Люди и звери

 Посвящаю детям, которые торопятся стать взрослыми, и взрослым, на всю жизнь остающимися детьми, – милым, чувственным созданиям, переполненными романтикой и фантазией, издревле называемыми «людьми со вздохом».
               
                Автор. 

   

                ЛЮДИ И ЗВЕРИ
                Маленькая повесть


Не раз по прочтении книг Джеральда Даррелла, Джеймса Кервуда, Вадима Федорова,  Владимира Арсеньева, Григория Федосеева и других писателей, чья жизнь была связана с природой и ее обитателями – дикими животными, и чьи наблюдения над ними легли в основу прекрасных литературных творений, мне тоже хотелось поделиться с кем-то своими впечатлениями от случайных встреч с представителями этого дивного мира. Не так уж много их у меня накопилось, но и тех, что хранит моя память, полагаю, достаточно, чтобы вызвать интерес читателя.
И вот, наконец, я решился записать происшедшие со мной по воле случая встречи и наблюдения над зверями, изложить на бумаге то, что накопилось во мне за прожитые годы.
Сколько ни читаешь книг, сколько ни смотришь фотографий и кинофильмов о животных, собственное впечатление всегда неожиданно, всегда оно несравненно богаче любых рассказов и съемок, как бы не дорисовывало их воображение. Иначе и не может быть. Каждый человек видит и воспринимает мир по-своему, а жизнь бесконечно богата и разнообразна.
В этой небольшой повести я хочу рассказать, в первую очередь, о своих впечатлениях. И если мне удастся заставить читателя хоть в какой-то мере испытать то волнение, которое я всегда чувствовал, видя перед собой зверя, я буду считать, что трудился над повестью не зря.
Еще об одном хочется сказать. Встречи с дикими животными нельзя отделить от жизни человеческого общества, в котором ты находишься. Поэтому фон человеческих общений так необходим для полноты  повествования о животных.

                Чего боятся змеи.
Чтобы быть объективным, надо сказать, что змей боится большинство людей. Встреча со змеей всегда опасна. Еще опаснее, если человек нарушит ее покой. Не дай Бог наступить на гадюку босой ногой, а ее укус в голову может оказаться смертельным. Моя сестра Нина в разное время дважды наступала на гадюку, та обвивалась вокруг ноги и жалила, жалила… По этой причине с молодых лет и до самой кончины сестра постоянно болела эпилепсией – последствие нечаянного столкновения со змеей.
Когда я работал в геологии, один из нас, молодых и беспечных геологов, не считал нужным перед уходом в маршрут свернуть спальный мешок и подвесить его к перекладине палатки, а оставлял его расстеленным и раскрытым на полу. Однажды, приготовившись отойти ко сну, он залез в свой спальник, куда уже заползла гадюка. С воплем он выскочил из мешка. Змею мы с ним вытряхнули и убили, а бедного геолога спасло от укусов то, что она находилась между спальником и полотняным вкладышем. С тех пор он каждое утро стал тщательно сворачивать и подвешивать в палатке спальный мешок – урок пошел впрок.
Признаться, я до дрожи во всем теле боюсь змей и, видимо, никогда не избавлюсь от этого ужаса. Как-то еще мальчишкой, в тайге я принял гадюку за лежащий  на звериной тропе кем-то искусно сплетенный бич и чуть не взял ее голой рукой, но в последний момент распознал свою ошибку. Я отпрыгнул в сторону, а змея молнией исчезла в траве.
Детство мое совпало с периодом Великой Отечественной войны, навсегда, на всю жизнь запомнившейся жестоким голодом, всевозможными лишениями, похоронками на братьев и невероятным моральным опустошением.
В те памятные годы наша семья жила на руднике Балахчин Ширинского района в Хакасии. Он уже давно закрыт, и редко кто помнит о его существовании. Рудник этот, соперничавший по богатству золотом с Алданом и Бодайбо в Иркутской области, затерялся в таежных отрогах сравнительно молодых гор Алтая. Три его улицы – имени Ленина, Таежная и Нагорная – тянулись с севера на юг вдоль бурной речушки Андат, резво бегущей между двух хребтов. Восточные склоны хребтов, менее освещаемые солнцем, словно шубой, были укрыты кедрачом, западные же поросли березовыми рощами, вековыми лиственницами, бурным подлеском из ольхи, черемухи, рябины и осины. Изредка в кедраче встречались «свечки» ели и пихты, устремленные в высоту, к солнцу. Внизу же, куда не проникал свет, земля была покрыта сплошным ковром из волокнистого мха и отмеревшей хвои.
Опухшая от постоянного недоедания, в истрепанных одежонках голодная наша ребятня быстрее и легче взрослых – стариков и женщин – осваивала богатства тайги. Еще, бывало, в тайге лежал снег, а мы уже по опушкам, по полянкам бегали босиком и добывали немудреную таежную еду. Мы ели сочные пучки, очищая их от грубой кожуры, лакомились сладким нектаром из цветов медуницы, копали таежную хлебинку – кандык и нежную лилию – саранку, рвали не успевшие распуститься бутоны марьина коренья и с удовольствием отправляли в рот извлеченные из них целые пригоршни желтых тычинок. Всем этим мы набивали пустые желудки, заглушая сосущий под «ложечкой» голод, и представляли собой под латаным-перелатаным тряпьем натуральных рахитиков с непомерно большими животами и выпирающими из-под кожи ребрами и мослами.
Рудник добывал золото, отправляя руду в вагонетках подвесной канатной дороги на обогатительную фабрику. Она глотала эти вагонетки, беспрерывно перемалывала кварцевую золотоносную руду и выплевывала пустую породув отвалы, насыщаясь золотом. Говорили, что в шахте попадались самородки величиной с куриное яйцо и крупнее его.
Каждый день в шахте гремели взрывы, все катились и катились по канатной дороге порожние и наполненные рудой вагонетки – результат нелегкого труда горных проходчиков. Наша избушка стояла напротив рудничного кладбища, и редко какой месяц проходил без похорон шахтных рабочих. Мы, ребятишки, по наивности связывали гибель горняков со взрывами на шахте, но взрослые нам поясняли, что люди гибнут, в основном, из-за обвалов породы. Тем не менее, шахту мы сравнивали по опасности с фронтами идущей где-то далеко от нас кровавой войны.
Вода в Андате постоянно была желтой из-за химических примесей и измельченной на фабрике в пыль золотоносной руды, а мы, бестолковая ребятня, считали, что в речушке растворили много-много горчицы. Взрослые говорили нам, что в воде много ядовитой ртути, и строго наказывали не купаться в такой воде, но, несмотря на это, в жаркую летнюю пору мы бесстрашно лезли в Андат, плавали в «горчичной» воде и даже ныряли, и ничего с нами не случалось, никакие  яды нас не брали, никто из нас не занемог или, в крайнем случае, заболел.   
Зимой Андат обильно разливался по довольно широкому руслу, сплошь поросшему смородинником, образуя мощные наледи тоже желтого цвета, как и вода. Позднее, когда учителя нам объяснили, что в Китае почвы представлены плодородным желтым лёссом, мы представляли их такими же, как воды Андата. Смородины в долине речки урождалось немало, но мы съедали ее еще недоспелой – есть-то хочется. Взрослым спелой ягоды не доставалось.
По-настоящему  неиссякаемыми  запасами пищи население рудника считало кедрачи. Они начинались в считанных сотнях метров от немудреных горняцких избушек и простирались на многие километры вдоль хребта и Андата. Озорная и голодная детская орава не давала созреть и кедровым орехам. За шишками ребятишки лазили на высоченные кедры, специально сработанными наподобие длинных удилищ бойками сбивали их с разлапистых сучьев и таскали  мешками домой – откуда только силы брались в их тщедушных тельцах. Вечерами почти во всех дворах разводили костры, на которых жарили шишки, и щелкали без устали орехи – взрослые и дети,- хотя в орехах вместо ядрышек еще только наливалось своеобразное молочко. До поздней ночи  пылали костры, жарились кедровые шишки, насыщая полуголодных людей питательным и целебным молочком. Когда молочко со временем загустевало и превращалось в ядрышки, шишки вблизи рудника были уже все выбиты, и за орехами приходилось идти в дальнюю тайгу. И все же каждая семья усилиями детей заготавливала на зиму орехи мешками
Полагаю, что у читателя сложилось какое-то представление о руднике Балахчин, о тех  временах, голодных и суровых, и о той жизни, что протекала там в нелегкие военные годы.
 А теперь поговорим о змеях. Удивительно, что каждый из нас, детей, в летнее время легко обходившийся без обуви, набегивал по тайге, а не по асфальту не один километр, ни разу не был ужален змеей. Объяснялось это просто тем, что змей в округе рудника совсем не было. Зато много было ящериц, которые, известно, служат змеям пищей. Они буквально живыми ручейками убегали из-под наших босых ног. Говорят, что если на лоне природы встречается много ящериц, можно не опасаться змей – их здесь нет. Не знаю, насколько это мнение достоверно, я  лично его не проверял, но факт остается фактом: змей в окрестностях рудника никто никогда не встречал. Среди взрослого населения рудника по этому поводу ходила такая байка.
Жил когда-то на руднике один мудрый старичок. Змей в ту пору, еще когда закладывали рудник, было видимо-невидимо, много. Они не только заполонили тайгу и прилегающие строения, открыто ползали по дворам и огородам, заползали в избы, жалили людей и скот. Не боялись змей только куры. Курица, обнаружив змею, с громким кудахтаньем бросается к ней и неистово клюет до тех пор, пока та не издохнет. Змея же перед курицей бессильна: все ее тело покрыто непробиваемыми перьями, даже ноги, и те защищены прочной роговицей. Видя страдания ужаленных людей, старичок-ведун дал себе слово избавить их от ползучей гадости. «Я,- сказал он,- обойду как можно дальше вокруг рудника, и там, где замкнется мой круг, внутри этого кольца никогда уже больше не будет жить ни одна гадина!» Сказано – сделано. Ушел мудрый старичок из поселка и долго его не было. Наконец, через три дня и три ночи он появился. И что вы думаете? На руднике с тех пор гадюки стали встречаться все реже и реже, и вот они совсем исчезли. Ушли куда-то змеи, и вздохнул избавленный от гадов рудничный народ.
Почти вплотную к руднику приткнулся поселок Партизанка – длиннющий, в несколько километров жилой массив об одну улицу. И там змей не стало – и там постарался старичок. Но чуть ниже Партизанки, где Андат впадает в горную речку Июс, там, видимо, и по сей день змей встречается немало. Мы туда пацанами бегали колоть вилками в Июсе малявок, усачей и мелких налимишек, - сколько мы там этих змей побили, счету нет, а вот ведь Бог миловал, ни одного из нас ни одна гадюка не ухватила за босые ноги…
Наша избенка выходила окнами на лог, названный Динамитным из-за того, что в нем был склад этой взрывчатки. Смотришь, бывало, в окно, а по дороге вдоль Динамитного лога медленно-медленно тащится автомашина, груженая взрывчаткой. Медленно потому, что динамит взрывается от малейшей встряски. Вот и едет машина медленнее пешехода, не колыхнется ни на бугорке, ни на ямке, водитель боится не только сам погибнуть, но и снести с лица земли полпоселка. И когда на шахте вели отпальные работы, когда я насчитывал до десятка и более взрывов, мне почему-то казалось, что кто-то из горняков опять погиб. Никак я не мог тогда даже подумать, что между этими двумя фактами – взрывами и наличием змей – существует прямая, тесная связь…
                *     *     *
Прошли годы. Я вырос, окончил институт, женился, у меня появился сын.
В марте шестидесятого года прошлого века я работал начальником строительных карьеров на комбинате производственных предприятий треста «Туваасбестстрой», что базировался на строительстве города Ак-Довурака и горно-обогатительного комбината. Стройка была объявлена комсомольско-молодежной, и здесь трудились плечом к плечу представители самых разных национальностей страны.
Мне вменили в обязанность командовать гравийным, песчаным и каменным карьерами. Первые два карьера мне особых хлопот не доставляли. В них работали экскаваторы, которые вполне обеспечивали новостройки гравием и песком, но каменный карьер представлял собою средоточие нарушений техники безопасности. Люди буквально висели на веревках и в таком положении отбивали от скалы стальными ломиками природные каменные плиты. Случайный или вследствие износа порыв веревки, и человек мог упасть с многометровой высоты на острые камни. Внизу рабочие грузили добытый бутовый камень в подбегающие один за другим самосвалы и отправляли его в строящийся город. В жару и мороз, в дождь и в снег шаркали по отвесной скале ломики, ломались и с гулом падали вниз каменные плиты, кто-то кричал на ломаном русском: «Э-эй, побер-ги-ысь!»,- предупреждая об опасности работающих у подножия скалы. Все крики и шумы перекрывал отборный мат на межнациональном русском языке…
Я обратился к директору комбината:
- При таких порядках мы и людей угробим, и сами за решетку сядем. Спутники запускаем, а работаем, как при египетских фараонах. Дальше быть только безвольными наблюдателями нельзя!
На техническом совещании треста было решено заключить договор с трестом «Союзвзрывпром» и взорвать скалу, чтобы люди не рисковали больше своими жизнями.
Не буду утомлять читателя пересказом всех подробностей и работ по подготовке массового взрыва. Он был проведен тридцатого апреля.
Погода в тот день выдалась на редкость холодной. C утра моросил мелкий дождичек, потом полетели «белые мухи», вслед за ними ненадолго появилось почти негреющее солнышко, и опять небо затянули низкие, лохматые тучи. Примораживало. К полудню воздух чуть прогрелся, но не настолько, чтобы не чувствовать озноба.
На карьер подогнали две машины со взрывчаткой. Ее заложили в специально пройденную в скале штольню с двумя коротенькими рассечками, забутили камнем устье штольни, выставили оцепление и взорвали аммонал. Скала вздрогнула, показалось, что она еле заметно приподнялась и в клубах пыли почти беззвучно осела на землю крупными и мелкими камнями.
Примечательно и интересно вот что. Как только в штольню была заложена взрывчатка, из скалы со всех щелей полезли змеи. Никто не мог предположить, что в одной скале может находиться столько гадюк. Буквально на каждом шагу лежала или ползла змея. Серые, бурые, черные, даже полосатые они были вялыми, чуть подвижными – сказывалась прохлада воздуха. Еще не отошедшие от зимней спячки, они стремились отползти подальше – нет, не от людей, а от скалы – от места будущего взрыва. Кто их учил этому? Кто подсказал тварям, что их жизням грозит опасность? Инстинкт? Разум? Доказано, что его у змей нет.
Загадка!
Люди сначала забивали гадюк камнями, но, видя, что всех их не перебьешь, бросили это занятие и просто осторожно обходили или перешагивали через гадов – делали свое дело.
Ко мне подошел мой начальник – Павел Федорович Худяков. Он спросил меня:
- Вы не обратили внимания, может быть, аммонал чем-то сильно пахнет, и этот запах выгнал гадюк из их гнезд? 
Я только молча пожал плечами и пошел к автобусам, в которые уже садились люди, чтобы отъехать от места взрыва на безопасное расстояние.
После взрыва теми же автобусами мы вернулись в карьер. Скалы, как таковой, не было. На ее месте было хаотическое нагромождение бесформенных, рваных камней. Крупные обломки скалы взрывники еще несколько дней крушили накладными зарядами взрывчатки.
Мало кто обратил внимание на то, что змеи исчезли. Лежали ли они под обломками скалы или успели уползти куда-то, а может, произошло и то, и другое.
В автобусе, когда в конце рабочего дня мы ехали домой, рядом со мной сидел один из взрывников. Чтобы скоротать время разговором, он достал из холщовой сумочки поллитровую бутылку и показал ее мне. Каждый рабочий, лишенный возможности обедать дома, берет с собой на работу немудреный обед – хлеб, кусок колбасы или сала, бутылку молока или чая. Вот такую бутылку показывал мне и взрывник. Под плотно закрытой пробкой в бутылке находились… змеи.
- Вы что, их ловили, а потом как-то заталкивали  в бутылку?- спросил я.
- Ну что вы!- ответил мужчина.- Это делается гораздо проще. Бутылку помещаешь рядом со змеей, а потом прутиком направляешь голову гадюки к горлышку – змея сама заползает в бутылку. Вот таким манером я загнал сюда двенадцать змеенышей. Видите, они маленькие, чуть больше карандаша каждый.
- Занятно. Ну и что же вы с ними делаете, зачем это вам?
- Подложу теще под одеяло,- хохотнул мой собеседник.- Да нет, вы не подумайте чего… Я пошутил. Сейчас приедем домой, я залью бутылку вместе со змеями паровым березовым дегтем и поставлю в теплое место. Через две недели все змеи растворятся в дегте. Получится перве-ю-ще-е,- он почти пропел самим собой придуманное, но очень подходящее слово,- от радикулита лекарство!
               
                *     *     *   

  С тех пор прошло сорок два года.
Я вышел на пенсию, мне исполнилось семьдесят лет. Я поселился в поселке Шушенское – место, как нельзя более подходящее для пенсионеров. Молодежь себя чувствует здесь неуютно: рабочих мест раз-два и обчелся, а коль работы и заработка нет, то нечего здесь и делать. И потянулись парни и девчата в города, где голове и рукам дело есть, и платят более-менее сносно, да и цены на продукты и одежду не так высоки, как в сельских поселениях.
В прошлом году приехала ко мне погостить, полечиться от астмы, подышать не морским, а материковым да еще, к тому же, сосновым, богатым озоном воздухом старшая моя внучка Настенька из Петропавловска – Камчатского.
Говорили мы с нею, конечно, о многом. В том числе и о природе Камчатки, о животных, населяющих ее.
- В прошлом году,- рассказывала она,- мой брат Алеша побывал на экскурсии по живописным местам Камчатки. Там он с руки кормил дикого лесного медведя – хотите, верьте, хотите – нет.
- Уж такого, как говоришь, дикого? А он не в клетке ли, случаем, сидел?
В ответ она только рассмеялась.
- А змеи там у вас водятся?- спросил я, подогреваемый одной догадкой.
- Змей на Камчатке совсем нет. А вообще природа у нас прекрасна. Около Петропавловска она не очень разнообразна, но в глубине Камчатки от ее красот дух захватывает! Вулканы, гейзеры, бурные реки, богатые леса, много зверя, много рыбы, а вот змей, извини, дедушка, нет. Недаром у нас действует  много туристических маршрутов. К нам люди приезжают со всей России. Отправляются в походы пешим ходом, верхом на лошадях, сплавляются по рекам на резиновых плотах и лодках.
- О, да ты, я вижу, патриотка своего края!
- А как же? Я заочно учусь на менеджера туристических бюро.
- Поздравляю! Так змей, говоришь, у вас нет?
- Дались тебе, дедушка, какие-то змеи…
- Куда же они подевались?
- Никуда. Их просто в природе не существует.
И тут меня осенило! 
                *            *             *
… Рудник Балахчин с его объемными взрывными работами. Не проходило и дня, чтобы там не гремели подземные и поверхностные взрывы. И, как следствие, полное отсутствие змей.
… Массовый взрыв в Ак-Довураке и спешно покидающие облюбованную, обжитую скалу гадюки.
… Сейсмически активная Камчатка с ее сто шестьюдесятью вулканами, из которых около тридцати – действующих и опять же полное отсутствие змей.
А не дан ли свыше этим чувствительным ползучим тварям удивительный дар предчувствия землетрясений, способность своевременно покидать местность или совсем не селиться там, где вот-вот грянет подвижка земли и связанная с нею опасная возможность быть уничтоженным? Ведь из всех живущих на Земле животных только змеи имеют  самый тесный контакт с грунтом, на котором они живут, благодаря полному отсутствию ног и  самому оригинальному способу передвижения, в котором задействовано все тело, распластанное на земле.
Известно, что даже домашние животные в предчувствии землетрясения ведут себя неординарно, а эти гады, прочно и навечно связанные с поверхностью земли, с непредвиденными явлениями и их трагическими проявлениями на нашей такой, на первый взгляд, удобной планете, с момента появления их на Земле прочно усвоили искусство предвосхищения землетрясений, над которыми долго и почти безрезультатно бьется такое мыслящее, такое интеллектуальное наше человечество.

                Кого ноги кормят.
Волк, согласитесь, зверь страшный. Но встречаться с ним приходится не так часто, как, допустим, со змеями. Волков гораздо меньше на грешной нашей Земле. Наверное, потому-то каждая такая встреча навечно остается в нашем  сознании, в нашей памяти.
Впервые я услышал (нет, я не оговорился, не увидел, а именно услышал) волков, когда мне было тринадцать лет. Происходило это в январе первого послевоенного года. Наша семья жила тогда в селе Суш Пий-Хемского района Тувы. Селение стоит на открытом месте, доступном всем ветрам. Туранская котловина, окруженная со всех сторон Саянскими хребтами с вековечной тайгой, пересечена с запада на восток небольшой речкой Уюк, на берегу которой приютилось село Суш.
За годы войны поголовье серых хищников сильно увеличилось в окрестных лесистых местах, некому было их отстреливать, мужики ушли на фронт. От голода звери лютовали. Ясным днем они резали на пастбищах  скот – лошадей, коров, овец. Свинья, как известно, за пределы села не выходит. Так волк и тут приспособился. Свинью он уводит как бы «на поводке». Он берет ее за ухо зубами и, слегка покусывая, ведет куда хочет. Свинья только недовольно похрюкивает да повизгивает, но… идет на верную гибель.
Долина Уюка изрезана небольшими ложками, поросшими топольником и кустарниковым подлеском. Лучших мест для логова хищного зверя трудно придумать. Село опоясано поскотиной из жердей, а сразу за ней протянулись поля, засеянные пшеницей, овсом и рожью. Словно дальневосточные сопки, около села притулились две безлесные горки, с которых местные ребятишки любили кататься на санках и лыжах. У подножья одной горки сельчане облюбовали место для кладбища, куда периодически носили покойников и хоронили. У подножья второй, только на противоположной стороне, разместили скотомогильник, куда везли на телегах и санях подохший скот. Здесь его не хоронили, а просто выбрасывали на съедение волкам и воронам. Таким образом, волки не просто грабили крестьян, вырезая их скот, но и сами крестьяне подкармливали их в скотомогильнике. Хищники выступали одновременно в роли лютых врагов и санитаров сельчан, оберегая их от эпидемий всевозможных болезней.
Волков расплодилось в окрестностях Суши, как никогда ранее, много. Голодные звери в лютые рождественские, крещенские морозы и в святки до того обнаглели, что по ночам свободно заходили в село, не боясь собак, а попадись какая шавка, она тут же будет растерзана. Чуя запах недоступных им  лошадей, коров и овец, серые хищники в отчаянии выли, задрав морды в усыпанное звездами небо. Выли поодиночке и враз в несколько глоток, выли душераздирающе, используя жуткий диапазон волчьих голосов.
Собаки, поджав хвосты, забивались в конюшни и строения для коров, жались к их ногам, испытывая дикий ужас. Люди просыпались середь ночи, не в состоянии больше уснуть. То в одной избенке, то в   другой вспыхивал лампадный свет, на крыльцо спешно выходил мужик в исподнем и валенках на босу ногу, в накинутом на плечи полушубке, размашисто осенял себя широким крестом и стрелял разок-другой из берданки в воздух.
Волки, напуганные выстрелами, неохотно отходили от села, замолкали, выжидали какое-то время и едва заметными тенями опять просачивались в селение, чтобы продолжить будоражащий вой. И так продолжалось всю длинную зимнюю ночь. Никакого покоя от этого наглого зверя сельчане не знали…
Вот таким было мое первое знакомство с волками. Тогда я был еще подростком. Мы спали втроем  с сыновьями старшей сестры Наташи – Колькой и Витькой – на широких деревенских полатях, устроенных возле широкой и теплой русской печи. Заслышав вой, укрывались с головой одеялом, натужно дышали, потея и деревенея от страха. Намаявшись так-то за ночь, под утро засыпали  мертвецким сном.
Наташа жила без мужа, ее Дмитрий погиб на войне. Растила троих детей, кроме упомянутых мной сыновей, была у нее еще старшая красавица-дочь по имени Галина. Она была старше меня, своего дяди, на три года – парадокс многодетных семей, когда мать еще рожала, а дочь уже начинала рожать.
Несмотря на увещевания, угрозы, непомерные налоговые тяготы в колхоз она так и не вступила по каким-то своим причинам, а более всего из-за того, что не хотела отдавать в чужие руки с трудом нажитых вместе с Демкой (так она называла мужа) двух лошадей и трех коров. И еще, может быть, втайне от людей Наташа лелеяла надежду на то, что Демка ее нежданно-негаданно вернется домой, жив и здоров – были и такие счастливые случаи в ходе войны. Но тщетны  были ее надежды, похоронка была ей послана не напрасно. До самой кончины она все ждала и ждала возвращения мужа, не раз отвергала  предложения выйти замуж, хотя сватались к ней очень перспективные женихи. Одна тянула Наташа вдовью лямку, выкручиваясь из самых нелегких положений. Односельчане избрали ее председателем своего сельсовета, полагаясь на  ее уважение к людям, честность и правдивость, покоренные живым умом  и редким практицизмом Наташи.
Нелегко приходилось Наташе и детей растить, и вести  свое хозяйство, и хлеб на полях выращивать, но мир не без добрых людей. Она объединилась с еще одним единоличником – Игнатом Архиповым, и они вместе с переменным успехом преодолевали тяготы крестьянской жизни – пахали, сеяли, жали, молотили и мололи  на мельнице хлеб, содержали в надлежащем порядке скот и подворье. Игнату было немного за шестьдесят, на войну он не попал по возрасту, двое его сыновей сложили головушки на фронтах Отечественной, оставив деду с бабкой детей. Игнату надеяться на помощь со стороны не приходилось, а работящая Наташа горевала одна. Как поется в песне, «вот и встретились два одиночества». Помог Наташе как-то Игнат вспахать ее сиротскую полоску, потом помог ей сжать уродившийся на редкость урожайный хлеб, а дальше уж как-то само собой получилось, что всю работу на полях они решили делать вместе. По селу поползли сплетни, что вот, мол, молодая, интересная вдовушка  заарканила старого Игната и ничего, никакого стыда не испытывает, как будто так и надо. Да и он, старый кобель, не без корысти помогает Наталье.
- Да пусть судачат,- решила Наташа,- язык-то без костей, что попало мелет.
Игнат только усмехался в седую бороду – к чистому поганое не пристанет. И многозначительно молчал.
Работа у Игната с Наташей спорилась. Главное, порядок и организованность, чего так не хватало в колхозе. Из урожая, что положено, сдавали государству, но и себе оставалось на прокорм и семена. Причем, добровольное это объединение не пользовалось никакими льготами, которыми власти наделили колхоз. Никто Игнату с Натальей не давал в посевную пору семян элитных сортов, да еще и бесплатно, как это было в колхозе. Колхоз и сеял хлеб на лучших землях, а Игнат с Наташей довольствовались и тем, на что колхоз не посягал, - бросовыми землями. Колхоз получал от государства, и тоже бесплатно, минеральные удобрения, Игнат же с Натальей и думать о такой привилегии не могли, они подкармливали свои наделы навозом от собственного скота. А осенью, собравши урожай, везли зерно государству по кабальному обложению, почти вдвое большему, чем в колхозе. Поблажек не было. Было давление на слабых и своеобразная политика – вот, мол, смотрите, какими льготами и привилегиями пользуется колхоз. Вступайте же и вы в него, заживете лучше при меньших затратах труда.
Что правда, то правда, - колхозники выходили на поля, когда солнце выкатывалось на небосвод чуть ли не в зените, а Игнат с Натальей не разгибали спины  с самого рассвета и допоздна, используя весь световой день. По воскресеньям колхозники редко когда работали, если уж сильно подопрет, а погуливали в святые и советские праздники так, что пыль поднималась столбом. Игнат же с Наташей ни сна, ни отдыха не знали – каждый день напряженная работа, работа…
Так почему же они не вступали в колхоз, почему боялись его, как черт ладана? Потому что труд в колхозе был обезличен, никто не нес никакой ответственности за его результаты. И, как  правило, они, эти результаты, и в урожайные годы, а особенно, когда земля по разным причинам не рождала, были плачевными. Люди в колхозе не жили, а существовали, воздавая дань такой жизни обильными возлияниями спиртного.
Даже ребенок, едва научившись говорить, кричит: «Моё!», чем утверждает принцип частной собственности, обладающей многими преимуществами перед собственностью коллективной. Кто же и когда подумал об этом, создавая колхозы, с самого зачатия обреченные на вымирание?
                *          *          *
Наташа каждый год держала на скотном дворе одну-две дойные коровы, телят от них, в хлеву похрюкивали свиньи, десятка два кур снабжали семью яйцами. Потому-то на столе всегда было что покушать – и молоко, и мясо, и масло, и сметана, и с собственного огорода овощи, - покупными были только соль да сахар. Семья жила своим натуральным хозяйством, как говорится, припеваючи, несмотря опять-таки на кабальные государственные обложения – с одной скотины три шкуры драли.
Держала Наташа и две работяги-лошади, оставшиеся в наследство семье от Демки, - Рыжку и Гнедуху. Кобыла была уже в преклонном возрасте, вот-вот занедужит и не сможет работать. На смену ей растила Наташа жеребушку Звездочку от Гнедухи, только по третьему годику выхаживалась молодая кобылица, еще не разу не ходившая в упряже, еще не знавшая тяжести труда. Наташа души в ней не чаяла, родившейся от породистого, чистых кровей жеребца,- красивой, здоровой лошадкой обещала стать Звездочка. Но однажды с нею случилось несчастье…
Обычно ранним утром будила Наташа меня и Кольку, чтобы мы с ним шли за пасшимися всю ночь лошадьми. Колхозных лошадей в ночном пас пастух, Наташины же лошади паслись сами по себе, без какого-либо присмотра. Земли, отведенные под пастбище, были обширны, и мы с Колькой иногда подолгу искали лошадей, за ночь ушедшими далеко от села, в поисках вольного разнотравья. Но в то утро все три лошади прибежали  домой сами, чего с ними не было никогда. Но в каком они были виде!
Рыжка и Гнедуха порскали, тяжело ходили их бока – верные признаки нервного возбуждения лошадей. Они были явно не в себе. Они никого не подпускали к себе. Уж на что была покладиста характером Гнедуха, но и она, завидев человека, все норовила повернуться к нему задом, угрожая лягнуть. А о Рыжке и говорить нечего: он прижимал уши, вытягивал шею, скалил зубы, зло вращал налившимися кровью глазами, готовый в любой момент не только лягнуть, но и укусить человека, если к нему подходили.
- Видать, от волков отбивались,- сделала вывод многоопытная Наташа.- Здесь их столько развелось!..
Пострадала от серых хищников только Звездочка, самая молодая и потому наиболее беззащитная лошадка, она-то и стала основной целью нападения волков. По всему ее телу оставили они свои порезы, словно нанесенные опасной бритвой, - на шее, на крупе, на холках. Глубокие раны Звездочка получила уже утром: из них все еще сочилась алая кровь.
- Тятя, - обратилась Наташа к отцу,- прирежь ее, все равно она теперь уже не жилец. Боже, за что же ты наказал меня? Чем же я перед тобой провинилась? Смотреть на мою красавицу спокойно не могу…
Кровь стекала по шелковистой шерсти Звездочки частыми каплями, а в одном месте, на крупе – небольшим, тонким ручейком. Кобылица мелко дрожала, пошатывалась. Глубокие вздохи прерывали ее нервное дыхание, а в глазах стояла такая бездонная боль, что лучше было не встречаться с ее болезненным взглядом. По ее морде катились крупные слезы…
- Ох ты, голубушка!- застонала, запричитала Наташа, как по дорогому человеку.- Да чтоб им, проклятущим, подавиться! Да развелось ее видимо-невидимо, погани этой! Тятя, да что же ты стоишь? Делай же что-нибудь…
Я забился в самый дальний угол двора, чтобы не видеть, как отец, прекращая мучения лошади, острым ножом  дорезал Звездочку…
                *          *          *
Волки внушают людям трепетный ужас. Несмотря на то, будет ли этот зверь сытым или голодным, попади он в отару, не ограничится одной овцой, вырежет половину голов отары. В этом отношении он становится подобен разбойнику: чем больше он убьет, чем меньше оставит свидетелей, тем удовлетвореннее он себя чувствует.
На моей памяти остался такой случай, происшедший с молодой учительницей в Туве. Она работала в школе в селе Балгазын, а в зимние каникулы, как все учителя района, участвовала  в учительской конференции в райцентре Бай-Хаак, удаленном от Балгазына на два-три десятка километров. По окончании конференции она тщетно искала попутную машину, чтобы добраться домой. Не найдя ее, она отправилась домой пешком одна. Дорога проходила по заснеженной равнине. Она знала, что здесь лютуют волки, но это ее не остановило – она оставила дома маленького ребенка…
На следующий день ее нашли, растерзанную волками. Случай не столько поучительный, сколько трагичный. 
О жестокости и свирепости волков ходили, и сейчас ходит много страшных историй и легенд. Недаром только этому зверю приписывают роль оборотня, кровожадного и хитрого.
Я где-то читал, что очень давно, когда мы еще были первобытными людьми, волков на земле было больше, чем людей. Особенно острой стала борьба человека с волком, когда люди занялись скотоводством. И не было зверя, более ненавидимого людьми, чем серые хищники, из года в год резавшие десятки тысяч голов домашнего скота.
У страха, как известно, глаза велики. Волку приписывали воображаемые мистические и колдовские силы. Люди с течением веков изобретали оружие и другие средства для борьбы с волками или хотя бы обезвредить этих поистине чудовищ.
Долгие годы человек смотрел на волка через прицел ружья. Сейчас дело обстоит несколько иначе. Ученым удалось убедить население, что роль волка в оздоровлении популяций диких копытных не вызывает сомнений. В ряде стран природоохранные организации взяли серого под свою защиту. В нашей стране роль волка тоже не принижена, но до сих пор за каждого убитого хищника выплачивается премия.
Жизнь в стае и леденящий душу вой – вот две характерные особенности волка, которые отличают его от многих других млекопитающих. Волк воет – суеверные люди пророчат всевозможные несчастья и бедствия. Но он воет не потому, что у него плохая жизнь. Вой – это волчий своеобразный язык. Матерый волк воем оповещает молодняк о своем нахождении в стае. Вой может быть и обычной перекличкой, и призывом к сбору стаи, и сигналом для совместных действий.
Единство стаи – основа существования волчьего племени. Стая – это семья, живущая на определенной территории. Обычно это пара родителей (их еще называют матерыми), волчата этого года рождения (прибылые) и молодые волки, родившиеся в прошлом году (переярки), которые весной и летом  держатся около родительского логова.
Здесь самое время предостеречь читателя.
Волки – очень заботливые и нежные родители, но старых и беспомощных членов стаи они безжалостно убивают и съедают. Поэтому «старики» часто уходят из семьи, не дожидаясь расправы, и нападают на домашний скот, а также на человека. Их-то и называют волками-одиночками, или бирюками, и  именно они наиболее опасны для человека.
Но надо отдать зверю должное: встреч с человеком осторожный и чуткий волк старательно избегает. Он настолько наблюдателен и сообразителен, что по поведению людей сразу определяет, кто из них представляет опасность. О сметливости волка говорит такой курьезный факт. Волк никогда не станет резать свинью рядом с жильем человека. Он аккуратно берет ее зубами за ухо и ведет, словно на поводке, в ближайший лес. Свинья не сопротивляется, а только удивленно похрюкивает…
Стая волков распадается поздней весной, когда взрослые самцы и самки образуют семью и затем обзаводятся щенками. Волки моногамны, то есть один самец на протяжении многих лет образует пару с одной и той же самкой.
А зимой им очень удобно охотиться стаей. Тогда они четко распределяют свои обязанности: одни гонятся за добычей, а другие перерезают ей путь или ожидают в засаде.
Когда у волков нет детенышей, они не живут постоянно на одном месте, живут по принципу: сегодня – здесь, а завтра – там. Но перед тем, как обзавестись   щенками, они обустраивают для семьи логово. Для логова «семейные» волки привередливо выбирают  глухие, труднодоступные, но сухие места.
Логово волки устраивают в неглубокой яме под каким-нибудь естественном навесом – в расширенной норе лисицы или барсука, под пологом густого ельника – и обязательно неподалеку от воды: для маленьких волчат это очень важно. Если не тревожить семейство хищников, оно будет жить в одном и том же логове несколько лет подряд.

                *          *          *
Прошли годы.
После окончания Ленинградского горного института я стал геологом и работал старшим буровым мастером в Усть-Уюкской геологоразведочной партии, примерно в восьмидесяти километрах от Кызыла.
Партия была большая, с четырнадцатью буровыми установками, работавшими круглосуточно, в три смены. Днем на каждой буровой непременно бывал, следил за ходом работ старший мастер, а в вечернюю и ночную смены, если проходка скважин велась безаварийно, вся ответственность ложилась на сменных мастеров.
Чтобы усилить контроль над бурением скважин и принять экстренные меры в аварийном случае, начальник партии издал приказ, по которому в обязанность старших мастеров вменялось поочередное ночное дежурство. Оно заключалось в том, чтобы старший мастер ночью ездил по буровым, следил на каждой из них за ходом работ и в случае аварии или сам принимал меры по ее ликвидации, или вызывал закрепленного за этой буровой старшего мастера. Все зависело от тяжести аварии.   
Авария в скважине – явление частое и неприятное. Их видов, причин и способов устранения не перечесть. Кроме аварии, на любой буровой могло произойти что-либо еще непредвиденное – невыход рабочего в смену, несчастный случай на производстве… Да мало ли что может произойти ночью, когда ослаблен контроль за непростым процессом бурения. Любая неординарная ситуация требует вмешательства опытного, знающего свое дело человека, готового прийти людям на помощь в любом случае и независимо от того, за кем из старших мастеров закреплена та или иная буровая.
Я жил в общежитии инженерно-технических работников, под которое была отведена одна из квартир деревянного двухквартирного жилого дома. В другой квартире, за стенкой проживала семья Сергея Медведева, тоже старшего мастера. Он был уже немолод, получал пенсию, но здоровье еще позволяло ему мотаться по буровым вышкам. Он имел покладистый характер и потому не был особо заметен среди других буровиков. Сергей тихо-мирно доживал свой век вместе с престарелой Ульяной, его супругой.
Сергея часто можно было видеть в обществе с могучей и очень умной немецкой овчаркой по кличке Пират черно-желтого окраса. Он никогда не лаял без причины, а если была в том необходимость, грозно гавкал разок-другой и замолкал, видя, что его хозяин обратил внимание на предмет или человека, вызвавшего возмущение Пирата. Собака эта, по всей вероятности, служила когда-то в воинских подразделениях, а затем по каким-то причинам была списана и досталась Медведеву. Пират даже в штатской жизни все еще оставался на военном учете в райвоенкомате, хозяин его получал на собаку денежное довольствие. Нужно было полагать, что такая собака была обучена, выдрессирована и никогда не даст в обиду ни себя и ни хозяина. Зато детей Пират любил, позволял им ласкать себя и даже, с разрешения хозяина, катал их на своей широкой спине. И зимой, и летом Пират жил вместе с хозяевами в квартире – такой заслуженной псине не место было прозябать в конуре.
Как-то зимой Сергей нес на коромысле два ведра с водой из речки Уюк. С ним вместе бежал Пират, радуясь внеочередной прогулке. Вдруг откуда-то появился черный, как смоль, тувинской породы большущий кобель. Его явно заинтриговал Пират. Подбежав к нему, незнакомый кобель намерен был напасть на Пирата, но тот оскалился и принял боевую позу. Это не понравилось черному псу, и он напал-таки на Пирата. Сергей вмешался в собачий конфликт, приказал Пирату: «Фу!» - но это не дало ожидаемого результата. Наверное, впервые Пират ослушался хозяина: надо было защищаться от нападения агрессивного кобеля.
Эта драка произошла в считанные секунды. Собственно дракой это было трудно назвать. Пират действовал по заученной тактике. Он молниеносно вцепился зубами в загривок нахального незнакомца и резко рванул кобеля по направлению от головы к хвосту. В том же направлении – от головы к хвосту – с тувинского пса широкой лентой моментально была содрана шкура. Черный кобель с громким визгом закрутился на месте, пока, обливаясь кровью, не упал на утоптанный снег…
Так могла действовать только очень умная и очень обученная собака.
Первое мое дежурство на буровом участке стало памятным событием. Дело было зимой пятьдесят седьмого года. Вечером я вернулся с работы, заскочил в поселковую столовую поужинать, в общежитии поддел под тулуп свитер и вышел на улицу. Мне предстояло пройти по накатанной в снегу дороге через пустырь всего с четверть километра. Там, в гараже партии, меня уже ожидала грузовая машина-дежурка.
Было около восьми часов вечера. Рожок месяца еле светился сквозь рваные тучи на небе. Ночь обещала быть ненастной, но снег еще не шел, хотя мороз заметно сдал, потеплело. Исчезла морозная дымка, которая еще днем висела в воздухе. Стояла  какая-то вязкая тишина, даже не лаяли собаки.
Я шел, несколько расслабясь после напряженного рабочего дня, думал о чем-то постороннем, не связанном с предстоящим дежурством, и мало обращал внимания на окружающее. Но вдруг, словно кто-то невидимый  толкнул меня в бок, я встрепенулся. Такое ощущение бывает только в состоянии полнейшей отрешенности от всего бытия. Я поднял голову, что-то заставило меня взглянуть влево - и…оцепенел. У обочины дороги сидел Пират. Других таких овчарок не было во всем поселке.
Почему-то мною овладела  необъяснимая боязнь. Такое состояние, наверное, бывает только при встрече с покойником. Как мог Пират  один, без хозяина, очутиться здесь, посреди пустыря, да еще ночью? Ведь его обычно выгуливал Сергей. И не опасен ли этот призрак Пирата для меня? А если это все-таки Пират, то как он намерен поступить со мною? Умный-умный пес, а кто знает, что у него на уме?
Я остановился. Пес-призрак все так же сидел на дороге. Он молча смотрел на меня, словно изучая. Я прихватил с собою на дежурство электрический фонарик. Моя рука невольно потянулась к карману. Я вытащил фонарик из кармана и позвал:
- Пират! Пират!
Пес встал на четыре лапы. Он все еще не отрывал от меня взгляда, только взгляд этот еще более навострился.
Я сделал два шага вперед, Пират поднялся, повернулся ко мне задом и нехотя побежал по дороге. Отбежав метров десять, опять уселся, все так же повернувшись ко мне мордой. Я снова двинулся к нему.
- Пират! Дурашка! Ты что, соседа не узнаешь?
Пират опять не дал приблизиться к нему. Опять отбежал немного по дороге и опять уселся.
Так повторилось раз пять или шесть.
Я включил фонарик. Луч света ударил на пса, и тут я увидел, что окрас пса совсем иной, чем у Пирата. Он был весь серый.
Я вздрогнул, когда пес вдруг отскочил, словно  кто его ожег бичом – такова была реакция пса на свет. Он повернулся ко мне задом и сначала нехотя, а затем все быстрее побежал от меня в сторону от дороги.
Меня охватила оторопь. Я еще долго смотрел  псу вослед, пока его очертания не растаяли в заснеженной дали. Он побежал не в сторону поселка, чего можно было ожидать от Пирата, а туда, где пустырь постепенно переходил в предгорья величественного хребта, поросшего многовековой тайгой…
На другой день мы встретились с Сергеем Медведевым в механическом цехе, где он сосредоточенно выносил из цеха заправленные дробовые коронки и кидал их в кузов грузовика. Я же зашел узнать, когда отремонтируют мне грязевой насос.
Мы поздоровались. Сергей кончил кидать коронки, и я рассказал ему свое вчерашнее происшествие и удивительное поведение Пирата.
- Что же ты, Сергей Иванович, своего Пирата отпускаешь по вечерам без присмотра?- спросил я.- Ведь он меня вчера напугал до полусмерти.
Лицо Сергея стало удивленным.
- Нет-нет! Этого не могло быть! Тебе все померещилось,- он рассмеялся.- А ты, случайно не поддал  для согрева, когда пошел на дежурство?
- Ну что вы, Сергей Иванович!
- Пират всю ночь был дома. Днем мы с ним ездили в  Туран, побывали в райвоенкомате и у ветеринара. А вечером он отлеживался дома. Запомни, Пират гуляет только со мной! Одного я его не отпускаю.
Сергей вдруг оживился:
- Постой-постой! Я вспомнил, в детстве мне мать рассказывала такую же, похожую на твою историю. Только это было не в жилом поселении, а в чистом поле, не вечером, а днем. Так же вот шла она пешком по зимней дороге, и так же встретился ей волк. Он ее тоже подпускал на несколько шагов и отбегал. Так же на дорогу садился. Все происходило, как с тобой. Старики объясняют это тем, что волк был сыт и что он был в хорошем настроении, ему интересно было понаблюдать за человеком. Ты, дорогой друг, не с Пиратом встретился, а с серым разбойником. Благодари судьбу, что жив остался, не с одиночкой-бирюком она тебя свела, а с молодым любознательным зверем – волк ведь среди зверей умница и хитрюга. В рубашке ты, коллега, родился.
Так я впервые познакомился с волком.
                *          *          *
Во второй раз мне довелось встретить волков, когда я работал и жил все в той же геологоразведочной партии в Усть-Уюке. Эта встреча принесла мне много треволнений и, откровенно признаюсь, настоящего животного страха.
Сначала немного предыстории. Я хоть и жил в общежитии, но был уже женат. Больше того, у меня росла в Кызыле трехлетняя дочурка Галя.
Женился я после третьего курса института на Рите Чуркиной, с которой еще в школе познакомились, объяснились в любви, но расстались. Окончив школу, я поступил в Томский политехнический институт, где учился на геолога-нефтяника. Рита же заканчивала десятый класс, а затем поступила на химический факультет Ленинградского университета.
Мы не виделись с нею три года, но на студенческих  каникулах вновь встретились, и вновь возродились наши чувства. Словно сговорившись заранее, хотя мы даже не переписывались, мы с нею поженились. Мать Риты, Ольга Васильевна, и ее старшая сестра Женя видели во мне перспективного зятя и не только не препятствовали, но даже способствовали нашей женитьбе.
Женившись, я перевелся из Томска в Ленинградский горный институт на четвертый курс. Здесь мне поставили условие, что могут принять, только сменив мою специализацию. В Томске я учился на геолога-нефтяника, здесь же я, окончив институт, стал горным инженером по технике разведки. Меня обучили бурить скважины и проходить горные выработки, но все это в системе геологии.
Еще когда мы с Ритой были студентами, мы делали все, чтобы наша совместная жизнь не повлияла дурно на учебу. Но, увы! В том же году Рита забеременела. Она взяла на год академический отпуск, уехала в Кызыл к родителям, где и родила дочку. Таким образом, получилось так, что последние два курса в университете Рита училась, когда я уже работал в геологоразведочной партии.               
Нашу дочурку Галю растили и воспитывали моя теща Ольга Васильевна и Женя. Я не знаю, разошлась ли Женя со своим мужем или он умер , но она жила одна и растила двоих детей – сына Валерия и дочку Волю.
Вся семья Чуркиных вместе с моей Галей жили в Кызыле. Мои родители, братья и сестры жили там же. Естественно, что меня неудержимо тянуло почаще навещать маленькую дочку и родственников.
Летом я, отработав рабочий день (в те годы еще была шестидневная рабочая неделя), приезжал в Кызыл, зимой же делал это значительно реже. Сложность была в том, что хоть и недалеко наша партия располагалась от Кызыла, но по пути надо было делать пересадку. Сначала я добирался от поселка партии до тракта Абакан – Кызыл, а здесь уже ловил попутку.
Из партии ежедневно, кроме воскресенья, ходил небольшой автобус в Кызыл. Мне же надо было возвращаться в партию именно в воскресенье, чтобы в понедельник с утра быть на рабочем месте. По тракту до сворота к партии я мог добраться на любой машине, благо движение по нему было интенсивным. Отсюда до партии приходилось идти пешком по проселочной дороге еще тридцать километров, шагать да шагать минимум пять часов. Для молодого здорового человека это не представляло особой трудности, тем более летом, когда световой день длился до семнадцати часов.
Каждый раз в очередное посещение родных я все тянул время расставания и почти всегда выезжал из Кызыла вечером и уже заполночь добирался до партии. Летом такой променаж был почти безопасен, но зато зимой…
Однажды зимой в воскресение, ставшее для меня на всю жизнь памятным, я вышел из кабины попутной грузовой машины около девяти часов вечера. Водитель пожелал мне счастливо добраться, я ему ответил тем же, он газанул, посигналил на прощанье, и я остался на дороге один.
Все это происходило в период между Рождеством и Крещением Христовым, называемый святками. Погода благоприятствовала мне. Небо было чистым и ясным, словно вымытым, на небе светила полная луна, снегопада не ожидалось. Подмораживало, но мне казалось, что до сорока градусов мороз не доходил, а это считалось, по климатическим меркам Тувы, не слишком холодной погодой. Одет я был тепло, под ватной курткой – плотный и мягкий шерстяной свитер, ватные брюки, просушенные на русской печи валенки, шапка из собачьей шкуры и меховые рукавицы. Молодая горячая кровь кипела в моих жилах, все тело радовалось движению, и я с удовольствием зашагал по накатанной зимней дороге.
Через шесть километров – час ходьбы – я миновал село Суш, не заходя в него. Каждый раз, возвращаясь из Кызыла в партию, я проходил мимо этого села и каждый раз испытывал ностальгию по детству, часть которого провел здесь. Невольно меня охватывали воспоминания – приятные и не очень радостные. Сейчас память вернула мне нашествие волков на Суш в первую послевоенную зиму, их жуткий вой по ночам, отпугивающие выстрелы из ружей. В ту ночь именно это воспоминание угнетало меня, я оказался один посреди холмистой местности и никто не мог подсказать, есть ли здесь сейчас волки или нет их.
Я миновал село и, чтобы немного взбодриться, старался думать о чем-либо приятном. О Наде, двоюродной племяннице, которая жила здесь же, в Суше. А почему бы и нет?
Минувшим летом, когда я так же, как сейчас, возвращался из Кызыла в партию, я зашел в Сушенский магазин, чтобы купить папирос.
Выходя из магазина, лицом к лицу столкнулся с приятной девушкой. Она окинула меня взглядом и вдруг мягкая улыбка и веселые искорки в глазах озарили ее и без того красивое лицо. Так бывает, когда человек неожиданно встречает другого человека, чем-то понравившегося ему.
Красота девушки невольно ошеломила меня. Прямой, правильных очертаний нос, по-детски пухлые щеки, улыбчатые, наполненные свежестью, еще нецелованные губы, живые серые глаза, черные, словно крылья  ласточки, брови вразлет, и венчали эти прелести пышные, волнистые русые волосы, распущенные по плечам. Она была одета в легкое розовое платьице в крупный белый горошек, которое как нельзя кстати подчеркивало гибкий изящный стан девушки.
- А я знаю, кто вы такой,- продолжая улыбаться, с легкой интригой произнесла она мне.
- Кто же я, красавица? И кто ты сама, если не секрет?
- Не секрет. Я – Надя Лопатина, твоя двоюродная племянница. А ты – Глеб Лопатин. Правильно? Или я ошибаюсь?
- Правильно! Только что же ты делаешь здесь, в Суше?
- А я здесь живу. Вся наша семья живет здесь. Папа работает в колхозе кузнецом, мама занята домашним хозяйством. А я – зоотехник колхоза…- она помолчала.- Ты, я вижу, идешь в Усть-Уюк, ведь ты там в партии работаешь?
- И откуда ты, малявка, все знаешь?
- О! Я о тебе все знаю…
- Специально интересовалась?
Надя смутилась. Поняла, что сказала лишнее, но слово – не воробей…
- Как тебе сказать? Конечно, спрашивала о тебе. Родня ведь все же, хотя мы ни разу не виделись. К нам тоже доходят слухи. Много хорошего рассказывают о тебе, мне было приятно, что есть такой дядя,- она мило рассмеялась и вдруг предложила,- я сегодня выходная, можно немного проводить тебя?
Она проводила меня до околицы села. Мы с нею шли рядышком, иногда нечаянно касаясь друг друга, и тогда словно ток пробегал по всему телу. Было приятно, волнительно и радостно. Не знаю, что испытывала Надя, но я догадывался, что она тоже находится во власти положительных эмоций.
Мы болтали - много и не о чем, - как умеют болтать только молодые и взаимно симпатизирующие люди. Надя много смеялась, часто заглядывала мне в лицо, причем делала это немного снизу вверх, кокетничая.
Не хотелось расставаться с такой милой и к тому же родной девушкой, но пришлось. Она протянула мне маленькую ладонь, я задержал ее в своей ладони, посмотрел Наде в глаза. Они сияли радостью, и я отнес это за счет нашей встречи. Потом поднес ее руку к своему лицу и поцеловал. Она отдернула руку и засмеялась. Сказала:
- В следующий раз заходи к нам, не стесняйся! Родители рады будут.
- А ты?
- Не спрашивай! Такое не спрашивают,- и добавила.- Не хочу прощаться! Еще провожу…
И мы пошли с Надей дальше.
Я тоже кое-что знал о Наде, точнее, о ее родителях.
В сорок втором военном году ее отец, а мой двоюродный брат Алексей Лопатин был мобилизован на фронт. В то время в Абакане формировался Тувинский полк  ополченцев-добровольцев. В него влили многих русских ребят, имевших двойное гражданство – тувинское и русское. Тувинские воины шли на фронт добровольно, русские – по мобилизации. В их числе оказался и Алексей.   
Отвоевал Алексей с доблестью. Вернулся с фронта – вся грудь в орденах. Возвращался домой – душа пела, соскучился по жене Прасковье, по дочке Надюшке.
Да только зря радовался лейтенант. Пока он воевал, Прасковья сошлась с Михаилом, младшим братом Алексея. И уже родила от него сына Павла.
- От тебя, Алешенька, весточки долго не было,- плача, выговаривала Прасковья Алексею, его же обвиняя в случившемся,- а в сорок четвертом и вовсе похоронка пришла… А тут Миша: люблю, Параша, жить без тебя не могу! Да и я не каменная, живой человек. Думаю, Алексей голову сложил, так хоть есть Миша, тоже не чужой человек. Ты уж прости меня, дуру, Алешенька, ради Христа прости!
Махнул рукой Алексей на вольность брата, на измену жены. На родного брата с ружьем не пойдешь – не фашист, не враг. А что случилось, теперь не поправить. Забрать бы Надю с собой, да только мать дочери ближе, чем отец. Поцеловал на прощанье Наденьку, выложил ей немудреный  фронтовой подарок – куклу с голубыми глазами с самой Германии вез. Уехал Алексей  в село Балгазын, где была вакантной  должность зоотехника, да там и сгинул, заразившись конским сапом.
Надю вырастил дядя. Это его, Михаила, она только что назвала мне папой. Значит, сумел дядя найти верную дорожку к детскому сердцу и вызвать в нем ответное благодарное чувство, несмотря на то, что отодвинул он от нее родного отца.
Мы болтали с Надей о многом, шагая по проселочной пыльной дороге. Я старался не задевать тему о ее родителях, незачем  лишний раз подчеркивать, что я знаю ее семейную тайну. Украдкой я любовался ее красивым, милым лицом, шелковистыми пышными волосами.
Вот уже мы с Надей миновали околицу села, отворили ворота поскотины и вышли за нее. Остался позади скотомогильник – резервный источник питания волков и ворон, по новому деревянному настилу прошли мост через речку Уюк, зашагали по ее левому увалистому берегу. За разговорами не заметили, как добрели до мельницы, где я любил в детстве ловить бойких хариусов в нижнем бьефе плотины. И только тут Надя спохватилась:
- Ой! что это я? Иду и иду, совсем заболталась. Ты меня, Георгий, прости, но мне пора возвращаться. Корову скоро доить надо да маме помочь по хозяйству…
- Не извиняйся, Надюша. Это мне тебя надо благодарить: помогла дорогу скоротать, а, самое главное, мы с тобой познакомились. Так бы и ходил мимо, не зная тебя. Вечереет, одна идти домой не забоишься? 
- Что ты, Георгий! Село-то вот, рядом, рукой подать. В следующий раз пойдешь, обязательно заходи к нам домой. Я рада буду!
Я поцеловал ее в щечку, она погладила меня по плечу,- и мы расстались.
«Я рада буду!»- звенел в голове ее голосок, пока я добирался до партии. Славная девчушка! А красивая какая – загляденье.
Забегая вперед, расскажу, какая незавидная доля ждала ее впереди. 
Года не прошло после нашей встречи, первой и последней,- Надя вышла замуж. Скандальное вышло замужество: председатель колхоза бросил жену и семью ради нее, Наденьки. Какое-то время пожили, вместе и пуда соли не съели – Надя забеременела. Роды были неудачными, Надя и ее ребенок  погибли…
Похоронили Наденьку на сельском кладбище. Много лет спустя, когда я работал корреспондентом «Тувинской правды», доверил мне редактор быть старшим в коллективе, когда мы всей редакцией выехали на природу за ягодой. Я наметил село Суш, где  Неволинский лог  славился  когда-то богатыми укосами трав и обильными урожаями лесной клубники. Туда и поехали.
Мы припозднились в дороге, водитель что-то долго копался в моторе, потом менял колесо, и прибыли в Суш, когда уже глухая ночь опустилась на землю. Там, где раньше, в моем далеком детстве были луга, сейчас раскинулись широким и глубоким пологом распаханные и засеянные пшеницей поля. Я не решился ночью блуждать по этим полям, а предложил людям ночевать у подножия  большого увала, по ту сторону которого, я знал, располагалось сельское кладбище. Люди устали от дальней дороги, от ожидания, когда водитель управится с двигателем и колесом машины, и охотно согласились со мною. Поужинав, мы заночевали.
Рано-рано утром, когда на сером фоне небосвода обрисовались контуры ближних гор, а люди еще досматривали сладкие утренние сны, я отошел от костра, у которого просидел всю ночь, вспоминая и вновь вспоминая во всех подробностях нашу с Наденькой встречу, и отправился к кладбищу. По дороге я предусмотрительно нарвал большой букет полевых цветов – голубые васильки и белые, желтоглазые ромашки.
Я не скоро нашел двойную могилу Наденьки и ее ребенка. А когда нашел, снял шляпу, преклонил колено и положил к покосившемуся, одряхлевшему деревянному кресту свой скромный букет цветов. Непрошенные, невольные слезы покатились по моим щекам, болезненно сжалось сердце…
- Ты прости меня, Наденька,- промолвил я,- за то, что так ни разу не зашел к тебе в гости. Я боялся, что если зайду, хватило ли бы у меня сил от тебя уйти, не знаю. Может, и судьбы, твоя и моя, сложились бы иначе, может быть, и ты не легла преждевременно в землю – вот за то и прости, ласточка ты моя сероглазая. Царство тебе небесное, красавица моя писаная, а я тебя не забуду до самой моей смёртоньки.… Спи, родная, вечным сном! Слишком мало ты пожила, цветочек луговой, и жалко мне тебя – очень!
… Итак, я отвлекся. Одни воспоминания влекут за собой другие, как звенья одной неразрывной цепи.
В то памятное воскресение шел я ночью в одиночестве по заснеженной дороге, оставив за собой спящее село Суш. Все так же ясно светила на небе полная луна, морозец заметно крепчал, отчего я не раз уже зябко поводил под курткой плечами и только прибавлял да прибавлял шагу.
Вот и скотомогильник из сложенных вплотную жердей. Что если сейчас там волчья стая  терзает дохлую скотину и ждет не дождется, когда я подойду поближе, чтобы напасть, растерзать меня, насытиться человеческой свеженинкой? От этой мысли озноб ожег меня по всему телу. Я еще наддал скорости хода.
А вот и мостик через Уюк, где летом проходили мы с Надей. Она тогда весело щебетала, прерывая разговор заливистым смехом. Сейчас над Уюком стоит тишина, лишь мрачные тени от деревьев и кустарников стелятся по снегу, по обильной наледи, разлившейся в русле реки и парящей под январским морозом. Пар стелется клубистым туманом, и мне чудятся в нем диковинные тени. Ну, не робей же, геолог, на то ты и мужчина! Шагай, знай, да шагай!
Уже и мельница осталась позади, сливаясь с растущими по берегам деревьями. Змей по болотистым, топким берегам Уюка  водилось много, и приходилось зорко глядеть под ноги – не наступить бы на греющуюся под солнцем гадюку…
Помнится, однажды большое водяное колесо, приводившее в движение жернова мельницы, выбросило на берег щуку килограмма на три, и я приволок ее домой к великой радости мамы, обожавшей рыбные пироги.
От мельницы речка и дорога вдоль нее вплотную придвинулись к горным увалам, прорезанным снеготаянием и постоянными или временными ручьями. Противоположный же берег речки представлял собой широкую, насколько глаз хватал, равнинную долину без единого деревца или кустика. Изредка я кидал взгляд в ту сторону, но ничего подозрительного, а тем более опасного для себя не замечал.
Мои мысли вновь и вновь возвращали меня к недавнему свиданию с малышкой Галей, моей маленькой дочуркой. Вот она тянет ко мне ручонки, просясь на руки. Вот трется щечкой о спину плюшевого медвежонка, которого я только что принес из магазина. Вот играется с моими контрпогонами, срезанными мной со студенческого форменного  кителя на последнем курсе института.
И опять настороженный взгляд направо, на вольную долину Уюка. Ну не трусь же, геолог, никто на этой широкой равнине тебе не угрожает!
Когда я выходил из кабины грузовика, луна светила откуда-то справа и невысоко над землей, теперь же заметно продвинулась к западу и поднялась значительно выше. Значит, с тех пор прошло часа три, не меньше. Говорят, если полную луну поприветствовать, то исполнится любое твое желание, причем в тот же день. Я сложил ладони рупором, направил их на луну и громко крикнул:
- Привет, полноликая! Привет, пустынный уголок!
Пока я так ориентировался во времени и заигрывал с луной, я незаметно подошел к устью небольшого ручья, названного Мезенем, что в переводе с тувинского означает «налим». Почему налим? Может быть, здесь хорошо ловились налимы? Вот бы знать, как произошло название речки, интересно ведь.
Недалеко от устья Мезеня, на голом увале стоит рослая стройная береза, ей уже много десятков лет. Летом сорок шестого года вот так же шагали мы с отцом от Усть-Уюка в Суш и когда поравнялись с одиночной березой, он сказал, кивком головы указывая на нее:
- На этом дереве староверы не за понюх табака повесили ни в чем неповинного человека.
Мне в ту пору шел пятнадцатый год. Из рассказов мамы я знал, что и она, и отец вышли из староверов, что отец в молодые годы был очень набожным, знал много молитв и псалмов, строго соблюдал Господни заповеди и посты. Но, видимо, не раз он становился свидетелем мракобесья среди староверов. Когда ушли на фронты Отечественной войны пятеро его сыновей, за жизнь каждого из них он истово молился, но это не помогло – двое моих братьев сложили головушки на войне, а один из пришедших с войны калекой почти сразу  отдал Богу душу. Это не могло не пошатнуть его истовую веру в Бога и его милости. Были, наверное, и другие побудительные причины, в результате которых стало тяжкое отцово откровение: «Ни в Бога, ни в черта я больше не верю!».
И береза, на которой религиозные изуверы свели счеты с неповинным человеком,  осталась позади. По времени, затраченному на ходьбу, по окружающей местности я прикинул, что до Усть-Уюка осталось шагать еще, по крайней мере, километров десять. Уже привычно я взглянул на противоположный  безлесный берег… и обомлел.
По заснеженной равнине, метрах в трехстах от меня  появились и еле заметно двигались какие-то тени. Я остановился и всмотрелся. Очень замедленно, но тени продолжали двигаться. Я насчитал восемь теней.
Волки!
В молодости отцу доводилось охотиться на таежных зверей. Он не понаслышке знал многие их повадки, в том числе и волков. В памяти живы его рассказы. Он говорил мне, что в святки –  между Рождеством и Крещением – у всех собачьих видов, в том числе и у волков, идет гон, брачный период. Наблюдая за собаками, я убедился, что за сучкой, у которой началась течка, начинают ухаживать несколько кобелей. То же самое я увидел сейчас у волков.
На ярко освещенной луной снежной равнине на моих глазах шла волчья свадьба: волчица вела за собой семь матерых кобелей-волков, или, как их называют в народе, лобанов. Вспомнилось отцово предостережение: «Не дай Бог, если сучка кинется в этот момент на человека,- значит, на него ринется вся свадебная свора. Собаки  искусают, покалечат, а могут и жизни лишить, а если это волки – растерзают, растащат по кускам».
Мороз волнами пошел по всему телу. Корни волос как-то необычно стянули кожу на голове, то, что называют «волосы встали дыбом». Страх, неописуемый страх нашел на меня, сковал все тело.
Волки шли в том же направлении, каким шел я. Что делать, как лучше поступить? Я ни разу не попадал в критическую ситуацию, когда жизнь висит на волоске. Может быть, повернуть назад, пока не поздно? А может, лучше спуститься с крутого берега вниз, к речке, найти подходящее дерево и влезть на него? Хотя, подумал я, в валенках я на него не заберусь. Так что же делать?
Я оглянулся в надежде, что кто-нибудь из людей или машина нагоняют меня. Никого не было… Волки все так же, не спеша, продвигались вперед. А куда, собственно, им торопиться? Скушать меня они всегда успеют.    
На мое счастье, ветра совсем не было. Значит, звери не могли почуять мое присутствие. Я знал, что еле заметное движение воздуха над рекой почти всегда есть, но если оно было сейчас, то направлено вдоль русла реки – это почти закон природы.
Я неподвижно стоял на дороге. Заметить меня волки вряд ли могли: заросшая лесом и кустарником речка скрывала меня, тогда как я их отчетливо видел в просветы между деревьями. Сколько времени прошло, пока я неподвижно стоял, я не мог определить. Иногда мне казалось, что звери стали приближаться ко мне, и сердце начинало неистово биться.
Я почувствовал, что мороз меня пронимает не только от страха, но и по-настоящему: я не двигался, не разогревался ходьбой. Еще немного, и я начну замерзать. Мороз, видимо, перевалил за сорок градусов, опущенные уши шапки и даже ресницы покрылись инеем.
Надо что-то предпринимать. Без движения я замерзну окончательно, насмерть. Как назло, стояла глухая ночь – ни огонька, ни звука. Ничто не нарушало тишины, и хищников никто не беспокоил. 
Я не заметил, как пошел. Пошел в том же направлении, в каком шел раньше – туда же, куда двигались волки.
Не заметил я и того, что скованные морозом губы что-то шепчут. Я сосредоточился и прислушался к самому себе:
- Живый в помощи Вышнего, в крове Бога небесного водворится,- я читал молитву, не раз слышимую от мамы. Видимо, помимо моего желания, слова ее отложились в моей памяти, и сейчас я безотчетно, повинуясь животному страху, повторял и повторял их, не особо понимая смысл,- Не убоишися от страха ночного, от стрелы,  летящие во дни, от вещи, во тьме преходящие… Не придет к тебе зло, и рана  не приближится телеси твоему… На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия…
Я не однажды прочел слова молитвы, которые запомнил. Позднее удивлялся странной, необъяснимой природе памяти и все задавался вопросом: как неординарная ситуация, смертельный страх могли разбудить во мне даже от самого себя надежно скрытую информацию.
Еще один, -  который уже за сегодняшнюю ночь?- взгляд за стену деревьев над рекой, и невольно вздох облегчения вырвался у меня: волчица круто повернула вправо и сейчас тянула путь по направлению к еле видимым отсюда горам, покрытым, я видел ранее, щетинистым лесом. За нею, как нитка за иголкой, повернула и удалялась от меня вся ее свадебная свора. Вероятнее всего, их насторожило близкое жилье, значит, я подхожу уже к  Усть-Уюку.
- За то, что он возлюбил меня, избавлю его, защищу его, потому что он познал имя мое,- шептали мои окоченевшие губы.- Воззовет ко мне и услышу его, избавлю его и прославлю его. Долготою дней насыщу его и явлю ему спасение мое.
Волки все удалялись, и сердце мое толчками выталкивало, казалось, не кровь, а радость. Вот, наконец, хищники обозначились едва заметными   точками, а вскоре и совсем слились с ночною местностью.
Я потерял ориентировку во времени, не знал, сколько же часов провел в «обществе» волков, ситуация была не из тех, когда можно смотреть на часы. Свора исчезла, тем не менее я до поселка геологов все оборачивался – не следует ли она позади меня?- и пристально вглядывался в противоположный берег реки – не возвращаются ли волки? Но все было тихо и спокойно, лишь луна равнодушно чертила свой путь по небосводу.
Долго еще я чувствовал сотрясающую тело дрожь и непомерную слабость, словно проделал очень трудную работу или перенес жесточайший приступ неведомой болезни

                Под  шкурой  медведя – мужицкая  опояска.
Если от Усть-Уюка подняться вверх всего на семь километров, здесь окажется расщелина меж скалистых гор. Это и есть место впадения ручья с поэтическим названием Кызык-Чадыр, что по-русски означает «узкий стан». У меня стан ассоциируется с женской талией, отсюда и поэзия в названии ручья.
С этим местом у меня связан особый период детства.
В тридцать шестом году моего отца лишили тувинского гражданства, и наша семья вынуждена была выехать из заграничной Тувинской Народной Республики в Советский Союз. Девять лет колесил мой отец с нами, детишками, по Хакасии, все искал, где жить легче, да видно, там хорошо живется, где нас нет. В сорок пятом, после присоединения Тувы к СССР, вернулись мы к тувинцам.
Отец решил обосноваться в Кызыле, но нас никто там не ждал с распростертыми объятиями. Купить жилье  не на что, и поселиться у кого-либо тоже было проблематично. Оголодавшая за годы войны «эс-эс-эс-эровщина» валом валила в Туву, словно ее привлекал второй Клондайк с его несметными богатствами, и не было никакой возможности снять в аренду хоть какой-либо захудалый домишко или,  в крайнем случае, землянку. Все жилье в Кызыле было битком забито хлынувшими из-за Саян людьми.
В верховьях Кызык-Чадыра действовал когда-то золотой прииск, но запасы золота иссякли, и его закрыли. Тувзолото решило сплавить оттуда по Енисею в Кызыл несколько более или менее приличных бревенчатых домов, их разобрали и по зимовнику в долине Кызык-Чадыра на лошадях перевезли к Енисею. Прослышав об этом, тятя подрядился в Тувзолото сторожить эти дома всю зиму, вплоть до вскрытия Енисея ото льда. Заодно он наметил  заготовить строевой лес, чтобы самому построить дом в Кызыле.
Из-за отсутствия жилья я в декабре сорок пятого года забросил школу, где учился в шестом классе. Вдвоем с тятей мы сколотили в устье Кызык-Чадыра тесовый навес и поселились в нем на остаток зимы и раннюю весну. Обогревала и снабжала нас горячей едой жестяная печурка, которую мы предусмотрительно захватили с собой.
Если подниматься от Енисея вверх по течению Кызык-Чадыра, то сначала минуешь две скалы по обе стороны долины ручья, тесно сжавшие ее в виде узких ворот. В Сибири называют такие скалистые образования «щеками». Но стоит пройти еще какую-то сотню-две метров, и перед тобой открывается широкая котловина, сплошь поросшая ельником и редким подлеском. Сюда почти не проникает солнечный свет, земля покрыта вековым мхом, тайга наполнена тишиной и мраком, которые хоть ножом режь.
Здесь, в этой тайге, в начале весны мы спиливали ежедневно по десять елей, а за неделю – пятьдесят. Но доставить их к Енисею так и не смогли. Мне кажется, что тятя не захотел делать волокушу – особо устроенные оглобли, концы которых от природы загнуты и волочатся  по земле. Отсюда ее название – волокуша. В нее впрягается лошадь, на волокушу наваливают, закрепляют бревно и везут его, куда угодно. Очень удобный вид перевозки бревен, особенно по бездорожью.
Но не только нежеланием тяти делать волокушу объясняется это. Отец как-то обмолвился:
- Местные охотники говорили мне, что Кызык-Чадырская тайга – самый медвежий угол в Туве.
Лучше бы он не говорил этого. Когда мы с ним ходили спиливать ели на корню, я настаивал на том, что нам непременно нужно брать с собой ружье. Тятя и не думал спорить со мной, он соглашался со мною, но всегда делал упор на то, что медведь на человека не нападет. Он говорил:
- Медведь боится человека, и ты никогда его не увидишь в тайге. Он хорошо прячется, ты пройдешь мимо и не заметишь. Это очень умный зверь. Он нападает на человека, если тот его ранил или если он когда-нибудь уже пробовал человечину. Даже голодный он поищет себе другую еду, но человека не задерет - запомни это! Медведь, как свинья – ест все съедобное. Сладкие корешки, ягода, кедровые шишки, разные черви, мед, муравьи – вот его еда. А человек почти всегда вооружен,  медведь знает об этом и потому боится человека.
Мы брали с собой ружье, но толка от этого было мало: я нес ружье, а патронташ был на тяте. Я напомнил ему об этом:
- Если мы встретим медведя, как же мы его убьем? У меня ружье незаряженное, а патроны – у тебя. Ты подумай, тятя!
- Если встретим,- улыбаясь, отвечал отец,- ты бей его прикладом. Прямо в нос бей! Это у медведя самое больное место. Ударишь в нос – он сразу подохнет. Только не промахнись!
И задорно захохотал. Ему бы всё шуточки!
Мы много дней ходили с ним по тайге в уже упомянутой мной котловине, и каждый раз в глаза бросались следы хозяев тайги – медведей. За зиму ручей закипал наледями, образуя лед большой толщины, весной под действием тепла и воды от таяния снегов он становился рыхлым, крошился игольчатыми кристаллами, напитывался талой водой, и медведи отпечатывали на нем глубокие следы. Тятя поставил в такой след свою ногу в кирзовом сапоге – что вдоль, что поперек сапог свободно помещался в отпечатке лапы зверя. Крупный водился здесь медведь!
Натыкались мы и на остатки пиршества медведей, чаще всего это были внутренности диких косуль. Встречали большие кучи свежих экскрементов, от которых  чуть ли не шел пар, перевернутые валежины, обширные площадки, оголенные от мха, который тут же был сгружен в большие кучи. Это зверь добывал здесь сладкие корешки, духмяную саранку, червей и еще какую-то живность. Впечатляли  пространные голые площади, лишенные мха, и моховые кучи. Какой же силой надо обладать, чтобы так вот, запросто проделать все это!
Но медведя, ни одного, нам так и не удалось встретить. И, полагаю, слава Богу, что не удалось!
- Медведь – не дурак, на рожон не полезет,- смеялся тятя.- Ты его боишься, осматриваешься, чуть ли не видишь его за каждым кустом, а он молчком за тобой из скрытного места наблюдает – и хоть бы хрен по деревне! Любопытный зверь. И умный! Не зря говорят, что у него под шкурой – мужицкая опояска. Сколько баек по этому поводу сложено! Трусить перед ним не надо, но береженого Бог бережет, опасаться все же следует. Зимой, конечно, шатун очень опасен. А, впрочем, самый лютый зверюга на земле – это человек. У него нет ни совести, ни жалости, ни боязни, уничтожает все подряд не жалеючи.
По ночам медведи не давали тяте спать. С высоты скал, окружавших наш навес, кидали  громадные камни – то ли хотели напугать, то ли, агрессивно настроенные, решили нас уничтожить. Разве тут уснешь? Тятя просиживал ночи напролет, непрерывно поддерживая огонь в печурке, - да разве боится медведь огня?- а днем отсыпался. Я же ночью спал, как убитый, а днем занимался делом. Сон мой был крепок, как и положено в моем возрасте, мне не мешал шум и треск от летевших со скалы камней. Утром тятя рассказывал мне о ночных проделках зверей, и я поражался выдержке отца.
Теперь я окончательно понял, почему тятя не стал вывозить из тайги заготовленные нами бревна. Для этого нужна была лошадь. Допустим, днем мы бы за ней присматривали, а что делать с нею ночью? Выпустить ее пастись, значит, оставить на растерзание зверю. Тятя не хотел рисковать ни одной из двух лошадей Наташи и поступил разумно. Пусть лучше потеряем мы строевой лес, чем лошадь. И заготовленные ели остались навечно гнить в тайге. Жаль, конечно, затраченного нами труда, но что поделаешь, говорят же, что против лома нет приема – и верно говорят.
Строевым лесом мы все же обзавелись и приплавили его в Кызыл. Выручил нас… Енисей. В мае он вскрылся ото льда, с пушечным громом прошел ледоход, и сразу же понесло по реке много бревен: в верховьях Енисея плотили плоты, часть бревен упускали при плотбище, часть – и очень значительную – несло по реке от разбитых в Утинском пороге плотов. Порог находился в нескольких десятках километров от нас вверх по Енисею, и редкий лоцман доставлял плот неразбитым. Почти каждый плот терял в пороге от нескольких бревен до полного става – части плота. Тятя предусмотрительно прихватил с собой из Кызыла багор, мы насадили его на длинное багрище и стали с помощью этого инструмента ловить проплывающие мимо нас бревна. 
Не буду описывать подробности этой работы – приятного в ней мало. Мы запаслись терпением и трудились всю весну, лето и осень, как пчелки, - и за это время вдвоем с тятей  все же срубили себе в Кызыле хороший, просторный дом. Наступил новый учебный год, и я пошел в школу – снова в шестой класс.
До сих пор, вспоминая время, проведенное с тятей на берегу Енисея в устье Кызык-Чадыра, меня охватывает сосущая сердце ностальгия. Мне кажется, что то был  лучший период  моей жизни, хотя трудностей и труда тогда выпало на нашу с тятей долю с лихвой. Дурманящий аромат трав и хвои, насыщенные солнечным светом и теплом  то каменистые, то поросшие буйным  разнотравьем склоны гор, веселое, песенное журчание вод Кызык-Чадыра, навевающих  самые разные мелодии, бесконечно глубокая голубизна неба, волнующие часы рыбалки на удочку то с поплавком, то «на мошку», дымный запах костра и ухи, наблюдения  за невинными, бесхитростными таинствами обитателей дикой природы – ну, разве можно все это так просто забыть? Даже требующие немалых затрат труда и сил такие работы, как ловля багром проплывающих мимо нас бревен, извлечение их из заломов на каменных «бычках», выходящих с берега почти до середины реки, выкатывание бревен на берег через большущие валуны, чтобы ночью их не унесло внезапно прибывшей водой, плотбище едва ли не по грудь в воде.
Ах, как хотелось бы мне все это повторить! Вновь окунуться в среду Ее Величества первозданной Природы, почувствовать рядом такое надежное, крепкое тятино плечо, которое не подведет в трудную минуту, знать, что самое верное решение в любом положении примет только отец, и никто более, что по жизни тебя ведет уверенная, сильная родительская рука.
Медведя тогда я все же повидал, но не живого, а убитого. Вот как все это произошло.
Когда мы наловили столько бревен, что по расчетам тяти их хватит на строительство дома, к нам на помощь прибыли из Кызыла мой старший брат Анисим, сестра Нина с мужем Виктором Масляницыным. Впятером мы довольно быстро сплотили на воде четырехставный плот. Еще один став сделали отдельно от плота, с полкилометра ниже по течению Енисея. Эти полкилометра заняла гряда бычков, не позволившая нам сделать плот в одном месте.
Решено было перегнать плот вниз по Енисею, обойдя бычки, а потом приплавить к нему одиночный став.
Людское пополнение прибыло к нам вместе с Рыжкой, лошадью Наташи. Хуже, чем у Рыжки, я не встречал лошадиного характера. У Рыжки он был непредсказуемый, взбалмошный и дикий. Он мог и укусить, и лягнуть человека при самых мирных обстоятельствах, а ко мне, подростку, относился, как к надоедливой мухе – не хотел слушаться,  хоть ты его убей!
В тот день, когда мы маневрировали с плотами, он мирно пасся на берегу Енисея, как раз около става, наприколенный на длинные ременные вожжи. В этом месте скалы отступили от берега, дав начало Усть-Уюкскому  займищу. Напротив, на другом берегу реки располагалось  Сагалаково займище, поросшее лиственным лесом – березняком и топольником.
 Там какой-то тувинец пас всю зиму табун лошадей, он не раз приходил к нам в гости по льду Енисея, пил с нами чай и о чем-то разговаривал с тятей на тувинском языке. Когда наступила ранняя весна, и по льду переходить реку стало опасно, тувинец  перекликался с тятей с берега на берег,- и опять же на своем, тувинском языке. Скучно ему было, бедняге,  долгую зиму коротать в одиночестве, и он находил общение в разговорах с тятей, благо мой отец владел тувинским языком в совершенстве, знал его разговорный и литературный варианты.
Взрослые мои родичи взошли на плот, а мне тятя поручил остаться вместе с Рыжкой около става и дожидаться их возвращения:
- Мы постараемся недалеко сплавить плот, так что долго не задержимся,- пообещал тятя мне перед отплытием.- Как причалим плот, мы с Анисимом вернемся за ставом и поплавим его к плоту, а ты карауль и Рыжку, и став. Никого не бойся, тут никто тебя не съест! Здесь – не тайга, медведей нет…
И вот плот отчалил, Нина крикнула мне что-то успокаивающее, но за шумом воды я ничего толком не разобрал. Анисим показал жестом, что сейчас, мол, вернемся, не скучай. А Виктор только молча посмотрел на меня  и вдвоем с Анисимом гребью на поносном ставу направили плот от берега на стремнину. Тятя с Ниной стояли у кормовой греби – отец, как всегда, лоцманил, а Нина приготовилась прийти на помощь любому, если кто в ней будет нуждаться.
На стремительном течении  около камней-бычков плот набирает хорошую скорость – ни пешком, ни на лошади, даже при быстром ее беге, его не догонишь.
Вот мелькнула и пропала с глаз синяя рубаха тяти, Нина в который уже раз махнула мне платком – плот скрылся за поворотом реки. Мы с Рыжкой остались одни. Над Енисеем воцарилась тишина и покой. Рыжка ни на что не обращал внимания, хрумкал сочную траву – и только. Я для него как бы совсем не существовал.
Был конец июня. День выдался малооблачный, солнце ласково грело, но не жарило и уже приближалось к ближайшим скалам, что обещало близкий его закат за скалы. День еще будет продолжаться, но мне и Рыжке солнце придется встретить только утром следующего дня, если    мы пробудем здесь до завтра – не дай Бог. С шипением катились волны по Енисею, на реке начала играть рыба, мелкий гнус еще не затевал свои воздушные пляски, а в воздухе, еле обеспокоенном легким ветерком, разлито некое умиротворение, предшествующее при такой благодатной погоде теплым вечерним сумеркам. Но до вечера еще очень далеко, а горы да тайга всегда навевают покой, ускоряя наступление ночи и замедляя пробуждение дня.
С  пойменной террасы реки я спустился к берегу, к самому урезу воды. Здесь, у последнего из бычков, образовалось большое улово, вода в нем медленно крутилась и почему-то пенилась – признак скорого повышения ее уровня. Я уселся на большой камень-валун и стал смотреть на воду. Лучшего средства успокоиться, чем наблюдать за водой, трудно придумать, а мои нервишки, как я ни старался не трусить в одиночестве при сознании близкого соседства с медвежьей котловиной, признаться, взыграли.
В улове – так называют по-сибирски водовороты – то тут, то там плавились резвые хариусы, они с легким всплеском хватали мошек да кузнечиков, попавших в воду. Вдруг из воды вылетели враз три хариуса, описав в воздухе короткие серебристые дуги, почти у самого берега вошли опять в воду. «Кто-то рыбу гоняет, - подумал я, - может ленок, может таймень». Как бы в подтверждение моей догадки, с шумным всплеском – мне показалось, камень со скалы сорвался в воду – колесом крутнулся на поверхности воды огромный таймень, показав желто-серое брюхо и широкий хвост. Какой красавец! Спиннинг бы сюда да с искусственным «мышом»-тройником, но не было в те годы спиннингов и в помине.
Я вернулся к  Рыжке, сел на березовый пенек, порядком истлевший под  солнцем, дождями и ветрами. Позади меня шелестели листвой молоденькие березки и осинки, прошуршала в чилижнике мышь-полевка, и опять наступила тишина, нарушаемая лишь хрумканьем кормящегося Рыжки.
Вдруг на противоположном берегу Енисея раздался выстрел, за ним – другой и третий. Стреляли не из охотничьего ружья – я бы это определил по звуку, - а, скорее всего, из карабина: выстрел был сухой и хлесткий.
Я насторожился. Стрельбу вели в конце Сагалакова займища. Вот опять прозвучал выстрел, еще и еще. Кто-то неведомый мне открыл настоящий бой, но кто все же и в кого стрелял? Я в недоумении поднялся с пенька, напряг зрение, всматриваясь через реку в займище, но ничего подозрительного, кроме редких деревьев и кустарников, не обнаружил. Рыжка вскинул голову вверх, запрядал ушами, нервная дрожь прокатывалась по его атласной спине и бокам.   
Выстрелы прекратились так же внезапно, как и начались…
Синие сумерки все ближе и ближе подступали незаметно к нам с конем откуда-то с верховьев Енисея и вот-вот грозили заключить нас в свои объятия. Родственники мои все не появлялись, хотя времени прошло после их отплытия порядочно. Мне стало тоскливо. Да что там «тоскливо» - это мягко сказано. Страшно было мне – это точно. Ну что бы Виктора Масляницына вместо меня оставить с Рыжкой моему тяте, он – взрослый мужик, фронтовик. Так нет ведь, меня, можно сказать, ребенка, оставили, а его, взрослого мужика, все равно ничего не понимающего в плотах, взяли с собой – не обидно ли?
Что-то тревожное, необъяснимое сковало мне грудь, в голове настойчиво вертелась беспокойная мысль: да скоро ли мужики вернутся, что с ними стряслось? А вскоре она сменилась другой: нужно ли мне их ждать? Рыжка пасется, можно сказать, под рукой. Сяду на него и поеду вниз по реке, пропади он пропадом, этот несчастный став, все равно никто его не тронет до утра. Поеду! Плот - не иголка, еще не стемнело, найду его обязательно!
Задумано – сделано. Да вот беда, не учел я характер коня. От него чего угодно можно ожидать. Я – только к нему, он поворачивается ко мне задом, хищно прижимает уши к голове – грозится лягнуть. Ах, рыжая бестия!
Стараюсь зайти к нему с головы, в ответ конь начинает кружиться на месте, чтобы я оказался позади него, - так ему удобнее лягнуть меня. Одновременно Рыжка хищнически оскаливается, подняв верхнюю губу, - он и укусить готов в любой миг. Не подпускает – и баста! Ну и не надо, черт с тобой, рыжая тварь, оставайся здесь один, волчье мясо! А я пойду пешком.
Плюнул я с досады и отправился по берегу Енисея один, благо по займищу проходила тележная неторная дорога. Вот она-то, эта дорога и привела меня к небольшой пещере в скале с двухэтажный дом высотой. У входа в пещерку двигались три мужика, хлопоча над костром.
Я подошел вплотную к пещере и был немало удивлен, увидев белые ладони, поразительно похожие на человеческие. Они висели на шпагате, натянутом над темным устьем пещеры. Над костром был сооружен таган, на котором висело закопченное ведро. В нем что-то варилось, вкусно пахло вареным мясом. Чуть поодаль на траве распласталась мехом вниз шкура какого-то крупного животного.
На меня вопрошающе уставились три пары глаз.
- Эки!- поприветствовал я мужчин, определив, что все незнакомцы были тувинцами.
- Здравствуй, парень!- на чистом русском языке, без акцента ответил один из них.- Если голоден, сейчас покормим  медвежатинкой.
«Так вот кто стрелял!- догадался я.- Медведя убили. И не человеческие это ладони, а медвежьи ободранные от шкуры лапы висят. Уж больно похожи на руки человека! И шкура лежит, ободранная, значит с медведя».
- Спасибо! Я сыт,- отказался я, побрезговав есть медвежье мясо.- Не видели ли вы, случайно, на реке плот с тремя мужиками и женщиной?
- А как же? Конечно, видели,- охотно ответил другой мужчина.- Только вот, мальчик, беда с ними приключилась, беда!
- Разбился тот плот,- подхватил мужчина, заговоривший со мной первым.- Вон на том бычке! Видишь? Мужики все до одного потонули, а баба на одном ставу поплыла вниз. Теперь уж, поди, к Кызылу подплывает, если где плот на мель не посадило. Да ты, видать, плачешь? Не плачь, я пошутил. Нам, сам понимаешь, не до плотов на реке было – охотничали. Да ты присаживайся к огоньку-то! Чего стоишь?
- Ну у вас и шуточки!- только и смог промолвить я, молчком пошел прочь от костра и людей. Непонятная жаркая волна охватила меня с ног до головы. На глаза навернулись слезы. А если тувинцы не врали, а потом, чтобы успокоить меня, стали говорить прямо противоположное? Неужели все погибли, ведь может случиться и такое?
Вслед мне кто-то из сидящих у костра кричал:
- Эй, парень. Те, что на плоту, они тебе кем приходятся? Не слушай ты моих брехунов! Они такое могут наговорить, голова кругом пойдет. Не видели мы никакого плота!
Дорога, по которой я шел, стала еле заметной, я начал спотыкаться – на землю опустились плотные сумерки. Где-то в стороне тоненько пиликала сплюшка: «Сплю-ю! Сплю-ю!».
Впереди меня на дороге показались две фигуры. По голосам я сразу узнал тятю и Анисима. Они шли мне навстречу и сильно спешили. Сердечко мое запрыгало от радости. Анисим говорил:
- Боится сейчас наш Егор. У него и спичек нет, хотя бы костер развести.
Анисим меня частенько Егором называл. Бывало, подшучивал надо мной: «Егор, тащи багор – точило плывет!». Сейчас живо вспомнилась мне его прибаутка, и от этого брат мой почему-то стал до того дорогим, слов нет высказать.
- Ничего!- отвечал ему тятя.- С конем ему веселее, как-никак, живая душа.
- Тятя! Анисим!- бросился я к ним.
Я обнимал брата, отца, словно годы, а не часы прошли с момента, когда они уплыли от меня на плоту.
- Где Рыжка?- спросил тятя.- Почему ты пеший, а не верхом на коне?
- Не допустил он меня к себе. А вы-то, почему так надолго задержались?
- Не смогли мы причалить в Усть-Уюкской заводи,- пояснил Анисим.- Плот тяжелый, разошелся - не удержишь, а причалить тросом не за что, хоть бы одно подходящее дерево на берегу росло… Я цеплял трос за валуны, но наш плот-махина их выворачивал, как семечки. 
- Вот что, Глеб, - начал наставлять меня тятя.- Мы плот на Бегреде причалили. Нина с Виктором сейчас там, нас с Анисимом ждут. Идем с нами, садись на коня, Анисим тебе поможет, доедешь до Усть-Уюка, заночуешь у лесника Наговицына. Мы с ним договорились. А мы сейчас став на Бегреду поплавим. А утром  приедешь на Рыжке к нам, лесник тебе с конем поможет. Все понятно?
Я кивнул головой, все, мол, понял.
- Еще запомни одно. Перед Бегредой – притор Енисея к скале, там ты не проедешь. Ты речку Уюк на Рыжке вброд переедешь и сразу в гору забирай – по горе притор объедешь и прямо к нам попадешь. Заблудиться  там невозможно. Пойдем к ставу и коню!
Втроем мы зашагали к ставу уже в наступившей ночи. Я шел и думал: «Как-то мы ночью управимся со своими делами? Как я доберусь до лесника? Как плыть ночью на ставу тяте и Анисиму, когда наступила темнота, хоть глаз выколи?».
Но все обошлось благополучно. Плот мы в Кызыл пригнали и дом, в конце концов, в том же году построили, хотя в первую зиму пришлось занавешивать окна и двери одеялами.
Эпопея с тувинским медвежьим углом была успешно завершена.

                *          *          *
Вновь появился я в этих местах через одиннадцать лет, в пятьдесят седьмом году. Я работал старшим буровым мастером в Усть-Уюкской  геологоразведочной партии Горной экспедиции. Жил в общежитии для инженерно-технических работников, где имелись только комната и кухня. Чаще всего в нем обитали один-два человека, не больше. В описываемый период  я жил там один.
В памяти навсегда, наверное, останутся наше с тятей житье-бытье на берегу Енисея у впадения в него бурного ручья Кызык-Чадыр, наши с ним заготовки леса для строительства своего дома в Кызыле, визиты к нам  медведя по ночам, плотбище и другие события.
В то время в Усть-Уюке о геологах и помина не было. Стоял лишь на пригорке один-единственный домишко лесника с нарисованной на тесовой крыше большой цифрой «5», чтобы летчик с пожарного самолета мог видеть номер лесного участка. Вспоминается моя ночевка в этом домишке у местного лесника Наговицына – встретил он меня тогда гостеприимно, накормил, чаем напоил и спать уложил на разостланной на полу постели.
А теперь по берегу Уюка протянулся поселок  геологоразведчиков с производственной базой, конторой, более чем двумя сотнями жилых домов. Действовали в поселке магазин, школа, детский садик, клуб, почта и медицинский пункт. Короче, люди жили и работали в хороших условиях, сервис в поселке был налажен почти по-городскому.
Проработал я всего год в партии, когда весной пятьдесят восьмого года умер от инсульта мой тятя. Незадолго до смерти просил:
- Ты мне, Глеб, геологические яловые утепленные сапоги привези. Да смотри, чтоб подошвы  были на медных гвоздях.
Не дождался он сапог – я не успел…
                *              *               * 
В праздник Первомая забрел ко мне в общежитие наш бухгалтер Петр Мелешин, Поставил на стол бутылку спирта, выдохнул вместе с перегаром:
- Извини меня за вторжение, Глеб. Дома Валька не дает опохмелиться – я за рюмку, она за другую. И все старается больше меня выпить. А потом ее тянет на приключения… Зажевать чем-нибудь найдешь?
Петр был старше меня, но выглядел для своих лет молодо. Воевал с фашистами – вернулся с фронта без ноги. Вот и сейчас в нервном возбуждении ходил по комнате, стучал-скрипел чужеродной деревянной ногой, щурил на меня маленькие, хитроватые глаза, наблюдал, как я развожу спирт.
Жил он с женой Валей, как кошка с собакой. Эта сухонькая, востроглазая бабенка досталась Петру «с приданым»: двумя сынишками детсадовского возраста. Но любил их Петр беззаветно -  глядя, как играет он с детьми, ни за что не подумаешь, что они ему не родные.
Любила Валя где-нибудь тайком от Петра выпить, а, подвыпив, искала на стороне мужика, падкого до чужих баб. Холостые ребята в поселке переспали с нею не раз, она этого ни от кого, кроме мужа, не скрывала, а как бы даже гордилась перед  другими бабами: вот, мол, на вас мужики глаз не кладут, а меня все любят – куда вам, лахудрам, до меня тянуться.
Дома Петр хватался за ремень в стремлении устроить жене детское наказание. Но Валька так толкала его в грудь руками, что летел Петр в угол комнаты, не устояв на протезе. А когда Петр приходил домой, хватанув с друзьями спиртного, она устраивала ему невыносимый скандал.
Трезвые, они или ревновали друг друга – Петра  ли  ревновать, он чужую бабу пальцем боялся тронуть, - или делили что-нибудь: то ребятишек, то скудные свои пожитки. Но о разводе оба даже не мыслили, им нравилась своя такая вот взбалмошная жизнь. Зато страдали от этой жизни дети. Старший, Сережка, заикался до стонов, младший, Витюшка, страдал нервным тиком и по ночам писал в постель.
Ходил Петр с трудом, на протезе не больно-то разбежишься. Но редко когда его видели ходячим, только на работу да с работы  кандылял на протезе бывший фронтовик. Зимой он безвылазно сидел дома, мастерил из дерева затейливые игрушки для детей. Их, эти игрушки, можно было видеть почти в каждом доме поселка – мастеровые были у Петра руки.
Но зато летом он с лихвой брал реванш за свое вынужденное заточение. Летом он садился за руль мотоцикла и не ездил, а летал по поселку на своем «ижике» - лихачил Петя, отводил душеньку. И сейчас краем глаза я увидел у крыльца общежития его мотоцикл. Техника ждала своего хозяина, решившего подгулять. Да и то сказать, сегодня негрешно и выпить, праздник все же.
Мы с Петром присели за стол, выпили по полстакана, закусили хлебом с соленым салом, помолчали в ожидании, когда начнется в желудке приятное жжение.
- Я слышал, Глеб, ты отца своего недавно похоронил?- спросил Петр.
- Похоронил, Петя. Ничего не поделаешь. Такова жизнь, или, как говорят французы, се ля ви.
- Все там будем! Только не в одно время,- философски заключил Петр.- Если, конечно, американцы не начнут швыряться атомными бомбами.
- Где им? Мы тоже не лыком шиты.
Слово за слово – развязались языки, начал действовать спирт. Под его влиянием рассказал я своему собутыльнику кое-что о тяте, не забыл и поведать о Кызык-Чадырской нашей с ним эпопее. 
- Ты, Петр, домой не очень спешишь? А то, давай одну бутылку тут разопьем, а вторую – на Кызык-Чадыре. Тут езды-то всего семь километров, глазом моргнуть не успеешь, как будем там. Разбередил ты мою душу, вспомнил я об отце, до боли хочется побывать там, где мы с ним жили и работали. Мотоцикл у тебя на ходу?
- А когда он был не на ходу? Давай съездим! Валька, бес с ней, подождет.
Через каких-то двадцать минут мы, собрав выпивку и закуску, были уже там, где когда-то я дежурил вместе с Рыжкой у става от плота.
Здесь почти ничего не изменилось. Все также круговертил свои воды Енисей, обтекая камни-бычки, все тот же рос чилижник. Только вот березки подросли, стали стройнее, наряднее, словно девушки на выданье.
- Дальше надо идти пешком, Петр. Во-он до той излучины! Это метров триста будет, если не больше. Здесь Енисей почти вплотную к скалам прижался. Только тропка над урезом реки ведет туда, к ручью. Со мной пойдешь?
- Что ты, Глеб, куда мне без ноги-то,- отказался Петр.- Сходи один, а я вздремну здесь маленько на солнцепеке.
- На землю не ложись, если жить хочешь,- предупредил я его.- Знаю не понаслышке, один геолог так же вот в мае решил отдохнуть в трудном маршруте. Лег на голую землю, поспал с часок, а через полмесяца его похоронили – скоротечная чахотка. Земля еще от зимы не отошла, мерзлая. Ну, я пошел. Жди!
Я отправился один.
День выдался прекрасный. Легкие белые облака скользили по голубому небосводу, гнал их куда-то неощутимый на земле ветерок. Застыли без движения деревья, и только осинник шелестел листвой. Ноги то глубоко утопали в толстом слое моха, то скользили вместе с природным щебнем осыпей.
 На мне была легкая летняя рубашка с коротким рукавом, в карманах, кроме пачки «Беломора» и коробка спичек, ничего не было.
Налегке шагалось непринужденно и споро. Я и не заметил, как вышел на пригорок, где под тесовым навесом обитали мы с тятей. А вот и ровная площадка, на которой были нагромождены  бревна от разобранных на прииске домов. От нее убегал вверх по ручью еще не совсем заросший травою и  кустами зимник, по которому завозили сюда эти бревна.
Я постоял в нерешительности, подумал, что предпринять дальше. Манил-звал меня этот зимник, по которому мы с тятей не раз хаживали на заготовку еловых бревен для дома. Идти по зимнику, который, я знал, заведет меня в тайгу, - страшновато, можно напороться на медведя, не идти – потом не раз покаешься, побывал, мол, на устье Кызык-Чадыра, а дальше не пошел, струсил.
«А, была-не была! Пойду! Трус умирает тысячу раз, смелый – единожды. Чему бывать, того не миновать»,- подбодрил я сам себя и пошел по зимнику.
Сначала я шагал бодро. Зимник, что сманил меня в путь, нырнул в густую тень под раскидистыми елями, потом привел к ручью, и его продолжение видно было на другом берегу ручья.  Я нашел подходящую по моим силенкам валежину, перекинул ее с берега на берег и по ней прошел над ручьем, не замочив ног.
Теперь справа от меня – косогор на солнечном припеке, где я любил собирать дикий лук-слезун, слева гремит-шумит ручей, а чуть дальше – словно в ворота вошел – расступились горы вправо и влево далеко-далеко, и открылась передо мною котловина, сплошь покрытая тайгою.
Зимник почти сразу потерялся, и дальше повела меня чуть приметная звериная стежка-дорожка. Она пока еще не забежала в тайгу, где царила тень, и я шагал, освещенный солнцем. Оно приятно пригревало, со всех сторон несся задористый пересвист невидимых пташек.
Но вот тропка круто свернула влево и привела меня  сначала на опушку густого леса, где в основном рос подлесок, а потом – в тайгу. Сразу стало заметно темнее и прохладнее. Воздух здесь был густ и тяжел, хоть ложкой его хлебай, и до отказа напоен запахами тайги, прели и смолы. Трава здесь почти не росла, и только черемша – ее называют еще победным луком, - сочная, в палец толщиной, вольготно буйствовала в тени елей, хоть бери литовку и коси ее.
Возбужденно-приподнятое настроение все еще не покидало меня – как же иначе, ведь я вновь переживал  события из далекого детства! И хоть было то детство нелегким, мне казалось, что я в ту пору был самым счастливым человеком. Так тоскуют пожилые люди по дивным студенческим годам, которых уже не вернешь.
Молодая кровь, подогретая спиртом, кипела в моих жилах, будоражила и волновала меня. В голове непрерывно вертелась мелодия, подхваченная мною из какого-то фильма. Она не давала мне покоя с тех пор, как я оставил Петра отдыхать. Вспомнился мне рассказ Марка Твена, где так же вот навязчивая мелодия могла свести человека с ума. Вот ведь зараза какая!
Я остановился. Достал папиросы, закурил. И тут только невольно обратил внимание, что к звучащей во мне мелодии  примешивался другой, посторонний звук. Он был хорошо мне знаком, этот звук. Не так часто, но я слышал его раньше. У этого звучания был характерный окрас, непозволяющий забыть его окончательно. С трудом, но я все же вспомнил, где я слышал его ранее. Я бывал в цирке, в зоопарке, в заповеднике «Красноярские столбы», где так же вот, как сейчас, ревели медведи.
И здесь ревел медведь. Сомнений не могло быть.
Я огляделся и почти сразу увидел его. Он медленно спускался вниз по косогору, по направлению к ручью, а, значит, и ко мне. Шерсть на нем лоснилась под солнцем, под нею, это чувствовалось, перекатывались мускулы. Не спеша, он выкидывал вперед лапу, переваливался на нее всем телом, на миг замирал и в этот миг рявкал. Эхо подхватывало рык, размножало его и превращало в бесконечный рев.
Наверняка он видел меня…
Я не помню, как развернулся и побежал назад. Это произошло помимо моей воли – просто ноги понесли меня, а сознание еще не успевало зафиксировать мой бег.
Голову сверлила одна мысль: «Скорее! Скорее! Успеть бы добежать до Енисея!». Я знал, что лед на реке вот-вот тронется, и в это время  он становится рыхлым и ненадежным. Под действием солнца, талых поверхностных вод он раскристаллизовался и рассыпается на иголочки. Мой вес он еще, может быть, выдержит, но вес медведя – вряд ли…
Мне трудно было оглянуться и узнать, бежит ли за мной медведь, хотя какой-то внутренний голос кричал: «Оглянись!».
Я запинался, падал. Падал в траву, падал на каменный щебень осыпей, падал на какие-то кочки.  Не заметил, как у ботинка оторвалась подошва, и я стал запинаться все чаще и чаще: подошва цеплялась за любую неровность, изгибалась вдвое, и я терял равновесие.
 В ладони при падениях на осыпях впились мелкие острые камешки, ранки кровоточили, но я этого не замечал. Я наивно полагал, что,  если еще жив, значит, я бегу быстрее медведя, а когда, наконец, показался Енисей, страх уже начал покидать меня. Не стал я бежать на лед, сообразил, что могу попасть из огня да в полымя – провалюсь под лед, тогда, точно, погибну.
По берегу реки я шел к ожидавшему меня Петру скорым шагом, медленно переводя дыхание, а сознание, все существо мое пели от радости, что я остался жив. Можно сказать, родился во второй раз.
…Петр таращил на меня сонные глаза, когда я торопливо шел к нему и криком: «Медведь! Медведь!»- предупреждал его об опасности.
- Какой медведь? Где он?
- За мной бежит! Если не отстал…
- Ну, это ты, брат, загнул! От медведя не убежишь.
- Ты, что, мне не веришь?
Отдышавшись от  бега и пережитого волнения, страха, я, как мог, обо всем рассказал Петру. Он ухмыльнулся:
- Ты – от медведя, а медведь – от тебя. Вот и разбежались. В рубашке родился, счастливчик. Когда прибежал, лица на тебе не было – один ужас. Напугал меня…Так, выпьем? Говорят, от испуга помогает…
- Какая, к черту, выпивка?! Едем домой, да поскорей! Зверья тут, как мух в уборной.
Петр покандылял заводить мотоцикл:
- Поедем к Вальке, там допьем. Не страшнее, поди, медведя.

Долго еще потом  детишки Петра канючили, приставая ко мне:
- Дя-яденька-а! Расскажи, как ты от медведя убегал.
- Кыш вы! Пацанва сопливая…
    


                «Журавушки, журавушки! Колесом дорога!»

С кличем этим мы, ребятня,  провожали косяки журавлей, отлетающих в теплые края, сами не сознавая его смысл. Немножко повзрослев, я спросил маму:
- Скажи мне, мама, почему «дорога»? Разве может быть на небе дорога? И почему «колесом»?
- Глупенький ты еще у меня,- ласково гладя  мои волосы шершавой, изработанной ладонью, нараспев отвечала она.- Улетают божьи птицы от нас туда, где и зимой тепло, стало быть, им – дорога. А «колесом» говорят потому, что желают им благополучно долететь до теплых краев, перезимовать и целехонькими возвратиться к нам. Многие ведь гибнут, бедняжки…
Я потому начал повествование с прошлого, что сегодняшнее наше поколение не может представить себе, чем и как жили если не их деды, то хотя бы отцы. Для них посещение историко-этнографического музея в любом уголке России не просто перемещение во времени назад, в прошлое, но и столкновение с бытовой историей, с ниточкой, связующей прошлое с настоящим, редкая возможность посмотреть на себя, как на прямых потомков и наследников крестьянской Руси.
И это не просто любопытно. Наши предки жили в полной зависимости от природы. Чтобы выжить, надо было изучить окружающий мир, уловить и поставить на службу человеку бесчисленный ряд закономерностей и связей одних природных явлений с другими.
Я хочу рассказать о двух своих встречах с журавлями на воле. С журавлями потому, что для меня до сих пор  небезынтересна та ниша, которую наши отцы и деды отвели этим пернатым в мире животных и в собственном мировоззрении.
Так, по поведению журавлей они определяли погоду на ближайшее будущее. Например, такое наблюдение: если журавли летят высоко, не спеша и «разговаривают» - будет стоять хорошая осень. Или: если на святого Луппу (5 сентября) журавли на юг потянули – зима наступит ранняя. То же толкование природных явлений крестьяне делали, если журавли пошли на юг на Ивана Крестителя (11 сентября). Массовый отлет  этих птиц в теплые края начинался обычно после Семена Столпника, то есть 14 сентября. А вот и более сложное наблюдение: если на Арину (1 октября) журавли полетят, то на Покров (14 октября) надо ждать первого мороза, а если их не видно в этот день,- раньше Артемьего дня (2 ноября) не будет морозов. А еще старики говаривали: нехорошо, если журавли улетели до Покрова – зима будет ранняя и студеная.
О журавлях слагали песни – протяжные, лиричные и с грустинкой. Послушаешь – сердце плачет.
Мама моя, помнится, когда замечала в небе клин курлыкающих журавлей, истово крестилась, долго глядела им вслед, и на глазах ее стояли слезы.
Впервые я повстречался с журавлями не летящими по небу, как бывало всегда, а  на земле, за несколько необычным занятием. Начну издалека.
Было это весной послевоенного сорок шестого года. Наша семья жила тогда в тувинском селе Суш. Мне исполнилось четырнадцать лет. И пристрастился я тогда ловить хариусов на удочку в речушке Уюк. Сейчас я понимаю, что ужение мое немножко смахивало на браконьерство.
Километрах в трех – полчаса  ходьбы – от села колхоз соорудил на речке плотину и на ней – водяную мельницу. Весной хариус поднимался в верховья реки на икромет, и плотина  стала для рыбы неодолимой преградой. Много ее скапливалось в нижнем бьефе плотины – не успеешь закинуть удочку, поплавок моментально уходил под воду. Потянешь – есть серебристая крутящаяся  рыбина, а если на леске привязаны два крючка, то и две.
В первый свой поход на мельницу я наловил столько хариуса, буквально часа за четыре, что приволок домой на снизке  большой медный таз рыбы. Мама не скрывала радости, большая она была любительница поесть рыбки.
Надо отметить, что, кроме меня, на мельнице никто не рыбачил, и это подхлестывало мое самолюбие – вот, мол, я какой, никто не знает, что здесь рыбу можно ловить чуть ли не голыми руками. Азарт рыболова во мне все рос. Мне не стало хватать времени, чтобы удовлетворить растущие запросы. Дома меня похваливали , и это лишь подливало масла в огонь.
Я решил увеличить время рыбалки. Для этого надо было лишь одно – утром вставать с постели пораньше.
Однажды я встал чуть свет, задолго до восхода солнца. Прихватив с собой удочку, запасные крючки и леску, два куска хлеба с маслом, отправился на рыбалку. Идти по проселочной дороге, делающей большой крюк, я отказался, а пошел прямо по прибрежной увалистой и безлесной равнине.
Вокруг меня царила тишина. Утреннее небо еще не сияло голубизной, а отливало зеленоватой бледностью. На востоке, над горизонтом, где готовилось вырваться на простор небосвода солнце, еле заметная оранжево-красная румянила край неба, и это уже убеждало в том, что день предстоит ясный и жаркий. Босые ноги приятно холодила обильная роса.
Поднявшись на увал, каких здесь было немало, я вдруг остановился, завороженный  открывшемся мне небывалым зрелищем. Прямо подо мною, на открытой площадке что-то необычное для меня выделывали журавли.
Их было три пары, и все находились в движении.
Грациозные изгибы длинных шей, распростертые, словно для взлета, крылья, замедленное переступание  с ноги на ногу трудно передать словами. Это надо было видеть! Как видел это я… 
И тут я вспомнил, что когда-то, где-то читал об удивительном явлении, называемом танцами  диковинных птиц. Да, сомнений не было, это был танец, дивный, чарующий танец. Я теперь уже доподлинно знал, что журавли могут танцевать – и они танцуют сейчас передо мной, - но чтобы танцевать так!
Иные из птиц вдруг замирали, поставив одно из крыльев парусом и вытянув шею навстречу солнцу, другие сгибались в изящном поклоне чуть ли не до земли, словно юная балерина в реверансе. Журавли перемещались, но не по кругу, а по какой-то непредсказуемой кривой, меняясь местами, кружась на одной ноге, а то поднимая ноги высоко в воздух. Их шеи не оставались неподвижными ни на одно мгновение, по ним пробегали волнообразные движения.
И все это действие происходило в глубокой тишине – ни вскрика, ни шороха перьев. Но мне казалось, что нежная, тихая музыка заполонила все пространство, утопив в мелодии и птиц, и увалы, и меня, остолбеневшего. Я во все глаза смотрел на журавлей, смотрел  удивленно и радостно, стараясь запомнить – ах! если б можно было заснять на пленку – каждое движение удивительно волнующих изгибов шей, грациозных движений ног и крыльев. Но тщетно…
Я не давал отчета, сколько времени  простоял я, замерев на вершине увала, поддавшись пленительному, очаровательному  волшебству необычного, редкостного зрелища. И виделось мне в нем что-то удивительно неземное, что-то чарующе колдовское, не от мира сего. Все мое естество, все мое сознание было заполнено происходившим, и мне страстно хотелось, чтобы  оно никогда не кончалось. Но длительных чудес – а я был, несомненно, свидетелем подлинного чуда, иначе это не назовешь – на свете не бывает.
В студенчестве, в Ленинграде я часто ходил в театры, видел и незабвенную Галину Уланову в «Умирающем лебеде», но, я уверен, она многое бы почерпнула для большей выразительности своего танца, понаблюдав хоть раз в жизни танцующих журавлей.
Нечаянно ли я пошевелился или стало тому причиной что-то другое, может быть, вырвавшиеся из-за горизонта первые лучи солнца сыграли роль беззвучного сигнала, но птицы вдруг застыли, потом сложили крылья, и диковинный танец прекратился. Гортанно вскрикнул один из журавлей, и громкое хлопанье крыльев разбудило тишину, окончательно прогнав доселе звучавшую неземную мелодию танца.
И вот уже птицы поднялись в небо, пронизанное золотыми лучами восходящего солнца, от них кумачовой каймой осветились перья на кончиках их крыльев. Журавли облетели широкий круг над местом, где они танцевали, и где я все еще не мог прийти в себя от очарования мастерски разыгранного ими спектакля, словно прощаясь со мною и извиняясь за неоконченную симфонию  танца. Затем они, печально курлыкая, потянули на север, к долине Уюка.
Я всегда любил бывать на природе, особенно когда работал в геологии, но во второй раз мне так и не довелось увидеть танцующих журавлей. Но и того, что мне посчастливилось наблюдать теперь уже в далеком-далеком детстве, я, надеюсь, не забуду до конца своих дней.
Не потому ли так волнительно тянется сердце простолюдина к этой птице, не потому ли  вызывает слезы печальный крик ее в поднебесье, что испокон веков человеческая и журавлиная тропы жизни проторены в мироздании параллельно, что человек на протяжении многих и многих лет раскрыл душевный мир этой птицы и понял: он, этот мир, прекрасен, он творчески активен и потому  находится в родстве с душою человека? Осенние тревожные стоны-клики журавлиных клиньев прощально отзываются в душе землепашца, а весенние радостные звоны их голосов вновь приветствуют труженика полей, как бы говоря: а вот мы и опять с вами, и еще один год прошел-пролетел – здравствуйте, люди добрые!
Журавли живут и люди работают на одних полях. Они – добродушные и доброжелательные соседи. Да и чего им делить-то? «Журавль – птица, вроде, пустая, ни пух, ни мясо его ни на что не годятся, одно мечтание», как говорил мой тятя. Но мечтание мечтанием, а почему-то люб, дорог сердцу русскому серенький, неказистый журавушка, и общение с ним пронизано таким неистовым лиризмом, такою волшебною притягательностью, с которыми сравниться может, например, только аист, приносящий детей, или цветущий  папоротник в дивную ночь накануне Ивана Купалы, дарящий людям радость открытия кладов.
В сентябре один из первых праздников – день святого Луппы. В этот день, народ приметил, мороз овсы лупит, а вместе с ними и льны. Начинаются вредные для овса и льна морозные утренники, и потому спешат крестьяне убрать и тот, и другой. А по поднебесью одна за другой «веревки протягиваются» - журавли на юг полетели. Дотошный людской глаз все примечает: если журавли летят низко, быстро и молчком – жди скорого ненастья, а зима будет теплая, как говорится, сиротская. Клин журавлей в поднебесье – брусника поспела, а если она поспела, то и со жнивьем овса надо поторапливаться.
В старину простой люд очень весело проводил этот вид работ. В ясный погожий день всем селом выходили на поля жать овес. Сначала каждая семья трудилась на своем поле. Убрав свой овес, непременно спешила помочь соседям. Управившись и с соседским урожаем, уже две семьи помогали третьей и быстро-быстро управлялись с ее полосой овса. И обычно заканчивалась уборка там, чья полоса овса была побольше или где рабочих рук было поменьше.
Косари, отстрадовавшись с овсом, собирались на дворе богатенького хозяина, преподносили ему в виде чучела овсяный сноп и взамен получали от него подарки и угощение. Бабы варили овсяный кисель да пекли блины. Ребятишки занимали друг друга загадками про овес. На кургане-варгане стоит курочка с серьгами, что это? Или – в поле сережки на тоненькой ножке – сообрази! Мужики к слову или просто забавы ради щеголяли друг перед другом пословицами и поговорками – и тоже про овес:
-Не погоняй кнутом, погоняй овсом!
- Не кони везут, овес везет.
- Не вырастет овес, наглотаешься слез.
- У сытого от овса коня – восемь ног.
А вечерами за поскотиной девушки, одевшись понаряднее, заводили томные припевочки:
В поле жала и вязала
Я овес зелененький.
Три разка поцеловала,
мил пошел веселенький.
          Я люблю овес косить,
          когда он  зелененький.
          Я люблю с дружком сидеть,
          когда он веселенький.         
                Я любила дожинать
                Овес – широки полосы.
                Я любила завлекать
                Кудрявы русы волосы.
                Жала, жала  я овес
                Да перешла на гречу.
                Если милого увижу,
                Пойду к нему навстречу.
А где-нибудь в углу двора старый-престарый, но веселый дед, немного «под мухой», развлекает  детишек смешной сказкой:
- Слухайте сюда, ребятешки! Почну сказку сказывать. Про царя и шута Балакирева.
Стало быть, царь в церковь ехать собрался и шуту говорит:
- Ты мне вызови к церкви  Тараса Плещеева!
- Ну хорошо,- отвечат Балакирев.
А его приказы тоже выполняли, шута Балакирева. Он живо дает приказ:
- Собрать полтораста плешивых!
Но, таперича чё, набрал он сто сорок девять, только одного не хватат. Выстроил всех этих плешивых возле церкви-то. Вот царь едет на карете, смотрит: что за строй стоит? Шут Балакирев командует плешивым:
- Шапки  сня-ать!
Все сняли – все лысы стоят. Он бежит с рапортом:
- Ваше императорское величество, только набрал сто сорок девять, одного не хватат!
- Дак, а ты… Ты кого?
- Дак вы же мне велели полтораста плешивых набрать!
- Дурак ты! Я,- грит, - велел вызвать Тараса Плещеева!
А он ему полтораста плешивых набрал. Вот каку щтуку отмочил!
Царь, тоже не дурак, приказыват:
- Одного, говоришь, не хватат?- и показыват на шута.- Побрить! Поставить в строй!
Так их стало полтораста плешивых. Тут и сказке конец, а кто слушал, тот – молодец!
Когда на землю опускались сумерки, во дворе все того же богатенького мужичка расставляли столы с немудреной крестьянской снедью и глиняными кринками с самогоном, а, спустя время, над селом несло многоголосую протяжную песню:
                Вы зазвоньте, звоны,
                Во всем чистом поле!
                Взвеселите господыню –
                Мы обжали ей ниву.
                Уж мы жали, жали,
                уж мы ей радели,
                а, обжавши ниву,
                горелочки  захотели.
                Видит наше око,
                что край  недалеко.
                Как до краю дожнемся,
                так горелочки напьемся.   
                Пирогов наедимся,
                песен напоемся.
Подумать только: началось все с утренних  «веревочек» по поднебесью – журавушки на юга полетели, колесом дорога! До чего же творческая натура у нашего, у русского мужика! К вечеру он уже песенок напелся…
                *             *               *
Вторая моя встреча с журавлями была не столь радостной, как первая. Я бы даже сказал, совсем безрадостная.
Волею судьбы в образе начальника партии в начале шестидесятого года я оказался безработным. В Туве в то время , кроме престижной Горной экспедиции, работала еще одна – Тувинская комплексная. Я сунулся туда.
- К сожалению,- подыскивая слова, словно перед ним был какой-то шпион, а не коллега-геолог, встретил меня главный инженер экспедиции Владимир Сергеевич Бирюков,- нынче у нас нет вакансий для инженерно-технических работников. Вам придется подождать штатного расписания  будущего года. Но  на что-то есть-пить надо? Семья  имеется? Тем более.
- Что же делать?
- Идите работать в поисковую партию рядовым проходчиком. А что? У нас рабочий зарабатывает больше начальника партии – это стимул! Не престижно, зато денежно. Помните, «…где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче»? Не я выдумал, но как будто для вас. Договорились? И ладненько! Оставьте мне заявление, найдите на базе начальника партии  Петра Ивановича Великого, он завтра в поле собирается выехать. У него и будете работать. Счастливенько!
В противовес своей фамилии Великий оказался  маленьким тщедушным человечком с худым, изможденным лицом, с большим пористым носом, острыми бегающими глазками и полным отсутствием бровей и бороды – неудачная копия инопланетянина. О таких в народе емко и точно говорят:  маленькая собачка до старости щенок. Я бы еще добавил, что ему удобно бриться  полотенцем – помылся и побрился одновременно.
Позднее я узнал, что Великий  даже не инженер, а техник, причем никто не знал, геолог ли он. В экспедицию он направлен из Москвы, где, вероятно есть протеже, по-русски – «мохнатая лапа». Но гонора в нем оказалось предостаточно В платежной ведомости, получая зарплату, он расписывался не иначе, как «Петр Великий». Уже одно это о многом говорило.
Партия выехала в поле на приданной ей машине типа грузотакси (обычный бортовой грузовик, снабженный тентом с маленькими окошечками). Состав партии был небольшой: шесть проходчиков, девчушка-коллектор Люба и, как это ни удивительно, семья – водитель машины Виктор, его жена Вера Даниловна, она же геолог партии, и их четырехлетняя дочурка Леночка.
В поле мы своего начальника партии почти не видели. Единственное его организационное деяние свелось к тому, что он сразу по приезде на место создал профсоюзную организацию – не без подсказки Веры Даниловны. Почему-то меня наш небольшой коллектив избрал профоргом. Опять же Вера Даниловна подсказала и помогла мне организовать соревнование. Соревноваться, кроме проходчиков, было некому, но им-то и нужен был какой-то стимул в работе, какая-то надежда на помощь, если вдруг возникнет конфликтная ситуация или произойдет несчастный случай.
Шестерых проходчиков мы разбили на три пары. Одна – молодежная, вторая – из алкоголиков, решивших за лето подзаработать денег на пропой, третья сложилась сама собой. В нее вошел дюжий Степан, как оказалось, самый опытный копальщик шурфов и канав, и я – тонкий, звонкий и прозрачный, почти вчерашний студент. Ставя нас в пару со Степаном, Вера Даниловна критически осмотрела мою тщедушную натуру и богатырское сложение Степана, не скрывая сомнения, покачала головой  и махнула рукой – мол, время покажет…
Каждая пара проходчиков заработанные деньги должна была вкладывать в свой общий «котел», чтобы не зависеть от  других проходчиков. Зато в каждой паре зарплата трудяг напрямую зависела от их производительности труда, как говорится, больше потопаешь, больше полопаешь. Признаться, мне тоже стало не по себе, когда я сравнил себя с дюжим Степаном и когда убедился, как он может вкалывать. Но мне самолюбия и гордости не занимать, и я твердо решил: кровь из носа, но от Степана не отставать.
Степан – крупный сорокалетний мужик, некурящий, непьющий, казалось, лишенный эмоций запрограммированный автомат, по моему мнению, жил и работал, как хорошо отлаженный робот. Зато как он работал! Бывало, не успеет Люба или Вера Даниловна приготовить немудреный завтрак из разогретых на костре консервов, как он уже успеет выкопать шурф глубиной в пять метров. Каково было мне за ним тянуться! 
Сначала мне было «не в жилу» угнаться за Степаном, которого в партии прозвали Шурфоломом. По ночам болели спина, руки и ноги, утром я вставал весь разбитый, мне не хватало ночи, чтобы выспаться, казалось, я только доносил голову до подушки, как уже надо было вставать. Я возненавидел своего напарника. Шурфолом  никогда не уставал и никогда ни на что не сетовал, а на меня смотрел, как  «на жертву аборта», или, в лучшем случае, как  на жиденького интеллигента до мозгов костей.
Но однажды утром Степан после завтрака подошел ко мне, молча взял мою лопату, показал, как правильно надо ее держать в руках во время работы в шурфе, примерил черенок лопаты по моей руке и ножовкой отпилил его. Черенок стал коротким, длиной всего от моей кисти руки и до локтя. Потом он так же молча повел меня за собой в поле, где он должен был копать очередной шурф, буркнул:
- Смотри и учись!
На земле он очертил овал, по форме похожий на детскую ванночку, длиной около метра и шириной в полметра. Затем начал копать, строго придерживаясь очерченной формы. Сказал:
- Приходи через полчаса, поучу дальше.
Я пришел в условленное время. Степан уже успел углубиться метра на четыре. Снизу, с забоя шурфа крикнул мне одно лишь слово:
- Смотри!
Я стал наблюдать за его работой. Когда он кидал грунт на поверхность, то он летел  аккуратной кучкой вплоть до устья шурфа, а здесь почему-то менял направление и так же кучкой ложился на бровку. Я был поражен увиденным. Степан, определенно был волшебником своего дела. Как он добивался,  что грунт сначала летел к поверхности земли по вертикальной прямой, а, долетев, под прямым углом менял направление полета и ложился на ранее выброшенный грунт? 
Степан быстро вылез из шурфа по небольшим ступенькам в его стенках. И это меня удивило. Я понял, что я совершеннейший профан  в проходке шурфов.
Шурфолом взял мою лопату в свои большие руки, опять буркнул:
- Наблюдай!
И на земле показал, как надо ее держать, чтобы кинуть грунт наверх. Он сделал движение, как бы кидая грунт, сказал:
- Повтори! Но суть броска в том, что в последний момент надо локтем правой руки наддать на черенок, вот тогда у тебя все получится. Лезь в шурф!
Я залез. Взял грунт на лопату и кинул его, соблюдая все наставления напарника. Ничего путного из моего броска не получилось: грунт вылетел надо мной даже выше, чем надо, но весь осыпался на мою голову. Сверху послышалось:
- Не получилось? Ничего, получится! Тренируйся и докапывай шурф, а я пойду копать новый.
Через день-два пощло дело и у меня.
Для итогов соревнования я вывесил «табло» в виде фанерного листа, на котором Люба каждый вечер заботливо выводила проходку каждой пары – за день, накопительно за месяц и с начала сезона. Наша со Степаном пара постоянно шла впереди. Внизу листа Люба приписала: «Равняйтесь на передовиков!» и уже не стирала наши с Шурфоломом фамилии.
О молодежной паре не приходиться много говорить. Работали ребята ритмично, но они не знали «секретов» проходки Степана, поэтому тянулись за нами, как могли, но опередить нас не могли. Отдельно стоит рассказать о паре алкашей.
В партии их прозвали Иваном Семеновичем. Одного звали Иваном, второго – Семеном, а вместе «Иван Семеныч» - коротко и ясно. Люба даже на своем табло записала их под этой кличкой.
Отчаянные алкаши, каждому из которых было за пятьдесят, летом занимались «трудотерапией» в поисковых партиях, а зимой пропивали все заработанное до копейки. Пили до неузнаваемости, до белой горячки. На Семене зимой и летом красовалась стеганая, видавшая виды фуфайка, на спине которой по диагонали навечно отпечатался след крупного автомобильного протектора. Как-то я спросил его:
- Машина проехала?
- А то не видишь?
- Ты в это время где был? В фуфайке или снаружи?
- Спроси что-нибудь полегче. Ты думаешь, я помню?
- Стало быть, под шафе был?
- Под кем, под кем?
- Эх ты, неуч несчастный! Ты хоть небо-то помнишь, какого оно цвета?
- Скажу, опять смеяться будешь. Врачи говорили, я… этот самый… вдольтоник, кажется. Небо, как небо, сам знаешь, какого оно цвета. Меня не пытай, стыдно над стариком смеяться. А так, летом я его вижу, небо-то… Отстал бы ты от меня!
Иван был подушевнее и поразговорчивее. Тот любил что-нибудь вспомнить, порассказать. Мы его донимали сказками:
- Расскажи, дядя Ваня, сказку! Ту самую, что ты вчера недосказал. Про башмачки.
- Да я ее всю рассказал, вот те крест! Это вы ее не дослушали, подались от костра в палатки. А эта сказка про бирлянтовы башмачки которая, всем сказкам сказка! Не буду я вам ее сказывать! Пока сказываю, все уйдут спать, а я, как дурак, сам себе сказываю. Ну вас!
И все же мы его «уламывали». Иван начинал:
- Ну вот, стал быть, заболела королева шибко. Короче сказать, вот-вот смертушка настанет. Позвала она свово мужа: слушай, я накажу, как вам с дочкой жить. Ты еще молодой, один не проживешь, женись. Но жена чтоб обязательно походила на меня. Кому мои бирлянтовы башмачки  в аккурат будут, та и твоя жена.
А дочери подарила  орешковую скорлупку: какое у тебя горе будет, вытащи куколку из скорлупки, падай на колени, куколка тебе поможет.
Короче сказать, померла королева. Долго ли, коротко ли, а надо королю жениться. А никакая бабенка не подходит, как ему королева наказывала. И тут королю сон приснился, а во сне: не ищи везде невесту, она у тя за плечами. Хитрецов-мудрецов созвал, они ему говорят: «Ваша дочь, мол, вся на покойницу похожая. Она теперь должна стать королевой». Король дочурке: «Померь-ка мамины  башмачки бирлянтовы!». Надела, бежит к отцу – как тут они и были! Мудрецы толкуют  дочери: «Ты теперь будь королева»
Дочь в слезы. Вспомнила свою куколку, пала перед ней на колени: «Куколка, куколка, како тако на меня нападение – меня отец родной сватает!». Куколка ей посоветовала просвататься, но с условием: проси с него, говорит, четыре подарка. Пока он их собирает, года три пройдет, а там видно будет…
Пока Иван сказку сказывал, Виктор что-то горячо шептал на ухо своей Леночке. И когда в сказке королевская дочь советовалась со своей куколкой, как ей поступить, к рассказчику подбежала Леночка, взобралась ему на колени и громко попросила:
- Дядюшка Ваня! Ну, пожалуйста, выключи свое радио!
 Сказка тонула в общем хохоте, Иван застывал с открытым ртом, и разговор обычно менял тему.
 Такова, в общих чертах, была в партии пара проходчиков-алкашей.
… Петр Великий словно прирос к сиденью рядом с водителем грузовика. Словно не его обязанностью было снабжать людей в партии едой, хотя бы каждую декаду возить их в баню в ближайшем поселке. Ему все было «до лампочки», люди жили впроголодь, роптали, а у него уши словно золотом завешены, никому и ничему не внимает. Каждый день он был в разъезде – то в Эрзин едет, то в Самагалтай, и в Кызыл не раз скатал,- везет оттуда консервы, даже картофель и тот сухой. Лето в разгаре, во всех селах и в Кызыле – наводнение овощей, но Великий их словно не замечает. В тувинских колхозах и совхозах выпасы ломились от овечьих отар – хоть бы раз  наш начальничек купил для нас барана. Только раз за весь полевой сезон купил у тувинцев полуторагодовалого бычка да Виктор в дороге однажды подстрелил дрофу – вот и все мясо.
Люди и этому были рады. Наевшись доотвала  говядины, долго потом в кустах торчали головы мужчин и женщин – с непривычки одолела всех  «медвежья болезнь» диарея. Неизвестно, как бы мы  дальше терпели своего руководителя, но выручила всех Вера Даниловна.
Однажды вечером, когда мы все собрались около костра, она сказала:
- Как бы ни был плох наш начальник, я вас призываю к спокойствию. В районе поисков, где мы с вами сейчас работаем, есть еще белые пятна, куда не ступала нога геолога. Нам их нынче при таком отношении начальника партии к коллективу не осилить. Я подумала и решила оставить их на следующий сезон, пусть меня начальство наказывает, но так дальше жить и работать нельзя. Я предложила Великому сменить дислокацию партии. У нас в резерве есть еще один нетронутый район поисков – это озеро Шура-нур и его окрестности. Он согласился, на наше счастье. Озеро должно нас прокормить, там, говорят, много водной птицы. Так что, Виктор, готовь машину. Завтра заканчиваем работы здесь, а послезавтра – в путь!
Наша партия откочевала на берега озера Шура-нур. Оно еще принадлежало Советскому Союзу и лишь через несколько лет после нашей там работы отошло к Монголии. Озеро оказалось пресным, но почему-то безрыбным. Маленькое, кругленькое, всего с километр в диаметре, оно кишело водяными мелкими рачками, завидной пищей для водной дичи.  Я ни до, ни после этого не встречал природного бассейна  с таким изобилием водоплавающей птицы. Здесь обитали различные виды уток и гусей,  залетали сюда и журавли, но больше всего на озере было мелких чаек.
Особенно много на озере обитало красных уток огарей, или, как их называли в Туве, турпанов. Наступала осень, утки сбивались в стаи, и вечерами турпаны не давали нам спать: бесчисленное количество птиц до поздней ночи с пронзительными криками кружили над озером. Чайки же, садясь на воду, покрывали всю водную гладь белым покрывалом, словно только что озеро оделось льдом.
Молодежная пара наших проходчиков захватила с собою из Кызыла ружья, видимо, кто-то им подсказал, какое изобилие водной дичи можно встретить в этих краях. Теперь эти молодые люди снабжали нас утятиной и, изредка, гусятиной.  С мясом шли в пищу и консервированные каши, лапша и макароны. Жить стало лучше, жить стало веселей, как пели мы когда-то в пионерские  свои годы.
Женщины непрестанно ощипывали добытых птиц, и Вера Даниловна отправляла в Кызыл с Виктором птичий пух мешками. Любу пух не прельщал, она еще не обзавелась семьей.
Невдалеке от лагеря партии стояла погранзастава, но ни разу никто из пограничников к нам не захаживал, да и мы не скучали без них. Я предполагал, что пограничники были предупреждены о нашем здесь пребывании и потому не очень-то интересовались нашим соседством.
Вечерами часто звучали хлесткие выстрелы из боевых карабинов – то молодые наши соседи тренировались в меткости стрельбы по летящей цели. Мы хорошо представляли себе, как боевая пуля разрывала на части утку или  гуся, и  не очень поощряли эту забаву пограничников.
Вечерами собирались мы  у костра, парни бренчали на гитаре, одновременно ударяя по всем струнам инструмента, и я как –то прочел им  стихотворение Алексея Бодренкова:
                На эстраде мальчики с гитарами
                Что-то нероссийское поют,
                Бьют по струнам нервными ударами –
                Дань заморской моде отдают.
                Волосенки длинные, поповские,
                А ребята в общем-то свои –
                Курские, смоленские, московские.
                Только вот… Не вышли в соловьи.
Обиделись ребята, но ненадолго. Разрядку внесла Вера Даниловна. Она вдруг запела старинный романс «Мой костер в тумане светит», парни подыграли ей на гитаре, и получилось все весьма недурно. Голос у нашей «геологини», как мы ее позаглаза называли, был не сильный, но мягкий, задушевный и  грудной, с приятным окрасом – хотелось его слушать и слушать. Есть еще на Руси люди с чудесным даром радовать окружающих задушевной песней в хорошем исполнении – Вера Даниловна была из таких людей.
А она запела другую песню, не менее трогательную:
                Я смотрю на костер угасающий –
                Меркнет розовый отблеск огня…
                Спят в походных палатках товарищи.
                Почему среди них нет тебя?       
                Запорошена пылью дорожною,
                В сотнях верст от жилья в стороне.
                Может, ночь коротаешь тревожную
                И не думаешь ты обо мне.
                Ты не знаешь, как часто ночами я,
                Придвигаясь поближе к огню
                И с тревогой тебя вспоминая
                Эту грустную песню пою.
                Я смотрю на костер угасающий,
                Гаснет розовый отблеск огня…
                После трудного дня спят товарищи.
                Почему среди них нет тебя?      
    Когда замолкли звуки чудной песни, у костра наступила тишина, прерываемая только криками птиц. Потом мы все аплодировали нашей очаровательной геологине, а Вера Даниловна, донельзя смущенная и в то же время радостная, нервно теребила ниспадающий с ее плеч сиреневый платочек.
Тишина сменилась возгласами одобрения. Кто-то спросил:
- А про кого эта песня, Вера Даниловна? Про нас, геологов?
Она улыбнулась:
- Вот уже и все мы стали считать себя геологами. Это приятно. Что ж, может быть, для кого-то из вас наша маленькая партия послужит  проходной для внедрения в большую геологию. А песня… Можете считать, что она написана для геологов и про геологов. Я думаю, что она сложена о людях бродячей профессии – геологах, топографах, географах, археологах, даже об охотниках и мало ли еще о ком.
- Слова вы нам сможете списать? Найдете время?
- Говорят, было бы желание, а время всегда найдется. Хорошо, я вам напишу в одном экземпляре, а кто еще захочет, тот может переписать. Так и договоримся!
В свободное время, - когда погода заненастит, вечерами ли, любил я приходить в женскую палатку. Разумеется, с их,  женщин, разрешения. Играли в домино, карты и просто так беседовали о многом и, в сущности, ни о чем.
Однажды я прочел по памяти понравившийся мне рассказ Ги де Мопассана «Окно». Речь в нем шла о госте из дворян, перепутавшей хозяйку со служанкой, с которой у него сложились интимные отношения. Надо было видеть реакцию Веры Даниловны и Любы на это место в рассказе! Вера Даниловна сделала вид, что ничего необычного не произошло, что это ее мало интересует. Любочка же покраснела, словно речь шла о ней, опустила очи долу, а когда подняла прелестную головку, заметил я, каким  блеском украсились ее глаза, и как она посмотрела на меня.
С тех пор я каждый свой визит к дамам украшал подобного рода рассказом, а когда в моей дурной голове ничего подобного уже не осталось, я сам стал придумывать новеллы и рассказы, приписывая их авторство то Мопассану, то Цвейгу, то Бальзаку. Женщины против этого ничего не имели, не возражали, а я, вдохновленный их молчаливым одобрением, нес такую околесицу, что сейчас трудно себе представить.    
Разумеется, никто в партии,  даже Великий, не знал, что я геолог с высшим образованием. Я никому об этом не говорил, считал, что до поры, до времени об этом лучше помалкивать. Но как-то в разговоре с Верой Даниловной я  рассказал ей, как отличить амфиболы от пироксенов – очень похожие минералы. Она удивленно посмотрела на меня, но промолчала, а я замолк, ожидая ее вопроса, мол, откуда ты это знаешь. Однако, вопроса не последовало, я облегченно тихонько вздохнул, и на этом все закончилось, но я чувствовал, что наша геологиня о многом догадывается.
Как-то незаметно изменились и наши отношения с Любой. В ее обязанности входило отбирать образцы грунтов из пройденных шурфов. Днем она обходила всех проходчиков, собирая образцы, но я заметил, что ко мне она зачастила особенно, надо ли ей было прийти ко мне по долгу службы или нет. Подойдет неслышно, наклонится над шурфом, где я работаю, и подолгу наблюдает за моими действиями. Все это – молчком.
Но однажды она, не скрывая тревоги, заговорила со мной:
- Георгий, на какой глубине ты сейчас работаешь?
- Кажется, пять метров с небольшим гаком. А что? Будешь делать контрольный замер? Дай, я еще углублюсь немного.
- «Углублюсь». Да знаешь ли ты, что в твоем шурфе песок сцементирован очень слабо, и стенки могут вот-вот обвалиться? Вылезь, пока не поздно!
- Сейчас!- но я и не собирался  заканчивать проходку.- Будь добра, Любочка, подай мне сюда ручной бур! Я еще метра два пробурю…
И тут она взмолилась:
- Георгий, ну миленький, послушайся меня! Ты что, хочешь, чтобы тебя придавило?
Во мне взыграло мальчишество:
- А если вылезу, поцелуешь?
- Еще спрашивает. Поцелую, поцелую, конечно, только кончай свои глупые выходки!
Конечно, когда я вылез из шурфа, ни о каком поцелуе и речи не велось. Я на этом не настаивал, а Любочка меня же еще и отчитала. За это я  ее про себя поблагодарил – хорошая девочка!
Не знаю, чем бы все это у нас с Любой кончилось, но полевой сезон завершался, и времени для выяснения каких-либо отношений уже не было. Появился из очередной отлучки Петр Великий, он о чем-то  долго говорил с Верой Даниловной, а потом распорядился:
- Послезавтра снимаем лагерь и отчаливаем в Эрзин. Там еще дня два задержимся – и домой! А завтра Степан с Георгием сходят на противоположный берег озера, чтобы пробить еще несколько шурфов,- на том наши поиски в этом году будут завершены.
На следующий день мы со Степаном отправились в маршрут вокруг озера. Люба, конечно же, пошла с нами – кому-то надо было взять из шурфов образцы.
Мы  поднялись чуть свет, наскоро проглотили сухой завтрак и отправились в путь. Степан нес ручной бур, я – комплект геологических сит, а Люба шла налегке.
Дорогой я размечтался, вспомнил, почему я стал геологом.
Еще школьником в одном из номеров журнала  «Наука и жизнь» я прочел небольшую заметку о том, что на фотографиях из космоса в каких-то лучах – не то в ультрафиолетовых, не то в инфракрасных – наша Тува заметно выделяется на фоне всей планеты, как павлин в общей массе курятника. Эта публикация крепко засела в моей голове: эх, был бы я геологом, непременно разгадал бы тайну тувинского феномена!
Но не этот факт сыграл решающую роль в выборе моей профессии. Все произошло буднично и просто.
После выпускных экзаменов принес я домой аттестат зрелости и серебряную медаль. Все это я показал тяте, человеку неграмотному, но мудрому. И вот какой разговор у нас с ним получился.
- Что принес?- спросил он.
- Аттестат зрелости. Документ об окончании школы. А это – медаль. Серебряная.
- Значит, теперь ты зрелый человек. А медаль-то, чего ж она без колодки?
- Эта медаль – памятная. Вроде на память об успешном окончании школы. Ее на груди не носят.
- Та-ак! Отметки-то, какие?- из-за неграмотности  аттестат он не мог прочесть.
- Все пятерки!
- А почему тогда медаль не золотая? На тебя золота не хватило?
- Выходит, так. Не хватило, - я вздохнул.- На Туву мало золотых медалей дали.
Тятя что-то промычал себе под нос, а меня спросил:
- Дальше-то куда мыслишь? В колхоз или в городе работу поищешь?
- Учиться хочу, тятя! Я в институт хочу… Туда с медалью принимают без экзаменов.
- Ну и на кого хочешь учиться?
- С тобой хочу посоветоваться.
Тятя помолчал, потеребил бороду.
- За доверие – спасибо! Раньше хороший совет наравне с любовью ставили. Конечно, если в институт… Учись тогда на начальника или на директора.
- На них, тятя, не учат.
- Как это не учат? Скольких встречал – все грамотные.
Как мог, я объяснил ему, почему из института не выходят готовые начальники и директора.
- Вот еще что,- пробурчал тятя.- Тогда учись на доктора. Нас с матерью лечить будешь.
- Доктором я не буду!- запротестовал я.- Ты, тятя, курицу режешь, а я под кровать лезу: я крови боюсь…
- Что ты за мужик? «Крови боюсь»… Тогда учись на геолога. Они много зарабатывают. Какие деньжищи каждую осень с собой в Ленинград увозят!
Дом, который построили мы с тятей, одно время арендовала у нас Горная экспедиция под контору, а мы с тятей и мамой переселились жить в избушку на ограде – остальные братья и сестры давно обзавелись своими семьями и жили от нас отдельно. Тятю начальник экспедиции оформил сторожем и поручил ему сторожить контору. Поэтому он в какой-то мере был в курсе заработка геологов и сейчас советовал мне не на пустой почве поступить учиться на геолога. 
 Я никогда не жалел, что учился на геолога, но, став им, фортуна отвернулась от меня. Наверное, тому виной был я сам, мой склад  ума и характера. Лишь много позже я понял, что мне надо было посвятить себя служению науки - возможности для этого были, - а не идти на производство. Но… получилось все как получилось, годы, потраченные на учение в институте, были потрачены зря, и сам я оказался выброшенным из, казалось бы, наезженной колеи.
Став геологом, имея за плечами какой-то опыт работы и не раз обжегшись на этой работе, я нет-нет да вспоминал ту небольшую заметку из «Науки и жизни», которая рассказывала, как Тува из космоса отличается от всех других регионов Земли. И мало-помалу приходил к выводу, что своей необычностью Тува обязана наличием в ее недрах химических элементов двух побочных подгрупп третьей группы периодической системы Менделеева. Это иттрий, лантан и четырнадцать элементов лантаноидов; таллий, актиний и опять же четырнадцать элементов актиноидов. Все они – металлы с серебристым блеском, все они очень схожи по химическим и физическим свойствам, что объясняется близостью строения электронных оболочек, все их изотопы радиоактивны, и надо помнить, что большинство из них получено искусственно в результате ядерных испытаний и реакций. Последнее обстоятельство вызывает у меня взлет творческой фантазии в происхождении коренных пород, из которых сложена территория Тувы.
Вполне может быть, что я создаю велосипед, который давно уже известен, не зря же в нашей стране задействована целая сеть научно-исследовательских институтов, и не мне первому пришла в голову эта мысль. Не знаю. Вероятно, чтобы досконально разобраться в моей гипотезе, нужны новые, доселе не открытые геофизические методы разведки, нужен коллективный труд ученых-.геологов. Я допускаю версию, что уже открыты и известны минералы, содержащие лантаноиды и актиноиды, открыты месторождения полезных ископаемых с рудами из этих минералов, но все это держится до поры, до времени в строгом секрете, хотя в наш век  развитой электроники давно уже секретов, как таковых, нет.
За воспоминаниями и рассуждениями на гипотетической основе я не заметил, как мы пришли на место наших поисков.
Здесь на берегу озера стояла тувинская юрта, в которой жили чабан с женой,  – а мы-то голодовали, когда отара овец была, что называется, под боком. Они накормили нас бараниной, напоили ароматным зеленым чаем с молоком и чуть-чуть с солью. После этого, на сытый желудок мы со Степаном стали бить шурфы.
Когда работа была закончена, до вечера было еще далеко. Мы со Степаном нагрузились тем же оборудованием, Люба – образцами пройденных пород и пошли к лагерю, где наши товарищи готовились к переселению.
Стоял на исходе сентябрь. Вся пернатая живность озера  уже покинула наше обиталище, остались лишь белые мелкие чайки. Утки и гуси от нас улетели, и мы сразу это почувствовали на своих желудках. Наши проходчики с ружьями подстрелили несколько чаек, Люба сварила из них суп, но кто-то хлебнул раз, кто-то съел чуть больше, и все положили ложки: чайки оказались несъедобными. 
Многих из нас поразило поведение чаек, когда в них стреляли. Наши «охотники» выбрали момент, когда все чайки сели на воду. Их было так много, что чистой, без птиц, воды просто не было. Стрелять можно было не глядя, все равно не промахнешься – белое покрывало из чаек легло на все озеро. По команде двое проходчиков приготовились стрелять дуплетом, чтобы сразу положить больше птиц.
Прозвучал ружейный залп. Что тут сталось! Чайки разом взмыли в воздух. От шума их крыльев у нас заложило уши и стало нехорошо в голове.
На водной глади осталось с десяток тушек, но поднявшиеся с воды птицы и не подумали покидать озеро. Они стали  ватагой  кружить над ним, понимаясь в небо все выше и выше, оглашая окрестности жалобными криками. Чайки уходили в высоту по восходящей спирали, они образовали в воздухе своеобразную крутящуюся бочку, которая все дальше удалялась в небо.
Шло время, а круговорот птиц все не прекращался, и вот они .уже не видны невооруженным глазом. И еле слышен их печальный крик…  Что это? Своеобразный ритуальный танец-прощание с убитыми сородичами  или еще что-то, нам, людям, неизвестное?
Существует легенда, по которой на море в чаек вселяются души моряков. А у нас, в нашем случае – души чабанов и аратов? Потому-то птицы эти оказались несъедобными. Зря мы их только погубили…
Итак, я несколько отвлекся. Втроем – Степан, Люба и я – шагали мы по берегу Шура-нура, возвращаясь в лагерь, когда неожиданно  у самой кромки воды увидели журавля. Сначала мы подумали, не приручила ли журавушку молодая пара, живущая в юрте и оказавшая нам гостеприимный прием. Он почему-то от нас не улетал, а когда присмотрелись к нему более внимательно, обнаружили неестественное провисание одного крыла.
Степан подошел к журавлю ближе, протянул к нему руку, словно для приветствия, птица шарахнулась в сторону, из раскрытого клюва послышалось шипение. Сомнений не было – журавль ранен.
- Это его пограничники подстрелили, - догадалась Люба.- Они вечерами  тренируются бить птиц из карабинов влет. Безжалостные! Добро бы утку или гуся, было бы понятно. Но журавля стрелять – за что, ради какой надобности?
- Он  отстал от стаи и,  видимо, теперь уже никогда не будет летать,- продолжил я.
В детстве я слышал такую байку, что когда журавль проглатывает гадюку, она проедает ему бок и живет у него под  крылом. Нелепица, конечно, но когда журавль зашипел, я невольно подумал, а не змея ли шипит у него под крылом.
- Надо его добить,- предложил я,- а так он будет мучиться и все равно пропадет с голода.
Только Степан не проронил ни слова. Он вновь шагнул к несчастной птице, и в руке у него сверкнуло на солнце лезвие складного ножа…
Журавушку мы похоронили на берегу озера в одной из пройденных  нами скважин. Я направил его худенькое тельце в отверстие, и оно легко скользнуло в глубокую скважину…
До самого лагеря никто из нас не проронил ни слова. Я осуждал пограничников, которые забавы ради били птицу. Но и мы не лучше их. «А зачем вы убили чаек?»- вопрошал во мне внутренний голос. Чаек – это можно объяснить и простить. Мы не знали, что они несъедобны. Журавль – совсем другой поворот нашего мышления.
«Журавушки, журавушки! Колесом дорога!»- звучал во мне клич из далекого детства. Как их любила моя мама! Сколько слез она пролила, провожая клин отлетающих журавлей. Мне кажется, вид птицы, крик которой столь печален, что схож с звучанием реквиема, напоминал ей погибших на фронтах Отечественной сыновей. Колесом дорога у них не получилась…
Вечером мы устроили прощальный ужин. С выпивкой. С песнями. Опять солировала Вера Даниловна, она пела старинные русские романсы, пела песню одинокого геолога у костра. И опять мы ей аплодировали от всей души. А она в нервном волнении теребила концы сиреневого платочка, накинутого на плечи.
Петр Великий за весь поисковый сезон так и не заимел места в палатке. Когда мы разошлись по палаткам, он ходил от одной палатки к другой и спрашивал, кто пустит его к себе переночевать. Никто не пустил. Тогда он решительно направился к палатке Любы, которая занимала ее одна, и тут я не выдержал. Как  можно спокойнее я сказал:
- Идите ко мне!
Все равно я жил в палатке один. Места не жалко, но все в партии решили, что не для такого человека, каким был  Великий.
Он забрался ко мне в палатку со своим спальным мешком, долго в темноте возился, расстилая его. Я молчал. Наконец, он улегся, вздыхая. Я спросил:
- Вы догадываетесь, почему вас никто не пустил к себе в палатку?
- Я не дурак и кое-что понимаю. А почему вы пригласили меня? Не потому ли, что у нас с вами родственные души?
- Не думаю… Вы ведь совершенно не знаете меня.
- Оказывается, кое-что знаю. Знаю, что вы геолог с высшим образованием, а работаете простым проходчиком. Почему? В Горной экспедиции вас выгнали…
- Вы хотите со мной поссориться? Не советую. Окажитесь под открытым небом, где вот-вот пойдет дождь.    
- Зачем нам ссориться? Наоборот, я хочу вас рекомендовать по прибытии в Кызыл поставить начальником партии. Здесь вы себя  показали только с хорошей стороны. А что у вас было в прошлом, об этом давайте забудем.
- Спокойной ночи, Петр Иванович! Тяжелый вы человек…
- Вы тоже в карман за словом не полезете.
Ночью я проснулся от назойливого зуммера комара. Рядом со мной никого не было. Я выглянул из входа в палатку. Великий сидел у костра, где, видимо, до утра маячила его маленькая понурая  фигура.
Дождя все-таки  в ту ночь не было…

Маленькие, полосатенькие...
Когда я учился в институте, каждый мой приезд домой на каникулы превращался в праздник – и для меня, и для многочисленной моей родни. Родственники стремились сделать для меня что-то приятное: кто-то что-то дарил, кто-то приглашал к застолью – делали все возможное, чтобы я дома не заскучал.
 Вместе, семейно ходили отдыхать в городской парк. Из дома брали  выпивку, закуску, аккордеон и на природе, среди зелени расстилали скатерть, выставляли на нее все прихваченное с собой, устраивали домашний пикник. Пили не допьяна, а только для веселья, выпив, пели под аккордеон самые разные песни – старинные и современные. Прямо на траве под аккордеон же танцевали вальсы, танго, фокстроты и плясали под  задорную музыку сибирских переборов, украинского гопака и цыганской венгерки.
Кызылский парк культуры и отдыха расположен на естественном острове Енисея и считается самым лучшим в Сибири – не по благоустройству, а почти полным его отсутствием. Веками нетронутое природное обаяние парка впечатляет человека гораздо полнее, чем придуманные аттракционы, асфальтированные аллеи и всевозможные лектории, планетарии и прочие развлекательные штучки.
Домой возвращались все с теми же танцами на асфальте улиц, с теми же песнями, но теперь к нам присоединялась веселая толпа танцоров и певцов. Вместе с нами шли простые любители  музыки и веселья,  посмотришь со стороны – идет карнавальная беззаботная процессия сибирского происхождения. Приятно – очень!
Когда надоедал Кызыл, все, кто был свободен от работы, возили меня по районам Тувы  к близким и дальним родственникам. И там создавалась атмосфера веселья, задора и ненаигранной  любви и дружбы. Короче, летние мои каникулы, и без того у студентов-геологов короткие, пролетали, как  одно приятное и радостное мгновение. Я возвращался в институт не только отдохнувшим, но и обильно напичканным всевозможными впечатлениями, а это, я вам скажу, гораздо ценнее и полезнее, чем проводить время за книгой или в кинотеатрах.
В разнообразие отдыха вносил свою лепту и Николай Тощев, муж моей племянницы Галины Черемицкой, дочери старшей сестры Наташи.
Наташа родила ее будучи девушкой. Было когда-то в Туве русское село Чихачевка. Притулилось оно на нешироком займище у Большого Енисея всего в двенадцати километрах от Кызыла. В двадцать восьмом году появился в нем молодой красавец-учитель Владимир Черемицкий,  и Наташа влюбилась в него, как говорят, по уши, как и многие другие девчата Чихачевки. Он ответил взаимностью, и быть бы свадьбе, но родители Владимира, люди образованные, интеллигентные решительно выступили против: кто такая Наташа? Полуграмотная девчонка из большущей бедной семьи. Да и красотой не блещет. Единственное ее украшение - чудесный голос, но ради этого не губить же Владимиру свою жизнь и карьеру. Он еще молод и найдет себе достойную пару.
Годом спустя Наташа родила дочку. Назвали ее Галей. Она росла без отца и с каждым годом становилась все приятнее: фигурой, статью и внешностью она пошла в отца. Закончила десятилетку и такой стала красавицей, что парни сносили не одну пару сапог, ухаживая за ней. Но из всех поклонников Галя связала свою судьбу с малоприметным, не скажешь, что красивым, но приятным и умным офицером Комитета государственной безопасности Николаем Тощевым. Мужик, как мужик, ничего плохого о нем не скажешь.
Служили когда-то в Кызылском погранотряде два друга - Николай Тощев и Николай Пульков. Второго Николая почему-то все называли Славой, видимо, чтобы хотя бы именем отличить его от первого. Как это не парадоксально, но у друзей сложилась одна судьба. Судите сами.
Оба Николая родились в Иванове - городе ткачих, городе невест, сейчас об этом знают все. Родились в один год, в один месяц и даже в один день. Оба учились в одной школе, вместе ее закончили. Оба в один день были призваны на службу в армии. Война с фашисткой Германией была на исходе, и друзей направили в Кызылский погранотряд. Здесь они стали офицерами связи. Демобилизовавшись, остались в Туве, не поехали на свою малую родину, потому что сердцами друзей завладели кызылские девушки - наша Галя и ее подруга Клава. В один день сыграли двойную свадьбу. Вскоре обзавелись сыновьями - Тощев одним, Пульков двумя. Оба продолжили службу в Кызылском КГБ и тоже связистами. Поступили заочно учиться в один институт связи. Играли в футбол в одной команде "Динамо", причем Тощев стал ее капитаном, и оба Николая по праву считались лучшими форвардами среди футболистов не только своей команды.
Отличало их только внешнее несходство. Тощев был рыжим, Пульков - русым. Тощев - флегматичный, рассудительный, с дальним прицелом, Пульков - веселый, улыбчивый и рисковый. В компании поведение Тощева было непредсказуемо, он мог и поцеловать в порыве экстаза, мог и ударить, просто так, ни за что. И то, и другое он считал проявлением лучших своих чувств к собутыльнику. Пульков же чем больше пьянел, тем добродушнее становился. О таких говорят, хоть выспись на нем, когда он пьян.   
И Тощев, и Пульков до самозабвения, страстно любили охоту. Особенно Тощев. Только зимой друзья не ходили в тайгу за зверем, а в остальное время года  выходные проводили на охоте. Брали в комитете полуторку - ГАЗ - ММ и выезжали в ближайшие от Кызыла таежные угодья. К ним обычно присоединялись любители провести выходные на природе - развлечься, просто отдохнуть.             И, конечно же, выпить - отвоевались, победили, остались живы, а потому - наливай!
Из тайги друзья возвращались обычно с богатой добычей. Били в основном косуль, но если под руку попадет марал - сибирский красавец-олень, - стреляли и его. Ходили слухи, что охотничьими трофеями Тощев с Пульковым снабжали немало сотрудников КГБ, особенно начальство, которое смотрело на браконьерство сквозь пальцы. Кто им, комитетчикам, мог что-то запретить, на что-то указать? Все "художества" сходили с рук, как с гуся вода.
Много было общего у ивановских земляков в характерах, привычках, событиях - два человека прожили одну жизнь, поимели одну судьбу. И одну бесславную кончину - оба в один день погибли. Но об этом поговорим чуть позже...
Друзья метко стреляли. В погранотряде они считались снайперами и на многих показательных стрельбах, на соревнованиях неизменно занимали призовые места. В этом мне пришлось убедиться.
Как муж моей ближайшей родственницы, Тощев считал непременным долгом пригласить и меня с ним на охоту, когда я приезжал домой на каникулы. Я соглашался, хотя представления не имел, смогу ли я какого-то зверя убить, а если и убью, то что  с ним буду делать.
В первый же свой выезд с Тощевым в тайгу я смог убедиться, как метко он стреляет. Мы только что приехали в подтаежные места хребта Танну-Ола, чтобы на следующий день поохотиться на диких коз. Втроем - Тощев, Пульков и я - мы шли по еле заметной звериной тропе.
Смеркалось. Догорал ясный закат солнца среди чистого неба, обещая назавтра солнечный, погожий день. Воздух был сух и прозрачен, как детское дыхание. В лесу стояла тишина, которая в тайге такая звонкая и чистая в преддверии ночи.
Вдруг раздался выстрел, почти сразу за ним - другой. От неожиданности я присел. Стрелял Тощев, стрелял навскидку, казалось, почти не целясь. И, странно, стрелял вверх, в еще светящееся голубым небо.
Пульков тоже сдернул с плеча карабин, и теперь выстрелы следовали один за другим, подчас сливаясь в гулкий залп. Я проследил направление стрельбы и обнаружил, что оба друга отправляли пулю за пулей в какую-то довольно крупную птицу.
Живая мишень вела себя странно, она от неожиданности явно не соображала, как уйти от стреляющих людей. Вам доводилось видеть, как  петляет в воздухе летучая мышь? В стремительном полете она резко меняет направление под любым немыслимым углом, подчас теряя высоту или взмывая вверх. Вот точно так же летала вверх-вниз и в стороны эта птица, по которой вели огонь Тощев и Пульков.
"Напрасный труд,- подумал я,- разве можно попасть пулей в такую круговерть?".
Птицу погубило то, что она упорно не хотела покидать елань, на которую вывела нас тропа. Она кружила, петляла в пределах небольшой прогалины среди деревьев. Стоило ей направить свой полет по прямой, и она, наверное, скрылась бы с глаз охотников. Но она избрала другую тактику полета, которую подсказал ей в ее ужасном положении страх и животный инстинкт.    
  Я не считал выстрелов, их было довольно много. Наконец, птица, пробитая пулей, упала в траву почти рядом со мной.
- Сова!- явно для меня произнес Николай Тощев.- Почти всю обойму в нее выпустил. Но от нас не отвертишься, правда, Славик?
Пульков ничего не ответил. На его лице сияла торжествующая улыбка.
Сову мы, конечно, бросили. Ни в пищу, ни на какие другие нужды эта добыча не годилась. Я понял, что для охотников это небольшое развлечение стало возможностью дать волю азарту и потренироваться в меткости стрельбы. А живое существо - прекрасную птицу с бесшумным полетом и очень мягким оперением друзья погубили ни за что, ни про что...
Второй случай убедиться в поразительной меткости стрельбы Тощева не заставил себя долго ждать. Незаметно прошла неделя, и в следующую субботу мы опять ехали на охоту все на той же полуторке. Сесть в кабину вместе с водителем никто не захотел из-за духоты, и в кузове нас оказалось пятеро: Тощев, Пульков, два моих брата - Павел и Александр - ну и, конечно, я.
Машина легко бежала по пыльной проселочной дороге, преодолевая увалистую Бай-Хаакскую степь. Мы опять направлялись к таежному хребту Танну-Ола, что тянется с запада на восток, ограничивая с юга Тувинскую котловину.
Вдруг Тощев забарабанил по кабине кулаком, и машина остановилась. Мы находились на вершине одного из бесчисленных увалов, откуда открывался вид на обширную равнину, и видно было далеко-далеко. Метрах в восьмистах, а может, и в километре от нас был сметан зарод сена и на нем...
- Коршун, ребята!- пояснил Тощев.- Довольно крупный. Не орел ли? Посоревнуемся, кто из карабина снимет его...
Идея всем понравилась. Потянули спички, устанавливая очередность стрельбы. Первым стрелять выпало мне, затем Саше, Павлу, Славе Пулькову. Завершал очередь Тощев.
С бьющимся сердцем я приложился к прикладу карабина. Хорошо прицелился, затаил дыхание, плавно спустил курок. Выстрел! Мимо! Коршун - или орел - даже  не среагировал на звук выстрела. Как сидел неподвижно, так и остался сидеть.
Выстрелы Саши, Павла и даже Славы Пулькова тоже не принесли желаемого результата.
За карабин взялся Тощев. Он встал на одно колено, снял затвор с предохранителя, приложился к прикладу, прицелился, но стрелять не стал. Оторвал голову от карабина, проговорил:
- Может, это человек сидит? Как его туда занесло? Не мог он на зарод упасть с неба. Значит, это все же коршун,- и пошутил.- А если и человек, то туда ему и дорога. Шут с ним! Только вам стрелять больше не придется...
Он, долго не целясь, выстрелил. Коршун взмахнул крыльями и упал за зарод.
- Кто у нас самый молодой? Не студент ли? Сбегать надо за добычей, молодое племя!- ерничал Николай.
Я вылез из кузова, побежал. Как сидел в машине с карабином в руках, с ним и побежал. И хорошо, что не оставил оружие в кузове.
Орел - для коршуна он был слишком велик - сидел на земле за зародом. Он был жив. И не только жив, но, завидев меня, кинулся в нападение, в драку. Оробев, я невольно отступил на шаг-два. Орел же мелкими шагами преследовал меня с раскрытым клювом. Я поразился его взгляду: столько в нем было гордой и жгучей ненависти! Свободолюбивое существо, царь птиц, он привык покорять врагов и добычу силой клюва и когтей, раздирать их на части и пожирать. Я был крупнее его и, безусловно, сильней, но он, вне сомнения, чуя беду, решил померяться со мной силами. И пустил в ход сначала гипнотизирующее оружие - острый, жаждущий крови и отмщения взгляд. Он мне запомнился навсегда. Невольно я зауважал свободолюбивую и храбрую птицу.
Уважай - не уважай, а доставить орла к машине надо было. Я передернул затвор, досылая очередной патрон с пулей в патронник. Хлестко резанул слух еще один выстрел...
Взяв птицу за оба крыла, как можно ближе к их основанию, я принес ее к ожидавшим меня мужикам. Кто-то из них, перегнувшись через борт полуторки, подхватил ее у меня из рук и бросил  на пол кузова. Бросил, а не положил орла - чего с ним, мертвым, церемониться? Орел не подавал никаких признаков жизни.
Мы поехали дальше...
В селе Сосновка наша ватага охотников задержалась. Мужики скинулись на жратву и "горючку" (брали чистый спирт, завозить водку в Туву было невыгодно). С меня, студента, денег не взяли...
Сосновка растянулась единственной улицей вдоль небольшой речушки. Она текла по низменной, болотистой местности и, в сущности, была длинным, на километры, болотом. По улице бродили телята, хрюкали свиньи, квохтали куры, роясь в пыли, петух громко сзывал к себе своих подружек.
Вернувшись из сельмага, все погрузились в полуторку. Хотели ехать дальше, когда раздался чей-то возглас:
- Братцы, да он живой!
- Кто? Кто?- летело со всех сторон.
- Да этот наш орел! Клюнуть хочет, сволочь! Но уже едва шевелится...
Несчастный орел больше не лежал, а стоял на полу кузова, и той же ненавистью был по-прежнему наполнен его взгляд. Он бессильно опустил перебитые пулями крылья и представлял собою жалкое зрелище, но взгляд его остался прежним – гордым, орлиным.
Кто-то словчился схватить орла за клюв, чтобы не испытать на себе силу его удара. Гурьбой мы высадили его из машины. Очутившись на воле, вновь почувствовав свободу, орел сделал несколько шагов по пыльной улице и замер. Было заметно, как страдает он от острой боли. Я невольно обратил внимание, что, завидев орла, куриц с улицы как ветром сдуло.
Кто-то предложил:
- Жалко убивать такую птицу. Давайте оставим его здесь, в селе!
- Что ты! Он так или иначе сдохнет,- возразил Пульков.- Если жалко, надо его добить, чтобы не мучился.
Слава полез в кузов машины, немного порылся там и спрыгнул с тозовкой в руках. Молча подошел к хищной птице и в упор приставил к ее телу винтовку. Щелкнул сухой выстрел малопульки, орел вздрогнул и свалился в пыль. Водитель молча завел мотор...
Дорога, если можно назвать зимник дорогой, заметно пошла в гору. Часам к трем-четырем пополудни наша полуторка забралась в подтаежные заросли смешанного леса - тут росли березы, осины, молодые лиственницы, кое-где встречались ели и кедры.
Оставив машину посреди елани на слабо видневшемся в траве зимнике, охотники наскоро оборудовали лесной стан. Вырубив несколько молодых березок, составили их полукругом, вверху вершины связали веревкой, сверху набросали еловый лапник - получился островерхий шалаш, надежная защита от дождя и ветра.
На этом хлопоты мужиков не кончились. Кто-то таскал из леса охапки сухих сучьев, кто-то рубил высохшие на корню деревья - все это пойдет на костер. Кто-то рвал руками траву, чтобы на ночь подстелить ее под себя, а кто-то уже разводил костер, доставал из кузова запасы еды. Вскоре полыхал чадным пламенем костер, в который для дымности от комаров и гнуса подбросили сырого лапника елей. На приготовленном тагане уже висело ведерко с водой для чая, на прихваченной из дома скатерти белели эмалированные кружки, блестело на солнце стекло бутылок с разведенным спиртом, на кусках бересты горками разложен хлеб, отдельно - отварное мясо, селедка, соленое сало, свежие огурчики.
Начался небольшой таежный пир.
... Ранним утром всех разбудил Николай Тощев. Солнце еще только готовилось выглянуть из-за гор, горела слабая розовая заря, воздух был сыр и прохладен. Но уже весело пересвистывались лесные пташки, под первыми лучами солнца золотились светом вершины гор и деревьев, и на всем лежала обильная роса. День обещал быть погожим и жарким.
Мы наскоро позавтракали. Хотелось еще хоть немного поспать, кое-кого после вчерашних возлияний одолевала жажда - все с жадностью набросились на чай. Попутно Тощев,  самый опытный из нас охотник, инструктировал, как нужно вести себя в тайге:
- Все разойдемся по разным сторонам. Студентик Глеб пойдет сначала со мной. Кому приспичит - заблудится ли кто, на крупного ли зверя нарвется,- подряд три выстрела в воздух, все спешат к нему на помощь. В тайге не кричать, стараться идти тихо, не отвлекаться, быть внимательным и чутким, всегда начеку - на то она и охота! А теперь - в тайгу! Шофер остается на стану дежурным, он тоже вооружен. Собираемся вместе к шести часам вечера сюда же. Вперед!
Молча охотники разошлись по сторонам и скоро скрылись за густой стеной деревьев.
Николай Тощев пошел со мной. Он избрал направление на север, в таежное таинство гор. Шел впереди, ступая уверенно и надежно. Мы постепенно поднимались в пологую гору. Такой почти незаметный для глаз подъем сибиряки называют тянигусом, может быть, от слов "тяни" и "гуськом". Небольшого роста, юркий мой спутник словно не замечал нудной тяготы подъема, и только редкое, но размеренное, глубокое его дыхание показывало, как нелегко дается даже ему, опытному таежнику, этот подъем.
Солнце незаметно ползло по небосклону, освещая нас чуть сзади и справа. Становилось все теплее и теплее, к тому же давал о себе знать тянигус. Нестерпимо захотелось пить, язык во рту стал сухим и непослушным. Еле ворочая им, я попросил Николая остановиться.
- Что такое?- спросил он, останавливаясь и всматриваясь в меня.
- Пить хочу! Мочи нет...
- Потерпи немного, Глеб! Скоро подъем кончится. Видишь, деревья уже почти во весь рост оголились на фоне неба? Значит, там вершина увала. На другой его стороне росы напьемся, здесь-то она уже высохла под солнцем.
Я удивился: как можно напиться росой? Но смолчал.
Через несколько минут напряженного подъема тянигус и впрямь закончился, с облегчением мы перевалили его вершину. Здесь трава росла почти по пояс и была обильно увлажнена росой. Николай прислонил карабин к стволу ближайшего дерева, вынул из кожаных ножен охотничий нож, отыскал глазами березу с наиболее гладкой корой, решительно направился к ней. На стволе березы он сделал вертикальный надрез, потом два кольцевых - вверху и внизу, без видимых усилий снял с березы лоскут бересты. Уверенными, четкими движениями - видать, не впервой!- сделал из него подобие широкого ковша, взял его в руку, наклонился и стал широкими, дугообразными движениями водить ковшом по траве. Роса обильно стекала в эту своеобразную посуду. Несколько взмахов ковшом, и Николай подает его мне:
- Пей, Глеб! Травинками, что попали в ковш, не брезгуй: лесная трава - самая целительная, никогда не заболеешь.
По очереди мы напились оба. По вкусу роса была мягкой, холодной и отдавала травой. Что удивительно, жажда исчезла сама собой, незаметно для нас. Видимо, целительные ее силы были  и вправду значительными. Здесь, на вершине увала, ветерок ласкал наши лица, давал живительную прохладу, легкость движениям и отгонял от нас мошкару и комаров. Светлокорая березовая роща окружала нас и под ее тенью дышалось легко и свободно.
Мы уселись на поваленное дерево, и Николай стал поучать меня, как старший младшего:
- Здесь мы разойдемся, Глеб. Можно было бы идти вдвоем, устраить на коз что-то вроде облавы: найти подходящий колок, одному зайти с одной стороны, другому - с другой и двигаться навстречу друг другу. Если есть в таком колке козы, они будут нашими! Но у тебя нет опыта такой охоты, боюсь, перестреляем мы друг друга, и потому затею эту оставим. Я сейчас спущусь в распадок направо, поищу кабанов, как-то видел я - нарыли они там земли, хоть огород сади. А ты можешь идти влево, по гребню увала, в жаркий день козы любят в таких местах отдыхать - на гребне всегда ветерок, вот как у нас сейчас, гнус не держится и не кусает. Захочется сходить в распадок - сходи! Только не заблудись, местность постоянно примечай, а солнце - где оно - нутром чуй, даже если оно затянуто тучами. Сегодня оно будет весь день светить, станешь легко ориентироваться. Тебе мои советы, ой, как в жизни пригодятся. На геолога учишься, а там все это крайне нужно! Привыкай... А если, не дай бог, заблудишься - три выстрела в воздух и никуда с этого места не уходи, кто-нибудь к тебе из наших обязательно придет. А уж мы со Славой - как пить дать! Прежде чем стрелять, не забудь снять с предохранителя пистолет или  карабин. Ну, всё! Ни пуха, ни пера!
- К черту!
Мы разошлись по сторонам. Николай как поднялся с колодины, так и пропал, словно провалился под землю - исчез моментально. Я зашагал по гребню увала...
Пистолет он мне дал на всякий "пожарный" случай - вдруг на медведя набреду. Пистолет в кобуре висел на моем поясном ремне и придавал мне уверенности в поисках дичи, за что в душе я был очень благодарен Тощеву. Пистолет был не наш, не отечественный. Он весь блестел никелем, с длинным стволом и почему-то очень легкий, не внушающий особого доверия. В институте, на военной кафедре мы стреляли из наших ТТ. Они были помассивней, поскромней и, когда возьмешь такое оружие в руку, сразу проникаешься уважением к нему и уверенностью в себе. А эта "фитюлька" не вызывала таких ощущений - красивая, но и только. И все же чувство благодарности к Тощеву крепло - человек заботится обо мне. Себе пистолет не взял, а мне дал: он из любого положения выкрутится, а я, ненадежный студентик, могу сам себя сгубить.
Карманы мои были полны патронами к карабину - в обоймах и без них, россыпью. Да и то сказать, патроны ка-гэ-бэшные, не жалко, счета им не вели. Полагаю, что ни Тощев, ни Пульков за них ни перед кем не отчитывались. Если б надо было, Тощев снабдил бы меня не только пистолетом и карабином. Он бы и автомат мог дать, но это было бы уж слишком "жирно".
Осторожно ступая, зорко озирая тайгу, шагал я и шагал то в тени деревьев, то на солнечных полянах. Никто из зверей мне не встречался, тишина стояла полная, лишь лесные пташки перепархивали с ветки на ветку - ветка качалась и наводила меня на подозрения: не зверюга ли ее качнул? Полосатые бурундуки, усевшись на задние лапки, удивленно пересвистывались - это что еще за невидаль такая появилась в наших местах? Это они обо мне так...
Я напряженно, до звона в ушах, вслушивался в глубокую тишину, но ничего необычного в ней не улавливал - звенит и звенит, ну и пусть себе звенит! Лес и лес, ни шороха, ни звука. На прогалинах приятно грело солнце в спину, торопиться было некуда, впереди времени много. Помня наказ Николая, я изредка, но зорко всматривался в окружающую меня тайгу, крутил головой, запоминая местность. Совсем, как бурундук...
Но вот что-то вмешалось и нарушило тишину леса. Я остановился и напряженно прислушался. Не может быть! Уж не галлюцинации ли? Посреди тишины ветерок то донесет, то отнесет от меня... песню! Но какая может быть в тайге песня?
Я дернул себя за мочку уха. Да, действительно, кто-то где-то поет. Сначала это было еле слышно, но чем дальше, тем громче становилось пение. Потихоньку, но поспешая, я выдвинулся на поляну, где вроде и повыше было, и обзор стал получше. Спрятался за ствол дерева, стал наблюдать.
Внизу, то внезапно появляясь, то исчезая в зарослях, показались две женщины. Разноцветьем пестрели их головные платки и кофточки. В руках каждой - посильная кладь.
                ...наверно, милый мой идет.
                На нем защитная гимнастерка,
                она с ума меня сведет, -               
выводили известную песню два молодых голоса. Куда их несет, безоружных? По грибы, за ягодами?
А я-то тут охочусь, каждого куста боюсь! С карабином, с пистолетом... Еще об автомате подумывал, трусишка несчастный. Какая же здесь тайга, коли бродят по ней, как по деревенской улице, поющие во все горло молодые женщины? Стыд и позор! На какое посмешище меня выставил Тощев! Еще расскажет кому из знакомых, засмеют. Скажут, так вот на каких козочек ты охотился, на двуногих! Не русалки же здесь, в самом деле, про милого в защитной гимнастерке поют?
Женщины, так и не прерывая песню, скоро прошли, меня не заметили - напугались бы до зубов вооруженного человека, не на них ли охочусь? Я вышел из-за ствола дерева и, чтобы певицы ненароком на меня не набрели, свернул в распадок.
Идти стало легче, под гору. Лес становился гуще и серьезней. Подрост - молодые деревья и кустарники - почти исчез, под ногами появился мох.
Я спустился на дно распадка. Оно поросло ельником. Их сучья-лапы росли так низко, что почти касались земли. Солнце сюда еле пробивалось, могучие деревья окутал полумрак, а тишина стала такой звонкой, что хоть уши затыкай. Ноги утопали в мягком, податливом мху.
Справа вдруг появились большущие валуны. Огромные, гололобые, поросшие тонким разноцветным лишайником и белесым низкорослым мохом, они собрались сюда, словно на совет: как бы еще удивить, напугать бестолковенького студентика? У их подножия росли все те же ели, сумрачные, светонепроницаемые, жуткие.
Я довольно долго шел вдоль длинного ряда валунов. Нес, нес их на себе ледник, а потом растаял, и валуны точно обозначили границу переднего края ледника - наглядный урок по общей геологии. Размеры валунов были впечатляющими, почти каждый из них был гораздо больше сельского дома. Это какая же силища занесла их сюда, по пути окатала, как прибрежную гальку? Значит, долгим и длинным был их путь.
Я представил себе гигантский ледник, усеянный такими валунами, бывшими когда-то осколками скал. В результате великого оледенения Земли исчезли гиганты наземного мира животных - мамонты. А человек остался, выжил, скорее всего, отступая перед ледником.
 Появлюсь в институте, непременно расскажу доценту Гусеву, какую находку преподнесла мне здешняя тайга.
Доцент Гусев после второго курса руководил учебной практикой нашей группы студентов- геологов, специализирующихся на поисках и разведке нефти. Практика проходила под Красноярском. Сначала мы стояли лагерем на речушке Базаихе, где обследовали коренные породы небольших горных хребтов. Помню, многие из нас, студентов, склонялись к мнению, что они имеют  девонский возраст. Нас в институте учили: девонские полезные ископаемые - это нефть и газ, каменная и калийные соли, медистые песчаники и бокситы. Мы, будущие геологи-нефтяники, наивно полагали, что на первой же геологической практике можем найти нефть, потому и склоняли своего руководителя к мнению, что мы находимся на девонских нефтеносных отложениях. Гусев, в противовес этому мнению, сказал: "Хорошо, кто найдет мне окаменевшие аммониты, тому я сразу ставлю зачет по практике, и он может досрочно ехать домой на каникулы". А надо сказать, что аммониты - яркие представители геологического периода, называемого девоном. Мы всей группой настойчиво стали искать злосчастные окаменелости, и, если попадалось что-либо похожее на аммониты, скопом бросались к ним, окружали со всех сторон, нагибались и тщательно рассматривали, так что худенькие студенческие наши задницы  образовывали большой "цветок". Ох, и смеялся же тогда над нами доцент Гусев - от всей-то душеньки! А  аммонитов мы так и не нашли, не было их здесь и в помине, прав был наш доцент.
Потом мы побывали на Красноярских столбах, сложенных из гранитов и граносиенитов. Побывали не с какой-то определенной геологически-познавательной целью, а просто так - как можно  быть в Красноярске и упустить возможность посетить знаменитые столбы - вотчину скалолазов? Экскурсия на столбы запомнилась больше всего из нашей практики, впечатляли останцы-скалы первозданного горообразования. Здесь же мы доотвала наелись черники, и долго еще многие из нас мучались животами.
Более серьезное воспоминание из той же практики. Однажды доцент Гусев организовал маршрут по безлесным окрестностям Красноярска. В районе деревни Березовка наша группа набрела на еле заметное, полувыветрившееся обнажение горных пород.
- Обратите внимание, ребята. Это - синклиналь, простирающаяся к югу от Красноярска. Геологи страны ломают копья, доказывая, что под Красноярском возможно месторождение нефти. Как вы знаете из курса общей геологии, нефть приурочена к синклиналям складчатого образования горных пород. Вам, став геологами, предстоит доказать или опровергнуть это гипотетическое мнение.
 Мы постояли, понаблюдали, ничего стоящего для геологов не обнаружили и уже хотели уходить с этого места, как вдруг мое внимание привлекла большая трещина в скальных породах, заполненная привнесенным сюда явно не местного происхождения материалом.
Я подозвал руководителя:
- Здесь - разрыв горных пород, дизьюнктив.
- Правильное наблюдение, Глеб! Советую сфотографировать разрыв, а потом мы с вами побеседуем на эту тему.
Закончилась наша учебная практика, мы отдохнули на каникулах, но обещанной доцентом беседы все не было, и я думал, что Гусев давно забыл про свое обещание. Но однажды он сам нашел меня в корпусе геологоразведочного факультета и начал:
- Вы не забыли про разрыв горных пород, который фотографировали на практике?
- Конечно, нет!
- Помните, что я вам говорил про возможное месторождение нефти под Красноярском? Я еще сказал, что вашему поколению геологов предстоит внести ясность в эту гипотезу.
- И это помню.
- Так вот... Мне бы надо было начать наш разговор с поздравления в ваш адрес. Вы уже доказали, что нефти под Красноярском не может быть. Вы удивлены? Можно ли налить воду, в данном случае нефть, в дырявый таз? Она вытечет! Так и под Красноярском нефть, если она там была, мигрировала через разрыв, который вы обнаружили. Предлагаю вам немедленно выступить на  студенческом научном обществе с небольшим, но очень важным сообщением на эту тему.
- Это, скорее всего, не моя, а ваша заслуга. Я только нашел разрыв, а выводы сделали вы. Вам и карты в руки! Сделаете доклад на какой-нибудь геологической конференции...
- Э-э, нет, батенька! Плагиатством не занимаюсь и вам не советую. Ну что вам стоит? В вашем случае даже никакой подготовки к выступлению не нужно, встали с места и сказали... Вы произведете эффект взрыва в научных кругах геологов. Вам не хотелось бы сделать карьеру ученого геолога? Бросьте к чертям собачьим самодеятельность на факультете! Что это вам даст? В лучшем случае, почетную грамоту - и все! Идите в науку, там - ваше будущее!
Я уже не помню, что ему ответил, но никакого доклада так и не сделал. Теперь знаю: зря!..
...В сумраке ельника было довольно-таки прохладно, как-то неуютно, если не сказать больше... Невольно озноб и дрожь пробежали по всему телу.
Вдруг мое внимание привлекли какие-то сухие ветки, торчащие из моха меж двух огромных валунов. Я подошел поближе, присмотрелся к "веткам" и обнаружил, что это ребра большого животного.
Я внимательно обследовал свою находку и понял, что набрел на скелет лося, или сохатого по-сибирски. Ну да, вот и рога - большие "лопатки". Повсюду валялись клочки буровато-серой шерсти. Остатки мяса на костях сохатого уже потемнели, словно ржавчина.
Так что же здесь произошло? Какая драма разыгралась у останцов ледника? Если бы лося задрал медведь, он бы обязательно завалил тушу мохом, землей и валежником, чтобы, проквасив, съесть. Значит, это сделали волки. Но эти хищники могли одолеть лося только стаей, а летом волки не собираются в стаи. Неужели сохатый поддался всего двум волкам? Ну, почему только двум? Учитывая прошлогодний приплод, их могло быть трое-четверо. Вероятнее всего, лось был стар или болен. Или ранен, мелькнула в голове догадка, ведь почему-то Тощев с Пульковым постоянно ездят охотничать только сюда.
Я представил себе, как волки выследили немощного сохатого, как они выжидали, когда он направится в сторону валунов, как они его здесь прижали к валунам и зарезали. Потом устроили настоящий пир, ведь волчьи аппетиты неизмеримы, а волчат, оставленных в логове, они кормили, срыгивая куски съеденного мяса.
Можно представить и другую картину. Лося ранили охотники, причем необязательно Тощев и Пульков, он сам из последних сил забрел сюда, к валунам, и здесь подох. Дальше события развивались, как в первом варианте. Волки, пир, кормление волчат...
В голове живо предстала картина кровавого пиршества, и тут мне стало особенно неуютно, словно окунули меня в ледяную воду. Не исключено, что серые хищники и сейчас здесь, наверное, наблюдают за мной в предвкушении еще одного пира. Сидят,  притаясь в темном ельнике, и следят, выжидая момент, чтобы напасть на меня. Бр-р-р!
Дрожащими руками я вытащил из кобуры пистолет, снял его с предохранителя, пристально вгляделся в полумрак под елями, словно надеясь увидеть там волков. Да где уж! Разве их увидишь, если они и до сих пор находятся в ельнике? Волк - зверь умный и хитрый, он умеет быть невидимым.
Повернувшись спиной к останкам сохатого, я сделал несколько робких шагов в глубину ельника. Пока никто на меня не нападал, и это меня приободрило. Сердце постепенно сбавляло ритм, готовое еще только что выпрыгнуть из грудной клетки. Я прибавил шагу...
Почти бегом рванулся я сквозь густой ельник, цепляясь за сучья и почти не слыша, как рвется на мне одежда. Рывками, то устремляясь в бег, то останавливаясь, чтобы оглядеться, я пересек  полосу дремучего ельника и сразу очутился на залитом солнцем зеленом пространстве. Здесь уже не было так жутко и так тихо, пугающе тихо...
Я очутился на краю широкой пади, откуда не было видно ни гор, ни увалов. Глубокая эта равнина сплошь поросла молодыми побегами лиственницы. Их, этих побегов, здесь было несметное множество, и росли они так густо, словно кто-то их посеял. Такие заросли в Сибири называют курумником. Сначала я петлял среди зарослей, выбирая места, где побегов было меньше, а потом понял, что кручусь на месте, как домохозяйка на кухне, и толку от такого передвижения совершенно нет никакого. Тогда я стал ломиться напролом, в одном, избранном мною направлении, навстречу полуденному солнышку и очень скоро убедился, как трудно это делать, когда на одном квадратном метре росло, по крайней мере, по пять тоненьких лиственниц.
А солнце пекло вовсю! Тонкие, с палец толщиной деревца почти не давали тени, и скоро я весь обливался потом.
Не помню, сколько я потратил времени, чтобы выбраться из курумника, как внезапно мое внимание привлек старый, полуистлевший пень. Я готов был укусить себя за палец, за что угодно, чтобы убедиться, что я не сплю. Этот, именно этот пень я встретил во второй или в третий раз.
В жаркий день холодный пот прошиб меня! Я понял, что заблудился, заблудился окончательно и бесповоротно. Я, оказывается, ходил по курумнику огромными кругами. Сориентироваться в этом зеленом царстве высоких и тонких побегов я как следует не мог - взгляд мой не пробивался сквозь высокую стену лиственничного подроста.
Я сдернул с плеча карабин. Три гулких выстрела распороли лесную тишину. Я присел на злополучный пень. Посмотрел на часы - была половина третьего часа. Чтобы как-то успокоиться, достал пачку "Беломора", закурил.
Хороший "Беломор" завозили к нам в Туву – производства первой Ленинградской фабрики имени Урицкого. Причем, в экспортном исполнении - об зтом заверяли меня все знакомые курильщики: посмотри, говорили, пачка темно-синяя, почти черная, значит, экспорт. В Ленинграде я жил недалеко от этой фабрики, покупал папиросы в киоске около нее, меня заверяли, что все работницы ее - курящие, явление редкое по тем временам. А еще на ум пришла байка. Дескать, проходила в Москве научно-техническая конференция руководителей табачных фабрик страны. Известно, кулик свое болото хвалит, так же хвалил свою фабрику каждый выступающий. А в перерывах между заседаниями все делегаты окружали директора Ленинградской имени Урицкого фабрики и просили у него закурить...
О папиросах я рассуждал с тайной целью отвлечься, успокоиться. Но тщетно... Мысли мои опять потекли в прежнем русле: как мне быть? Исчезни сейчас курумник, я все равно не знаю, в каком направлении мне надо идти.
В своих скитаниях по тайге я не обращал внимания, стрелял ли кто из наших мужиков. Я стал припоминать все со мной случившееся с того момента, когда мы с Тощевым разошлись в разные стороны. Нет, вроде бы никто не стрелял. А это значило... Это значило, что либо дичи им не встречалось, либо... либо я забрел так далеко в таежные дебри, что выстрелов  не мог слышать. Значит, подытожил я, моих трех выстрелов они тоже не слышали. Неутешительное умозаключение - что тут скажешь...
Я вскочил с пенька, нервно передернул затвор: надо повторить три выстрела. Пока я плутал в курумнике, возможно, кто-то подошел поближе к месту, где я нахожусь. И в этот миг услышал:
- Не стреляй, Глеб! Это я - Слава.
Пульков? Точно - он!
Закачался курумник и ко мне, улыбаясь, подошел Пульков. Каким родным человеком он мне сейчас показался!
- Ну, так я и знал! Кто, думаю, в беду попал? Не иначе, наш студент. Ну точно, он! Давай, рассиживаться некогда, пошли.
Он зачем-то взял меня за руку. Совсем за малохольного считает, что ли? И мы пошли...
От присутствия ли старшего товарища или потому, что он умел выбирать путь, где курумник был не так густ, но мне показалось, что зря я паниковал среди зарослей, мог бы выбраться из них и без посторонней помощи. Надо было просто успокоиться, и не так бы стал страшен проклятущий курумник.
Через считанные минуты Пульков вывел меня на таежную елань. Снял фуражку, помахал ею в воздухе, словно веером:
- Уф! жара такая...- вытер платочком пот с лица. - Ты, Глеб, сейчас на стан подавайся. Хватит блудить! А я еще пройдусь. Давай присядем, покурим пока...
Мы приставили карабины к стволу дерева, отошли шагов на пять и сели на колодину. Закурили.
Нравился мне Слава Пульков. Всегда он улыбчивый, всегда доброжелательный. А когда человек добрый, он становится душевно привлекательнее. Сколько раз он на очередном матче «Динамо» предлагал мне надеть форму и сыграть в полузащите - у меня смелости не хватало.
Сейчас он завел речь о другом:
- Когда кончишь институт, Георгий, приходи к нам работать, в КГБ. А что? Офицер! Если повезет, в первый отдел направят. Зарплата там высокая, льготы большие. Еще молодым выйдешь на пенсию. И пенсию будешь иметь приличную... А вот и козы!
Он кинулся к дереву, схватил оба карабина, один кинул мне. Со стороны недалекого перелеска прямо на нас, как говорится, лоб в лоб, бежало пять или шесть коз! Кто-то их там вспугнул, нас они не видели и неслись, как в атаке, напропалую.
Прогремел выстрел, другой. Стрелял Слава. Я тоже приложился к карабину, почти не целясь, посылал пулю за пулей в коз. Вдвоем мы открыли беглый огонь. Мы видели, как то от одной, то от другой козы летел пух, но ни одна из них не упала.
По-видимому, козы от нашего огня ошалели. Как бежали в одном направлении, так и не сменили его. Промчались мимо нас всего в нескольких шагах. Мы со Славой еще и вдогонку им пустили несколько пуль.
Козы скрылись из наших глаз.
- Пошли, посмотрим!- предложил Слава.- Если хоть в одну попали, должна быть кровь...
Мы прошли тем путем, каким промчались мимо нас козы. Ничего не обнаружили. Сухо!
- А ведь пух летел!- разочарованно протянул я. - Ну, я мазила, а ты-то стреляешь, я те дам!
- Оба мы мазилы!- подытожил Пульков.- Ушли и ушли... Ничего не попишешь... Я объясню, в какую сторону тебе надо шагать, чтобы к стану выйти. Во-он! Видишь справа скалу? Слева от нее - прогалина, а еще левей - кедрач стеной. Видишь?
- Вижу!
- В том направлении и шагай. Выйдешь на зимник, обрати внимание: должен быть след от колес нашей полуторки. Поворачивай направо и выйдешь к машине. Давай! Расходимся.
Мы разошлись в разные стороны. Я старался держаться того курса, который мне объяснил Пульков.
По-прежнему не слышно было ни одного выстрела. Значит, подумал я, дичи в этих местах не было. Или ее спугнул кто-то. И тут я вспомнил свою встречу с поющими женщинами в начале дня. Это я предположил, что они шли за грибами или ягодой. А если они шли к своим мужьям, а те заготовляли здесь лес? Ведь каждая из них несла что-то в кошельке, я думаю, продукты для мужа.
Допустимо такое предположение? Вполне! И пели они не от радости какой-то, не от приподнятого настроения, а чтобы подбодрить друг друга - боязно в тайге-то, хоть они и вдвоем.
Так-так! Значит, здесь ведутся лесозаготовки. Лесорубы не сидят без дела - пилят, рубят, короче, шумят. Звери и ушли из этих мест. Выскочившие на нас с Пульковым козы - еще одно тому подтверждение. Тогда почему мы, охотники, не только не видим, а даже не слышим, где работают те лесорубы? То, что мы, люди, их не видим и не слышим, еще ничего не значит. У зверя чутье развито во много раз лучше нашего, он все видит и слышит раньше и лучше нас, людей, и на большем удалении от лесорубов.
Рассуждая таким образом, я и не заметил, как миновал скалу, о которой мне толковал Пульков. Местность пошла с понижением - опять начался тянигус, только теперь я шел под гору. Все чаще и чаще стал встречаться таежный подрост - молодые деревца, кусты таволожника, черемухи, ольхи и рябины. Значит, я выхожу из тайги. День клонился к вечеру, но пока не очень заметно.
Наконец-то я вышел к зимнику. Дорога, накатанная зимой, сейчас еле заметна в густой траве. И все же заметна. Видны даже следы колес нашей полуторки.
Я вышел на дорогу и повернул направо, как учил Слава. Дорога шла под уклон. Я догадывался, что где-то впереди есть заболоченное место, к которому ведет зимник. Шагать по дороге, хоть и неторной, гораздо легче, чем брести по густой траве, где на каждом шагу встречаются ямы, колдобины, полусгнившие стволы поваленных деревьев, просто навалы сучьев. Их или надо обходить, или замедлять скорость хода.
И тут я вышел на то место, которое никогда не забуду. Впереди рос большой куст боярышника, который дорога плавно огибала. Справа от зимника - подножие крутого увала, поросшего молодым березняком.
Передо мной по зимнику, не обращая на меня внимания, катились полосатые шарики. Кабанята! Таких я повстречал впервые в жизни, о них я только читал в литературе.
Полосатые юркие создания, мелко перебирая ножками, по-видимому, не хотели сворачивать с дороги и, повторяя ее изгиб, полого, исподволь огибали широкий куст боярышника. Впереди, должно быть, шла их кабаниха-мама. Поросята не могут быть без матери.
Я сдернул с плеча карабин, снял затвор с предохранителя и, почему-то пригнувшись, хотел догнать маленьких зверенышей. Мне это удавалось - расстояние между мной и полосатиками все сокращалось.
Но почему я не вижу их мать? Она, несомненно ведет за собой поросят, но из-за поворота дороги постоянно находится вне поля моего зрения. Стрелять же кабанят не имело смысла: во-первых, жалко, они такие хорошенькие и безобидные, во-вторых, мяса с них , что от козла молока.
И тут вдруг справа и несколько позади меня, на увале, раздался треск сучьев, топот ног, шумное дыхание. Я резко повернулся направо. Вниз по увалу, словно торпеда, мчался на меня взрослый, большой кабан. Отчетливо видны были белые, с желтизной клыки и дыбарем вставшая шерсть на загривке - этакое страшилище!
Все произошло мгновенно. Прижав карабин к поясу - поднять его к плечу я бы не успел,-  я выстрелил в зверя. Я больше надеялся испугать его выстрелом. Трудно было полагать, что из такого неудобного для прицельного выстрела положения я мог в него попасть. Но это подействовало...
Разъяренный кабан резко остановился, из - под его ног вниз покатились камешки. Рядом с ним росла молодая березка, как мне показалось, в руку толщиной. Чудовище одним разом перекусило ее...
Дальнейшее происходило как в плохом сне. Я не помню, как исчез кабан. Куда-то подевались и поросята. Я один стоял на зимнике. Пахло горелым порохом. Блестела в траве медная гильза, в ушах все еще стоял звон от выстрела.
Только сейчас я осознал, какая опасность мне угрожала. Меня била мелкая дрожь. И не охотничий азарт был тому причиной, а самый настоящий страх, животный страх, хотя я и понимал, что все страшное осталось позади. Одна мысль не давала покоя: если б не березку, а меня так хватанул зубастый зверь, что бы со мною сталось?
Медленно, осторожно пошел я по зимнику, часто останавливаясь и озираясь. Неважный из меня получался охотник - страх превалировал над всеми другими чувствами. Неужели я так же буду вести себя в поле, когда стану геологом? 
Вскоре я вышел к стану. Темнела в листве деревьев полуторка. Ручейком уходил в небо легкий дым от костра. Около него сидели на корточках Тощев и два моих брата - Павел и Александр, - курили. Завидев меня, вскочили:
- А-а, Глеб! И тоже с пустыми руками. Это, случаем, не ты сейчас стрелял? По звуку судить, не дальше двухсот метров. Кого там мог встретить?- охотники засыпали меня вопросами.
Сбиваясь и повторяясь, взволнованно я рассказал им о своей встрече с семейством кабанов. Тощев сделал большие глаза:
- Ну и мастер ты плести небылицы, Глеб! Сразу видать охотника, как птицу по полету. Да я ни за что не поверю, что рядом с нашим станом бродят кабаны. Откуда они взялись?
- Почем мне знать...- убеждал я.- Не верите, пойдемте на них облавой. Если кабан ранен, по следу крови выследим. Они не должны далеко уйти!
- Да брось ты!- махнул рукой Тощев.- Держи вот с устатку!
И он протянул мне стакан, наполовину наполненный спиртом.
Мы подождали еще с полчаса, должен был подойти Пульков. Попили-поели остатки вчерашней трапезы. Тощев рассказал, что встретил двух лесорубов. Те в кедраче заготавливали строевой лес ("Бревна, как свечечки! Жалко смотреть - такие красавцы росли!").
- Я им сказал: "Что вы творите? Кедр - единственное дерево, которое регулирует в тайге водный баланс". На них это подействовало, как писк комара на слона.
Павел рассказал, что нашел в траве спрятанного матерью козленка:
- Махонький такой! Издали смотрю - уши из травы торчат. Думал, сучья колоды. Присмотрелся, - шевелятся, я догадался - козленок. Пожалел я его, обошел стороной.
Саша вообще никакой дичи не встретил.
Подошел Пульков. Мы еще поговорили ни о чем, пока он ел.
Спустя полчаса наша полуторка медленно стала выбираться из тайги - мы возвращались в Кызыл. Как говорится, несолоно хлебавши...
...Но на этом в истории с кабанами рано ставить точку.
Прошло дней десять, не больше, и однажды в городском парке я встретил Славу Пулькова. Он завидел меня еще издали и, как всегда, с улыбкой поспешил навстречу:
- Добрый вечер, Глеб! Не торопишься?
- Спешить вроде некуда. Иду на танцы в парк.
- Вот и добро! Давай присядем, поговорим.
Мы облюбовали скамейку, сели. Слава закурил, ему последовал и я.
Начал разговор он:
- Тебе, наверное, интересно, чем закончилась твоя встреча с кабаньим семейством? Честное слово, ты в рубашке родился - остался жив и здоров... В прошедшие выходные мы опять охотились в тех же местах.
И он рассказал мне о своей встрече с "моим" кабаном.
В этот заезд все шло по раз заведенному расписанию: в субботу вечером - лесная пирушка, в воскресенье с утра - собственно охота.
Когда охотники расходились от стана, кто куда захочет, Пульков не преднамеренно, а случайно избрал направление, куда от меня скрылись кабаны. Еще издали он заметил "моего" кабана. Странно, завидев человека, он  даже не попытался скрыться, а сидел на месте, словно собака. Когда Слава подошел к нему достаточно близко, кабан все же предпринял попытку убежать. Но из этого ничего не получилось. Он не смог подняться на все четыре ноги. Передними ногами он пытался протащить свое тело подальше от человека, перебирал ими, копытил, но оставался на месте.
Пульков понял, что я в прошлый раз ничего не выдумал, что, действительно, стрелял в кабана, и совершенно напрасно меня никто не послушал - приехали бы домой с добычей. Он прицелился и  выстрелил в неподвижного кабана. Пуля прошила ему одну из передних ног. Он перестал копытить.
Слава подошел вплотную к зверю и пристрелил его в упор.
- Убитый зверь лежал на кромке болота,- заканчивал свой рассказ Пульков.- Я подошел к нему и осмотрел кабана. Твой выстрел оказался для тебя счастливым, иначе бы так просто эта встреча не завершилась. Пуля вошла кабану в шею и, видимо, задела позвоночник. С пыла, с жара, как говорится, кабан пробежал еще несколько сот метров и свалился у края болота. Неделю пробыл он фактически без движения, без пищи и, наверное, без воды, пока не подошел я. За это время он потерял много крови, сильно исхудал, рана загноилась, в ней появились черви. Кушать такое мясо ну просто категорически нельзя. Я не стал и разделывать зверя. Вечером, когда мы собрались все вместе на стану, ребята захотели посмотреть нашу с тобой добычу. Мы сходили к болоту и сфотографировались около мертвого кабана. Зверюга тот еще, матерый! Говорят, такой вепрь не поддается даже тигру, силы у них примерно равны. Ну вот и всё...
От себя добавлю, что много позже мне довелось посмотреть документальный фильм, где в схватке сошлись уссурийский тигр и кабан. И - что вы думаете?- кабан одолел тигра. Ни за что бы не поверил - полагаю, что видел не трюк киношников,- все было похоже на истину.

Люди  хуже  зверей
Коли уж в мое повествование вошли Тощев и Пульков - два разных человека с одной биографией,- словно прожившие одну жизнь на двоих, нельзя умолчать, чем и как она завершилась.
Наступила осень пятьдесят восьмого года. И вместе с нею - страшная развязка, когда в один день погибли оба друга. Уму непостижимо, как это могло случиться с людьми опытными, познавшими жизнь в самых разных ее аспектах, хотя страшная правда лежала на поверхности…
За успехи в работе, за безукоризненную службу в системе органов безопасности руководство республиканского КГБ премировало друзей, и они  решили «обмыть» премию.
 Чтобы совместить приятное с полезным, решено было сделать это на охоте. Как раз выпал первый снежок, и пропустить чернотропье они посчитали непростительным грехом. Чернотропье потому так названо охотниками, что по первому снегу в тайге зверь оставляет "черный", до земли след. Очень удобно для охотников: информацию, где он находится, зверь "пишет" сам.
 Наметили место для охоты, не слишком удаленное от Кызыла. Марал – лесной олень - там водился. Это долина ручья Шевелиг, что впадает в Большой Енисей. Таежное это место привлекало  тем, что добраться до него можно было на автомашине, и тем, что в распадке ручья стояла кем-то из охотников сооруженная избушка, в которой можно было переночевать - в тепле, а не на снегу. Договорились и с водителем Павлом Фирсовым: в пятницу после обеда он на комитетской машине забросит охотников до избушки, возвратится в Кызыл, а в воскресенье вечером заберет их из тайги.
С тем и поехали.
Из Кызыла выехали втроем, из тайги вернулся лишь один – водитель Павел Фирсов. Объявился он, как и договаривались, вечером в воскресенье. Привез с собой неприятную весть: Тощев и Пульков погибли... На месте охотничьей избушки лишь ветерок развеивал пепел пожарища – люди сгорели в ней заживо.
По его словам, события развернулись так. В пятницу, ближе к вечеру Павел  привез охотников к таежной избушке. Что она представляла собой? Стены - из жердей, низкий потолок с отверстием для выхода дыма, печки не было никакой, вместо нее - кострище на грунтовом полу, были плохонькие жердяные нары, где с трудом могли разместиться двое, в маленькое единственное оконце едва проникал свет.
Приехали, перетащили из машины в избушку оружие, кошму - постлать на нары,- запас еды и две или три бутылки спирта. Сразу же развели "горючку" водой, предложили водителю остаться:
- Обмоем премию, а завтра утром уедешь домой.
Но Павел от трапезы отказался, пожелал друзьям «ни пуха, ни пера» и уехал. Отъезжая, заметил, что костер в избушке уже был разведен – из отверстия в потолке шел дым…

…По линии Всесоюзного Комитета госбезопасности из Москвы срочно вылетела комиссия по расследованию несчастного случая в тайге. Она работала на месте происшествия всего один день. Версия об убийстве даже не возникала:  показания Павла Фирсова не противоречили  фактам. Она пришла к заключению, что произошел несчастный случай по вине самих пострадавших, и дело закрыли.
Сотрудники Кызылского комитета привезли из тайги останки охотников. Гробы установили в здании КГБ, их никому не открывали, попрощаться допустили только ближайших родственников.
Кызыл был взбудоражен. Тощева и Пулькова в городе знали многие. Около здания Комитета собирались родственники и друзья погибших, они огорченно обсуждали случившееся, родные плакали…
Комитет устроил пышные похороны. Друзей-чекистов в последний путь провожал весь город.
Руководство КГБ позаботилось и о семьях погибших, построило для них трехкомнатные особняки. Старший из сыновей Пулькова - Вадим - был направлен в Московское суворовское училище, сын Тощева - Вячеслав - в Омскую школу милиции. Вдовы - Клава Пулькова и моя племянница Галя Тощева - получили от Комитета  единовременные пособия, а от государства - ежемесячные пособия на воспитание детей.
                *                *                * 
Надо признать, разум человека на порядок выше, чем у братьев наших меньших - животных. Но как благороден любой, даже самый лютый зверь в сравнении с разумным человеком! Зверь уничтожает себе подобных, но делает это по отношению только к слабым и больным животным, тем самым, предупреждая инфекции и не допуская эпидемий. В человеческом же обществе все обстоит зачастую наоборот, особенно в постыдный период перестройки и вплоть до наших дней - человек губит человека из зависти и корыстных побуждений посредством хитрости, обмана и самого совершенного оружия. Естественный отбор в животном мире основан на принципах санитарии, создании более сильных и более приспособленных, чтобы выжить, особей. А в нашей людской среде - на деньгах, на стремлении жить богаче и полнокровнее других за счет этих самых "других". Легче и лучше всего это достигается посредством убийств, грабежей и насилия. К великому сожалению, на том основано человеческое общество, каким бы гуманным при этом ни был государственный строй. И закономерно, что кровь невинно погубленного будет мучить убийцу на протяжении всей его жизни, и умирать он будет так же тяжко, как жил греховно. Потому что он убил человека…
И если рассматривать то же самое в религиозном аспекте, мы придем к тому же выводу. Бог создал человека по своему образу и подобию, Бог дал душу каждому живущему на земле, и только он один вправе отнять ее у человека. Когда отнимает ее человек-убийца, он тем самым выступает против воли Божьей, против Бога. Рано или поздно он будет наказан Богом - в земной жизни и в Царстве Небесном. Возмездие неотвратимо... 
Нам, человечеству, досталась самая лучшая, самая благоустроенная из планет в ближайшем Космосе, и мы должны дорожить этим. Все описания потустороннего рая блекнут по сравнению с реально существующей Землей. Нам бы ценить да ценить этот земной рай. А мы что делаем?
...Не будем глубоко вдаваться в экологию. Возьмем всего лишь отношение к братьям нашим меньшим - диким животным. Увидев любое из них - змею ли, или прекрасную косулю - первое, что мы делаем по отношению к ним, мы стремимся уничтожить, убить их. За что? Чтобы прокормиться? Но до встречи с этим животным  мы как-то обходились, не умерли с голода. Все еще жив в нас охотничий азарт, быть может, инстинкт? Но из шкурных штанишек первобытного общества мы давно уже выросли, уже осваиваем космос и мечтаем о полетах к неведомым далеким мирам, может быть, давно обжитым и поимевшим Высший Разум, в отличие от земного человеческого "разума". А мы ведем необъявленную войну с братьями нашими меньшими, а мы безжалостно уничтожаем тех, что живут рядом с нами.
Злого человека мы, не задумываясь, называем зверем. А ведь любой, даже хищный, зверь добрее человека. Все, от мыши до слона, боятся человека, потому что он, злой и неразумный, может уничтожить их. Хитрее и сильнее, жесточе и коварнее, чем  человек, зверя в мире нет. И, называя человека зверем, не обижаем ли мы тем самым зверя?
Вернемся к Тощеву и Пулькову. Трагическая их кончина - не расплата ли это за сотни погубленных ими диких животных? Я уверен, никто из них не мог бы объяснить, зачем они убили сову. Орла, наконец... А сколько они положили в тайге диких коз и маралов! Скажи им, что они напрасно загублены, они бы искренне удивились. Пожалуй, даже обиделись: "Чего ты выступаешь? Их же много, от нашей охоты их не убудет". И невдомек неразумным, что даже самый многочисленный вид животных можно быстро истребить.
Пример тому - странствующий голубь, которого в Северной Америке было больше трех триллионов особей. Когда они устраивались на деревьях на ночлег, под их тяжестью обламывались сучья. Беспардонный отстрел этой птицы привел к тому, что последний странствующий голубь умер в безбрачии в Цинциннатском зоопарке в 1914 году.
Да что далеко ходить за примерами! В нашей, российской Туве - по человеческим меркам совсем недавно - каких-то 50-60 лет назад можно было встретить и дрофу, и сайгака. И в немалом поголовье! Пойдите, сыщите их теперь! Ответственные работники республики гоняли на автомобилях стада сайгаков по тес-хемским и эрзинским степям и били, били их из боевых автоматов. Браконьерами или хищными зверями они себя не считали - что вы, элита общества! А что творили? И ни один из них не понес никакой ответственности, никакого наказания.
Безобидные животные ничем  не могут противостоять жестокости человека. Нет у них автоматов, нет и автомобилей, вертолетов, посредством которых уничтожает их человек, кичливо называя себя разумным.
Животные не властны над своим будущим. Они не могут добиваться автономии, нейтралитета, нет у них своих парламентов, профсоюзов, адвокатов, где бы могли выслушать их жалобы, помочь организовать протест и потребовать лучших условий существования. Их жизнь - в руках человека, у которого нет ни совести, ни жалости, ни Высшего разума, наконец. Почему же мы им не поможем выжить, если считаем себя разумными, а напротив, безжалостно уничтожаем? Через какое-то время, даже обозримое в пределах одного поколения, проявлять заботу о животных будет уже поздно - отдельные их виды навсегда исчезнут с лица Земли.
Известный зоолог и писатель Джеральд Даррелл в послесловии к книге "Путь кенгуренка" писал:
"Мы получили в наследство невыразимо прекрасный и многообразный сад, но беда в том, что мы никудышные садовники. Мы не позаботились о том, чтобы усвоить простейшие правила садоводства. С пренебрежением относясь к нашему саду, мы готовим себе в не очень далеком будущем мировую катастрофу не хуже атомной войны, причем делаем это с благодушным самодовольством малолетнего идиота, стригущего ножницами картину Рембрандта... Мы настолько оторвались от природы, что возомнили себя богами. Такое воззрение никогда не приносило добра".
Нечего добавить к этим словам. Комментарии здесь излишни...
И разрешите мне на этом закончить свое повествование.

Июль 2003 года.                Пос. Шушенское.