Пушкин в Русском зарубежье первой волны

       Россия,  разделенная  гражданской войной после 1917 г. на две России -  СССР и Русское Зарубежье,  не переставала любить  и чествовать поэта, читать и заучивать его стихи наизусть, издавать, комментировать и концептуально осмыливать. Культурная жизнь Русского Зарубежья с первых же шагов строилась с ориентацией на Пушкина. Так, литературно-философский салон Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус, открытый в Париже, носил название "Зеленая лампа". День рождения Пушкина  стал отмечаться как День русской культуры. В марте 1925 г. в Праге было подписано воззвание "К русским людям за рубежом", в котором объяснялось, почему пушкинский день рождения  может стать днем объединенных усилий по сохранению национальной и языковой стабильности всех русских в рассеянии. "Несколько миллионов русских людей вынуждено жить за пределами нынешней России. Они распылены почти по всем государствам земного шара. И даже там, где они находятся в большом числе, они большею частью не имеют между собой живой связи и объединяющих культурных задач. Значительная часть их поглощена целиком заботами о хлебе насущном и не уделяет достаточного внимания потребностям  духа. Если подобное положение вещей затянется, то немалому числу этих русских грозит утрата живого чувства родины. Особенно наглядно это успело уже сказаться на той значительной части нашего подрастающего поколения, которая находится вне русской школы и младшие возрасты которой покинули Россию в раннем детстве. Непосредственные воспоминания о родине у этих детей тускнеет,  а у иных даже совсем исчезли. Многие уже коверкают родную речь, а есть и такие, которые ее совершенно забыли. В дальнейшем эти явления грозят принять массовый характер и не только у одних детей. А тогда каким образом этим людям удастся выполнить мечту огромного большинства русских за рубежом: вернуться в Россию и работать над ее воссозданием?
      Вот почему отсутствие национальной устойчивости в русской зарубежной среде прямо преступно. Чтобы бороться с этим национальным бедствием, необходимо прежде всего ясное понимание всей его  остроты и все остальное приложится. Необходимо также объединение всех усилий в этом направлении, ибо разрозненные попытки часто обречены на бессилие" (Цит. по:  Marc Raef. Russia Abroad. A Cultural Histori of the Russian Emigration 1919 — 1930. New - Yorc. Oxford. 1990. P. 270-271.)

Русские беженцы в рассеянии и изгнании заново открывали для себя «своего» Пушкина, считая, что если есть он, то  есть и подлинная Россия. Они всматривались в духовный облик поэта, ища в нем обетование будущего Воскресения Родины, пророчества о собственной миссии-посланничестве. Строки из стихотворения «Пророк»: «И обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей», прочитывались как указание на духовную  миссию русской эмиграции, заключавшуюся в том, чтобы поведать миру правду о расколовшейся России и силами диаспоры сохранить и приумножить ее национальные и культурные ценности, в том числе и  «русскую идею» духовности и гармонии  земного и небесного.
Пушкин непосредственным образом содействовал подъему духа русских в тяжелой обстановке изгнания. Реальная угроза денационализации  выявила качественное свойство поэзии Пушкина, она возвращала в лоно родной русской языковой стихии и национального русского мировосприятия.  На фоне различных партийных, идейных, философских и религиозных течений это было единственное объединяющее начало Русского Зарубежья.  Поэт способствовал не только возвращению к истокам, но и помогал изгнанникам осваивать новое чужеродное окружение: описанные Пушкиным  Англия ("Пир во время чумы"), Испания ("Каменный гость"), Рим ("Повесть из римской жизни", были уже культурно обжиты и ассимилированы.
    Для беженцев символически  звучал стих из оды Горация, приведенный Пушкиным в этой  неоконченной повести: " Красно и сладостно паденье за отчизну!» (Пушкин А. С. Полн. Собр. Соч. В 10 т. Т. 6. М., 1957. С. 802.) 
     Творчески претворенная поэтом французская культура  становились ближе и понятнее.
          Для русских  изгнанников, переживших  революцию, гражданскую войну, террор, голод, и все то, что им  «великодушно» ниспослала судьба, светлый и солнечный Пушкин высотой своего гения открывался совершенно по-новому, его творчество и жизнь предстали как символ свободной  и талантливой России, как обетование на ее возрождение, как надежда на возвращение на Родину.
         В статье "Сынам России" (Шмелев И. Душа Родины. Сб. Статей. Париж. 1967. С. 307) Иван Шмелев, обращаясь к  участникам Добровольческой армии, прошедшей Юг,  Север, Ледяной поход, Сибирь, Урал, Кубань и Крым в поисках своей России,  цитирует строки Пушкина, которые, по его мысли, он предпослал именно им:
 
                Бог помочь вам, друзья мои!
                И в бурях, и в житейском горе,
                В краю чужом, в пустынном море,
                И в мрачных пропастях земли!

    В статье "Пушкин и освобождение России" Г. Федотов писал: "Среди тьмы русской жизни, среди казней, предательств, лжи, окутывающей все густой, непроницаемой пеленой, одна мысль сейчас утешает, дает надежду: в России читают Пушкина. <...>  Читают, как никогда раньше не читали. <...> Вчерашние крепостные читают "Евгения Онегина" - без зависти и злобы. Современные барышни-крестьянки вздыхают над судьбой Татьяны, а не ее сенных девушек. Совершается преодоление классового сознания; в рабочем, в крестьянине родился человек и Пушкин стоит у купели крестным отцом" (Федотов Г.  Пушкин и освобождение России // Новая Россия. Париж.  1937. № 21).
       А ведь это совершенно неожиданное наблюдение! Пушкин и в ХХ веке  послужил делу свободы и  рождению духовно свободного человека в несвободной России, легким пером разрушив тяжеловесную постройку  под именем "классовое сознание". По-новому в контексте советской эпохи  воспринималось стихотворение   "Кинжал", которое в сталинской России свободно  декламировалось а качестве примера революционных настроений поэта. "Пушкинский кинжал, - указывал Федотов, - обоюдоострый,  грозит на обе стороны: царям и Маратам. Как могли это проглядеть в Кремле?  Кто это "исчадье мятежей"?  О ком это:

                Презренный, мрачный и кровавый,
                Над трупом вольности безглавой
                Палач уродливый возник.

Пусть уже никто в России не помнит имени Марата (а кажется, ему было посвящено в России немало улиц и площадей), но разве уж так трудно подставить под это имя его русский эквивалент? Пушкин как "сеятель свободы",  как всенародный певец высшего достоинства человека, в родной стране и надписью на памятнике взывает к свободе:

        Что в мой жестокий век восславил я свободу...

В стране Сталина эти слова будут гореть, как клеймо на лбу каторжанина". Федотов видел в Пушкине певца России в ее имперском величии и силе, певца свободы (Федотов Г. Певец империи и свободы // Современные записки. Париж. 1937. № 63),      Поэт, по мысли философа, предупреждал в своих произведениях о грехах самоволия, отпадения от Бога, ведущих к  кровавому бунту.
Пушкин, как известно, непереводим на другие  языки. И эту особенность в Русском Зарубежье очень ценили: Пушкин был только их поэт, это было то сокровище, которое нельзя было забрать у русских ни при каких условиях! Русская эмиграция опиралась на   великую русскую литературу, которую знал весь мир,  на пушкинскую традицию, сыгравшую положительную  роль в создании культурных ценностей и формировании национального сознания. Успехи эмиграции зависели от полноты усвоения и претворения этой традиции, которая консолидировала русских беженцев на общепризнанной и неполитической  основе.
        Русское Зарубежье гордилось неутомимым собирателем пушкинианы, активным устроителем и меценатом пушкинских торжеств 1937 г. С. Лифарем, пушкинистом М. Гофманом, поэтами Вл. Ходасевичем и М. Цветаевой, для которых пушкинский язык был идеалом безупречной поэтической речи.  Певица М. Куренко, которую окрестили "русским соловьем", в лучших  концертных залах США исполняла написанные композиторами М. Глинкой, А. Даргомыжским, А. Бородиным и М. Мусоргским, Н. Римским-Корсаковым, П. Чайковским, А. Глазуновым, И. Стравинским, Н. Метнером, С. Рахманиновым  произведения на стихи Пушкина.
  Вл. Ходасевич  написал более 20 статей,  посвященных  творчеству Пушкину. М. Цветаева создала  книгу под характерным  названием "Мой Пушкин" (на родине была опубликована лишь в 1967 г.) . «Теперь ты – мой Пушкин!», - сказал император  поэту. Это рождает дополнительные коннотации к любым  «моим Пушкиным».
       В Советской России зачитывались популярной  книгой В. Вересаева "Пушкин в жизни". А в России за рубежом  Вл. Ходасевич откликнется на нее гневной статьей (в России опубликована в 1996 г.). Ходасевич считает, что В. Вересаев, показывая Пушкина в жизни, но вне творчества,  совершает грубую ошибку. "Оторванный от своего творчества, - утверждает  Ходасевич, - состоящий только из "характера, настроений, наружности, одежды", воспроизведенных по противоречивым, часто лживым, а еще чаще -  близоруким записям  современников, -   Пушкин встает в этой книге вовсе не "совершенно как живой", а,  напротив, -  совершенно как мертвый. Пушкин без творчества - живой труп. Никакие "настроения" и "привычки" так же как "одежда", не возместят отсутствие того, что было в нем главное и чем только он, в сущности, любопытен: его творческой  личности" (Ходасевич Вл. Собр. Соч. В 4 т. Т.2. М., 1996. С. 143.)
. При  переиздании к двухсотлетнему юбилею со дня рождения поэта  пушкинских русских зарубежных альбомов, с богатейшим иллюстративным  материалом  его эпохи, современные критики консолидируются с мнением Вл. Ходасевича: "монтаж" Вересаева и связанные с ним теоретические построения ведут к  полному искажению облика Пушкина. М. Филин подчеркивает, что вересаевский  "Пушкин в жизни" решительно противопоставлялся Пушкину - поэту. Был повеса, циник, картежник, ловелас и прочее -  и был жрец искусства, недоступный олимпиец. "Едва ли можно сыскать в науке о Пушкине какое-нибудь направление, способное конкурировать с этим, безусловно талантливым, извращением судьбы поэта по степени разрушительного влияния на умы публики". Публика  получала и занимательное чтение, и умело подобранные "подлинные свидетельства" о том, что "символ нации был оборотнем. Нерасторжимые мистические связи между словом и поступком, самопонимание жизни как всеобъемлющего таинства творчества -  уничтожались" (Филин М. Предисловие в кн.: 1799 — 1837.  Пушкин и его время. Харбин. 1938. Репринт. М., 1997. С. 9).

        Как указывает В. Перельмутер, в 1930 г. С. Лифарь - однин из главных инициаторов и устроителей парижской выставки 1937 г. «Пушкин и его эпоха», «стал обладателем дягилевских сокровищ, среди которых были бесценные письма Пушкина к невесте. <...> Лифарю удалось пополнить свое  собрание множеством пушкинских реликвий, в частности, приобрести  черновые автографы  «Египетских ночей» и авторского предисловия к «Путешествию в Арзрум». С помощью  пушкиниста  М. Л. Гофмана он подготовил и – на свои средства – издал (с факсимильным воспроизведением автографов) «Путешествие в Арзрум» (1934; многие пушкинисты не то что в руках не держали, но даже и не видывали ни одного из пятидесяти экземпляров этой книги), «Египетские ночи» (1935), «Письма Пушкина к Н. Н. Гончаровой» (1936, с издательским посвящением «Прекрасной и свободной Франции – труд о Русском Гении»), наконец, «Евгения Онегина» (с факсимилированным черновиком двух прежде не известных строф; 1937)» (Перельмутер В. «Нам целый мир чужбина» // Пушкин в эмиграции. 1937. М., 1999. С. 14.)
         В культурной жизни Русского зарубежья  Пушкин и его мир, насквозь русский, его поэтический дар и жизнь были дороги в  подлинности.  Издательства "Петрополис" и "Слово" одной из первоочередных своих задач считали переиздание сочинений Пушкина в соответствии со старой орфографией.  В "Петрополисе" вышло юбилейное издание "Евгения Онегина" с предисловием Вл. Ходасевича и иллюстрациями М. Добужинского.
          Кардинально важный для судеб русской культуры в целом и Русского Зарубежья момент встречи с Пушкиным состоялся  в  столетнюю годовщину смерти поэта  в 1937 году. Парадоксально, но благодаря революции  и великому исходу русских из России Пушкин стал действительно фактом мировой культуры.  Центрами пушкинских  торжеств по случаю столетия со дня  смерти поэта в  1937 г.  были "гнезда рассеяния" русских - Берлин, Париж, Прага, Рига Харбин, Шанхай. Пушкинские произведения звучали  в Риме, Лондоне,  Нью-Йорке, Женеве, Брюсселе. Отчеты о работе Пушкинского комитета и других общественных организаций в Болгарии, Великобритании, Венгрии, Дании, Италии, Китае, Латвии, Литве, Польше, Румынии, Финляндии, Франции, Тунисе, Сирии, Чехословакии, Эстонии, Югославии поражают своими обширными и разнообразными программами, включавшими речи, открытие музеев, памятников, спектакли, концерты, издательские программы, переводы Пушкина на другие языки.  Весть о Пушкине  прошла по России, которая не имела территориальных границ, она была там, где помнили и любили Пушкина! В юбилейный  день проводились публичные лекции, театральные и музыкальные постановки по мотивам пушкинских произведений, в школах проходили  пушкинские уроки, в русских домах искусств - специальные выставки, в русских православных храмах  читались особые проповеди.
        Текущая печать Русского Зарубежья  первой волны отмечена повышенным интересом к пушкинскому имени. Самые солидные журналы и газеты:  "Современные записки", "Путь", «Возрождение», «Новый град», «Иллюстрированная Россия», «Последние новости» - отводили целые разделы литературно-философской критики, посвященной Пушкину. В поиске путей возрождения России, приумножения ее культурного богатства в условиях диаспоры, в интеллектуальной и религиозной жизни  эмиграции  Пушкин играл исключительно важную роль. 
Историки, филологи, критики, культурологи, богословы, философы, политики (А. Кизеветтер, П. Милюков, П. Бицилли, Г. Флоровский, Г. Федотов, К. Мочульский, А. Карташев, Н. Бердяев, Л. Шестов, С. Франк, В. Зеньковский)  обращались к Пушкину, чтобы выявить его "русскость" как основу  славянского самосознания, с тем чтобы осознать причины  краха "петербургского периода" русской истории и  национальные истоки русской трагедии. И хотя пушкинское творчество для большинства было объединяющим  и просветляющим началом, воплощением христианской свободы и высшей  божественной мудрости и гармонии, что подчеркивалось русскими религиозно-нравственными мыслителями, обращающихся к пушкинскому наследию,  противоречивость эмигрантского самосознания в тридцатые годы отразилась во многих трактовках пушкинского творчества. Пушкин не был нейтральной фигурой; в  обширной литературе Русского Зарубежья о нем,  можно различить полярные полюса: некоторые лидеры партий видели в  Пушкине  пример примирения с царским режимом из-за страха перед народным бунтом; другие поднимали на щит его хвалебные отзывы о русском национализме; третьи акцентировали внимание на пушкинском вольнолюбии; четвертые, следуя какой-то слишком изветливой логике, пытались доказать, что его "всечеловеческая отзывчивость" поэта есть прообраз интернационализма. Казалось, пушкинская универсальность дает к этому разноречию повод. Вовсе нет. Из пушкинского источника можно брать - и обычно так и происходит - то, что ближе всего берущему.
Юбилей русского поэта  совпал с двадцатилетием  советской власти. Чествование Пушкина проходило под знаком противостояния  октябрьскому перевороту, утвердившему  атеистическую власть. «Оппозиция «эмиграция – метрополия», попытка, говоря по существу, антисоветской консолидации Русского Зарубежья «под знаменем Пушкина», новейший  спор славян между собою о том, с кем сегодня Пушкин (а где Пушкин – там и Россия!), - все это не догадки, - пишет В. Перельмутер, - или, по-научному, гипотезы. Достаточно  внимательно прочитать: что и как тогда  писали». Но были случаи, выпадающие из  «сценария» противостояния Пушкина «по-эмигрантски» и Пушкина «по-советски».
       М. Цветаева, попав в сложную ситуацию  выбора между Зарубежьем, категорически не принимающим советской власти и "правды" органов  ГПУ, и С. Эфроном, сотрудничавшим с ними, через Пушкина стремилась, по мысли  современного  автора  (А. А. 1937 год в жизни Цветаевой // Вестник русского христианского движения. Париж – Нью-Йорк – Москва. №155.  1989. С. 137 –148) ,  доказать правоту мужа. В 1937 г. появилась ее статья "Пушкин и Пугачев", в которой противопоставлялся исторический вариант образа Пугачева  в "Истории Пугачевского бунта",  и  романная версия,  данная в  "Капитанской дочке". Ею доказывалась возможность сосуществования двух противоположных  истин – жизни и творчества,  что обнаруживается, по мнению Цветаевой,  в разнице исторической основы образа Пугачева и  основы художественной, «оправдывающей» его злодеяния. Цветаева подводит к мысли о допустимости перехода зла в добро, и тем самым утверждает двойственность нравственной позиции Пушкина: "в Пугачеве  Пушкин дал самое страшное очарование зла, зла, на минуту ставшее добром" ( Цветаева М. Мой  Пушкин. М., 1967.С. 156.)

       Выпадает  из сценария противостояния пушкинских торжеств в Зарубежье и СССР и Пушкинский вечер, устроенном чернокожими жителями Парижа «по случаю сотой годовщины смерти того, с кем они насчитывают однокровных черных предков». 
    В старой Европе, по переводам почитавшей Пушкина ниже  поэтов второго ряда, благодаря усилиям русской эмиграции происходила переоценка   пушкинского наследия.  Приобщение  интеллектуальной элиты Европы к пушкинскому наследию сказалось в изменении  отношения к русской истории и культуре. Французское радио организовало цикл лекций по русской литературе, начиная от Пушкина и до современных авторов. П. Валери, узнав Пушкина, сделал вывод о том, что  его творчество  «вызвало необыкновенный творческий расцвет всех искусств в России. <...> Произошло событие необыкновенное: в течение одного века  на дальней восточной окраине Европы создалась литература небывалого блеска и глубины, подчинившая своему влиянию литературу мировую. Факт беспримерный в истории человечества...» (Цит по: Пушкин в эмиграции. С. 12 – 13.)
. О Пушкине  писали А. Пьер, А. Жид, К. Фаррер. Т. Манн писал: «Творчество этого славянского латинянина имеет такой же европейский характер, как творчество Гёте или Моцарта».
     Одним из основоположников понимания творчества Пушкина как символического воплощения судеб России, или духовно-нравственной  традиции, был  митрополит Антоний (Храповицкий). Его книга "О Пушкине" (издана в России в 1991 г.), включает  несколько слов - проповедей о поэте. В "Слове перед панихидой о Пушкине", произнесенное  в Казанском университете в день столетия со дня рождения Пушкина 26 мая 1899 г., говорилось: "Горячая любовь нашего общества к русской поэзии, проповедующей ему христианское возрождение, ручается, думаем, за то, что оно не даст отлететь от нас христианскому духу", ибо тогда  для общества "приидет нощь, егда никтоже может делати". (Митрополит Антоний. О Пушкине. М., 1991. С.15.)
     Вряд ли предчувствовал Киевский  митрополит Антоний, насколько точными будут его слова.   Из Казанского   университета, в котором Антоний  произносил Слово о Пушкине, выйдет недоучившийся студент В. И. Ленин. Самому Антонию придется эмигрировать с остатками Белой армии в 1920 г. в Константинополь и затем, с благословения патриарха  Тихона (Белавина),  возглавить Русскую православную церковь заграницей, вплоть до окончания своего земного пути в 1936 г. Выдающийся по своему образованию и влиянию  на прихожан,  богослов и церковный деятель митрополит Антоний обладал  большой культурой и проникновенной интуицией.  Пушкин как объединяющее начало и церковь  как начало религиозное  в деле национального и культурного единства  в его проповеди "Пушкин как нравственная личность и православный христианин" (1929)  впервые понимаются как единая ткань всего русского духовного организма.
        В отличие от распространенной  точки зрения на нравственную сторону пушкинской поэзии,  которая своей совершенной формой как бы прикрывает некоторые ее моральные  изъяны, митрополит Антоний показывает, что Пушкин был более строгим моралистом, чем известный всему миру блаженный Августин.  Покаяние Пушкина в стихотворении "Воспоминание", а также отрывок  из "Воспоминания в Царском Селе", где поэт сравнивает себя с Блудным сыном, "отроком Библии, безумным расточителем" отцовского богатства, предсмертные слова Бориса Годунова, обращенные к сыну Федору,  свидетельствуют, по мысли автора,   об искреннем и глубоко религиозном чувстве поэта. Митрополит Антоний указывал на связь  покаянных строк Пушкина с его общественными и даже государственными убеждениями: Пушкин был далек  "от общепринятого теперь парадокса о том, что нравственная жизнь каждого есть исключительно его частное дело, а общественная деятельность его совершенно не связана с первою"   (Митрополит Антоний о Пушкине. М., 1991. С. 21).
      В своих религиозных переживаниях, считал Антоний,  «Пушкин  сказался не только как православный христианин, но и как русский человек, наиболее любимая молитва которого, повторяемая в Церкви с многочисленными земными поклонами, была любимой и легла в основу стихотворения "Отцы пустынники и жены непорочны". <...> Из его поэм и драм видно, что он считает религиозное настроение древности более духовным, более Евангельским, чем настроения современного ему общества, и последнему предпочитает благочестие простого народа русского».
     Линия, намеченная митрополитом Антонием  в подходе к Пушкину как личности и как поэту  в их нераздельном единстве, была характерна для большинства представителей Русского Зарубежья. В этом же ключе о Пушкине писали профессор И. М. Андреев (Андреев И. М. А. С.  Пушкин (Основные особенности  личности и творчества  гениального поэта" //  Андреев И. М. Очерки по истории русской литературы Х1Х века. Джорданвиль. 1968. С. 1-57), митрополит Анастасий (Грибановский) (Митрополит Анастасий (Грибановский).  Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви // Сб.: А. С.  Пушкин: путь к православию. М., 1996. С. 66 -129).

         В духовно-нравственном ключе трактует Пушкина С. Франк («О задачах понимания  Пушкина», «Пушкин как политический мыслитель»), прот. С. Булгаков («Жребий Пушкина»), А. Карташев («Лик Пушкина»).
       Главным центром изучения Пушкина стал Париж. В стенах Религиозно-философской Академии, возглавляемой Н. Бердяевым, проходили семинары, лекции, публичные чтения и собрания, посвященные  русской истории и культуре.  В 1937 г.  они были связаны исключительно с Пушкиным. Собрав цвет русской философско-нравственной и религиозной мысли, Академия  внесла значительный вклад в русскую и мировую культуру. Одно из ее достижений является и осмысление духовного облика  Пушкина. Впервые были поставлены такие проблемы, как Пушкин - историк, Пушкин- политический мыслитель, духовное содержание поэзии Пушкина, религиозные корни его творчества. 28 февраля 1937 г. на  торжественном заседании Богословского института выступали  С. Булгаков, А. Карташев, В. Ильин  (Материалы были изданы в сб.: Лик Пушкина. Paris: Ymca- Pres, 1938).

        Для  этого сборника, куда вошли доклады,  характерно  философско-религиозное  осмысление наследия поэта. Слово "лик" не случайно, так как Пушкин действительно приобретает черты, приближенные к святости. Корректирует это положение А. Амфитеатров, назвав поэта «святогрешным», подчеркивая духовную основу его творчества: «былой кощун «Гаврилиады»,  пародист Благовещения теперь жаждет  быть «вечным зрителем  Пречистой и нашего Блаженного Спасителя», благоговейно  прелагает  в стихи молитву «Господи, Владыко живота моего» («Отцы пустынники»), переводит Буньяна и горько жалуется, что в напрасном беге  «к сионским высотам» «грех алчный гонится за мною по пятам...»   Амфитеатров А. В. «Святогрешный» // Пушкин в эмиграции. 1937. С. 224 –231.

        С. Франк в своей статье "Религиозность Пушкина"  говорил о важности именно такого подхода, так как через Пушкина  проясняются основы русского национального сознания.  Философом подчеркивалось ведущее, как он считает,  начало в безмерно богатом и глубоком содержании духовного мира поэта: "поэтический дух Пушкина всецело стоит под знаком религиозного начала преображения  и притом в типично русской его форме, сочетающей религиозное просвещение с простотой, трезвостью, смиренным и любовным благоволением ко всему живому, как творению и образу Божию" ( Цит. По:  Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 381.)

     Исследуя стихотворения лицейского  периода, в том числе "Безверие"  Франк делает точное  наблюдение: поэт преодолевает безверие на чисто интеллектуальном пути и видит умственную поверхностность обычного, "просветительного" атеизма.
       Цитируя стихотворение Пушкина «Два чувства дивно близки нам...» в  следующей редакции:

                Два чувства дивно близки нам
                В них обретает сердце пищу:
                Любовь к родному пепелищу,
                Любовь к отеческим гробам.
                На них основано от века
                По воле Бога самого
                Самостоянье человека
                Залог величия его...
                Животворящая святыня!
                Земля была без них мертва,
                Без них наш тесный мир - пустыня,
                Душа - алтарь без божества, -

Франк делает вывод об особом пушкинском чувстве, характерном для русского национального мироощущения – соборности  ( Статьи С. Л. Франка о религиозных и политических взглядах были собраны в кн.: Этюды о Пушкине. 3 изд. Париж. Ymca-Press. 1987).

     Религиозное прочтение Пушкина все же  подвергалось сомнению фактом  дуэли, на которой поэт хотел убить своего противника. Об этом в свое время писал и Вл. Соловьев. С. Булгаков, в докладе торжественного заседания  28 февраля, носившим название "Жребий Пушкина", впервые указывал, что Пушкин, так же как Гоголь и Достоевский, имеет свою религиозную судьбу. Прот. С. Булгаков  отвергает  общераспространенную точку зрения на смерть поэта как  случайную, но роковую ошибку,  или как стечение многих обстоятельств, связанных с поведением жены поэта    и интригами великосветского двора и  общества в целом. Такая логика, считает С. Булгаков,  делает поэта «"безответной жертвой", и тем самым упраздняет его личность, умаляет  его огромную духовную силу.  «Он достоин того, чтобы самому ответствовать перед Богом и людьми за свои дела», нельзя  «устранять самую личность Пушкина в неповторимой тайне ее самотворчества» ( Булгаков С. Тихие думы. М., 1966. С. 253).
        В отличие от других исследователей, С. Булгаков утверждал, что Пушкин сознательно искал смерть, зная, что только она может искупить двойственность его поэтического гения: христианская смерть была необходимой  составляющей той художественной задачи, которую он столь блестяще выполнил. Смерть Пушкина видится им как важнейшее событие: она раскрывает многие  тайны творческой потаенно религиозной  жизни поэта. Философ-богослов, вглядываясь в  основные черты характера Пушкина, выделяет исключительную одаренность, личное благородство, духовный аристократизм, дар долгой и бескорыстной дружбы, отсутствие  мертвящей зависти, темную и иррациональную сторону которой он раскрыл в Сальери. "Он был поистине  братом для сверстников и признательным сыном для старших  <...>  Пушкин не знал страха: "Есть наслаждение в бою,  и бездны мрачной на краю", "Перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал", "Ты жажда гибели, свободный дар героя". Эта черта зримо и незримо пронизывает всю его жизнь, придает ей особую тональность свободы и благородства. "Нельзя, однако, не видеть, сколь часто эта его безумная отвага овладевала им, а не он владел ею: отсюда не только бесстрашие, но и легкомысленное, безответственное отношение к жизни <...>    

            Когда Пушкин становился игралищем страстей, он делался страшен (рассказ  Жуковского в разговоре с Соллогубом о Геккерне: "Губы его дрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он человек действительно африканского происхождения").
        Пушкин был стихийный человек, в котором сила жизни была неразрывно связана с буйством страстей..." Эта стихийность соединялась с непосредственностью и детскостью натуры. "Он может с одинаковым самозабвением петь на базаре со слепцами, путешествовать с цыганами, по-детски хлопать самому себе в ладоши за своего "Бориса", скакать под пулями впереди войск на Кавказе, как и - увы,  - отдаваться буйству Вакха и Киприды.   <...> В жизни Пушкина мы наблюдаем непрерывно двоящийся характер" (Там же. С. 254 — 256).
 
     Эта двойственность проявилась и в художественно запечатленных было состояниях - блаженство вдохновения и сознание собственного ничтожества. И если "Пророке" поэт был призван к высшему пророческому служению, что свидетельствует о  зрелости духовного возраста, то в 1830-х годах, по мысли прот. С. Булгакова, начинается духовный спад, «изнеможение», его душа просит "покоя и воли". Сам поэт предвидел свою смерть и муки ревности, ей предшествующие ("Евгений Онегин"). Ошибку Пушкина этот мыслитель видел в том, что поэт "смешал" благоговейное  созерцание "святыни красоты" и  реальность, узником которой он  стал. Философ считает, что к этому времени иссяк духовный источник творчества и поэт стал перед жребием: убить или быть убитым. "Является превышающим человеческое ведение судить, доступно ли было для души Пушкина новое рождение на путях жизни. Но промысел Божий судил иначе: этим новым рождением для него явилась смерть, и путь к нему шел через врата смерти".
       С.Булгаков пишет о христианском величии, проявленном поэтом в предсмертных муках и страданиях. Его образ сохранен для нас В. Жуковским. В нем ясно видно и то духовное просветление, и преображение, которых он искал на земных путях. "Заповедь: любите враги ваши - стала для него доступна. Он примирился, простил врагов, крови которых он только что жаждал. Простая детская вера в Бога и Его милосердие <...> озаряет его своим миром. Приняв напутствие церковное, он благословляет семью и безропотно и бесстрашно отстрадывает  последние часы <...>  На смертном одре поэт-христианин в молчании своем поднимается до просветления пророка, через смерть  восходя к  духовному воскрешению" ( Там же. С. 254 — 256.
 
       На идеи, высказанные прот. С. Булгаковым, откликнулся полемичной статьей Вл. Ходасевич, который обвинил мыслителя в слишком вольной интерпретации смерти поэта. "Поставив знаки равенства между  пророком и  Пушкиным, он предъявил к  Пушкину такие  духовные требования, которые  самого Пушкина ужаснули бы". Беря на себя смелость говорить о Пушкине как "о падшем пророке" (у С. Булгакова, на наш взгляд,  эта мысль не предусматривалась, она является выводом Вл. Ходасевича),  автор статьи "Жребий Пушкина", как считает Ходасевич, не хочет видеть и знать реального Пушкина. Полемика затрагивала не только не решенную до сих пор проблему духовного облика Пушкина, но и вопрос о назначении литературы в ситуации Русского Зарубежья. "Не пророком, падшим и вновь просветлевшим, а всего лишь поэтом жил, хотел жить и умер   Пушкин. Довольно и с нас, если мы будем его любить не за проблематическое духовное преображение, а за реально данную нам его поэзию - страстную, слабую, греховную, человеческую. Велик и прекрасен  свет, сияющий нам сквозь эту греховную оболочку. Велик и прекрасен  Пушкин  такой, каким был. И если кто  из нас, - писал Вл. Ходасевич, - хоть в малейшей доле приблизится к его смиренной, не пророческой, а всего лишь  поэтической высоте, - как уже много это!"    ("Жребий Пушкина",  статья  о. С. Н. Булгакова // Ходасевич Вл. Собр. Соч. В 4 т. Т. 2. М., 1996. С. 409).

        Пушкин входил в жизнь русских художников слова на правах собеседника, чьи доказательства были весомы и значимы для всех. Понимание Пушкина, доминант его творчества и философских взглядов должно было, по мнению большинства участников торжеств,  стать определяющим моментом  в культурной жизни русской диаспоры, ее смысловым и аксиологическим центром.
    В Серебряном веке русской поэзии была заложена В. Брюсовым, который даже дописывал пушкинские тексты, и Вяч. Ивановым  эстетическая традиция толкования Пушкина. В Риме в 1936 г. Вячеслав Иванов,  уехавший из России в 1924 г. и основавшийся в Вечном городе, произнес речь о Пушкине, опубликованную под названием "Два маяка" ( Иванов Вяч. Эссе, статьи, переводы. Брюссель. 1985).
      Пушкин понимается им сугубо с эстетических позиций. Красота  как и конкретное, так и  идеальное начало поэзии, по мысли Иванова, определяют художественные  и даже религиозные поиски  поэта. Один «маяк» -  это красота, разлитая в мире,  другой «маяк» -  красота трансцендентная, божественная,  понимаемая как святость. "Один - близкий, светящийся ровным, постоянным светом,  другой - далекий, как будто и нездешний, то робко теплящийся и надолго вовсе исчезающий, то вдруг вспыхивающий, как меч херувимский  у дверей запретного рая".  В поэзии Пушкина  есть примеры соединения этих начал: " Бедный рыцарь", "Мадонна", Ангел". "Я помню чудное мгновенье", "Предчувствие".
           По мысли Вяч. Иванова, "Непостижимое виденье" соединено с женской красотой,  сквозь которую просвечивает "благостыня", чудо совершенства, гармония: "В ней все гармония, все диво". Красота -  ценность,  так как указывает на высшее начало мира и для взгляда поэта не заключена полностью в свою вещественную оболочку, что явствует из строки: "Она покоится стыдливо в красе торжественной  своей".
        В "Моцарте и Сальери"  указывает Вяч. Иванов, «Красота открывается через посредство гения, гений же есть дар Божественной благодати". Сам дар Пушкина  божествен, в нем проявлены высшие ценности земной жизни: Красота, Гармония, Чудо, Благодать и Добро. Поэт проходит и через соблазны красоты  как прелести, иногда демонической.  В стихотворении "В начале жизни школу помню я" поэт воссоздает духовную борьбу выбора между строгой Красотой и обаянием  греховных падений:  гордости, гнева, сладострастия.  Спор между "Святыней" и "бесами" под знаком единой Красоты остался  открытым.      
       Поиск Красоты жизни, считает Вяч. Иванов, приводит Пушкина к идеалу святости. Его он находит в древнерусском летописце Пимене ("Борис Годунов").  Вяч. Иванов приводит заметку на полях черновой рукописи сцены между летописцем и Григорием: "Приближаюсь к тому времени, когда перестало земное быть для меня занимательным"  (Там же. С. 133).

     Духовное трезвение и смиренномудрая отрешенность Пимена, считает Вяч. Иванов,  близка умонастроению и самому автору. Анализируя стихотворение "Монастырь на Казбеке", поэт – символист делает вывод о том, том, что существенная, а не мечтательная вера в святость, в действительность святой жизни избранных людей, скрывшихся от мира "в соседство Бога", утверждалась Пушкиным как идеал.
      Рим не был культурным центром  довоенной русской эмиграции, и радостно, что имя Пушкина звучало и там, притом в такой глубокой и своеобразной, эстетической интерпретации.
     В 1937 г., когда так широко и повсеместно отмечали пушкинские дни, уже было ясно, что в мире произошли изменения: в Германии пришел к власти Гитлер, многим из русских эмигрантов была запрещена их деятельность. В частности, И. Ильину было запрещено преподавать, но он много ездит по странам Восточной Европы  с лекциями.  9 февраля 1937 г. он выступил в лекцией "Пророческое призвание Пушкина" в Риге, в которой раскрывает свою главную мысль о поэте: Пушкин - русский национальный символ веры, у него "пророческая сила и божественная окрыленность творчества", он "был живым средоточием русского духа, его истории, его путей, его проблем, его здоровых сил и больных узлов" ( Ильин И. А. Одинокий художник. Статьи, речи, лекции. М., 1993. С. 43, 45).
    . Призвание Пушкина, по Ильину,  заключалось в том, чтобы "принять душу русского  человека во всей ее глубине, во всем ее объеме и оформить, прекрасно оформить ее, а вместе с ней - Россию" ( Там же. С. 49).
       Прослеживая основные этапы развития Пушкина, И. Ильин усматривает в них отражение и преодоления всех основных веяний эпохи: религиозного сомнения и отрицания, богоборчества и кощунственного эротизма, выраженных Вольтером, Байроном, Парни.
      Ильин отмечает, что  вслед за эпохой Просвещения Пушкин был проникнут потрясением Французской революции, но  преодолел общее поветрие.  Пушкин "постиг своим благородным сердцем и выговорил, что цареубийство есть дело "вероломное", "преступное" и "бесславное"; рабство должно пасть "по манию царя" ("Деревня", 1819); что необходимо "свободною душой закон боготворить" (Там же. С. 51—52).
       Ильин пришел к выводу, что путь Пушкина  символизирует и будущий путь России: от разочарованного безверия - к вере и молитве, от революционного бунтарства - к свободной лояльности, от юношеского многолюбия -  к культу семейного очага.  Эволюция  развития пушкинской  мысли,  этапы его духовной эволюции , по Ильину, содержат в себе указания на  разрешение основных проблем всероссийского духовного бытия и русской судьбы. Ильин делает акцент на отношении поэта к русскому крестьянину, истории,  взаимоотношениям России и Европы. Выписки, часть которых необходимо привести, чтобы раскрыть ту переоценку пушкинского наследия, которая произошла в Зарубежье.
    "Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи?  О  его смелости и смышленности  говорит нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны... Никогда не заметите в нем ни грубого удивления,  ни невежественного презрения к чужому... Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу" (Мысли на дороге, 1833-1834).
     "Твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы" (Исторические замечания. 1822).
     "Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие" (Отрывки. 1827).
      "Россия слишком мало известна русским" (О народном воспитании. 1826).
      "Клянусь вам моею честью, что я ни за что на свете не согласился бы - ни переменить родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Бог" (Письмо к Чаадаеву от 19 октября 1836 г.).
      Эти мысли, проникнутые любовью и верой в Россию, параллельны и стихам:

             Но в искушеньях долгой кары,
             Перетерпев судеб удары,
             Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
             Дробя стекло, кует булат.

И еще:
          Сильна ли Русь? Война и мор,
             И бунт, и внешних бурь напор
             Ее, беснуясь, потрясли -
             Смотрите ж: все стоит она!

           Зрение Пушкина,  справедливо указывает И. Ильин,  проникало до глубин русского характера, так как он видел сердцем. Пушкинская свобода, мудрость, здоровое жизнечувствие - свойства русского народа. Поэт воплотил душевный простор, созерцательность, творческую легкость, страстную силу, склонность к дерзновению, опьянение мечтою, щедрость,  юмор,  умение побеждать страдания.  И поэтому традиция  Пушкина в культуре и частной жизни играет  спасительную роль. И. Ильин подчеркивал, говоря о пушкинской традиции, "что пребывает в ней, то ко благу России; что не вмещается в нее, то соблазн и опасность. Ибо Пушкин учил Россию видеть Бога и этим видением утверждать и укреплять свои сокровенные, от Господа данные национально-духовные силы" ( Там же. С. 69).

        О Пушкине писали видные политические деятели Зарубежья, такие как  П. Струве  (См.: Струве П. Б. Дух и слово. Сб. Статей. Париж. Ymca-Press. 1981),П. Милюков, книга которого  "Живой  Пушкин" пользовалась во Франции большой популярностью. 
         Автор проявляет известную широту взгляда, когда говорит о Пушкине: "Он прост и ясен в своем величии -  и потому он велик. Он не связал своей посмертной судьбы ни с одной   из тех доктрин, которые возникали и отживали свой век в зависимости от менявшихся условий жизни и состояний  нашего знания. И потому он не смертен. Он описал жизнь, как она есть, и человеческие чувства, как они были, есть и будут. Поэтому он всем понятен и классичен. Он  не мудрил над жизнью <...> и не укладывал жизни в прокрустово ложе  теорий, не упрощал ее, чтобы найти  намеченное заранее объяснение. Та степень "тайны" народной жизни, народного типа и склада, которая, независимо от художественного воспроизведения, заключается в сложности этих явлений, нигде не скрыта и никуда не спрятана у поэта"  (Милюков П. Живой  Пушкин (1837 — 1937). Историко-биографический очерк. Париж. 1937. Репринт. М., 1997. С. 279)..

     Тема «Пушкин и Россия»  неисчерпаема, потому что Пушкин будет, пока будет русская земля,  самая загадочная для всех тех, кто здесь не родился и не жил.
             В эмиграции  Пушкин был открыт заново. Носители "нового религиозного сознания", представители русского культурного ренессанса от Н. Бердяева, С. Булгакова до Д. Мережковского и С. Франка  проверяли свои взгляды  и идеи пушкинским творчеством. Итогом стала своеобразная пушкиниана, в которой делался акцент на религиозные взгляды поэта, его духовный облик.  Большинство эмигрантов-читателей ценили поэта не только с точки зрения безупречности языка и художественной формы, но из-за его приверженности творческой свободе, свободе личности, безжалостно растоптанной в Советской России.
         Эмиграция выполнила свою двойную задачу, заставившую ее покинуть оказавшуюся под властью советов Родину и основать Россию за рубежом,  она сохранила  традиции и ценности, которые не были приемлемы для диктаторского режима, и продолжила  свою творческую деятельность, начало  которой  было положено в эпоху Серебряного века и  ренессанса рубежа ХIХ - ХХ вв. 
В атеистической стране  Советов, при революционном нигилизме, невольно разделялся критицизм Д. Писарева и Н.  Добролюбова,  которые еще в 1860-е годы утверждали, что творчество Пушкина принесло мало "общественной пользы". Празднование  столетнего юбилея смерти Пушкина в 1937 г. стало общественным делом, которое строго контролировалось  государственной цензурой. В стране Советов Пушкина переосмысливали в революционно-демократическом ключе. В Русском Зарубежье  акцентировались духовные и религиозные аспекты творчества поэта, его связи с культурой Европы, исторические и политические взгляды на историю России. В России за рубежом  искали в Пушкине  собственного исторического оправдания и понимания «судеб и грехов» России.
     В. Набоков, выступивший один раз (11 февраля 1937 г.) перед «избранной французской аудиторией», в статье «Пушкин,  или правда и правдоподобие» писал: "Он так же составляет часть нашей интеллектуальной жизни, как таблица умножения или что-то другое, привычное нашему уму <...> ни на одно мгновение не поблекла истина Пушкина, нерушимая как сознание.  Наоборот, кажется, дивный дух сейчас воцарился в мире. Когда среди людей есть Человек, его лучезарное влияние стоит лучших умов прошлого" ( Набоков  В. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 417, 422).

  Для Набокова  Пушкин стал одной из главных тем собственного творчества. В художественных произведениях Набокова  содержится особый "пушкинский сюжет" «пушкинский код»,  с ними связана идея двумирия: мир подлинной, творческой реальности и  Пушкин составляют единство, мир пошлости  враждебен  человеку и художнику,   воспетой Пушкиным духовной свободе.