А на самом деле мафия собиралась всех перестрелять.
Но аптекарь всё это узнал. Потому что террористка забыла выключить мобильник и через мобильник он услышал весь последующий разговор.

Тут мы уже сталкиваемся с обещанным автором в самом начале неправдоподобием. Нет, не будем ставить мелкий технический вопрос, можно ли подслушать разговор, ведущийся рядом с включенным мобильником. Хотя ради чистого интереса можно поставить эксперимент. Но это – допустим. Можно увидеть гораздо  более существенное, логическое неправдоподобие во всей этой истории.
Сравним два случай. Первый: старик шел в лесу с каким-то странным металлическим чемоданчиком. Второй: кто-то перестрелял целую семью, включая детей. Какой из этих случаев больше заинтересует полицию?
В первом случае вероятнее всего, что свидетель даже и не пойдет в полицию сообщить о таком наблюдении. А если пойдет, 90% вероятности, что полиция пошлет его подальше. Во втором случае значительные силы полиции будут мобилизованы, они изо всех сил постараются раскрыть преступление, начнут разбираться, куда глава семейства ходил по грибы, кого мог встретить, кто там живет поблизости, и с большой вероятностью накроют всю эту преступную компанию со всеми чемоданчиками.
Так что какой смысл мафии лезть на рожон?

При более внимательном перечитывании разговора «банды» можно заметить, что этот момент там упоминается:
- - Мне кажется, - вмешался кто-то третий цинично-рассудительным тоном, - что ничего он никому не расскажет, особенно если так вот перетрусил и сбежал тогда...
  - Ты что, гарантируешь? - ехидно спросил первый.
  - Не гарантирую, но легче и безопаснее сплавиться отсюда, чем так явно убирать целую семью.
...
 - Чересчур много концов тогда рубить понадобится, - злобно ответил первый.

Звучит всё же неубедительно: какие такие концы надо «рубить», если даже перенести базу в другой сарайчик в другом месте. При глубоком полицейском расследовании всё равно маловероятно сохранить «базу» в том же самом сарайчике.

И попроще соображение: а почему убивать только семью? Ведь аптекарь мог рассказать о чемоданчике еще кому-то. Сослуживцам, собутыльникам, соседям. Тут уж весь город надо перестрелять. Но он еще мог позвонить родственникам или знакомым в другой город и тоже рассказать. Не перестрелять ли всю страну?

Но автор  предупреждал: будет неправдоподобно. Так что нечего придираться.
Просто необходимо было построить экспозицию из следующих важных предпосылок:
а) Главный герой абсолютно точно знает, что его вместе со всей семьей собираются убить.
б) Он знает, что предполагаемых убийц пятеро и все они  будут ночевать в сарайчике на острове.
в) Кроме этих пяти человек никто не знает о планируемом убийстве и его причинах (что он видел чемоданчик.
г) Размышляя о возможности обратиться за помощью в полицию, он пришел к выводу, что полиция не поможет: даже если сейчас всех террористов арестуют, то их посадят ненадолго, а потом они выйдут и отомстят. А еще раньше отомстить могут их сообщники. И даже если уехать подальше, в какую-нибудь Аргентину, у мафии, как известно, длинные руки: они и там могут найти. А еще отомстить могут не только ему, но и родителям, а также родителям жены и т.п. В общем, шансов на спасение нет.
д) Его фармацевтические знания позволят ему изготовить бомбу, которой можно взорвать ночью этот сарайчик со всеми его обитателями, тем самым обезопасив себя и семью.

Разнообразные, подробные размышления героя на эти темы занимают множество страниц. Но это уже относится не к содержанию, а к форме.

И вот аптекарь ночью изготавливает бомбу, отправляется с ней на остров и успешно взрывает сарайчик с супостатами. И всё происходит удачно, улик он не оставил.

Дальше много-много текста посвящены размышлениям и беседам о том, правильно ли он поступил.
Он открывается жене, которая, разумеется, одобряет.
Больше он пока никому не открывается, но ведет разговоры где-то около темы. С приятелем, партнером по настольному теннису, даже с полицейскими, прибывшими расследовать дело о взрыве сарайчика, приведшем к гибели пяти человек.

Можно предложить несколько поворотов сюжета, которые могли бы появиться у авторов с другим посылом книги.
Можно заметить, что аптекарь устроил свой превентивный взрыв, еще не успев позовнить, как планировал, на телевидение, чтобы проверить тот звонок якобы из детской редакции. Возможности у него не было: на студии поздно вечером и ночью никто не отвечал, а разобраться с преступниками надо было успеть до утра.
Но вдруг бы днем, когда он дозвонился, на телевидении подтвердили, что всё правда: они собираются делать передачу о поездке в Диснейленд и этим вечером заявятся к нему со своими камерами. Сам же подслушанный разговор о предстоящем якобы убийстве – это был отрывок из идущего в тот момент телеспектакля. Так вот совпало.
И выходило бы, что он непонятно зачем взорвал тот сарайчик и убил каких-то случайных людей.
Такой поворот был бы забавен, но явно противоречил бы авторской концепции. Чёрт здесь не должен был шутить.

Имеется и другая, более серьезная возможность развития сюжета. Вдруг оказалось бы, что этот самый его приятель, Мишель – что-то знает о происшедшем и роли аптекаря в организации взрыва. Проезжал мимо и видел машину. Видел его выходящим из аптеки в ночной час и несущем тоже подозрительный груз, как чемоданчик с которого всё началось. И этот неожиданный свидетель может сообщить в полицию, после чего аптекаря обвинят в убийстве пяти человек и надолго посадят в тюрьму (а то и казнят, если смертную казнь еще не отменили).
И ум главного героя начнет работать по уже освоенной схеме: от этого человека ему грозит беда, главное даже не ему, а его семье, которая может остаться без кормильца, будет опозорена, будет страдать, детей начнут преследовать в школе, придется переехать в бедный квартал, жить скудно, лишить детей хорошего образования. И т.д. – все последствия для семьи осужденного преступника. Так что теперь, чтобы защитить себя и семью, нужно избавиться и от этого свидетеля. Ведь благополучие семьи важнее всего! А он – фармацевт и умеет приготовить хороший яд. Дальше останется подсыпать его в пиво или что они там пьют.
И дальше можно по цепочке: обнаружится свидетель того самого распития пива и т.д.
Но так сюжет повернулся бы у автора с совсем иной концепцией – противоположной. Желающего показать, что вступивший на путь убийств человек обречен идти и дальше по этому пути. Преступившему заповедь нет пути назад. Или просто «коготок увяз – всей птичке пропасть».

Однако у данного автора своя концепция. Ему необходимо доказать обратное: убивать при определенных условиях можно и нужно. Для этого привлекаются всевозможные доводы. Извлекается изречение из Талмуда: "Если кто грядёт по душу твою, то воздвигнись убить его".
Хотя Талмуд не относится к христианским священным книгам, а в Библии сказано ведь «Не убий».
Тут хотелось бы сделать отступление. Именно эта заповедь, как видно из всего исторического и даже библейского контекста, имеет массу оговорок. Что нельзя сказать о других заповедях. Скажем, «не прелюбодействуй». Ведь нет оговорок: «вообще-то не прелюбодействую, но если женщина очень красива... или если с проституткой, которой платишь... или если пребываешь в слишком долгом воздержании...» Вроде бы, таких оговорок нет. А вот с «не убий» сколько угодно. Заповедь можно игнорировать на войне, по отношению к преступникам – что прямо предписывается той же Библией во многих случаях. Вот и это указание Талмуда предлагает исключение из правила. «Грядет по душу твою» - имеется в виду по-простому: «собирается тебя убить».
Вдобавок к красивому изречению главный герой прибегает к множеству литературных и исторических примеров. Вспоминает, как французские присяжные оправдали убийцу Петлюры..
Позже в книге рассказывается о каком-то голливудском сериале, где персонаж-полицейский не поубивал преступников, хотя имел такую возможность, а сдал их властям, а те потом, конечно, сбежали из тюрьмы и в отместку убили его семью.

Во всех этих якобы теоретических рассуждениях он определяет жёсткие условия применения лозунга «Воздвигнись убить». В частности, в процессе этого «воздвижения» не должен пострадать ни один невинный. И уверяет, что вот если бы в том сарайчике был какой-нибудь случайный человек, не связанный с бандой, тогда нельзя было бросить бомбу, а пришлось искать какие-то другие пути. Всё же обратиться за помощью в полицию, бежать и прятаться...
Но возникает вопрос: а откуда он мог знать точно, что в сарайчике не было никого лишнего, случайного? Мог бы оказаться какой-нибудь напросившийся на ночлег путник. Герой ведь не проверял, кто именно находится в помещении.

В итоге даже полицейские негласно признают его правоту и решают, что на его месте и сами бы поступили так же. Причем улик они так и не находят, доказать всё равно ничего не могут. Но каким-то невероятным озарением догадываются обо всём, что произошло на самом деле. Вплоть до разговора, подслушанного с помощью невыключенного телефона. И решают закрыть дело, а вину свалить на каких-то невыясненных террористов из враждебной группировки.
И великодушно сообщают, что не направят дело в суд. Тут непонятно: а как они могли бы обратиться в суд, не имея никаких реальных доказательств, лишь домыслы?
Но ладно, даже полиция согласилась, что всё правильно, признала, что не всегда может защитить граждан от разных мафий и террористов. Так заканчивается первый том, герой может вздохнуть с облегчением, а читатель исполниться недоумения: о чем же еще писать второй том?!

Надо заметить, что сама тематика: герои произведения берут на себя функции правоохранительных органов, потом что те неэффективны, не справляются с возложенными задачами, а то и коррумпированы – эта тематика часто встречается и в литературе, и в кинематографе. Есть даже специальный термин для таких героев: вигиланты.
Из Википедии: «персоны или группы, целью которых является преследование лиц, обвиняемых в настоящих или вымышленных проступках и не получивших заслуженного наказания, в обход правовых процедур. Хотя их жертвами нередко становятся настоящие преступники, вигиланты могут иметь собственные представления о том, что называть преступлением.»
Если посмотреть в той же Вики категорию «фильмы о вигилантах», там можно найти несколько десятков.
Правда, в большинстве случаев речь идет не о предотвращении преступления, а о мести за уже совершенное. 
Можно заметить, что в подавляющем большинстве случаев симпатии автора и читателей на стороне героев-вигилантов. В самом деле: если полиция бессильна, суд оправдывает очевидных злодеев или наказывает слишком легко, что же остается, как не взять отмщение в свои руки?
Изредка попадаются и произведения, в которых таких вигилантов разоблачают. Мне припоминается только один шведский детектив, в котором маньяк, убивавший детей, бежал из тюрьмы, а отец одной из его жертв выследил его и застрелил. Но дальше показано, чем обернулось его оправдание в суде и как он всё обернулось против него же.

Но автор рассматриваемой книги не столько разоблачает бессилие тех, кто обязан обеспечивать нашу безопасность и карать виновных, сколько выступает против «гуманизма». Гуманизм служит для него этаким «соломенным чучелом»: якобы именно гуманизм запрещает защищать семью от убийц, не позволяет как следует наказывать преступников, требует «быть милосердным к жестоким» (что, согласно изречению из того же Талмуда, означает «быть жестоким к милосердным»).
Однако если присмотреться к проблеме, она ведь не в злосчастном гуманизме. Проблема-то чисто когнитивная. Те, кто возмущаются «гуманизмом», исходят из того, что мир изначально и явно поделен на овец и козлищ, на людей и нелюдей.
Утверждают, что из этого исходит протестантское учение: мол, Всевышний заранее определил, кто хороший, кто плохой, и изменить ничего нельзя. Но само это разделение ведомо всё тому же Всевышнему, люди могут выявить его неточно и лишь по косвенным признакам.
А кто и по каким критериям возьмется различить людей и «нелюдей»?

Ну да, по их делам можно судить их. Т.е. лишь после совершения преступления можно точно сказать, что вот этот человек – преступник. Хотя тоже неточно: а сколько бывает следственных и судебных ошибок!
Один из аргументов против смертной казни, вполне весомый – это как раз возможность такой ошибки.
Конечно, хотелось бы, чтобы дело не доходило до преступления. Особенно если жертвой могут оказаться наши близкие или мы сами.
И да – есть и уголовные статьи за подготовку преступления, за призывы к нему. Но даже если кого-то и привлекают по этим статьям, наказание по ним гораздо легче.

Вот если бы существовал способ просканировать мозг людей и выявить в нем скрытые преступные наклонности и преступные намерения, задача была бы гораздо легче. Подобная возможность описана в фантастике, например, у Филипа Дика, но пока что не реализована.
В истории встречалось множество попыток разделения на людей и нелюдей. К нелюдям можно отнести людей из страны врага, людей другой расы, другой национальности. По строению черепа. По родству с преступниками – «яблоко от яблони». По классовой принадлежности.

Поэтому основной пункт гуманизма – не в том, что преступников надо щадить и приносить им в жертву себя и своих близких, а в том, что нельзя никого объявлять преступником без достаточных на то оснований.
И общество давно выработало соответствующие механизмы, для этого написаны соответствующие кодексы.
Ну да, они не всегда срабатывают. Они срабатывают скорее статистически, в большинстве случаев. Но что нам до статистики, если ошибка может коснуться лично нас?!

В случае аптекаря – его проблема не в том, что «гуманизм» помешал бы ему убить врагов. Возможно, если бы он смог не только подслушать разговор этих самых террористов или мафиози, но и записать его на пленку или диск, предъявить суду, высказать на суде все соображения, по которым он не стал искать защиты у полиции, то и суд мог бы принять всё это во внимание и если не оправдать, то назначить лёгкое наказание.
Но доказательств того, что его семье действительно угрожала смертельная опасность, у него нет. Просто слову могли поверить, а могли и не поверить.
Ну правда – а если вот вас убьют и будут уверять, что это потому, что вы тоже планировали кого-то убить?..

Но для равновесия – доказательств вины главного героя нет и у полиции. Зато как раз полиция, обо всём догадавшись, как бы даёт герою отпущение грехов, закрывает дело. Т.е. по сути, герой оправдан, его поступок признан правильным, никакой «гуманизм» больше ему не грозит.
Так заканчивается первый том. Казалось бы, всё, хэппи-энд. И авторский тезис доказан, и с героями всё в ажуре.
Но появляется второй том. Оказывается, что автору и главному герою всё неймется. Всё хочется продолжать доказывать правоту всё новыми и новыми рассуждениями и аргументами. Хотя и в первом томе их было пруд пруди. Не показывает ли именно это беспокойство, что всё-таки что-то не так, что «гуманизм», а, может быть, просто всё-таки тревожит совесть?
Итак, читаем второй том, чтобы узнать, как из уже сложившегося хэппи-энда сделать уж совсем полный и окончательный хэппи-энд.

Автору нужно посильнее разоблачить тех самых «гуманистов», которые пытаются заставить главного героя предать собственную семью: пожалеть нелюдей, не убивать их, отдать им в жертву близких. Соломеное чучелко дорабатывается, к нему добавляется всё больше соломы.
Второй том начинается с велеречивого повествования, имитирующего старинную летопись о событиях в каком-то полусказочном мире. Городе. Который жил себе мирно, никого не трогал.
«Но стали врываться в Город - иногда в светлое время, чаще же ночами, - беспощадные воины-убийцы неведомого племени, поражавшие всех на пути своём; оружие их было отточено до предела остроты, и лица их были, под стать оружию, точёными и как будто "режущими". Не пытались они взять Город осадой, да и не могли бы сделать это - было их, казалось, совсем не много. Но городские стены не защищали от них, ибо не входили они вратами - нет, они являлись неким таинственным путём и быстро исчезали; а куда - не было возможности проследить...»

И вот один из жителей, Тетрарх – так его зовут, отправляется к Царю и предлагает как следует разобраться с этими террористами. Царь там оказывается и «гуманистом» и просто трусом. Начинает: «ох да не получится, ох да может не надо, ох как бы чего не вышло». Вот какие аргументы выдвигаются:
1) У нас ничего не получится. («- Но их стан сокрыт, и мы не знаем, куда идти, чтобы истребить их. Налёты же их столь быстры и мощны, что нам не отвратить их ни бдением, ни высокими и крутыми стенами. И кто решится возглавить людей, чтобы повести их на войну, в которой нет надежды победить?»)
2) Многие наши в такой схватке погибнут, и их родственники будут недовольны. («- Нет, не повелю я этого, ибо не желаю, чтобы прокляли имя моё подданные, чьих сыновей, отцов и братьев я отправлю на погибель.»)
3) Ну подумаешь, кто-то от этих террористов погибает – все под богом ходим, все там будем. А если сражатся, тоже много людей погибнет. (Подумай, меньше ли смертей наступает от язв, немощей и пожаров, нежели от злодейства этих супостатов? В поисках же их и в боях с ними падут очень многие, и падут напрасно.)
4) Если мы их поубиваем, их дети потом вырастут и будут нам мстить.
5) А если истребить всех, включая детей, это как-то негуманно и против религии. (- нам ли решить, достойно ли смерти всё их племя, и не орудие ли они высшей воли, пребывающей над миром, и не столь же ли ценны их жизни, сколь жизнь твоя и тех, кто дорог тебе? И памятуешь ли ты о сказанном когда-то - "если судишь других, то готовься к тому, что и сам предстанешь перед судом"?)

Ну вот такой там попался Царь – пацифист и гуманист. Как думаете, встречались такие в средневековом обществе. Просто подобные идеи? Когда, согласно рассказанным в Библии истории, истреблять целые племена было в порядке вещей.
Кто тогда мог считать, что жизни каких-то бандитов-врагов могут быть столь же ценны, как и наши жизни?

В этой легенде, как можно ожидать, Тетрарх собирает небольшую команду, хитрым способом выслеживает супостатов, нападает на их селение и всех истребляет. Жители Города его зауважали, но им и в голову не пришло прогнать мягкотелого царя-пацифиста и посадить на трон спасителя.

Другой пример неуместного гуманизма приводится в рассказе из времени Гражданской войны в России. Мы пока еще хорошо себе представляем, что творилось в то время: разгул бандитизма, обесценивание человеческой жизни, сражения, расстрелы и более жестокие казни, пытки, погромы. И вот такая история:
«Он хорошо помнил, ему лет десять уже было... Его мама - та, в чью память меня и назвали, - ехала с ним и двумя младшими дочками в поезде на юг... откуда они потом и уплыли одним из "эмигрантских" рейсов... И была у них где-то вынужденная остановка между станциями; что-то в паровозном механизме отказало, машинист с помощниками лихорадочно устранял неисправность, а тем временем вблизи собралась довольно большая... то ли толпа, то ли банда... там, понимаете, бродили бездомные из разорённых войной сёл, и они подчас - от голода и безысходности, - собирались в шайки и грабили проезжавших. И не только грабили - бывали убийства, и... разное случалось... А тут - поезд стоящий, и множество пассажиров, в основном - люди гражданские, не способные защититься... женщины с детьми... Начали ломиться в вагоны - кольями, камнями... у некоторых ножи на поясах были... И - никто не знает, чем бы это закончилось, если бы не ехал этим поездом один бывший офицер, у которого было два пистолета... или револьвера... Он начал стрелять - то ли сперва поверх голов, то ли сразу на поражение; они, не ожидавшие ничего подобного, стали разбегаться... И он крикнул им, что убьёт любого, кто приблизится на расстояние выстрела, - и это подействовало... Тем временем паровоз привели в порядок, и состав двинулся...   - И были убитые? - спросила Луиза.   - Были, - кивнула Натали, - и дедушка помнил, что в том числе упали замертво двое-трое подростков... Ведь к таким шайкам иногда и дети прибивались, которым деваться было некуда... Вот так... И, насколько ему припоминалось, потом, уже будучи избавлены от опасности, живые и невредимые, подъезжая уже, кажется, к пункту назначения, некоторые - за глаза, конечно, - называли то, что этот человек сделал, "зверством". Убил голодных, осиротевших, отчаявшихся... Некоторые так говорили, хотя и не все. При том, что ни один из них не знал, что было бы, вломись тогда эта стая - с кольями, с ножами, - внутрь поезда...»

Было бы понятно, если бы разговоры о «зверстве» велись сейчас – сытыми, благополучными обывателями. Но представить себе это во время одичания того периода – невозможно.

И вот этот раздувшийся призрак «гуманизма» всё бродит вокруг главного героя и не дает ему спокойно жить.
А полицейский комиссар не годится на роль Порфирия Петровича, потому что отнюдь не стремится разоблачить преступника. Оправдав его действия, он тоже продолжает вместе с подчиненными всё размышлять и размышлять о моральном аспекте.

И тут появляется интересный тезис. Мол, совершив хоть и противоправный, но мужественный поступок, дерзнув пойти против закона и общепринятой морали, отождествляемой персонажами с «гуманизмом», герой стал чем-то вроде сверхчеловека. Как бы приподнял себя над обществом. В принятой ими терминологии, прошел из пешки в ферзи. А обратно пешкой ферзь стать не может, так что теперь аптекарь обречен совершать незаурядные поступки.

И вот автор предоставляет ему такую возможность – совершить такой почти сверхчеловеческий поступок. На автомобильной парковке происходит авария, при этом загорается автомобиль, в котором находятся женщина и маленькая девочка. Женщина уже погибла, а наш герой вместе с женой вытаскивают из машины девочку за несколько секунд до взрыва.
И вот каким-то непостижимым для некоторых читателей, но вполне очевидным для автора и героев образом этот подвиг оказывается обусловлен тем поступком героя, когда он отважно взорвал сарай с мафиози-террористами.
Настолька очевидна им эта связь, что узнав о произошедшем, комиссар полиции видит в нем косвенное признание вины.

Следуя этой логике, полиции нужно хорошенько проверять прошлое тех, кто храбро кого-то спасает, особенно если с риском для жизни. Это же подозрительно: какое преступление – ну ладно, противоправное действие они таким образом искупают, когда успели выйти в ферзи?!

Но вот  почему-то на той стоянке было много других достаточно молодых мужчин, но бросился к горящей машине только аптекарь.
Потому что так задумано автором. Хотя сама идея о «выходе в ферзи» после совершения смелого и незаурядного поступка – довольно интересна. Есть в ней что-то.

Дальше ситуация снова тщательно конструируется автором, чтобы всё сошлось и никакие вероятностные соображения не мешали нужной концепции. Спасённая девочка после гибели матери оказывается в мире одна-одинёшенька: ни отца, ни бабушки с дедущкой, никаких других родственников. Ясно же, что теперь спасителям придется ее еще и удочерить. К счастью, она – белая, а то в этой Франции развелось всяких расово-чуждых. Герой же аптекарь был готов спасти ребенка, даже не разбираясь, какого тот цвета, но вот чтобы удочерить чёрную девочку никакого героизма ему бы не хватило.

Также оказывается, что для спасения девочки нужна срочная пересадка почки. А у нее редчайшая группа крови: бомбейская. Есть такая. Что интересно, она более распостранена среди индийцев – и название получила, потому что была открыта в Бомбее, так что у нас совсем уж редкость: белая девочка с бомбейской кровью. Две белые девочки с бомбейской кровью! Потому что оказывается, что у дочери главного героя тоже такая группа крови. И, конечно, одиннадцатилетняя девочка предлагает свою почку и родители, скрипя зубами и скрепя сердце соглашаются. И всё это идет в зачет искупления вины аптекаря за взрыв в сарайчике.
Но концентрация белых людей с бомбейской кровью на небольшом пятачке в маленьком французском городке оказывается удивительно плотной.

Итак, можно надеяться, что главный герой и его семья наконец обрели нужное им моральное равновесие.

Автор поставил вопрос, долго-долго, на протяжении многих страниц, двух томов – его рассматривал, вывел, как доказательство теоремы ответ. С множеством оговорок. Можно ли убивать людей, чтобы спасти жизнь своих близких? Ответ: да, можно. При условиях: а) ты точно знаешь, что они представляют реальную опасность; б) опасность смертельную, все остальные: позор, материальные потери – тут не годятся; в) при этом не должны постарадать невинные.
Всё-таки вот так точно узнать, что кто-то намерен тебя убить – почти невозможно.
Хотя из уст в уста, из блога в блог, из статьи в статью ходит рассказ о старушке, спасшейся во время Холокоста, которая учила: «если кто-то говорит, что хочет тебя убить, надо этому верить». Но, во-первых, старушка предлагала не убивать превентивно, а бежать и прятаться (это еще если есть такая возможность). Во-вторых, ну правда: всегда ли такая угроза высказывается всерьёз? Многие вполне мирные люди выкрикивают: «Убью!» всуе, даже в отношении своих близких, даже детей. Конечно, можно отличить такую угрозу от основательной ненависти, но вряд ли слова могут служить оправданием убийства в порядке самообороны.

Но совсем другое дело – на макроуровне: на уровне отношений между государствами или просто крупными общественными группами. Рассказанную историю можно рассматирвать как аллегорию ситуации в той самой неназванной автором маленькой приморской стране. Имеются многочисленные и вооруженные до зубов группировки, мечтающие эту страну уничтожить. «Сбросить в море». И если они очень уж основательно готовятся осуществить свои намерения, вполне оправданным кажется решение нанести превентивный удар и разгромить собранные силы за несколько дней.
Пожалуй, разумно предположить, что именно положение в этой стране (поддержим игру автора и не будем ее называть) и вдохновило данную книгу. И раздражающие автора «гуманисты» - те, кто постоянно мешают стране эффективно обороняться,  уничтожать врагов, обеспечивая безопасность собственных граждан.
Вот кажется: не обращать бы внимания на этот «гуманизм», суметь переубедить его приверженцев – вот хотя бы дать им почитать эту книгу – и тогда можно было бы наконец окончательно решить вопрос с супостатами-террористами. Применить напалм, закатать в асфальт, и тогда наступит тишь да гладь.
Но ведь центральное ядро этого гуманизма – не жалость к отъявленным убийцам. Проблема в том, что при достаточно мощном и оттого эффективном ударе погибают не только настоящие виновники. Гибнут и невинные. В том числе дети.
Если считать ситуацию с «сарайчиком» метафорой, то в этом сарайчике вместе с мафиози должны были бы ночевать их семьи включая детей. И аптекарю пришлось бы взорвать всех их.

Встречаются по этому поводу и такие рассуждения: а зачем жалеть детей этих террористов: из них всё равно вырастут такие же террористы. И женщин можно и нужно убить: они ведь нарожают будущих террористов.

И всё-таки автор обсуждаемой книги к таким суждениям не прибегает. Даже по поводу конкретных вражеских детей он высказался однозначно. Один из его героев служил в армии этой самой южной страны. В одном из эпизодов его службы, заключающейся в борьбе с террористами, пришлось взорвать какую-то подготовленную ими адскую машину с взрывчаткой, при этом погибли находящиеся поблизости дети. И думая о них, герой использует слово «невинные». К отмазке: всё равно это будущие террористы не прибегает. Сожалеет, но понимает, что часто приходится убивать чужих детей для спасения своих. Вот такая сложная ситуация в этой стране. Лозунг-то должен выглядеть так: «Грядущего по душу твою воздвигнись убить вместе с чадами его и домочадцами».
И очевидно, что герой «легенды в романе» - Тетрарх прогеноцидил всё враждебное племя с грудными младенцами и дряхлыми старухами. Хотя тут это не акцентируется.
Тогда время было такое.

Так что вопрос-то поставлен, но ответа на него на самом деле нет, и можно писать еще тома и тома. В жизни же всё решается для каждого случая, а тишь и благодать не наступают.

II. Форма
Теперь мне хотелось бы поговорить о форме – т.е. об особенностях самого текста.
Сразу оговорюсь: здесь мы вступаем в область «вкусовщины». Блоггер-литературовед пишет: нет никаких формальных критериев, по которым можно отличить хороший текст от плохого, талантливый от бездарного, настоящую литературу от графомании. Более того: литературоведение и не ставит такой задачи – найти эти критерии.
Всё-таки это не значит, что никакого различия нет.
Хотя, как говорит тот же Дмитрий Быков, мы живем в эпоху уничтожения всех иерархий. В эпоху толерантности, которая требует не только равенства прав, но и равноправия в оценках. Нельзя больше говорить: это – хороший писатель, а это – плохой, это – гений, а это – бездарность. Все равны, каждый кому-то нравится, «ни одна блоха не плоха».
Но и само слово «графомания» не следует считать клеймом, чем-то обидным. Это – всего лишь мания: настоятельная потребность человека в «графо», т.е. писать.
«Толстой был тоже графоманом:
  У графа мания была.
  Писал он толстые романы,
Забросив прочие дела.»
(Юрий Смирнов)

Ну а меня что, думаете, заставляет писать эту рецензию?..

Поэтому будем говорить лишь об одном, индивидуальном литературном вкусе – лично моём. У других читателей могут быть совершенно другие вкусы, они могут оценивать текст по-другому.
И поэтому в данной части я буду широко пользоваться личными местоимениями: «я», «мне», «мой».

И поскольку речь идет о тексте, о его форме, здесь будут цитаты для демонстрации его особенностей.

Итак, на мой вкус, книга бы серьёзно выиграла бы, если бы сократить ее вдвое, а то и более. В ней масса лишних подробностей, не имеющих никакого отношения к сюжету и основным размышлениям. Сократить и упростить следовало бы большую часть самих предложений. Они многословны, многофразны, сложно сочинены и сложно подчинены до предела.
Если подсчитать среднюю длину предложения, то она наверняка окажется больше обычной, среднестатистической длины.
Будь я редактором. Посоветовала бы чисто формально ограничить:
а) Количество слов в предложении. Хотя бы стремиться к уменьшению среднего количества. Ввести допустимый максимум. Например, не более тридцати слов.
б) Сложность предложения. Скажем, не более трех уровней подчинения, лучше двух. И не более трех компонентов в сложносочиненном.
в) Строго ограничить количество точек с запятой, тире, двоеточий и даже запятых.

Приведу пример:

В тексте Как, по-моему, следовало бы упростить
"То есть тут как будто некий "обман доверия"; собственно, конечно, не "обман" в точном понимании, поскольку это не направлено против него лично... но это примерно то же самое, как для школьника на контрольной - пользоваться шпаргалкой, когда учительница сказала, что не будет следить, что полагается на его честность..." "Это похоже на обман доверия. Как для школьника пользоваться шпаргалкой, когда учительница ему доверяет."


В пособии «Главред» предлагается читать тексты вслух. При чтении предложения не должно прерываться дыхание, тогда предложение – нормальной длины.

Всё же нельзя утверждать, что длинные и сложные предложения в художественном тексте – это однозначно плохо. Есть признанные писатели, у которых можно встретить гигантские предложения.

Вот, например, у Льва Толстого:
«В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, - в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, - когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, - в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, - в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.»
У Маркеса есть целый рассказ – «Последнее путешествие корабля-призрака». Это одно предложение из 1879 слов.
Так почему же этим «юпитерам» позволено?!

Еще мне кажется, что в книге масса ненужных подробностей. Не имеющих отношения ни к основному повестованию, ни к затрагиваемым вопросам. Зачем читателю знать, какой кофе пьют герои: с молоком, со сливками или чёрный?
Целые страницы занимают подробные рассказы о психологических особенностях каждого из двоих детей главного героя. При чем тут это? Своих детей он собирается защищать независимо от этих особенностей.
Ближе к концу несколько страниц занимает подробное описание матча по настольному теннису. Кому это интересно? Разве что поклонникам этого вида спорта.

Тут тоже можно вспомнить массу других текстов, признанных вполне художественными, и найти в них множество деталей, которые можно считать «лишними». Подробные описания каких-то случайных прохожих, предметов, пейзажей. (Тут вспоминается, что при чтении, например, Тургенева, особенно Тургенева я всегда пропускала описания природы. Они казались мне неимоверно скучными, а сам сюжет отлично воспринималася и без них. При чтении увлекательнейшего Жюля Верна я тоже пропускала целые главы с научными сведениями. Важны были лишь приключения героев, а не то, что он пытался заодно вложить в голову юных читателей ради их образования.)
Ну да, если сухо изложить сам сюжет произведения, это займет всего несколько страниц. Но получится лишь голый скелет. Чтобы получился полноценный роман, нужно дополнить этот скелет плотью, а это именно подробности.
И всё же надо знать, где остановиться, какие подробности хороши, а какие – излишни. «Плоти» на «скелете», как и у человека, не должно быть слишком много. Это должны быть мышцы, а не жир. Перегруженный деталями, раздутый текст – это как человек с тяжелым ожирением.
Приведу пример излишних (на мой взгляд) подробностей:

"Аннет Рамбо, услышав сквозь сон краткий мелодичный звуковой всплеск, изданный её мобильным телефоном, сначала "решила" продолжать спать. Она находилась на некоей грани полупробуждения, когда ещё не очень осознаёшь, что делается вокруг и что предшествовало засыпанию; а её аппарату случалось иногда не только подобным образом тренькнуть без видимой причины, но и самопроизвольно позвонить... Мишель это уже знает; вот он и спросил не далее как два дня назад, вернув ей именно такой вызов, - "Это кто из вас мне звонил - ты или твой телефон?.." Она ещё минут пятнадцать лежала, зябко охватывая себя одеялом, - окно они на ночь оставляли приоткрытым, вот и сквозило ощутимо; но это куда приятнее, чем духота... Но заснуть не получалось, вместо этого притекали ручейки маловажных мыслей, на которые в часы бодрствования не всегда хватает времени... Зря я, наверное, проверяя работы, синей ручкой пишу на полях, - надо красной, это заметнее... который раз забываю купить, вот такие элементарные вещи и выскальзывают из памяти... Мишель опять на работу одел рубашку с пятном от кофе; я же её в домашние перевела... или забыла ему сказать?.. Да, ещё надо бы Матье попросить, чтобы, когда семечки за компьютером щёлкает, для шелухи глубокую миску брал, а не плоскую тарелку, а то половина на пол летит... Виктор молодец, звонил, сообщил, что они добрались на свой курорт; и интересно, нет ли с ними ещё и девушек?.. Кто знает - он, когда ему задаёшь о таких вещах вопросы, отмалчивается... и не смущённо, а, пожалуй, как-то даже снисходительно... И что мне делать с этой... как же её зовут, эту студентку, которая работу за весенний курс вовремя не сдала, а теперь, через полгода, просит засчитать?.. По мне - ради Бога, но ведь оценки уже зарегистрированы, и как же теперь повышать... я должна обращаться в секретариат или она сама? Утром надо будет спросить... а у кого? Да любая секретарша, наверное, знает эти технические нюансы... Кстати, а сколько времени?.. А Мишель приехал уже?.."

Всё это я бы сократила примерно так::

Аннет Рамбо, услышав сквозь сон краткий звуковой всплеск мобильного телефона, сначала "решила" продолжать спать. Она находилась на некоей грани пробуждения, когда ещё не очень осознаёшь, что делается вокруг и что предшествовало засыпанию; а её аппарату случалось иногда тренькнуть без видимой причины, а то и самопроизвольно позвонить...
Она ещё минут пятнадцать лежала, зябко охватывая себя одеялом, - окно они на ночь оставляли приоткрытым.
Но заснуть не получалось, вместо этого притекали ручейки маловажных мыслей, на которые в часы бодрствования не всегда хватает времени... О том, какой ручкой лучше писать на полях студенческих работ, о кофейном пятне на рубашке Мишеля, о сыновьях, о проблемах со студентами...
"Кстати, а сколько времени?.. А Мишель приехал уже?.."

Но у людей может быть разное представление о том, что – лишнее, а что – нужно и оживляет сюжет.
И надо отдать должное усердию и воображению автора: это надо уметь – столько всего придумать о персонажах и всё это записать, выдать «на гора» такое количество текста.
И, возвращаясь к тому же цитированному в самом начале Дмитрию Быкову:
«И единственным критерием искусства осталась, как ни странно, радость, которую испытывает творец. Если он этой радости не испытывает, пиши пропало. Т.е. никаких критериев, кроме самых субъективных, у писательства не осталось..»

Так что всё – к лучшему.