Дорога Чингиз-хана

                … Не важно  -
                Молодость иль старость.
                Дорога есть.
                И я – иду.
                Всё лучшее
                В душе осталось.
                И сердце с временем
                В ладу.

                Людмила  Татьяничева

Всё то, о чём я расскажу, произошло летом тысяча девятьсот шестьдесят первого года в Эрзинском районе Тувы.

Я работал начальником буровой, и как мы сами её обозвали, летучей разведочной партии Московской геологической экспедиции. Две буровых установки, смонтированных на шасси автомобилей  ЗИЛ-131, имели высокую проходимость и могли бурить скважины глубиной до ста пятидесяти метров. Партия меняла дислокацию каждый раз, как только того требовало геоморфологическое строение того или иного региона. Здесь обычно вела поиски и геологическую съёмку поисковая партия экспедиции, по заявке которой мы выезжали на место будущих работ.

В тот раз, отбурив ряд скважин в долине ручья Тарлакшын-Хем, я получил задание переехать на месторождение Улуг-Танзек на северо-востоке района, в самом сердце Восточных Саян. Месторождение залегало в горном отроге, у подножия которого брала исток небольшая река Эрзин, частично протекавшая по территории Тувы и исчезавшая затем в Монголии.

Нам предстояло пройти своим ходом многие километры по скалистому и таёжному бездорожью, используя долины рек и речушек. Мне нужно было проявить себя в трёх ипостасях – начальника партии, геолога и проводника. Как проводник я был очень ненадёжен: мне предстояло одолеть сложный маршрут впервые, ориентируясь на местности лишь по наспех набросанной глазомерной  карте и еле заметным на земле отпечаткам траков давно прошедшей здесь до нас танкетки.

Наша партия была сформирована наспех. Руководство экспедиции всё чего-то ждало, колебалось – создавать, не создавать партию, а когда, наконец, решило создать, на складе экспедиции не осталось ни палаток, ни спальных мешков, ни запаса консервов. Не дали нам и оружия, без которого немыслимы безопасность работ в таёжных условиях и возможность добыть звериное мясо для пропитания. Всё необходимое  уже успели разобрать поисковые партии, вышедшие в поле раньше нас. Мы потеряли так много решающее в геологии время и остались на бобах в материальном обеспечении партии. Пришлось выезжать в поле и работать без самого необходимого, выходя из затруднительных положений, полагаясь лишь на энтузиазм подчинённых мне людей.

В этом отношении мне повезло: люди в партии подобрались па удивление  стойкие духом, хозяйственные, неприхотливые, умеющие выходить с честью из самых затруднительных положений. Многие из них прихватили  с собой спальники. На вооружении партии оказались два охотничьих дробовых ружья, предусмотрительно взятых из дома рачительными рабочими. Из брезентовых пологов, которыми были снабжены с завода буровые установки, мы соорудили две больших палатки. Запас консервов  приобрели в магазинах.

Вот  так благодаря помощи рабочих мы обустроили свою партию и выехали в поле.
Среди буровиков ходил упорный слух, что в Улуг-Танзеке наши геологи нашли такой минерал, без которого невозможны полёты космических кораблей. Что с проходившего в Лондоне геологического симпозиума в Туву прилетели чуть ли не академики-геологи и увезли в Москву завёрнутые в свинцовые листы образцы и технологическую пробу этого страшно засекреченного и грозного минерала.

                *                *                *

В первый день наша летучая партия вышла с утра из райцентра и – где по торной просёлочной дороге, где по каменистому руслу речушки Нарын – благополучно добралась до заброшенного посёлка когда-то преуспевающего золотого прииска.
На подъезде к бывшему прииску мы заметили в тайге трёх или четырёх крупных длинношёрстных, с лошадиными хвостами быков, мирно пасущихся среди деревьев, которых мои ребята приняли было за медведей и схватились за ружья.

Свистящим шёпотом прошелестело:
- Мясо! Мясо бродит!..

И не миновать бы поспешных выстрелов, но кто-то зоркий на глаз закричал:
- Отставить! Это совхозные яки пасутся. Не стрелять!..

Секунд десять после этого стояла тишина, а потом всех нас согнуло в идиотском смехе…

…На расщелину, в которой стоял заброшенный прииск, надвинулись сизые сумерки. Мы уже успели соорудить некое подобие бивака, разжечь яркий костёр, приготовить всё необходимое для ужина. В этот момент к нам на двух танкетках подкатила ещё одна партия, но не разведочная, как наша, а геологическая, ведущая поиски месторождений и съёмку местности.

Партию возглавлял молодой геолог Виктор Белоусов, заядлый гитарист и песенник, с которым мы ещё в Кызыле успели подружиться. Он выскочил из танкетки – высокий, стройный, с отпущенной в поле кучерявой бородкой:
- Привет, дружище Глеб!

- Здравствуй, Виктор! Какими судьбами?

- Меняем дислокацию. Сейчас едем в Эрзин, а оттуда, уже на машинах, на северный берег озера Убса-Нур. А вы куда путь держите?

- На Улуг-Танзек…

Нас обступили приехавшие и мои ребята. Мы тут же перезнакомились и «побратались». Приятная неожиданность – в составе белоусовской партии оказались четыре юных девушки, студентки-практикантки Ленинградского Горного института. В присутствии моих ребят они пока что держались обособленной стайкой, но кидали на нас заинтересованные взгляды. У моих ребят тоже загорелись, заблестели глаза.

- Ночевать, думаю, тут будете?- спросил я Виктора.- Куда вам, на ночь глядя, ехать?

- Конечно! Упустить такую возможность пообщаться – грех-то будет какой!

Мы помогли прибывшим поставить палатки, общими усилиями приготовили ужин под открытым небом, прямо у костра. Нам с Белоусовым пришлось выделить, скрепя сердце, «по капелюшечке» особой жидкости под многообещающим названием «Спиритус ректификате». Впоследствии оказалось, что мы поступили мудро: каждая «капелюшечка» обернулась для молодого, горластого коллектива почти бесконечным весельем, шутками, песнями, горячим флиртом, - но всё в пределах разумного.
У костра мы провели время до утра и, странно, никого не тянуло в сон, все горлопаны выглядели, словно только что из-под душа.

Утром обе партии разъехались в разные стороны: буровики – на северо-восток, к скалистым бесконечным хребтам, геологи – на запад, к районному центру, который мы лишь два дня назад покинули. Обещали, клялись не забывать друг друга, ездить в гости, хотя каждый твёрдо знал: ничего из обещанного не будет сделано, что наши заверения – лишь слова, слова, слова… Живыми останутся лишь воспоминания, да и то не у каждого.

Виктор Белоусов на досуге писал стихи. Прощаясь, он протянул мне листок из блокнота, на котором крупно, размашисто было написано четверостишие:
                Мы долго пели песни у костра,-
                Случайные, совсем чужие люди,
                Далёкие с рожденья от иллюзий
                И близкие друг другу до утра.

Но мне никогда не забыть тот романтический вечер, свежие, молодые, без макияжа лица девчат. В памяти навсегда останутся белозубая озорная улыбка, волнистые каштановые волосы, голубые глаза, стройная, в меру полноватая фигурка Ольги Изместьевой, с которой мы никогда и ни за что бы не расстался, будь на то моя воля. Она так задушевно, мягким, приятным голосом пела «Московские окна» - песню, которая в то время только-только появилась на молодёжной эстраде…

В ту памятную ночь я не отрывал от неё своего взора, и часто ловил на себе глубокий, волнующий взгляд её прекрасных глаз. Я понимал, что  нас тянет друг к другу неодолимая сила, что я нравлюсь ей, но… 

Виктор отвёл меня от костра в сторонку, тихо, но убедительно сказал:
- Не по себе дерево гнёшь, Глеб! Не был бы ты мне другом, промолчал бы… Ольга – дочь профессора Горного института, доктора геолого-минералогических наук Изместьева. Понимаешь ли  теперь, что ты, рядовой инженер – ей далеко не пара. Ей, если серьёзно, нужен человек с солидным положением в обществе и гораздо старше её по возрасту. Учти, она дважды была замужем, но из этого ничего путного не получилось… Так что не слишком увлекайся, чтобы потом не пожалеть!

- Может быть, ты, Витя, на неё глаз положил? Сказал бы прямо…

- Не скрою, нравится она мне. Такая девушка любого не оставит равнодушным, но… Я считаю, любить надо не только сердцем, но и разумом. Между прочим, этим качеством человек отличается от животного. Смотри, моё дело – предупредить, а ты волен поступать, как тебе заблагорассудится…

На том и кончился наш разговор.

… Под натужный рокот моторов наших самоходок в мою голову лезли разные мысли, но все они вертелись вокруг Ольги. Почему я не предложил ей в прошедшую ночь прогуляться, размять ноги, как это делали мои ребята с другими практикантками? Почему не предпринял ничего, чтобы укрепить и продолжить наши отношения, объясниться с нею, наконец?

И тут же выливал на себя ушат холодной воды: с рабочего-буровика и студентки- пигалицы – один спрос, а с тебя, начальника партии, призванного заботиться о других и во всём подавать им пример – спрос совсем особый. Хорошо, решил я, что  сдержал в себе любовные порывы, что не дал повода своим подчинённым осудить моё поведение. А Виктор, впрочем, прав во всём: не по себе я хотел  заломить дерево…
Перевалив весёлую, открытую солнцу и всем ветрам, на склонах поросшую сосновым бором Красную Горку, мы очутились у самого истока реки Балыктыг-Хем. Здесь, в верховьях, этот ручеёк можно без усилий перепрыгнуть с берега на берег. Вода течёт кристально чистая, хотя ручей несёт свои воды по сухому болоту с потемневшими от времени высокими кочками. Кажется, что вода окрашена в чёрный цвет, как её болотистые берега, но при этом остаётся чистой, как слеза. Ручей образует еле заметные перекаты и глубокие омуты, называемые по-сибирски уловами.

Старые геологи, те, кто побывал здесь не один раз, рассказывали, что ежедневно в 16.00  (хоть часы сверяй!) на прилегающей к болоту горе, откуда стекает ручей, слышен сильный шум воды, словно в половодье. С грохотом перекатываются камни, будто где-то в верховьях ручья прорвалась плотина, и вода на пути к сухому болоту рвёт и мечет в стремлении разбросать всё вокруг. Шум и грохот длятся с полчаса, затем всё смолкает, приходит в норму и успокаивается до следующего дня, чтобы затем повториться. И так – ежедневно.

На поверку шум и грохот оказываются необъяснимыми, вода в ручье не прибывает и не убывает, рыба в речушке ведёт себя спокойно, не мечется и не стремится куда-либо уйти. Что это за необъяснимое явление природы? «Мистика!»- улыбаются геологи, но мне почему-то казалось и до сих пор кажется, что следовало бы над этим явлением гидрогеологам и геофизикам поработать совместно.

В уловах речушки рыбы водилось видимо-невидимо. Здесь её никто не добывал и не тревожил, не было каких-либо явных врагов. Рыбное «население» представлено хариусом, но это был как раз тот редкий случай, когда хариус был хищником. Даже не будучи ихтиологом, его с первого взгляда можно отнести к лососевым рыбам: нижняя челюсть выдвинута вперёд и чуть загнута вверх (верный признак хищника), но, главное, хвост – начиная от хвостового оперения и до анального отверстия –  окрашен в ярко-алый цвет. Спинки  у рыб тёмно-тёмно-серые, вплоть до чёрных.

Из-за кристальной прозрачности воды с берега видно в речушке абсолютно всё – каждую травинку, любой корешок, а уж рыбу… Я заметил: как только человек подходил к улову – целый косяк хариусов в десятки голов бросался врассыпную в разные стороны, как мухи с насиженного места. Но стоит человеку остановиться и замереть – рыбки вновь проявляют доверчивость и занимаются каждая своим делом.

При таком изобилии, конечно же, рыбы  испытывали сильный дефицит корма. Мы кидали в воду любой мелкий предмет – коринку, цветочек, палочку, просто ошмёток грязи, - на него сразу же кидались многие и многие рыбины. Они были голодны, и наверняка среди них процветал каннибализм. Обитатели речушки питались такими же,  как сами, особями, о чём наглядно говорил хищный облик рыб. В таких условиях выживали только сильнейшие особи. Мы пробовали ловить рыбу на небольшие кусочки, вырезанные из только что пойманных рыбок. Хариус охотно поедал эту подкормку.

Моих мужиков охватил рыболовный азарт. Откуда ни возьмись, словно по волшебству, появились бамбуковые удилища, катушки с капроновой леской, рыболовные крючки.
 
Один из буровиков – Лёшка Назаров – был до неприличия рыжим, словно горящая головёшка. Смотрю: за ним гоняются по болоту все мои мужики, они его старательно ловят. В чём дело, чем он провинился? Меня это заинтересовало. Наконец-то окружили Лёшку, поймали, повалили наземь, кепчонку с головы – долой! Не ножницами, не ножичком даже, а просто щепотью, не обращая внимания на вопли несчастного, надёргали из его моднейшей шевелюры клочья волос. Я догадался: ребятам нужен был подходящий материал для искусственных мошек, тут уж лучше рыжих волос ничего не придумаешь. Ну, не вандализм ли?

Лёшка орёт благим матом, а мужики ржут, как колхозные жеребцы, хохочут до того откровенно, даже коренные зубы видно. Тут уж не выдерживает и сам Лёшка: прикрыв ладонью больное место на голове, он сначала нервно скалится, хнычет, будто вот-вот заплачет, а потом, раззадорившись, хохочет вместе со всеми, показывая такую великолепную белую кипень зубов, что хоть плакат с Лёшки рисуй… Хитра всё же на Руси голь на выдумки!

Порыбачили ребята с часок, не больше того. В прочных полиэтиленовых мешках засолили в запас с собой пуда три рыбы, на паяльной лампе быстренько сварганили два ведра ухи из свеженького хариуса. Мы все с превеликим удовольствием её похлебали…

… Двинулись дальше, круче забрав  на северо-восток.

Перед глазами на многие десятки километров  - хребты, хребты, хребты… Голые, скалистые, отвесной стеною рвущиеся в глубокую синеву неба, а выше них – такие же хребты, но только покрытые вечными, нетающими снегами. И те, и другие – холодные, молчаливые, задумчивые и таинственные, как застывшие волны неведомого океана. Отсюда не разглядишь, но ведь и там, в этой холодной неприветливой дали процветает своя жизнь с её прелестями и бедами, радостью материнства и трагедией погибшей особи.

А ещё горные кряжи напоминают мне окаменевших первоящеров с пилозубыми спинами, которые тянутся откуда-то с запада куда-то на восток, как спокойное стадо исполинов с бесконечным прошлым, мгновенным настоящим и длительным будущим. Роднит их одно: северные склоны покрыты непроходимою дремучею тайгою, а на южных, чаще всего выветрелых, остроконечных, богатых скалистыми осыпями – горная лесостепь, реже берёзовые рощи с вкраплениями высокорослых лиственниц.

                *                *                *
    
Было чему нам и здесь подивиться.

Достигнув вершины одного из хребтов, на перевале мы с удивлением и радостью первооткрывателей обнаружили остатки прежней, видимо, очень древней дороги. Была она уже не очень заметна на глаз, и мы бы её, наверное, оставили без особого внимания, если бы наши водители  тщательно не всматривались в грунты, стараясь не потерять следы прошедших до нас танкеток  с геологами  нашей же экспедиции. И всё же дорога явно отличалась от окружающих грунтов – в отдельных местах она чем-то походила на старую, заброшенную пахоту. Тем и привлекла внимание наших водителей.
Мы остановились, покинули самоходки и разбрелись по перевалу, вглядываясь в скалистую основу, местами чуть прикрытую плодородным грунтом. Под ногами – ни травы, ни кустика, только разбитые в щебёнку камни и грязь. И эта таинственная «пахота». Она прослеживалась вдоль хребта на сотни метров и исчезала где-то  в неведомой дали. 

Была ли дорога проложена среди Саянского поднебесья ещё до изобретения колеса, и тогда логично предположить, что она протоптана копытами то ли ратных лошадей, то ли крупного рогатого скота, что гнали на продажу. А если колесо уже было в ходу, то по этой дороге круторогие волы тянули когда-то тяжеленные фуры со всевозможной кладью. Ясно было одно: торный горный путь этот был образован миллионами и миллионами копыт – конских  или скотских, или тех и других одновременно – и мозолистых ног верблюдов.

Вдруг кто-то из нас воскликнул:
- Дорога Чингиз-хана! Да это же монголы её протоптали…

«А почему бы и нет?- подумал я.- Где-то же прошли монголы походом на среднеазиатских мусульман? Вполне вероятно, что они шли именно здесь. Об этом свидетельствует дорога, которая вот она, перед нашими глазами. Неспроста же до сих пор ищут клады Чингиз-хана в Саянских хребтах…». Дорога тянулась с востока на запад, а Чингиз-хан, как известно, в этом направлении и вёл завоевательные походы. И говорил же К. Маркс о том, что «после прохода монголов трава не росла». Она здесь и не растёт, даже  семьсот лет  спустя.

Мои попутчики ушли от меня довольно далеко, о чём-то оживлённо беседуя, но постепенно  голоса стали стихать, и вот их уже совсем не слышно…

                *                *                *

Я присел на выветрелый камень и задумался, стараясь представить себе то далёкое прошлое, те времена и тех людей, при которых возникла эта дорога. Вдруг туманная пелена окутала моё сознание, и перед  мысленным взором возникла картина давно прошедших событий…

…Среди бескрайней зелёной степи, у подножия одинокого кургана стоит большой шёлковый шатёр с золотой маковкой в виде рогатой головы яка. Этот шатёр был отобран Чингиз-ханом у китайского императора. В непосредственной близости блистают белыми войлоками две большие юрты, обтянутые разноцветными ковровыми дорожками. В них живут последняя молодая жена Чингиз-хана, обольстительная красавица Кулан-Хатум с грудным ребёнком и её служанки-китаянки.

Перед входом в шатёр на тщательно выметенной площадке горят постоянные огни-факелы на сложенных из камней двенадцати жертвенниках. Между огнями должны проходить все, явившиеся на поклон к Потрясателю Вселенной. Но прежде каждого визитёра встречают шаманы, завывающие заклинания. Они объясняют пришедшим, что при отказе пройти между очищающими огнями каждого ждёт неминуемая и безотлагаемая смерть от мечей телохранителей великого кагана. Они порубят гордеца на куски и отдадут их псам. Огни сжигают преступные замыслы посетителя, если они у него были, и отгоняют злых джиннов, что невидимо вьются вокруг злоумышленника.

С южной стороны шатра к литому золотому приколу привязан волшебный жеребец Сэтэр. У него огненные глаза и белая шерсть по чёрной коже. Ни один человек никогда не садился на него. Во время походов Чингиз-хана на белоснежном Сэтэре едет невидимый могучий бог войны  Сульдэ – покровитель войска монголов, который ведёт их к блистательным победам.

У северной стороны шатра стоит всегда осёдланный широкогрудый жеребец Найман, любимый боевой конь Чингиз-хана – потомок диких степных лошадей, светло-рыжий, с чёрными ногами и хвостом, с чёрной же полосой вдоль хребта.

Возле священного коня Сэтэра воткнуто в землю высокое бамбуковое древко с белым девятихвостным знаменем. На нём вышит золотом беркут, держащий  в когтях коршуна. Символический смысл изображения – великий каган будет держать в своих когтях любого властелина, на которого идёт походом Чингиз-хан.

Невдалеке от шатра находятся в загоне отборные гнедые кобылицы с жеребятами. Это – источник свежего, пенящегося кумыса для кагана.

При всём желании никто из посторонних не сможет проникнуть незамеченным в шатёр Чингиз-хана. Вокруг кургана с шатром заложены три кольца  дозорных телохранителей-тургаудов. Вооружённые, в кольчугах и железных шлёмах, они зорко следят за тем, чтобы ни одно живое существо, будь то мышь-полёвка или человек, не приблизилось к священному шатру повелителя монголов.

А дальше, в степи, широким кругом рассыпались чёрные монгольские юрты и рыжие тангутские шатры. Это – личный стан-лагерь тысячи избранных телохранителей на белых лошадях, сыновья знатнейших ханов. Наиболее сметливых и храбрых из них великий каган назначал затем начальниками отрядов.

Ещё дальше, по всей широкой степи раскинулись другие станы, вплоть до покрытых вечными снегами и дремучею тайгою голубых скалистых хребтов. Сейчас, семьсот лет спустя, на этих хребтах нахожусь я со своей летучей партией. А тогда, при Чингиз-хане, вплоть до этих хребтов степь ломилась  от табунов лошадей, стад яков, отар овец и множества верблюдов. Лошади чистокровных монгольских кровей – малорослые, но неприхотливые  и выносливые. Здесь с гиканьем скачут конюхи с арканами на шестах, несут дозор конные  пастухи и чабаны со свирепыми огромными псами-волкодавами.

Таков лагерь монголов, наводящих ужас на ближние и дальние народы. Он живёт своими порядками и обычаями.

Об огромном войске Чингиз-хана ходили слухи, что оно велико и страшно, как бушующее море, и что оно непобедимо. Его воины неодолимы – ни стрела, ни меч непосильны и не разят их. Они чрезвычайно проворны и сильны, и ни один ещё народ не мог их победить, все покорялись жестоким и коварным монголам. У страха глаза велики, и про воинов великого кагана говорили, что каждый из них ростом в полтора обыкновенного человека и может съесть сырого нежареного барана целиком за один присест.

… Пелена сгущается, но затем постепенно вырисовывается другая картина.

Я незримо присутствую перед разобранным ханским шатром. На разостланных белых войлоках сидят четыре сына Чингиз-хана -  Джучи, Джагатай, Угедей и Тули-хан, - а также главные военачальники бесчисленного монгольского войска. Они пришли на совещание перед выступлением великого кагана на очередного западного правителя мусульман. Пришли, чтобы получить последние распоряжения Потрясателя Вселенной.
Возле собравшихся суетятся китайские рабы. Они вьючат отдельные части шатра на опущенных на колени огромных тангутских жёлтых верблюдов.

Чингиз-хан сидит на пятках и одет очень скромно. Походная одежда из самой простой чёрной холстины и крытой китайским чёрным шёлком собольей шубы, накинутой на плечи, на ногах – огромные белые, сильно поношенные замшевые сапоги, утеплённые тёмным войлоком. Перед ним лежат старинный, слегка изогнутый меч в чёрных кожаных ножнах и чёрные рукавицы.

Речь великого кагана спокойна и нетороплива. Изредка он проводит большой ладонью по длинной, рыжей с проседью, жёсткой бороде. На большом пальце правой руки блестит серебряный перстень с рыже-зелёным камнем яшмы. На камне вырезана молитва, приносящая победу в битвах и удачу в мирных буднях.

Каждый из собравшихся уже получил приказ кагана, каким путём и в какой город ему двинуться со своим войском. Но Чингиз-хан, как всегда, не говорит, в какую сторону двинется он сам, и, как всегда, никто не осмелится спросить об этом грозного владыку. Они знают, что подобным вопросом они приведут его в бешенство, последствия которого могут оказаться непредсказуемыми.

Чингиз-хан отдаёт последние распоряжения:
- Войско пойдёт отдельными отрядами, и каждый военачальник будет действовать самостоятельно. Пока мы не воссоединимся в загорных степях, над всем войском будет начальствовать осторожный Бугурджи-Нойон. Два передовых отряда поведут стремительный в набегах Джебе-нойон и опытный в засадах Субудай-Багатур. На противника нападём сразу с трёх сторон и, уничтожив его, я стану самым сильным повелителем всех мусульманских стран.

Он помолчал немного, давая время собравшимся поразмыслить о сказанном им. Потом продолжил ласковым, мурлыкающим тоном:
- Скоро мы повеселимся в мусульманских землях. Я уже вижу, как от лошадиного пота туманом затянутся и цветущие сады, и поля, и солнце. Как будут бежать от наших мечей и стрел испуганные люди, и визжать звериным криком увлекаемые арканами женщины. О! скоро мы познаем любовь охочих до ласок мусульманок… Там реки потекут красные и дымящиеся от крови, как это вино, и закоптелое небо раскалится от огня горящих городов и селений…  Там для нас не будет зимы, и круглый год тепло. Там много сладких, полезных фруктов и благородного вина.

И в безмолвии затаивших дыхание гостей Чингиз-хан вдруг заревел боевой клич монголов, бросающихся в атаку:
- Кю-урр! Кю-урр! Кю-урр!

Он зажмурил глаза и, подняв большой толстый палец, прислушивался, как по всему лагерю подхватили его клич: «Кю-урр! Кю-урр! Кю-урр!»- и всё более усиливался гул словно пробудившегося огромного, преданного ему войска…

… Пелена вдруг заколыхалась, но вновь наступило просветление, и я увидел, как колышутся на лошадях воины-монголы, двинувшиеся в боевой поход. Они проходят передо мной строгими рядами, и нельзя было не заметить одежды воинов.

Синяя длинная одежда и плоская войлочная шапка с загнутыми кверху полями. От висков, как два рога буйвола, спускаются на плечи свёрнутые узлом две чёрные косы. Дикими кажутся скошённые миндалевидные глаза.

 У военачальников на левом синем рукаве нашиты красные полоски материи. В такт поступи лошадей колышутся пики и древки со знамёнами в виде конских хвостов. У сёдел приторочены луки и колчаны со стрелами. Здесь же – волосяные арканы.

Быстрыми переходами отряды двинулись на запад. Каждый из  тридцати полководцев ведёт за собою отряд в десять тысяч воинов. Войско кажется огромным и бесчисленным. В степи оно идёт очень широким фронтом, а в Саянах приняло узкую форму клинка, вонзившееся в самое сердце гор.

Отряд Чингиз-хана в сто тысяч воинов идёт последним, как и обещал великий каган, и каждые девять дней к нему скачут с донесениями гонцы из других отрядов.

Потрясатель Вселенной делит трудности похода наравне с рядовыми воинами. На ночь ему не ставят ни шатёр, ни юрту – он спит под открытым небом. Просто расстилают на земле войлок, под голову кладут седло, и в таком положении Чингиз-хан спит. Лишь когда бог войны Сульдэ посылает с небес дождь или снег, четыре воина держат над каганом развёрнутую широкую кошму.

Над передовым отрядом начальствует испытанный в битвах урянхаец Субудай-Багатур, потерявший в одной из схваток левый глаз. Он командует соплеменниками-урянхайцами, которые по праву считаются боевым ядром войска Чингиз-хана. И нет равных ему среди военачальников по жестокости и коварству, смелости и отваге. Субудай-Багатуром очень доволен великий каган…

- О чём задумался, детина?- словами песни привёл меня в чувство водитель одной из самоходок Анатолий Квитных.

       Я ничего  не отвечаю, всё ещё находясь под впечатлением навеянной мне мрачной картины семисотлетней давности, охарактеризованной каким-то из философов, как «кровавое болото монгольского рабства».

- Грядет новый Чингиз-хан -  Гитлер,- говорил в своё время Алексей Максимович Горький, сравнивая этих двух изгоев,- и надо с честью воспринять ужас его нашествия,.. важность и возможность ему сопротивляться… 

А я всё ещё стою над дорогою, которою шли когда-то несметные отряды Потрясателя Вселенной, и размышляю, думал ли когда-нибудь Чингиз-хан, что будет на этих землях через семьсот, через тысячу лет. Нет, не думал – делаю я резюме и сажусь в кабину самоходной буровой установки, чтобы продолжить поход летучей партии, но совсем в другом направлении, не совпадающим с  чингизхановским.

- Глядя на эту дорогу, первое, что приходит на ум – это дорога Чингиз-хана,- размышляет  Анатолий, заводя двигатель.- А почему не предположить, что это торговый путь?

Как всё древнее, дорога стала для нас таинственной и многозначащей. Свидетельница ушедших в глубины истории столетий, а вместе с ними людей и важных событий, опустошительных войн и скоротечного мира, всевозможных притч и легенд. Скакали ли по ней дикие орды воинов-завоевателей, шли ли с тюками товаров мирные караваны верблюдов, гнали ли тучные стада одомашненного скота древние племена кочевников…
Быть может, этой дороге не чуждо было всё из перечисленного? Загадка! Пусть она остаётся нашим потомкам. Будем надеяться, что придёт время, и учёные непременно её разгадают.

Я мысленно представил себе молодого человека тех далёких времён, своего ровесника. Неважно, кем он был в той жизни – воином, купцом или скотоводом. Мне хотелось хоть чуть-чуть знать его интеллект, моральный облик и цель его жизни. Ничего  путного из этого у меня почему-то не получалось. Мешала огромная временная дистанция. А мог ли он, тот кочевник, воин иль торгаш, представить себе меня, отдалённого на семь веков потомка? Если б это ему хоть как-то удалось, парень испытал бы большой моральный шок.

Я могу  задействовать буровую установку и извлечь кусок породы с глубины до  полуторых  сотен  метров. Он мог бы иметь возраст порядка нескольких десятков или сотен миллионов лет, а я по окаменелым остаткам флоры и фауны мог бы представить, какой была жизнь в те времена. Но мой сверстник, живший семьсот-тысячу лет до нас, был лишён возможности хоть как-то заглянуть в наше далёкое будущее. Никому не дана, к сожалению, эта возможность…

Да, жизнь не стоит на месте! И дорога, на которую мы набрели, это всего лишь небольшой след в развитии человечества… Дистанция между далёким прошлым и современным настоящим – в какой-то мере бесконечность, бездна времён, которые трудно себе представить!

                *              *               *

Наш путь пролегал по долине меж двух скалистых хребтов. Скалы были сложены сплошь из белого мрамора, сверху выветрелого и оттого посеревшего. Почти полдня шли мы этой долиной, и всё это время мрамор сопровождал нас, не прерывался и не исчезал. Создавалось впечатление, что нам нелегко будет выбраться из этого мраморного окружения. Я поднялся по скале на несколько метров вверх и геологическим молотком отколол от массива образец  мрамора. Внутри он оказался настолько белым и так блестел под солнцем, что я невольно закрыл глаза ладонью.

Отдалясь метров на двести, отколол ещё один образец. Та же картина – чистейший белый мрамор, никаких примесей. Третий, пятый, десятый образцы все идентичны первому.

Но вот, наконец, ещё один скол – и этот кусок мрамора резко отличается от предыдущих. Почти в центре образца расположилось маслянисто-чёрное пятно. Я колупнул его ногтём и по тому, как непрочен был этот материал, как окрасился ноготь, догадался, что передо мной была примесь графита.

Сунув образец в рюкзак, я стал более интенсивно лазить по скалам и уже без помощи геологического молотка без труда отыскивал характерные графитовые пятна, хорошо видимые с поверхности. И я их всё находил и находил! Причём, встречались они довольно часто.

Я стал лихорадочно соображать.

Что такое мрамор? Тот же известняк или доломит, переживший вторжение в его толщу под огромным давлением раскалённой магмы, прорвавшейся из земных глубин. Под действием огромной температуры и чудовищного давления осадочный известняк приобрёл кристаллическую структуру и новые физические свойства, практически стал совершенно другим материалом. Теперь это уже не примелькавшийся нам известняк в ряду «бросовых» камней – нет, теперь это благородный мрамор, материал для скульпторов, ваятелей и архитекторов.

А что такое графит? Чистейший углерод. По-научному звучит так: «гексагональная полиморфная модификация углерода». А ещё в каком виде встречается углерод? Правильно, в виде каменного угля и… алмаза!

У меня перехватило дыхание. Магма вторглась в известняк, превратила его в мрамор. Алмазы же должны были сгореть и стать графитом. Значит, решил я, среди хребтов Восточных Саян, вполне вероятно, есть такие, что сложены из чистейшего известняка, не подвергшегося магматической кристаллизации, и они… содержат алмазы. Так что имеет смысл эти алмазы искать!

Стоп! Стоп! Стоп! Что-то уж всё легко и просто получается. Почему в известняках должны обязательно находиться алмазы, а не, допустим, частички выветрелого, принесённого ветром и водами каменного угля?

Надо вспомнить, как образуются алмазы.

В составе магмы, как известно, содержится много газов. При их прорыве через пласты земной коры образуется трубкообразный канал, или так называемая трубка взрыва. Геологи называют её ещё диатремой. Эта трубка заполняется обломками пород. Их называют брекчией. В том случае, когда брекчия состоит из чёрной породы – кимберлита, обязательно образуются алмазы.

В кимберлитах должны встречаться минералы группы гранатов, так называемые пиропы в виде кристаллов густого красного цвета. Общеизвестно, что пиропы – это непременные спутники алмазов.

А где в моём случае кимберлиты и пиропы? Их нет. Как нет и трубки взрыва! А я-то ведь чуть не возомнил себя открывателем месторождения алмазов, уже начал мечтать  о Ленинской премии. Хорошо ещё, что не успел никому ничего рассказать об этом, заработал бы славу геолога, совсем не разбирающемся в минералогии, образовании месторождений полезных ископаемых и, может быть, купившего по случаю диплом. Встречались среди нашего брата и такие людишки…

… Продолжаем поход к Улуг-Танзеку.

Назавтра выдался особо погожий денёк. У всех появилось приподнятое настроение. Благодаря удачному стечению обстоятельств мы не почувствовали усталости даже к вечеру. Люди воспряли духом, тем более, что поход наш близился к концу.

Втроём – я и ещё двое буровиков – мы сошли с самоходок и решили прогуляться пешком. Можно было немного сократить путь, для этого надо было перевалить небольшой взгорок и там подождать наши буровые установки, которые пошли кружным путём.

Дорогу нам преградили густые заросли ивняка. Мы раздвигали руками заросли ивы и кое-как протискивались между стволиками густого кустарника. Мы петляли по местности, обходя большие кусты, и вскоре поняли, что затея наша оказалась далеко не из лучших. Но отсидевшие ноги мы хорошо размяли и тем были довольны.
Наши старания вскоре были вознаграждены интересным наблюдением.

Молодой ивняк, росший чуть ли не всплошную, был аккуратно, ровненько, чуть ли не по шнуру подстрижен. Кто же тот садовник, что за многие сотни километров от человеческого жилья наводит здесь, в Саянских дебрях красоту и порядок?

Кто-то из ребят высказался, что это пролетел метеорит и срезал вершинки кустарника. Кто-то предположил, что это НЛО снижался на посадку и, словно бритвой, срезал ветки ивы. Но третий наш спутник мыслил приземлённей и был более категоричен:
- Никакой это не метеорит и не инопланетяне!- убеждённо заявил он.- Это проделал лось, по-нашему, по-сибирски сохатый. Я от охотников слышал, что сохатые любят полакомиться молодыми, сладкими побегами ивы. Помню, даже мы в детстве сдирали с них кору и обсасывали подкорковый сок, иные ребята жевали сочные побеги.

Эта загадка оказалась лежащей на поверхности, и нами успешно была разгадана.
Поражало только, как же много в тайге, где не ступает нога человека, водится лосей, если судить по площадям подстриженных кустов.

Но вот, наконец, и вершина взгорка, куда мы стремились. Мы взбираемся на него, вытирая вспотевшие лица, садимся все четверо на продолговатый валун и внимательно всматриваемся туда, куда нам ещё предстоит идти да идти.

Мы видим плавно закруглённый уходящий склон с изумрудной травой, а за ним – обильное высокотравье, в котором мерцают голубые горечавки, крупные шапки белоголовника, ярко-жёлтые, белые, синие крокусы, бледные анемоны, золотые лапчатки. А ещё дальше, час пути пешком, виднеется ледниковое озёрко ангельской синевы, окаймлённое тёмно-зелёными, островерхими пихтами, - и всё это погружено в прохладный предвечерний, прозрачный воздух, который, кажется, можно пить.
 
Всё это озарено мягкими лучами утомлённого за день солнца, и видится этот божий мир с утоляющей душу нежностью. В такие моменты человек вдруг до боли душевной чувствует, что это и есть реальное воплощение слова «Родина». И, кто бы ты ни был, ты достигаешь того истинно человеческого состояния, которое точнее всего назвать предощущением полёта души или просто счастьем.

К месторождению Улуг-Танзек мы пришли походом вовремя и без нежелательных осложнений. Мы всё ещё находились под впечатлением редкостной и потому волнующей встречи двух геологических партий, богатого улова рыбы в речушке Балыктыг-Хем в начале пути. Мы стали «свидетелями» завоевательных походов Чингиз-хана по дороге среди горных кряжей, которая сохранилась до нашего времени. Всё это мы посчитали предвестниками удачной разведки редкого полиметаллического месторождения в сердце Восточных Саян.


10 ноября 2004 года.                Пос.  Шушенское.