Эта детская-недетская доброта

                Первой  учительнице моей
                Ксении Андреевне Петровой
                -  п о с в я щ а ю .               
               
               

                Сестра моя, товарищ, друг и брат,
                Ведь это мы, крещеные блокадой.
               
Нас вместе называют  Ленинград,
               
И шар земной гордится Ленинградом.
                Неизвестный  автор.


Над тайгой, над горами восходит  осеннее солнце, словно омытое обильной росой, -  и утреннее небо наливается розовой ясностью, как бокал шипучим вином.
Земной шар тихонько, исподволь повернулся к солнцу, и то, что было в тени, наливается золотистым светом. На хакаском руднике Балахчин наступает новый день, прозрачный и ясный.
Ксения Андреевна спешит на работу, к детям, а на душе у нее кошки скребут. Где-то далеко полыхает война, и в этом непостижимом далеке сражается, мерзнет, голодует и вымирает родной город – Ленинград. К нему вплотную подошли гунны с рожками на касках и с автоматами в руках – сеют вокруг себя смерть. С холодными камнями в груди, вместо сердец, они обрушили на город  тысячи и тысячи бомб и снарядов. Оставили сиротами сотни тысяч детей. Зажгли пригороды, запалили старинные дворцы, музеи, парки, хранившие в миру величие русского искусства. Нагадили, испортили, надругались. Двинули на город лавины танков и тучи самолетов с драконами и свастикой на фюзеляжах. Посеяли разорение и смерть, голод и нищету. Перерезали железные дороги, по которым шли в великий город продовольствие и топливо. Вышли к Неве. Дошли до конечных остановок трамваев…
Все это Ксения Андреевна видела своими глазами. Видела, как сняли чугунных коней барона Клодта с Аничкова моста. Как покрасили в защитный цвет позолоту куполов Исаакиевского собора, шпилей Адмиралтейства и Петропавловской крепости. Как снарядами изуродовали розовый мрамор колонн Елизаветинского особняка. Как чернели выгоревшие ряды Перинной линии Гостиного двора. Как зияла пробоина в наружной стене дворца, созданного гением Растрелли. Как тяжелый фугас прошел сквозь пять этажей массивного жилого дома, и долго еще немым укором торчал одиноко концертный рояль в уцелевшей комнате…
А главное, незабываемое – трупы, трупы, трупы. Война – это смерть от огня и металла, это казнь голодом и холодом ни в чем неповинных людей.   
На долю Ксении Андреевны выпало лишь начало блокады Ленинграда. Но ей никогда не забыть: после жестокого, с боями сентября сорок первого был тяжелый октябрь с его вестями о немцах под Москвой. Был ноябрь – немцы обложили Ленинград вторым смертоносным кольцом. Был декабрь – голодный и холодный. А потом чудовищные январь, февраль и март  сорок второго, и каждый день кто-то из ленинградцев терял одного за другим дорогих людей.
И уже в далеком потом, лишь после слов мамы: «Уезжай, Ксюша, уезжай! Мне не пережить тягот – я старенькая. Так хоть умру в родной квартире, а не на чужбине. А ты береги себя! Ты – молодая. Тебе детей рожать надо – вон сколько наших полегло! Уезжай!» - тоскливая, голодная, безрадостная эвакуация, далекая Сибирь… И дети, которых надо учить грамоте, учить  любить, уважать и защищать Родину и ее народ.
Но уже тогда, покидая Ленинград, сердце вещало ей: даже самое начало блокады решило на три года вперед судьбу родного города. Уже тогда стало ясно: он выстоит!
Сплошь и рядом сибиряки допытывались у нее: как выживают ленинградцы, каким способом, каким образом, что им помогает? И Ксения Андреевна терпеливо объясняла им, что блокадники  сплотились, помогают друг другу, сумели создать в учреждениях, на предприятиях такие коллективы, где требуют от других жизнестойкости, заставляют подчиняться дисциплине, не позволяют опускаться. Такая, казалось бы, мелочь – заставляют детей каждый день чистить зубы. Нет зубного порошка – чистят древесным углем. И такое тоже поддерживало, поднимало самоуважение людей. Для ленинградцев стали важными не способы выжить, а способы жить – это совсем не одно и то же.
Ксения Андреевна рассказывала людям, как ленинградцы воспринимали смерть. Однажды она видела, как из подъезда дома вышла женщина, видимо, жена или сестра только что умершего и громко, по-бабьи, по-русски, во весь голос запричитала: «Родненький мой!.. Ванечка мой, дорогой!.. Да на кого ж ты меня покинул?.. На кого оставил?..».  Много было в этом плаче наболевшего, неизбывного, режущего душу и сердце. Но столько было в нем и ритуального, так чередовались в нем боль и причитания, что воспринималось все это, как реквием, как баллада.
Это уже не было жуткое, безгласное горе, которое в самом начале блокады сковывало душу и сердце. Здесь уже не было тупого равнодушия к смерти, когда неживые люди не могли оплакивать мертвых. Теперь человеческое горе изливалось с соблюдением всех людских приличий и обычаев, и это были уже ожившие чувства. И люди это поняли. Кто-то однажды верно оценил: «Правильно баба плачет! Значит,  начинаем жить! Оживать будем!».
Две родные души оставались у Ксении Андреевны в Ленинграде – мама и Иоганн Зельцер, друг. Простая русская женщина, что дала ей жизнь, и комиссар зенитчиков по боевому расписанию крейсера «Марат», что вдохнул в эту жизнь великое чувство – любовь. Иоганн – немец, но не фашист, а наш, советский немец, вставший с оружием в руках против  нации, одурманенной фашизмом.
Но нет уже в живых Иоганна. Ксения Андреевна это точно знает: по радио передавали, в газетах писали… Его крейсер потопили фашистские самолеты. «Марат» стоял у стенки в гавани и потому не мог уйти от массированных налетов. На него волнами пикировали до сорока бомбардировщиков. Корабль отбил один за другим три воздушных налета. В четвертом бомба пробила палубу и взорвалась в отсеке с боеприпасами… Оторвало нос корабля, вместе с ним ушли под воду и люди – еще живые, но уже мертвые. Ушел на дно и Иоганн…
Прошла долгая неделя, когда водолазы достали клочок кителя с карманом. На кармане привинчен  орден Красного Знамени. А в кармане – размокший, с фиолетовыми подтеками партбилет, где с трудом прочли только имя – «Иоганн…» и место выдачи билета – «Ленинград».
                *                *                *
Ах, как хочется есть!
С тех пор, как началась война, не было еще дня, когда бы ни хотелось есть. Но сегодня голод прижимает  особенно ощутимо. Вот уже сутки, как у девушки не было во рту ни маковой росинки. Кажется бесконечно давним тот вечер, когда она доела свой паек – триста грамм хлеба. Тогда еще  хозяйка квартиры, сердобольная Дарья Семеновна налила ей полтарелки молочного киселя. Но когда это было!  А кушать-то хочется сейчас, сию минуту.
В Ленинграде, помнится, дневную пайку хлеба она растворяла в трех литрах кипятка, и весь день пила эту воду. Захочется кушать – попьет немножко воды, голод и отступит. А сейчас у нее и воды такой нет.
У мамы дела тоже плохи. Письма от нее Ксения Андреевна получала редко. В треугольничке, свернутом из тетрадного листа, мама писала всего несколько строк: мол, жива, здорова, не беспокойся. И все! Соседка по квартире Ирина Павловна иногда дописывала: скучает, голодает твоя мама, как и все.
Изредка к маме прибегал Иоганн, когда он еще был жив, приносил то краюшку хлеба, пополам с отрубями и опилками, то немного риса в пакетике. Теперь вот и Иоганна нет, некому о ней позаботиться – никто ничего и никогда не принесет…
Последние три письма были особенно странными и испугали Ксению Андреевну: вместо слов – волнистые строчки, словно детсадовские прописи. Ирина Павловна в одном из них дописала: мама твоя, Ксюша, совсем плохая стала, с кровати не встает, ходит под себя, нет сил, да и разумом повредилась, сама с собой разговаривает.
Ворчит что-то у Ксении Андреевны в животе, иногда «разговаривает» на разные голоса. Как сказала бы Дарья Семеновна, кишка кишке разнос делает. А кушать, вроде, не так и хочется, притерпелось…
                *                *                *
Школа, где преподает Ксения Андреевна, по сибирским меркам – большой дом-пятистенок. Посредине – печка-голландка, обшитая кровельным железом и покрытая черным жаростойким лаком. В двух половинах дома занимаются сразу два класса – первый и второй. Уроки в них ведет одновременно  она одна – Ксения Андреевна. Поначалу ей это совсем не давалось, потом понемногу набралась опыта: в одном классе объяснит новый материал, даст детям задание, а сама переходит в другой класс. Чтобы дети без нее не шалили, за порядком в классах помогает следить техничка Варя, которая совмещала это занятие с вязанием рукавиц и носков для воевавших на фронте.
Сегодня на подходе учительницы к школе в небе появился самолет, неказистый У-2. Откуда он взялся и зачем сюда, в тайгу залетел? Натужно треща мотором, он словно разгребал винтом пушистые облака и медленно полз по небу, как большой навозный жук. Заметив его, из школы высыпала стайка ребятишек без курток и шапок. Они задрали  руки и головы вверх, нестройно закричали:
- Ероплан, ероплан, посади меня в карман! А в кармане пусто, выросла капуста…
С трудом Ксения Андреевна загнала  мальчишек и девчонок в школу, усадила их за парты и начала урок:
- Сегодня у нас, дети, десятое октября. Начнем перекличку… Леня Афонин!
Тишина в классе. Оторвала взгляд от классного журнала, привычно посмотрела в разноцветье ребячьих глаз, на место Лени за партой – пусто, нет мальчика.
- Им вчера похоронку на Ленькиного папку принесли,- тоненько прерывает тишину соседка Лени по парте  Валя Кожина.
- Понятно. Печально, конечно… Витя Воробьев!
- Я тут!
- Витя, рубашку застегни, пожалуйста! Петя Глызин! – опять тишина.- Кто знает, ребята, почему нет Пети?
Встает всегда угрюмый Вова Семин:
- Они с мамкой с утра побираться пошли… За милостыней.
Закончив перекличку, Ксения Андреевна переходит во второй класс, чтобы и здесь разобраться, кто и почему не пришел на занятия.
Разобралась.
Вернувшись опять в первый класс, она застает непривычную обстановку. У всех на партах лежат пласты и целые кочаны капусты. И все ребята хрустят ее, хрустят! Аппетитно, со смаком, чуть ли не со чмоканьем. Впиваются белозубыми ртами в хрумкающие сочные листья, отрываются от них – блестят глаза, губы и зубы, с явным удовольствием  жуют и жуют вкусную, сладкую капусту.
У Ксении Андреевны судорогой сводит пустой желудок, она бессильно опускается на табурет у дряхлого письменного стола. В глазах темнеет от голода, тело наливается слабостью, и она еле выговаривает:
- Что это? Кто разрешал?
Хруст смолкает. Тишина режет ухо. Наконец, с места встает Лена Говорухина, всегда такая бойкучая и остроглазая:
- А что? Разве нельзя? И кушать, ой, как хочется!.. А мы, хотите, и вам дадим? У вас-то своего огорода нет, а капустка –  вкус–ня–ча–я-я! 
Худые, тоненькие, с синими прожилками руки мальчишек и девчонок тянутся к учительнице, к ее столу. И в каждой руке – капуста, капуста, капуста. Всем хочется угостить ее, свою любимую  «учителку», «училку» - Ксению Андреевну. Догадываются ли они, что она очень голодна, будут ли они знать, как она сегодня благодарна им?
- Что вы, дети?.. А, впрочем… - давайте! Только немножко! Спасибо! Большое спасибо! Какие вы у меня хорошие, родные вы мои!
                *                *                *

Давно закончилась та проклятущая война. Давно у мирных людей не сводит животы голодная  судорога.
Но Ксения Андреевна, моя первая учительница, наверное, на всю жизнь запомнила тот урок  доброты, который, сами того не ведая, преподали ей щедрые сердцем дети.

Март 2004 года.               
Пос. Шушенское.                Георгий   Н Е В О Л И Н.