Бораборабора!

-  Вдруг ни с того, ни сего кричала из полуподвального своего окошка тётя Лида, которая на самом деле по паспорту звалась Лия. Временами на неё накатывало. Ей, по-видимому, казалось: сейчас будет, как ТОГДА. Удивительно, но своего старшего сына Мисю, который пережил чудом это ТОГДА, она никогда так заполошно не звала. Крик умолкал, когда Бора, он же по-дворовому Борька, кубарем скатывался в полуподвал и попадал в удушающие объятья истерически рыдающей матери.
 Как она попала в полуподвал нашего дома? Очень даже просто, прямо из-под вагона. Вагон сбросило с рельсов. Он лежал на боку и горел. А дядя Саша вытащил тётю Лиду вместе с малым сыном Мисей, и когда тащил, страшную грыжу заработал, но в свой вагон затолкал, хотя тётя Лида рвалась в огонь  и всё истошно кликала  Ицика и царапала до крови себе лицо. В конечном итоге,  поезд дяди Саши,  смог с разъезда под Оршей из-под следующей бомбежки  уползти.
- Э1 Ва-ва-ва-вакуи-рованные мы-ы-ы, - объяснял нам Мися - немногословный из-за своего тотального заикания, и лицо его скукоживало судорогой.
А дядя Саша был проводником вагона. Дворовые звали его Тюхтёй. Почему? Нам не ведомо. Он, вправляя сам себе попутно грыжу, доставил заполошную еврейку с контуженым сыном к себе  в полуподвал к богомольной матери-старухе. Перенёс воспаление кишок, чуть не умер, И так вышло, что они с Лией-Лидой стали жить неузаконенно, а когда война кончилась, и явился на свет Борька – расписались.
   Дядя Саша был фигурой заметной не только своей толщиной. Он был проводником прицепного вагона к мимоследующему скорому  Ташкент- Москва и обратно. А потому имел возможность привозить из Москвы кое-что съестное. В послевоенные годы, цены снижали, но еды на полках магазинов  в русской провинции это почему-то не прибавляло. А покупать ему было и на что, и где. Из каждой поездки в Москву он привозил, когда мешок пустых бутылок, а когда и два. И кроме того, «зайцев» не чурался. Поезд шёл долго, вагон  простонародный, вот и коротали мужики время, и копилась  стеклотара. Так что, не такой уж он был и тюхтя. Каждое  возвращение домой заканчивалось одни и тем же; Тётя Лида  отрезала два елико возможно больших ломтя хлеба, намазывала его густо-жёлтым топлёным маслом и посыпала сверху – с ума сойти – сахарным песком горкой. Бора и Мися брали бутерброды и выходили во двор. О! Какие это были бутерброды! Таки всей дворовой ребятне отведывать бы: и хлеб пеклеванный, толсто отрезанный, и масло, подтекающее с хлеба, сахар горкой белее снега - потому надо глаз навострять, чтобы не капнуть маслом мимо рта попусту. Как с этим управлялся Мися, косенький на оба глаза, понять было невозможно. Да и как поймёшь, если Мися норовил отвернуться лицом к стене. И съедал всё сам.  Бора же не так. Он добрый, всегда ел, повернувшись лицом к ребятне, иногда давая откусить. Чаще всего  угощал и без того краснощёкую Таньку. Валька же  шипела что-то про люббовффф. Но Танька много не откусывала. Мы, хоть и малые,  понимали, что бутерброды напоказ, а на самом деле в полуподвале жили совсем бедно.
Как-то Витёк, сглатывая слюну, спросил Бору:
-  И чего вы дома не едите?
- А они там шоркаются, - ответил Бора. Дошоркаются – позовут.
И правда, спустя некоторое время, из окна доносилось:
- Бора!Бора!Бора!
И если Мися и Бора, заигравшись, не шли на крик матери, из полуподвала поднимался дядя Саша и нарочито грозно, на весь двор говорил:
- А вот у меня рЕмень!, - Он, и правда, держал его в руках, чтобы все знали: в дом из отлучки вернулся хозяин. И он совсем вам не тюхтя!