Последняя сигарета

День начинался просто отлично. Я получил с утра гонорар, позвонил мужичку, у которого можно раздобыть  антикварные издания, поехал к нему на Пресню. Дом мужичка набит книгами, там их целые кучи, они кругом - на столе, под столом, стопками вдоль стен и даже целым курганом в центре комнаты. Но всё было неинтересное. Выудил для себя только одну, 1903 года издания, «Устройство насосовъ и иных водоподъёмных механизмовъ».
Знакомая квартира книголюба на этот раз поразила дурным запахом и фантастическим количеством насекомых, так, что присесть было брезгливо, и товар мне пришлось перебирать стоя, сам хозяин был с подбитым глазом, отощавший, с воспалённой кожей на лице. Я знал, что этот опустившийся интеллигент пьёт, но до такого облика он прежде не доходил. У него появилась женщина – неопределённого возраста, тоже с подбитым глазом, отёчное существо в лоснящейся водолазке, повыше его и покрупнее. Она мне и открывала, произнеся нараспев, с деланной приветливостью:
- Ой, в рот меня мама целовала! Вот и табак пришёл! Курить хотим, умираем!
Дал им по три сигареты.
Уходя, я сунул хозяину бумажку в 500 рэ, быстро пролистав книгу на предмет тараканов, спрятал в пластиковый пакет и вежливо отмёл все попытки всучить мне сильно засаленное подарочное издание фурмановского Чапаева. Попрощался, стал выходить, и слышу за спиной злобный шёпот:
- Ну-ка, деньги дал сюда!
- Да пошла ты нахуй!
- Чо ты путаешь?
Дверь захлопнулась, из-за неё донёсся шум потасовки.
Ну, подумал я, ещё не хватало, чтобы они из-за моей бумажки друг друга порешили. А дом этот - панельная многоэтажка на Пресне, в шаге от зоопарка, в хорошем месте, оттуда, из окон кухни, видна церковь, где венчался Пушкин, а за ней - кремлёвские звёзды.  Когда-то мы с хозяином пили на кухне всю ночь, обсуждая книги.
- Я не берусь судить вклад Арто во французскую поэзию, я, пардон, не француз! Но на фоне русской поэзии Арто незаметен! У нас сотня таких Арто была! – кричал хозяин, войдя в раж после первой поллитры, а я, крепкий в ту пору во хмелю, пользовался моментом:
- Слушай, у тебя Фенимора Купера уже год никто не берёт! Отдай ты его мне!
- Какого Купера? Издательства Маркса?
- Его!
- Не, не дам. Возьмут ещё! Ну, скажи, разве Арто способен тронуть струны души, если ты не француз? – не успокаивался хозяин.
А за окном кухни истошно вопили слоны и кричали какие-то птицы. Хозяин солировал, рассказчик он был приличный:
- А как-то раз приносит мне бомж Коля книги с помойки, стандартный набор советский, Виноградов «Чёрный консул», «Три мушкетёра» и прочее говнище, и между ними – томик «И. В. Сталин» в сафьяне.  Открываю, а там надпись. «Сынок, Василий! Дарю тебе эту книгу в день окончания школы. Будь мудрее, не расточай себя на мелочи. Отец».
- Охренеть!
- А тут был случай! Появляется на барахолке один русский мужичок, пьющий. И приносит еврейский молитвенник.
- Сидур?
- Ну, наверное, тебе-то лучше знать. Взял у него, гляжу – а книга-то старая.  Позапрошлый век. Через неделю гляжу - снова он, книжку еврейскую принёс. Говорю, откуда, мол? Не колется. На третий раз – то же самое. Ну, я его подпоил, в гости зазвал, он тут у меня и раскололся, залез, говорит, на дачку брошенную, под Малаховкой, на чердак поднялся, и смотрю – а чердак-то покороче дома будет. К тому же – снаружи окошко, а тут стенка глухая. Стенку проломил, а там книг еврейских полно. Немного попортились, те, что сверху. Ну, стал по одной, по две брать, и носить на барахолку. А потом приходит он раз к этой даче, а там угли одни. Спалили бездомные.
- Да ты что?
- Ага. 
К середине второй поллитры я всё-таки стал владельцем Фенимора Купера, а хозяин, сняв с антресолей гитару,  стал петь, прикрыв глаза, какой-то одному ему известный «гимн туриста», слоны угомонились, лишь противно, по-ослиному, трубил одинокий птичий голос.

Моя первая девушка в этом городе работала на Пресне. Я разгуливал по Москве во всей кавказской униформе, в синем костюме, остроносых двухцветных туфлях и стрижке от мужского салона возле дворца Ленина – нет ни одной фотографии, но могу себе представить, как это выглядело. Я шёл по Москве, как потерянный, я был тут чужим и никому не нужным, меня сослали из любимого города, бросили на произвол судьбы. Всё вокруг вызывало отторжение - дурно одетые митингующие толпы, осыпающиеся фасады, автобусы, которые надо брать приступом, и я ходил пешком, не глядя по сторонам и не выбирая маршрута – шёл не торопясь, куда ноги несли, благо, необходимости куда-либо спешить не было.
В кинотеатре «Баррикады» я купил билет,  до начала сеанса оставалось время, и я разговорился с буфетчицей, девушкой лет двадцати. Она была рослая и некрасивая. Это слово «некрасивая» - всё, что от неё осталось, ни имени, ни лица не помню только светлые её волосы помню, и модные в те годы высокие сапоги. После сеанса я зачем-то дождался её на улице, и мы пошли к метро. На следующий день я снова пришёл в «Баррикады»,  днём, но билета не покупал – она провела меня в кинозал. Зал был почти пуст, единичные зрители грызли семечки. Мы сели на заднем ряду.
- Сколько раз смотрю эту картину, - сказала она, - ну не надоедает. Хорошая картина!
А я не помню названия – какой-то американский боевик.

"Время от времени ловлю её недоуменные взгляды,кажется она не понимает, кто я. Наверное, полагает, что за моей обликом скрывается что-то по её меркам значительное - ларёк с презервативами и выпивкой, может, базарный прилавок. Наверняка, автомобиль. Во дворах моего детства, люди, по моде которых я одет и причёсан, обязательно собираются вокруг, садятся возле автомобиля на корточки, или просто встают рядом и болтают, дверцы обычно распахнуты и оттуда доносится музыка, всё это - маленькое служение совковому божку преуспеяния, официально приуроченное к мытью машины. Мне это безразлично. К машине деда я ни разу не приблизился, не говоря уж о том, чтобы мыть её. И говорю я совсем не так, как у нас принято. Спрашиваю, читала ли она «Мир, как воля и представление», и получаю в ответ молчание, спрашиваю, нравится ли ей Вагнер – с тем же результатом.
Я вытаскиваю пачку красного «Мальборо», одну из последних, привезённых мной из Баку, угощаю сигаретой, лицо её разглаживается, она смотрит на мещанский перстень на моём мизинце, подарок друга, блатного татарина Мурада, что я ношу в память о нём, и я читаю в этом взгляде уважение. Я знаю, чего она ждёт – ресторана с пряными мясными блюдами, движения на высокой скорости по ночному городу, южной попсы, орущей из магнитофона, дерзкого и насмешливого обращения, пьянящего женщин этого сорта, как шампанское, а я говорю с ней, как полоумный, словно скучный школьный отличник с плохим зрением, как пария её мира".

И сейчас, выйдя из подъезда и огибая зоопарк, я вспоминаю то время, я всегда делаю это на Пресне, на которой бываю так редко, и слышу в шуме вечернего города пение летящих валькирий из посвящённого Шопенгауэру «кольца нибелунга». «Баррикады» на прежнем месте, но это совсем другое здание, то, старое, снесли, и отлили копию из бетона, и там всё другое – нет ни тех старых касс, ни буфета, ни туалета, куда решительно увлекла меня после окончания десятичасового сеанса эта некрасивая девушка со светлыми волосами и потерянным именем, не дождавшись от меня никакой активности. А я знаю, в чем было дело, в бакинском лицензионном красном «Мальборо», в этих сигаретах, до отказа набитых настоящим пахучим табаком.

И сейчас,  двигаясь вдоль ограды зоопарка – тут по обыкновению, пахнет дурно, зверинцем, иду  в сторону "Краснопресненской", сейчас то же время года, что и тогда, и Пресня в вечерних огнях.
Иду и вижу – лежит ничком мужчина на ступеньках полуподвального кабака, сейчас там восточный ресторан «Панда», а в те годы была сомнительного вида пивная.  Неподалёку стоит мент, молодой, светловолосый,  с народным лицом, а рядом - инвалид в коляске. Инвалид этот известен, как Боря Кладбище, я его помню ещё с 90-х, со времён, когда Кладбище попрошайничал на Ваганьковском, оттуда и прозвище. На одной Бориной ноге не хватает стопы, другая - ампутирована по колено. Это он так наискосок попал когда-то под местный трамвай – как раз у ворот некрополя, там, где раньше проходили пути.
Мент и инвалид балагурят, мент, правда, пытается казаться строгим, а Кладбище, наоборот, в шутливом настроении.
- Ну и чего ты брешешь, а? – сказал мент, сплюнув под ноги фонтанчикам.
- Да чо ты в натуре? Я чё, я ничё. Вынесли и поклали! С ресторана снесли! Я тут с ***ль тебе?
- А этот, угандошенный, не с тобой что ли квасил?
- Да ни разу не со мной! Не со мной ни разу!
Я поневоле остановился, заметив, что лежащий выглядит странно.
- Проходим, уважаемый!
- Я врач, вообще-то, - говорю.
Мент подобрел.
- Ну, посмотри, что с ним. Лежит, блять.
Я нагнулся, тронул за руку лежащего (это был мужчина лет сорока) смотрю, а он мёртвый, рука ледяная, стеклянные серые глаза смотрят в никуда, из ноздри вылетела муха. Я отшатнулся.
- Чё, того?
- Умер.
- Ну, вот тебе и раз! - и мент что-то отрывисто сказал в чёрную ментовскую говорилку.
Я, на всякий случай, остался. Боря Кладбище поглядел на меня собачьими глазами, подъехал, попросил сигарету. Я, брезгуя его рук, чёрных, словно обмазанных мазутом,  вытащил сигарету и бросил ему на колени. И такая тоска навалилась. Я смотрю на них, и думаю – ну не хватает только попа, чтобы получить безукоризненный слепок беспросветной русской жизни, картину какого-нибудь страдающего туберкулёзом передвижника.  Труп, мент, инвалид, доктор, не хватает только попа.
И поп тут же материализовался, правда, был не в рясе, а в обычной одежде, но абсолютно точно - священник,  бородач с седой косицей, лет 60-ти. Остановился, перекрестился.
Боря Кладбище вдруг оживился.
- Так он тут это самое! Бывал! Керосинил! Я его знаю! Сашка он! Сашка!
- Ты заткнись, футболист! Показания потом дашь, – сказал мент.
Кладбище подкатил к батюшке и профессиональным голосом вывел:
- Подайте Христа ради. Ведь на улице живу!
Батюшка отвернулся.
Подъехала Скорая – оттуда медленно вылез дядька с интеллигентным лицом, в белом колпаке и халате поверх куртки, безразлично поглядел на покойного, сплюнул фонтанчиком, в точности, как мент, огляделся и спросил у меня сигарету, я протянул пачку, дядька задымил и сказал доверительно:
- Третий уже сегодня, блять. Не пойму, что за ажиотаж такой у райских врат, вроде будний же день.
Я помог грузить покойного – незадачливый Сашка был тяжёлый, словно чугунный. Мент уехал, батюшка ушёл. Над высоткой загорелись скромные московские звёзды, те, что на небе, почти не различимые. Я вытащил последнюю в пачке сигарету, сунул в рот, подумал немного, смял и выбросил. В тот день я бросил курить.