Он не вернулся из боя

               
               
               
                Я всей жизнью своей
                виноват
                И останусь всегда
                виноватым
                В том, что стал
                неизвестный солдат
                Навсегда Неизвестным
                солдатом.
                И гудят надо мной времена
                Дикой страсти войны и разрухи.
                И погибших солдат имена
                Повторяют святые старухи.

                Михаил Дудин.

В Москве, в Александровском саду на могиле Неизвестного солдата, в рваном пламени Вечного огня светятся незабвенные слова из камня, продиктованные сердцами бывших фронтовиков, товарищей по солдатской службе, по судьбе горького поколения военного времени - Константина Симонова и Михаила Луконина: " Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен",- которые все посетители читают про себя свято, как молитву.
Ради жизни он пошел в огонь и сгорел в нем, защищая Родину, мать и родных, друзей и незнакомых ему людей, дом, в котором он родился, полянку на опушке леса, на которой он на радость матери сделал первые свои неумелые шаги. Защите всего этого он отдал самое дорогое - влюбленную в жизнь душу, совсем не думая о бессмертии.               
Для нас он останется навсегда неизвестным. Но не по его вине. По вине нас, оставшихся в живых, нашего небрежения к памяти о героическом прошлом, без которого не существует и немыслимо будущее. А в сущности, неизвестных солдат не должно быть, потому что мы, живые, защищенные их кровью, наслаждаемся бытием, ходим по нашей свободной, а не порабощенной земле, дышим воздухом жизни, растим детей - надеемся - для светлого будущего. И мы должны помнить и знать их имена, ибо они нетленны, как само время. Они, эти имена, будут вечно жить в выплаканном сердце матери, в сердце сестры, потерявшей брата, в сердце сына, которому не суждено больше видеть отца. Они живут в песне жаворонка, звучащей в голубом поднебесье, в печальных прощальных криках улетающих на юг журавлиных косяков, в склонившейся над звонким ручьем тонкой рябине, в белоствольной березовой роще, в золотистых хлебных полях - в том огромном и удивительном, что мы называем Жизнью и Родиной.            
Я - сибиряк, и мне редко приходилось бывать в Москве, только по долгу работы, в командировках, но всегда, как бы не был я занят, находил хоть немного времени, чтобы побывать, постоять, склонив голову, у могилы Неизвестного солдата, скорбно шепча сокровенные слова: "Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен" и от себя добавляя: "Царство тебе небесное и Вечная память!".
Мне все кажется - и я не могу отделаться от этого чувства,- что в могиле этой покоится мой брат Федор, без вести пропавший в самом начале войны. Мне кажется, что потому здесь и лежит солдат без имени и фамилии, чтобы люди могли почтить память отца или сына, брата или зятя, сгинувших безвестно на той злосчастной войне, чтобы, как и я, считать, что это он, их родственник, покоится в этой могиле. И пожелать ему то, что я желал своему брату в каждом редком посещении могилы.
Я плохо помню Федора, потому что был еще мал, а он уже повоевал - сначала на Советско-финской, а потом на Отечественной войне с фашистами. Я мало его видел дома, своего брата-вояку.
Нас в семье было одиннадцать детей. Я был последним, "заскребышем", а Федор - на двадцать лет старше меня. Он как бы принадлежал к другому поколению: вместе мы не росли, нас не общали одни и те же интересы. Помню только, что он был очень скромным человеком, никого из младших братишек и сестренок никогда не обижал, очень любил нашу маму, в порыве сыновних чувств часто целовал ее в щечку, тем самым как бы благодарил ее за то, что она дала ему жизнь. Только жизнь его оказалась короткой, и он, словно зная об этом, торопился отцеловать родную мамочку, показать ей,  пока не поздно, свою сыновнюю нежность и преданность.
Я уверен, что при своей застенчивости и скромности он и погиб не целованный женщиной, не познал ее ласок и взаимной любви, не знал, что "есть на земле любовь большая - одна, и только на двоих".   
Выпив, он собирал нас вместе, младших братишек и сестренок, громоздился с ногами на табурет и читал по памяти басни Крылова, особенно вот эту:
                Мартышка к старости слаба глазами стала,
                А от людей она слыхала...
Сначала он отвоевал на Финской войне. Вернулся оттуда цел и невредим, живой и здоровый. Утром приехал на попутке, спрятался за угол ветхой избенки, в которой ютилась большущая наша семья, дождался, когда во двор выйдет мама, и уж тогда предстал пред нею, не сдерживая счастливого от встречи смеха. А мама заплакала - и тоже от радости.
И уже за столом сообщил, что ожидается еще одна война, война с фашистами Германии и что их, воевавших в Финляндии, призовут на ту войну заранее, прежде чем она начнется. Выходило, что сын пришел с войны домой как бы только на побывку. У матери сердце кровью обливалось, она не могла наглядеться на своего Феденьку, такого ласкового да милого. Кто их только придумал, эти проклятые войны?
Так оно и вышло. Федора в апреле сорок первого вновь призвали служить в войсках, а Великая Отечественная война началась в июне того же года.
С фронта, точнее, из госпиталя он написал всего одно письмо, где сообщал, что ранен в руку и ногу. Писал, что мама пусть не беспокоится, ранения несерьезные, легкие, он скоро выздоровеет и, кажется, опять уйдет на фронт. Больше от него не было ни весточки...
Думаю, надеюсь, полагаю, что он погиб сразу, без мучений. Он воевал в кавалерии, а разве мыслимо с саблей наголо идти против танков, пушек и автоматов - против до зубов вооруженного врага? Какая это удобная и почти беззащитная мишень - конник, скачущий навстречу автоматным очередям или под гусеницы танка!
В послевоенные годы много я писем отправил по разным адресам и инстанциям, пытаясь узнать хотя бы, где сложил свою безвинную головушку мой брат Федор, но ответов или не было совсем, или я получал сухую справку, что он пропал без вести. Это я и без них знал.
 До сих пор возмущает формулировка " пропал без вести" - как это человек может пропасть, он что, собака, что ли, которая пропадает,  а человек - он умирает. И почему "без вести"? Видимо, можно пропасть, да еще и слать или не слать какие-то вести? Только бездушная военная машина может выдумать такое!
Душа моя протестовала, она не могла смириться с тем, что Федора нет в живых.  Тогда я начинал предполагать, что он жив, только об этом никто не знает. Он мог попасть в плен, а после плена оказался где-нибудь в Канаде или в Америке, или в Бразилии - да мало ли где нашли приют  наши пленные после войны, нежелавшие из гитлеровских лагерей попасть в сталинские.
Но вот проходит уже и моя жизнь, и старость трогает меня сзади за плечо, дает о себе знать разными болячками.  Уже никого из моих братьев и сестер нет в живых, а от Федора все так  же нет и нет ни слуху, ни духу, но я все еще, видимо, в силу привычки, жду от него весточки... Как хочется верить в чудеса! И в бессмертие...
... Судьба другого моего брата - Николая, - тоже не вернувшегося с той войны, мне более чем известна.
Он был на три года моложе Федора. Оптимист от рождения, весельчак и живчик, он снабжен был особой аурой, источал какую-то энергию, отчего окружающим его людям становилось легче на душе, они заражались его оптимизмом, становились такими же веселыми и жизнерадостными, как  и он. Меня, самого младшего в семье, он любил и баловал больше, чем кто-либо из братьев (не потому ли я вырос таким эгоистом?). Николай был душой нашей семьи - семьи дружной, работящей и умеющей отдыхать.
Он хорошо играл на гармошке, гитаре и балалайке, был заводилой среди братьев и сестер. На гитаре играла также сестра Шура, с балалайкой дружили Федор и Анисим. Бывало, соберутся вечером да как вдарят семейный концерт - изба ходуном ходит! Русские пляски, песни, отец с матерью подпевают - любо-дорого, приятно послушать!
Николай работал проходчиком в золоторудной шахте, хорошо разбирался в международном положении, в политике, и не раз мы слышали от него, подвыпившего, страшную фразу:
- Да что это Гитлер не начинает войну? Трахнул бы по этим выродкам-коммунистам, чтобы духу их не осталось! Бродяги захватили власть и издеваются над людьми...
Известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
В Финскую войну настали голодные дни. За хлебом стояли в длиннющих очередях, занимать место в которых надо было с вечера и стоять всю ночь. Тятя надевал собачью доху и шел в очередь, как на дежурство. На руки продавали всего булку хлеба, этого для нашей семьи было слишком мало, и рано утром мы, братья и сестры, шли к тяте в очередь, чтобы купить не одну, а несколько булок хлеба. Как только мы приходили, в очереди начинался протестующий шум: "Эти здесь не стояли! Гоните их прочь!" Но мы,  отвергнув стыд и совесть, не покидали тятю и вместе с ним отоваривались. До драк дело доходило - народ был голодный и потому жестокий.
Хлеб в семье всегда делил между нами Николай. Он любил повторять, что у него глаз-ватерпас, и делил хлеб виртуозно точно, хоть на весах проверяй. Николай во всем любил порядок и аккуратность, в нем от Бога жива была хозяйская жилка и сметливость.
На фронт он ушел вместе с полком тувинских добровольцев, формировавшемся в Абакане. До войны Тува была самостоятельной Народной Республикой и не входила в состав Советского Союза, хотя и получала от него большую экономическую и политическую помощь. Тувинцы шли воевать добровольно, русских обязывали мобилизацией. Вместе с Николаем в Тувинский полк вошли наши зятевья: Дмитрий Полежаев - муж старшей сестры Наташи, Михаил Пыщев - муж сестры Нины и Николай Кукава - муж еще одной сестры Александры. Много в нем было и других наших родственников - двоюродных братьев Лопатиных, Ашурковых и Чихачевых. Братьев Чихачевых было в полку столько, что из них сформировали целый орудийный расчет. Всем расчетом они и погибли...
Николая в полку сразу назначили старшиной роты - за хозяйственность, деловитость и умение общаться с людьми. Не знаю, как ему это удалось, но он выслал с фронта свой офицерский аттестат, хотя офицером не был. Мама каждый месяц получала по нему четыреста рублей, как раз столько, сколько стоили на рынке булка хлеба или стакан соли.
Николай часто писал домой письма с фронта. Умел человек в сложных боевых буднях и хозяйских заботах о роте находить время, чтобы напомнить родителям и всей семье, что он жив и здоров, чего и нам желал. Но его в этом отношении перещеголял менгрел Кукава, от которого Шура получала письма ежедневно, словно человек ушел не воевать, не командовать ротою, а письма любимой жене писать, клясться ей в вечной любви.
Мы уже привыкли получать письма, сложенные треугольником, и с лиловым чернильным штампом "Проверено военной цензурой". Нам казалось, что наша переписка так и будет продолжаться, вплоть до конца войны, но в апреле сорок четвертого, словно отрезало, замолчали оба Николая. И лишь в июне к нам в избушку пожаловал незнакомый бывший фронтовик без ноги и отдал маме два письма- треугольника, причем без лиловых штампов военной цензуры. Что в них было, я расскажу немного позже, а сейчас мне хочется остановиться на последнем письме брата Николая.
Никто из наших домашних даже не предполагал, что это письмо от него будет последним. Оно было датировано восьмым апреля сорок четвертого года, а девятого Николай погиб. До сих пор жалко, что по своей беспечности мы те фронтовые письма не сохранили, в том числе и последнее от Николая, а ведь каждое из них достойно было того, чтобы хранить его веками - живая летопись военных тех суровых лет, вечная память погибшим. Воистину верно: что имеем, не храним, потерявши - плачем.
В том, последнем письме Николай сообщал, что завтра предстоит жестокий бой с сильно механизированным противником - полку дан приказ наступать и овладеть украинским городом Дубно ( я до сих пор удивляюсь, как пропустила эти данные военная цензура, не вымарав их). Хотите - верьте, хотите - нет, но брат мой предчувствовал, что это его письмо - последнее. И интуиция его не подвела.
Поэтому он обращался к каждому из нас - к родителям, к братьям и сестрам его меньшим: Саше, работавшему в средней школе разнорабочим, Марусе, перешедшей в восьмой класс, Шуре, уже замужней, чей Кукава воевал с ним плечом к плечу. Дословно я не помню содержание письма, но знаю только, что для каждого из нас Николай нашел особые, ободряющие слова, полные надежды на победу и счастливую послевоенную жизнь, обещал каждому помочь после войны стать крепко на ноги. Родителям он писал, что никогда их не оставит, ни при каких обстоятельствах. "Поговорил" со всеми, для каждого нашел нужные, теплые слова. Беспрерывно шла война, в любую минуту, в любой миг могли убить кого угодно, и каждый из фронтовиков знал об этом. И предстоящий завтра жестокий бой, где или фашист - тебя, или ты - фашиста, третьего не дано... Вот что двигало рукой Николая, когда он писал то роковое письмо, хотя по натуре своей он был большим оптимистом.
Теперь вернемся к тем двум письмам, что принес нам бывший фронтовик. Они были написаны чужими, незнакомыми нам почерками. Писать письма на фронт и читать их с фронта должен был я. Родители мои были совсем безграмотными, а я считался в семье грамотеем: еще до первого класса прочел весь книжный фонд школьной библиотеки и учился только на "отлично".
Я взял в руки и распечатал первое письмо. Оно было написано округлым, но экономным женским почерком на четырех или пяти листах бумаги, чуть толще папиросной - не иначе, трофейной, немецкой.
После традиционных слов приветствия она писала:
"Я очень давно хотела вам написать, но Николай все меня отговаривал, да я и сама сомневалась, удобно ли это будет. Хочу сразу внести ясность: пишет вам это письмо полевая походная жена вашего сына и брата Николая. Меня зовут Надеждой. Надя, Надежда  Павловна, а по фамилии я Панова, можете называть любым именем, я не обижусь. Я хочу рассказать вам о Коле, о его последнем бое, где он сложил свою головушку. С ним мы жили не так долго, но такого хорошего человека, такого заботливого и любящего мужа не только на войне, но и в вашей гражданке, думаю, не сыскать. И вот его нет..."
Как только я прочел эти строки, бедная мама моя заплакала-запричитала: "Ох, да чуяло мое сердечко! Сыночек мой, кровинушка моя!.. На кого ж ты нас покинул? Какой ирод тебя, золотце мое, жизни лишил? Отсохли бы его руки!" К ней присоединилась и сестра моя Шура. Запричитали, заголосили... Сбежались соседи. Тятя столбом стоял, лицо сморщилось, но слез не было...
          Продолжаю читать письмо Надежды:
"Вы не удивляйтесь, что я назвалась полевой походной женой вашего сына. Здесь, на передовой, всех боевых подруг так называют, иногда еще проще - пэ-пэ-жэ. Не подумайте только, что я вертихвостка какая, мне в своей жизни многое пришлось повидать, многое пережить, не раз смотрела смерти в лицо. Я тоже сибирячка, выросла сиротой в Канском детдоме, не помню ни отца, ни матери. Мы с Николаем не венчались, ни в ЗАГСе не были, но намерения у нас с ним были серьезные, мы любили друг друга искренне и горячо, думали, что создали семью навек, но смерть вырвала его из моих рук, и слишком рано, еще очень молодой стала я его вдовой. Точнее было бы сказать, осиротела во второй раз,  уж очень он меня любил, был мне и за отца, и за мать... 
И еще о себе. Когда началась война, мне было семнадцать, и в военкомате я сказала, что паспорт потеряла и что мне девятнадцать лет, - и тогда меня взяли на фронт, на курсы медсестер.  На войне я сначала служила на другом фронте, во втором батальоне сто двенадцатого полка сорок шестой дивизии. Все помню, все! Прорыв Ленинградской блокады, Синявинские бои... Сначала воевали в болотах, где прямо-таки невозможно было выволакивать раненых из этой проклятой торфяной жижи, да еще под пулями. Это уж позже мы продвинулись на Синявинские высоты, и нам, медсестрам, стало немного легче.
А потом ранило меня в ногу в бою под  Яблоновкой на реке Охта.  Я тогда тащила на плащ-палатке раненого лейтенанта, командира пулеметной роты Сашу Синицына, и рядом разорвался снаряд. Меня по ноге как будто палкой кто ударил или оса ужалила, такое было ощущение. Бой был жаркий, и нашим не до меня было. Я потеряла много крови - очнулась в медсанбате. Ранение  оказалось не столь серьезным, осколок кость не задел, прошел в мякоти, и я через полтора месяца опять ушла на фронт, только теперь уже попала в Тувинский добровольческий полк. Здесь мы и встретились с моим Коленькой - вашим Николаем.
Вам не надо объяснять, какой он был хороший и добрый человек. Не сразу, конечно, но мы сблизились - сначала душевно, а потом уже как муж и жена. Он часто мне рассказывал о маме своей, о большой семье, где он родился и вырос - о вас всех. Коля все мне говорил, что отправит меня к вам, надо только мне забеременеть, что теперь у меня будут и отец, и мать, и много братьев и сестер. Он чаще других вспоминал своего младшего братишку Егорку, которого он очень любил, и все жалел, что так и не купил ему летний костюм-матроску, война помешала.
Тот бой под Дубно я не забуду никогда. Наш гаубичный полк сначала провел артподготовку, но немцы ответили воздушным налетом. Небо потемнело от самолетов, а потом от разрывов бомб земля смешалась с небом, и очень много наших погибло. В атаку на немцев почти некому было идти, жидкими стали ряды наших солдат и офицеров. Вместе со всеми поднялся и Николай, помахал мне рукой, крикнул: "Жди, Надюша! Бог не выдаст, скоро свидимся!".
В тот день я много вынесла с поля боя раненых. Перевязывала и выносила. Усталости не чувствовала, не до этого было. В одном месте тек небольшой ручей, и вода в нем от крови была красного цвета. Запомнился мне мостик из трупов, наших и немецких - здесь прошла рукопашная схватка. По этому мостику волей-неволей мне приходилось переходить с тяжелораненым солдатом на плечах, и, если бы мне не пригрозил пистолетом наш командир батальона Петр Зыбин, не знаю, решилась ли бы я... А потом ничего, ходила, и только было очень неприятно, когда иной раз проваливалась между трупами.
Совершенно случайно столкнулась - лицом к лицу - с Колей. Он был весь перепачкан землей от близкого разрыва снаряда, но улыбался мне до того радостно, словно боя и не было, не визжали пули над головами и не рвались снаряды, теперь уже не так частые. Мы скатились с ним в большую воронку от авиабомбы, присели на корточки. Коля погладил меня по голове, поправил выбившиеся из-под пилотки волосы, сказал:
- Вот мы и вместе! Не дрейфь, Надюшка, я - с тобой! Возьми вот, поешь сначала, а потом мы разойдемся порознь,- и протягивает мне немецкий бутерброд с белым хлебом и колбасой.
А сам привстал, чтобы вытащить из кармана пачку папирос - хотел закурить. Вытащил, присел - как-то так неловко -  и вдруг стал клониться мне на руки. Сначала я подумала - балует, а как подхватила руками-то, смотрю - он мертв. Малюсенький такой осколок снаряда пробил медаль "За отвагу" и впился в его молодое сердце - ну чтобы хоть медаль покрепче была, ведь спасся бы!
Ка-ак я тут взревела! Земля ушла из-под ног, и я потеряла сознание - второй раз за эту войну...
Очнулась опустошенная, сил нет не только за ранеными идти, а и подняться не могу. Ведь вот, только что Коленька мой был жив, улыбался мне, и нет его! Свет белый стал мне не мил, и еще долго я отлеживалась на дне воронки рядом с телом любимого, но уже неживого своего фронтового мужа.
...Город Дубно наши войска тогда взяли, но какой ценой! Тувинский полк почти весь полег. И вот ведь какое трагическое совпадение: вместе с нашим Николаем в братскую могилу положили всех его зятевей, тоже погибших в том жестоком бою - Дмитрия Полежаева из пулеметной роты, Михаила Пыщева - лучшего снайпера в полку, положившего около двухсот фрицев, и командира нашей роты  Николая Кукава. Все могилы называют на войне братскими, чтобы подчеркнуть сплоченность воинов, а эта могила стала воистину братской, потому что легли в нее близкие родственники.
А места там - залюбуешься, и соловьи поют по всей ноченьке, а зори такие розовые, как у нас в Сибири! Славянская земля! И сколько здесь памятников да обелисков павшим в боях установлено! Чему тут удивляться - такая бойня была...
Равнинная пожженная Украина. Редкими отдельными семейками растут белоствольные березки, будто хоровод девчат-песенниц собрался. Березы здесь на удивление белые, словно напудренные, я раньше таких не видела. А на полянах - лютики, лютики,- их так много, что березы кажутся прозрачными.
И вот что я хочу еще вам сказать. Мужайтесь, Татьяна Федоровна и Илларион Игнатьевич! Ваш сын, а мой муж Николай погиб за правое дело, защищая Отчизну от врага вероломного - такая смерть дается только людям с чистой душой и безгрешным. А меня радует то, что ношу я под сердцем ребеночка от Коленьки моего, и, может статься, что скоро мы с вами увидимся - я, помня наказ Николая, обязательно приеду к вам, как к своим самым близким людям. Родится сын - назову Колей в честь папы, которого он никогда не увидит.
А пока до скорого свидания! Ваша Надежда. Напишите мне!                12 апреля 1944 года".

В письмо-треугольник  была вложена маленькая фотокарточка размером чуть больше спичечного коробка. На ней запечатлены трое: Надежда Панова, наш Николай и неизвестный нам военный в солдатских погонах. На обороте фото тем же округлым Надиным почерком написано: "На память родителям и братьям-сестрам от Николая, его жены Надежды и фронтового друга Ивана Петракова. 12 апреля 1944 года".
Я раскрываю второй треугольник. Что-то он еще нам вещает?
Читаю:
"Здравствуйте, дорогие родственники моего верного друга Николая! Пишет вам Петраков Иван, которого вы, к сожалению, не знаете.
Хотелось бы мне порадовать вас доброй вестью, но придется огорчить - не от меня это зависит. Ваш сын погиб в бою смертью храбрых за взятие украинского города Дубно, за тысячи верст от родного отчего дома. Нет слов передать ту скорбь и боль, что я вынашиваю в эти дни. Я словно родного брата лишился, так мы с ним сдружились в боях и тяготах войны.
Мы с вашим сыном Николаем вместе, в один день оказались на передовой, вместе питались из одной полевой кухни, вместе спали, подстелив одну шинель и укрывшись другой. Фронтовая жизнь накрепко спаяла нас, а после одного случая, когда Николай спас мне жизнь, мы с ним побратались. Больше того, когда мы с ним влюбились в одну девушку, голубоглазую Надю, мне, как младшему брату, пришлось уступить ее Николаю. Надя, насколько я знаю, выслала вам фото, где мы снялись все втроем.
Надюша полюбила Николая, и они часто звездными вечерами мечтали, как после войны вместе поедут домой, а потом в Туву, где он родился и вырос, как будут у них два сына и дочь, которую они в честь бабушки назовут Татьяной. Николай часто делился со мной о их совместных планах на будущее. Он и Надя заверяли меня, что они возьмут к себе вас, родителей Николая, и будут жить все вместе, дружною единой семьей.
Николай и меня звал с собой: "Вот разобьем фашистов, поедешь с нами в Туву - не пожалеешь! Вместе в Кызыле поставим по дому, женим тебя на метисочке - знаешь, какие они у нас красивые,- вместе будем плоты по Енисею гонять в Кызыл. После войны народ строиться будет большими темпами - тувинцы из юрт на оседлый образ жизни перейдут, строевого леса потребуется - горы! У меня опыт плотогона большой, мы с отцом да старшими братьями тайгу и Енисей знаем, как пять своих пальцев. Проживем! Ты только держись за меня...". А еще он много рассказывал мне о своих братьях и сестрах, говорил, что хорошая у вас семья - дружная и работящая.
Да только вот ничего не вышло из его красивых планов и намерений. Человек предполагает, а Бог располагает. Я, как и его Надя, тоже сиротой рос. Может, потому и потянуло меня к Николаю, что никогда не знал родной души, на которую можно было б положиться, как на самого себя. Отца с матерью брюшной тиф унес, я у них был один, как свет в окошке, вырос у бабушки в деревне, а та деревня сейчас под немцем, и не знаю, жива ли моя бабка сегодня. Вы уж простите меня за то, что я вам все, как на духу, рассказываю. Николай стал братом, да ненадолго. Я опять один остался. Мы все друг о друге знали, секретов у нас не было. Как же? Братья!
Девятого апреля попали мы с ним в такой жаркий бой, в каком никогда не бывали. Артиллерия, танки, авиация - все смешалось, как в преисподней. Земля слилась с небом в разрывах бомб и снарядов, кругом все полыхало, свистели пули, и мы вжимались в землю, чтобы выжить. Наша артподготовка не принесла того результата, на который рассчитывало командование. И чем же мы располагали против вооруженного до зубов врага? Бутылки с зажигательной смесью, связки гранат, несколько противотанковых ружей - вот и все. Не густо! Много в том бою наших полегло. И Николай - тоже.
С Колей мы оказались в одном окопе после первой же наступательной перебежки. Пули свистят над головами, как синицы. С неба от бесконечных разрывов сыплется град камней и комьев земли. Прижались мы оба к земле, перекликаемся.
- Немцы сегодня сильно злые!- кричит мне Николай.
- А они когда добрыми бывали?- отвечаю.- Они злые, но и сильно вооруженные...
- Вот-вот,- поддакивает Николай и протягивает мне фляжку.- Хлебнешь? Для злости!
- Разве только для злости,- отвечаю.- Давай!
Хлебнули немецкого шнапса, в груди зажгло, в голове чуть светлее стало. Но не захмелели: нервы - на взводе.
Поговорили еще немного с Николаем, как много сегодня гибнет наших людей.
- Ты, Николай, будь осторожнее,- предупредил я его,- чувствуешь, фашисты озверели? Береги себя!
- Ты тоже хлебало-то не разевай!- рассмеялся он.- А мне ничего не будет! Не отлил еще той пули Гитлер, чтобы меня взяла.
Лучше б не говорил он так. Ни к чему такие слова на передовой...
Николай всегда, при любых обстоятельствах бодрился, поднимал другим настроение - такой уж у него был характер.
- Не говори "Гоп!"- не на свадьбу идешь...- еще раз остерег я Николая, и мы с ним расползлись в разные стороны.
К вечеру, когда подоспело подкрепление, подошли танки, "катюши" дали несколько залпов, на бреющем полете не раз зашли по немецким позициям наши штурмовики - одолели мы фашистов и в Дубно вошли героями. Но Тувинский полк добровольцев, пожалуй, почти весь полег... "Тогда считать мы стали раны, товарищей считать..."               
Слышу:
- Старшина наш погиб - какая жалость!
Во мне все похолодело и - словно нож к сердцу. Кричу:
- Какой старшина?
- Второй роты!- отвечают.
Господи! Да это ж Николай...
Среди убитых отыскал я друга-брата своего. Лежит, как цветочек, словно живой. Волнистые, густые каштановые волосы, прямой, с орлиной горбинкой нос, чувственные полные губы. Кинулся я к нему на грудь и разрыдался, как ребенок. Одна родная душа была у меня - и ту отняли!
- Чего это он?- недоумевают солдаты, а из нашей роты пояснили:
- Брата у него убили...
Плакал не я один. Многие любили Николая за доброту, человечность, заботу и справедливость.
Навзрыд лила слезы Надя-Надюша, фронтовая жена Николая.
Он был награжден орденом Отечественной войны первой степени. В штабе полка сказали, что вышлют его награду родным. Мне не верится, всегда обещают, но не высылают. Так что не обессудьте - война...
Пишу это письмо и опять плачу, вроде не к лицу это мужчине. Вы уж извините.
Час от часу не легче. Не успели погоревать по павшему Николаю, сообщают, что среди убитых -все ваши зятевья, все трое. Дмитрий, Михаил и Кукава. Начальник штаба решил: похоронить всех четверых в одной могиле! Так и поступили. Семейная могила получилась - воистину братская.
Похоронили мы павших смертью храбрых с воинскими почестями. Сказано было много теплых слов - поклялись солдаты отомстить фашистам за смерть товарищей. Как положено, перед воинским строем дали мы тройной залп из личного оружия. Попросили местное население ухаживать братские могилы. Дубненские пионеры цветы на могилы положили...
А я твердо решил: кончится война, и, если буду жив и способен работать, уеду к вам в Сибирь. Сироте, как я, любой краешек Отчизны - родина. Буду жить рядышком с родителями фронтового, боевого моего брата, считай, со своими родителями, коли мы с Николаем породнились. Буду помогать вам в старости, как помог бы Николай...
Друг мой, брательник ратный погиб, лежит в земле сырой, а я вот живу. Как былинка в поле, одинокая, незаметная. Истину говорят: пуля - дура. Часто думаю: почему, зачем погиб он, а не я? Обо мне плакать, горевать некому. Семьей до войны не успел обзавестись, слава Богу. Никто бы и не заметил, что нет меня на свете белом, не коптил бы небо. А Николай... Совсем другое дело. У них с Надюшей настоящая семья могла образоваться. А сейчас родители, братья и сестры по слезинке выронят - уже лужица...
Заверяю вас: за Николая, за брата названного моего буду бить фашистов за двоих. Отомщу фашистским гадам, буду воевать так, чтобы земля горела у них под ногами! И вас в беде никогда не оставлю, как не оставил бы Николай, будь он жив.
Николай не раз меня просил:
- Если меня убьют, обязательно сообщи, брат, моим родным об этом - правдиво, честно. Если рана будет смертельной, не дай мучиться - пристрели, благое дело совершишь, а маме напиши, что погиб без мучений.
Этим письмом я выполнил просьбу друга, хотя, простите великодушно, тем самым причинил вам огромное горе. Раньше, говорят, гонцов с плохой вестью убивали. Виноватым, бесконечно виноватым в смерти Николая чувствую себя и я. Надо было не отпускать его от себя, когда мы с ним встретились в том бою, может быть, он  жив остался. Или полегли бы оба, как погибли ваши зятевья... Да разве знаешь, как и куда соломки подостлать, чтобы падать было не так больно. 
Еще раз прошу: простите меня за все - и за причиненное плохой вестью горе, и за то, что не смог уберечь вашего сына, а моего брата от погибели. И напишите мне письмо, если посчитаете нужным...
Жму всем руки. Ваш Иван Петраков.   21 апреля 1944 года.
P. S. Еще одна не слишком приятная весть. Надю, боевую подругу Николая, мы похоронили после ожесточенного боя под городом Ровно. Случилось это на девятый день после гибели Николая. Подробности сообщу следующим письмом."

Из той воинской части мы писем больше ни от кого не получали, хотя я под диктовку мамы писал ответы и Надежде (вдруг, вопреки всему, она жива), и Ивану Петракову. Как сложилась судьба Ивана, остается лишь гадать.
В письме Ивану мама благодарила его за бескорыстную, светлую дружбу с Николаем, за его письмо к нам, где он на какой-то миг приоткрыл нам ратные будни сына, за то, что хватило смелости правдиво, без утайки рассказать о последних часах его жизни... Надежду мама называла дочкой, наказывала беречься в боях самой и беречь еще неродившегося ребенка. И, конечно, мама обоих фронтовиков приглашала, отвоевав, приехать к нам, как в свою семью.
Никто ей на эти письма не ответил. Мамино приглашение войти в нашу семью полноправными сыном и дочкой осталось без ответа...
Родители мои были хоть и безграмотные, но от природы прямые, тактичные, со светлой совестью люди. Несмотря на лихолетья, что выпали на их нелегкую долю: то революция, то гражданская война, то раскулачивание, то гонение в колхозы, то репрессии, то война с фашистами - и в таких вот условиях сумели вырастить одиннадцать детей, никого не покалечив ни физически, ни морально. За внешней грубостью, за ненароком сорвавшимся у тяти матом - родились в лесу, молились колесу, нечего слюни-то распускать! - таились неравнодушная доброта, честность и забота о людях. Никто из нас, детей, не ожидал, что мама наша способна по сути чужих людей пригласить к себе, как своих родных детей, приласкать-приголубить за то, что в нелегких условиях войны они стали ее сыну Николаю третьим и четвертым плечом...
Мама тяжело перенесла весть о гибели сына. Ее плач, причитания, заламывания рук, ее постоянные вздохи не только сопровождали чтение писем Ивана и Нади, но и надолго - ох, надолго! - поселились в нашей избе, став мерилом горестного поведения матери. Но нельзя не рассказать и о том, как воспринял смерть Николая тятя, не только удивив, но и напугав всех нас.
С первых слов письма Надежды он понял все: и то что Николай погиб, и то, что сын никогда больше не переступит порог родного дома,- но как стоял на ногах, так и остался стоять, только горько-горько сморщился, из груди его вырвался протяжный стон, больше похожий на мычание, лицо  покраснело, налилось кровью, вздулись веревками жилы на шее. Затем лицо  приняло странное выражение, казалось, что тятя одновременно чем-то напуган, удивлен и почему-то над чем-то вот-вот засмеется. Со стороны могло показаться, что он кому-то угрожает или кого-то осуждает, а может, едва сдерживается, чтобы не засмеяться.
Я потому так подробно рассказываю об этом, что с тех пор такое поведение отца стало его хронической болезнью, загадочным недугом. Приступы повторялись много раз в день. После приступа тятя ничего не помнил. Мама боялась просить его сходить  в магазин за продуктами: однажды по дороге в магазин с ним приключился подобный приступ - он не упал, ни на что не оперся, но после приступа повернул домой, а когда мама спросила его, купил ли он что-нибудь, он лишь отмахнулся, сказав: "Я ничего не помню".
Опережая события, скажу, что в один из таких приступов у тяти произошло кровоизлияние в мозг (инсульт), через несколько часов - еще одно, причем более глубокое, через сутки - третье и последнее. Тяти, нашего дорогого тяти не стало...
Смерть отца я считаю как еще одну жертву той проклятой войны. Осколок снаряда не только пробил медаль на груди Николая, не только грудь и сердце его, но и унес жизнь нашего отца, хотя между этими двумя событиями прошло четырнадцать лет.

Прошли годы. Многие годы. Я вырос, окончил институт, пошел работать на производство. Раны на сердце от потери братьев на фронтах Отечественной войны стали реже и меньше кровоточить - время лечит. Но боль от такой потери останется со мною навсегда.
Я часто вспоминаю их поименно. Федор, пропавший без вести. Николай, чью гибель подтвердила официальная похоронка. Виктор, в послевоенные годы умерший от окопного туберкулеза легких. И, наконец, тятя, не перенесший этих потерь. Вспоминаю не только в день Великой Победы над фашистскими захватчиками. Горем своим вспоминаю я братьев и отца. Чья из них смерть весомей, чья больней? На руке пять пальцев, любой травмируй - больно.
Вспоминаю я павших братьев, забывая о себе, о своих житейских неурядицах и думаю: воспоминания эти нужны не мертвым, не тем, кто отдал жизнь ради жизни на Земле. Воспоминания эти нужны нам, живым. Нам, еще живущим свидетелям Великой Отечественной войны, надо всю оставшуюся жизнь свято хранить память народного подвига в те страшные годы.
Нет, совсем не случайно стали побратимами жители Ровенской области Украины и солнечной Республики Тыва в Сибири. Пролитая кровь, необъятное горе людское породнило их навеки! И если вновь готова заполыхать наша планета, убейте, прокляните войну в самом ее зародыше и трижды тех, кто пытается ее развязать!
 И если где-то чье-то бессердечное создание приколет к своему рукаву нашивку с фашистской свастикой или поднимет ее на стяг - все люди должны знать, что это ничтожество тем самым вторично убило павших в войне с фашизмом народных героев - своего деда, отца, дядю или другого близкого родственника. Отрубите ему эту руку, поломайте о его голову этот стяг! И нет такому моральному уроду места на святой нашей Земле - не дна ему и не покрышки!
Люди Земли! Россияне! Каким бы делом вы не занимались, чем бы ни были заняты ваши умы - всегда помните о погибших, помните! Это все, что им осталось в наследство в небытии.
В мире появилось новое зло, не уступающее по жестокости и кровопролитию нацизму - терроризм. На борьбу с ним встают все новые и новые герои, продолжатели ратного дела и подвигов отцов и дедов в минувшей народной войне. Как кстати сегодня звучат слова-предостережение автора  "Репортажа с петлей на шее" Юлиуса  Фучика:
- Люди, будьте бдительны!

   
 26 августа 2006 года.
Пос. Шушенское.                Георгий   Н Е В О Л И Н