Васька

       
I
День выдался обычный. В своем абсолюте. В привычной утренней овсянке. Чае после нее. В банальной чистке зубов. Причесывании. Уходе на работу. В щелчке за спиной английского замка. Он отделил меня сегодняшнего от вчера. Ото дня, в который пришлось вернуться из привычной командировки. Раньше мне по душе было –  лечь спать в одном городе, а проснуться уже в другом. В том, в который никогда раньше не попадал. Или в том, в котором знакомы щербины на асфальте улицы Ленина, а то и деревья на набережной с бронзовым Пушкиным или Буниным. Мотание по стране. По душе они были раньше. Не теперь. Теперь стал уставать. То ли от суеты вокзальной. То ли от перестука колес на стыках рельсовых. То ли от бегущей за окном природы. Потому, как только приехал, позвонил. Первым делом – на работу. Испросил отгул за недавний «прогул». Получил утвердительный ответ и уснул до полудня. Позже, когда проснулся, пил чай. Дремал под аккомпанемент телевизора. Снова ставил на плиту чайник и ждал, пока из его малинового нутра голос воды выдаст призывный свисток. «Все когда-то кончается», –  выпалил кто-то умный, в чем несомненно оказался прав. День отдохновения остался позади. Там, за дверью с глазком и эротически настроенным язычком английского замка...
Улица отдавала весной. Ночным дождем. Неспешным приходом соседа в мокрой кожанке за полбуханкой хлеба.  В «ночной» бежать далеко, а дверь соседа рядом. Одолжить можно.
– Я пытался успеть в магазин, что на углу... –  оправдывался сосед. С мокрых волос текло. Вид непрезентабельный, надо сказать. Но помощь человеку оказать надобно непременно. Сам в подобную ситуацию попадал не раз.
– Вы войдите, что на пороге стоять? Мы же не в Америке, где у соседей совершенно не принято одалживать хлеб или спички.
Он неловко вдвинулся в узкую прихожую. Шмыгнул мальчишески носом. Я тем временем отрезал ломоть и отдал. Сосед благодарно кивнул. Еще раз оправдался и суетно исчез в своей двери справа от лестницы (если подниматься снизу, а если спускаться, наоборот – слева от лестничного пролета находится его обитая рейкой дверь).
Приход соседа тоже остался во вчера.
Я влился в знакомый поток отстраненных людей. Главное – попасть, что называется, «в струю». Дальше любая кривая вывезет в нужную точку. Можно глаза закрыть и поплыть по течению. Вывезло как раз к дому с колоннами. К привычному сержанту милиции на входе. К коричневой двери лифта. (Его соорудили спешным порядком к приезду начальства. Оттого, наверное, коробка с людьми постоянно зависала между этажами. Народ называет это «законом подлости».) К кабинету  с собственной и еще тремя фамилиями. К столу, в котором не хватает половины ящиков. В тех, что в наличии, – достаточно бумаги. В основном – черновики, которые жалко выбросить. На стене акварель приятельницы с несколько разнузданной по смыслу надписью: «Гению общения – заполучи-ка оттепель». На другой стене – пивной календарь. В нем каждый день «красный», ибо пиво пить нужно ежедневно. Но в меру. А повод? Ровно триста шестьдесят пять поводов в году! Правда, может быть, больше. Это с какой стороны посмотреть. Как посмотреть на количество и качество дней.
Порылся в столе. Нашел несколько чистых листов бумаги. Взял ручку. Начали прибывать коллеги. Выдержал анекдоты, здравицы и новости. Одарил анекдотом на злобу дня – о борьбе с наркомафией, наркоманией и наркозависимостью. Каким? Простым и немного скучным: «Ватсон вопрошает Холмса:
– Сэр, неужели вы в самом деле видели собаку Баскервилей и остались целы?
– Ватсон, выкурите мою трубку – не то увидите...»
Поржали.
Закрыл глаза. Вдохнул побольше воздуха. Замер. Собрался. Так с закрытыми глазами и вывел на листе совсем нежурналистским почерком совершенно нежурналистский заголовок вместо отчетного о командировке материала: «Васька».

II
Ему, казалось, наплевать если не на все, то на многое. Только притом слово, данное самому распоследнему забулдыге деревенскому или приезжему, непременно держал.
– Ить нельзя по-другому. Таким боком человека под монастырь подведешь. Он те лишний раз налить не соизволит. На опохмел не выделит скромной копеечки. А она, копеечка эта, с больной головы так нужна бывает! Душа много чего не понимает, ноет. Слезами от боли и гнева на себя самого заливается. Да еще не выручит никто. Не наказание грядет, казнь натуральная. Не-е. Нельзя, чтоб обещанного не сделать. Ить ни в коем разе нельзя, –  делился он при благом расположении духа. И продолжал, если слушатель попадался благодарный: – Моя вот бывшая супруга агрессором величала меня. Какой из меня агрессор? Глянь, – Васька улыбался. Щербатый рот его заставлял невольно улыбнуться и собеседника, – мухобойку в руки взять и то жалостно. Или червяка земляного располовинишь случаем – сердце екает. Он же – тварь бессловесная, безмозглая. Под штык попал и – нате вам. Говорят, правда, оне не гибнут сразу. Генерировают. Мол, из двух ошметков, два новых получается представителя. Мне чепуховина эта неведома. Непонятна даже. Хотя – ученым видней, – в руках мужика возникала газета. Он отрывал кусок. Скручивал козью ножку. Укладывал торжественно ногу на ногу. Проверял пальцами – застегнута ли самая верхняя пуговица рубахи. Сдвигал кепку на затылок. На манер дембельской фуражки получалось. Вопрошал невозмутимо: – Какой я к хренам агрессор отсюдова? Моя говорила, что пьющий больно. Так у нас председатель один – из малопьющих. На то причина у него имеется. Язвенная болезнь. А вот остальной народ употребляет поголовно. Через спиртное Варюха моя и пошла к мамане своей жить. Моей, значит, теще. На старое, так сказать, постоянное место проживания согласно прописке. –  Васька затягивается дымком. Самокруточка кончается. В траву бросает чинарик. От него поднимается малая струйка дыма и обрывается. Вздыхает Васька горестно: – С той поры один. Как перст один. Ей-ей! Не веришь? Тока и заботы – кому помощь оказать. Где за магарыч, где за деньги или еду какую выходит. Думается, однако, где-нить в одночасье напьюсь, наемся досыта и помру, – кидался он в философские размышления, – токо чтоб никому не мешать. Главное – заранее знать о предстоящей смертушке. Чтоб не наобещать ничего кому. Не то на тот свет приду, а обещание останется по эту сторону жизни. Нехорошо. Непорядок. Да-а... Счас я к художнику двину стопы свои. Он у нас в Никитинках недавно домик обустроил. Чудесный такой домик. Со вкусом. Понятие человек имеет о красоте. Важно это. Надобно ему с дверью помочь. Один не осилит работы. Тяжесть, опять же, ему подымать несподручно. Руки дрожать станут. Картины как рисовать будет? То-то! Понятие человек имеет большое.
Васька пожимал на прощание руку собеседнику узловатой своей лапищей. Приподнимал кепку за козырек – лишь кое-где в деревнях обычай такой еще не умер. Разворачивался и шел широким матросским шагом. По колее пыльной как по палубе ступал. И ни разу ни одна собака не облаяла его, ни один гусь не зашипел в его сторону, ни один индюк не заклокотал, и даже самые задиристые петухи с уважением глядели на основательного, проспиртованного мужика. То ли он слово какое знал? То ли наговор. То ли безобидную душу «агрессора» чуяли звери и птицы?

III
Собаку Васька завел прошлым летом. Что значит – завел? Приблудился мохнатый щенок к халупе одинокого мужика. Наверное, бросил кто. Теперь уж не узнать. А он на крыльце улегся, пригрелся на июньском солнышке, уснул. Вернулся хозяин домой. Ба! псина его дожидается. Взял на руки зверюгу. Расцеловал в морду. В дом внес. Кое-как выходил пса. Опять же – художник молоком помог. И Васька некоторое время не пил. Приговаривал:
– Ежели в запое буду, кто бедолагу-сиротинушку накормит? Придется повременить с горькой.
Пес платил человеку невероятной лаской. О преданности и говорить нечего. И назвал собаку русский мужик что ни на есть американским именем – Джек.
К зиме пес окреп. Васька словно дожидался этого. С первым снегом снова бросился в тяжкое. По три-четыре дня ночевал где придется. Джек вопил в хате от голода и тоски. Но пуще от страха, что его снова бросили на произвол судьбы. Приласкали, приголубили, приучили и бросили. Художник, на эту картину глядя, разразился гневно с применением кое-где матерных слов:
– Разве можно изгаляться над псом так? Смотри, миска совсем сухая. Даже капли воды не осталось. Пить он хочет. Есть. Ты хоть понимаешь это? Что делаешь? Лучше бы отпустил на все четыре стороны, коли содержать не в силах тварь бессловесную. Или, в конце концов, с собой его бери, Васька! Какая-никакая, а еда перепадет не только тебе, но и Джеку, не придется нервы свои изводить и желудок...
И Васька устыдился.
Раз один выслушал умного человека. Не вынесло сердце матерных слов из художниковых уст. Вместе везде появляться стали Васька и Джек. Ежели надолго уходили, воротясь, находили на дверь привешенный мешочек с хлебом и нехитрой едой для Васьки. В миске у порога –  еда Джеку. Художник приносил. От такой заботы у Васьки всегда в зобу спирало. Слезы клокотали в глотке.

IV
В воскресенье помогал мужик художнику. Аккурат в январский последний день. Стемнело, как водится, быстро. Не успели дело сделать засветло. Сговорились завтра закончить. В понедельник у Васьки как раз выходной выпадал. Но обязательный человек не появился. Не пришел Васька и во вторник. В среду с утра взволнованный художник двинул к халупе под соломенной крышей. Красноречиво замок сообщил об очередном возможном запое хозяина дома. Джек не подавал голоса.
– Ладно, хоть вместе ушли, – выдохнул вместе с паром в морозную синеву. Развернулся и медленно вернулся к себе. К вечеру снова стоял у знакомого крыльца. Как опытный охотник определил: не натоптано. Нет, стало быть, хозяина. Пристроил на косяк еду в мешочке – чтобы мыши не добрались в случае долгой Васькиной неявки. В миску аккуратно сложил сахарные косточки с кусочками мяса, накрыл ее второй миской. Приложил камнем. Обезопасил тем самым от бродячих зверюг и мышей. Потоптался на крыльце. Выкурил сигарету. Вздохнул тяжко и ушел.
Часов около девяти появился председатель на своем грохочущем «уазике». Ввалился к художнику после короткого (так конкретно издает звук исключи тельно начальство) стука:
– Федорыч, ты часом Ваську не видал.
– В воскресенье последний раз. Обещал прийти в понедельник, лавку доделать помочь. А все не появляется. Я уж и к дому дважды наведывался. Тихо.
– Вот и на работе нет, – растерянно обронил председатель. Поскольку зимой на базе отдыха, где Васька числится в почетных сторожах, народу негусто –  нужда в «хранителе сокровищ» была нечастой. Потому большую часть его жизни составляло «свободное от основной работы время». Председатель болезненно поморщился –  стянул с усов сосульку, проронил:
– Где его носит? Два дня жду.
– Надо в округе поспрашивать. Про свадьбы. Про похороны. Где выпивка случилась, там и Ваську надо искать. Куда ему деться? – вслух подумал художник.
Председатель устало присел на лавку у стены. Снял шапку. Смахнул со лба испарину:
– Кажись, невдалеке от Мамошек в воскресенье парня нашли. В пятницу он с невестой поцапался. Да ладно так. Смачно. Посуди сам, Федорыч, кто нынче за механизатора замуж пойдет? Ни зарплаты, ни, соответственно,   достатка, а с утра дотемна в поле, знай баранку крути. Еще  вдобавок и жизнь не заладилась личная. Психанул парень. В сердцах бросил: «Надоели вы мне все! Пойду лучше напьюсь и удавлюсь к хренам!» Никто, сам понимаешь, к этому бреду серьезно не отнесся. А парень, вправду, пошел домой. Допил самогон, что в бутылке оставался. Оттуда –  к лесу. Приладил веревку к суку и удавился. В понедельник схоронили, –  голос председателя надломился. Казалось, он так и не поверил в нелепую смерть двадцатилетнего парня.
– Да, – печально выдохнул Федорыч.
– Так может утречком заеду к тебе? Заглянем к Ваське. Коли не будет его, в Мамошки двинем. Там спросим.
На том и порешили.
Утром еда на крыльце холостяцкого дома оставалась нетронутой. Мыши умудрились в мешочке, что у притолоки, прогрызть дырку. Хлеб мерзлый попортили. Следов на крыльце никаких.
Решили ехать. Дорога в пятнадцать верст показалась бесконечной. Рытвина на колдобине. Как не вспомнить Гоголя с его «направлениями» вместо дорог российских? В деревне не мог народ очухаться от смерти механизатора. Девку-отказницу кляли и крыли матюгами. Она забилась в свой дом. Заперлась на все запоры, не выглядывала даже. Мамошки гудели утробно. Запах перегара витал над единственной улицей. Про Ваську мало кто помнил. Вроде видели. А может, и нет. Вездесущая же старушка Анисья утвердительно прощебетала беззубым ртом:
– Был. Был на помине. Как же не быть? Без него ни свадьба, ни похороны не могут состояться. Оно, конечно, пьяный был, что естественно и характерно. Разве упустит Васька такой момент? А куда делся? Не скажу... Потому как – не знаю.
Екнуло у художника внутри после таких слов. Под ложечкой засосало. Спросил, где местного механизатора схоронили. Узнал, где удавился. И рванул, подтолкнув председателя, бегом по насту. К кладбищу сперва. Не обнаружили никого. Припустили к лесу.
Мамошкинские смотрели вслед. Поначалу крутили пальцами у висков. Позже, когда трезветь стали, двинулись следом.
Метрах в десяти от злополучного дуба поблескивал на солнце неловкий бугорок. Неуклюжий какой-то. Неправильный по форме своей и содержанию. Снежок сбросили. Не толстый слой успел образоваться. Под ним лежал Васька в обнимку с Джеком. Уснули. Согрелись. Навсегда...

V
– Сколько бы я мог написать, если бы владел такой премудростью, как слово? – Федорыч сидел за столом в Доме художника. В полуденном луче солнца казалось –  вокруг головы светит нимб. Руки подрагивают. Лицо изборождено морщинами.
«Сколько ему? Пятьдесят пять? Шестьдесят? –  сам себе задаю вопрос и затрудняюсь ответить. Собираюсь с силами – внутренне сам себе выдаю: Какая разница? Суть не в этом...»
А он продолжает:
– Самое странное – как бы Васька пьян ни был, матом ругался поменьше моего. Гораздо реже. Скорее даже не ругался, – он взял кофейную чашку. Отпил уже холодный напиток. Слегка звякнул, возвращая чашку на блюдце. Оперся локтем на спинку стула, –  и когда его в последний раз помыли, побрили местные бабы, вышло, что очень он человек красивый. На похороны приехал директор завода. Ему Васька помогал здорово в дачные времена. Руки-то, поди, золотые. Иначе как «друг мой» не называл городской уважаемый житель пропитого деревенского мужика. Оно-то понятно – где-то в глубине души льстил намеренно, но уважал. Директор привез закуски разные, выпивку. Самое главное – красивый костюм. Вот бы при жизни Ваське такой... А машины приличной в колхозе, отвезти покойного на кладбище, не нашли. Трактор прислали. Водила спьяну даже навоз с бортов не смог счистить, – задохнулся возмущенно художник. – Председатель его прилюдно так «умыл» – хмель улетучился ровно вполовину. Поднатужился водитель, кое-что сгреб, содрал с бортов. Конечно, не дочиста. Знаешь, когда везли Ваську, я снизу глянул – озноб пробил! Такой красивый профиль настоящего мужика на фоне высоченного февральского неба!
Сами поминки меня тоже потрясли. Я ведь неместный. У нас все более степенно на Северах делается. Потрясло, что когда могилу засыпали и холмик аккуратно сделали –  черенком лопаты поверх выдавили крест. Копатели сами перекрестились и отошли. Им тут же выдали положенное спиртное и закуску. А холмик укрыли скатертью. На ней расставили водку, самогон, разложили закуску. Погоревали скромно. Немного стесняясь... начали. Через минут десять народ готов был запеть. Сдержало порыв, наверное, лишь кладбищенское окружение. Еще минут через десять одна из женщин не удержалась на ногах. Упала невдалеке. Меж могилок. Меж оградок и крестов. Среди памятников. Под березами с пустыми гнездами грачей. И мне привиделась жуткая Васькина смерть. И подумалось, что если эту женщину забудут в пьяном разгуле здесь, ее тоже можно будет вскоре хоронить. Нет-нет, что ни говори –  страшные времена нынче. Страшные, –  Федорыч поблагодарил хозяйку художественного салона за кофе. Поднялся. Огляделся. Попрощался и ушел. Донеслось до меня лишь его странное:
– Может, и напишу когда смерть Васькину? Соберусь с силами. Возьму холст. И –  напишу...