Художница
В ответ пристально «влипаю» в пупок с колечком. Серебро. Выдерживаю паузу. Она не выдерживает. Переспрашивает. Вертит в руках брелок – черная кошка с белыми глазами. Художница все же тоже приятно «породиста». Отмечаю про себя. Она распечатывает жевательную резинку. Вкладывает в рот – за малиновые припухшие губы. Там, за губами, череда жемчужных зубов. Теперь она пытается выдержать паузу. Беру «Влюбленных». Цену не сбиваю. Не торгуюсь. Пока есть деньги, не стоит себе отказывать. Опять же – ей приятно. С достоинством пакует картинку. (Дома устраиваю ее над диваном.) Не сразу ухожу. Любуюсь. Ее жевательными движениями. Сам себе удивляюсь. Нашел чем любоваться. Но она делает это с «оттягом». Вкусно. Верхняя губа приподнимается. Проблеск зубов. Малиновые створки закрываются, чтобы через миг снова показать белизну. Такое ощущение, что подсматриваю нечто запретное. Запредельное. Так мальчишки в деревенской бане подсматривают в стенную дырку. Кто-то до них умудрился пробуравить стену. Этот кто-то уже взрослый. Скорее всего, забыл баню детства. Или вспоминает ее с замиранием сердца. Или с удивлением. Или не вспоминает вовсе. Но вглядываешься в круглое отверстие. Туда даже мизинец не пропихнуть. Ловишь глазом ту, которая пройдет мимо. В пару, напротив запотевшего окна – лишь темный силуэт. Достаточно! Остальное додумаешь. Допридумаешь! «Дорисуешь» и расскажешь пацанам. Дофантазированная прелесть наготы приведет в восторг приятелей. Они примутся еще шумнее пихаться у стены с дыркой.
Художница жует резинку. Делает безразличный вид. Но чувствую – сквозь очки пытается «вобраться» в меня. «Потрогать». Как в бане. Теперь я сделал отсутствующее выражение. Потом – томное и пустое одновременно. Так и лег бы в этом переходе на кафель пола. Приткнулся к кафелю стены. Прилип. На день. На год. На – пока схлынет жара. Но она станет нежарой только тогда, когда замолчит последний поезд метро. Перроны опустеют. Свет погаснет. В темноте только часы останутся отсчитывать зеленые секунды, минуты... вечность. Крысы пороются в редких мусорницах. Ничего не найдут. А то схватят обрывок обертки мороженого. Подерутся за нее. Бумажка достанется самой сильной. Может – самой умной. Но кому-то достанется. Пока – жара. Завтра будет то же самое, что вчера и сегодня. Всегда любил лето. Теперь привыкаю к его неизбежности. Хочу снега. В снег. В ледяную прорубь. Непременно из этой июльской «парилки». Сразу в приятный холод. Обнаруживаю себя наверху. Возле ЦДХ. Ни деревца. Бреду в сторону Петра.
Вспоминаю художницу к вечеру. Когда сквозняк колышет единственную занавеску на окне. Когда «пристраиваю» над диваном приобретенных котов. Когда вместе с приятностью пива ощущаю соль воблы. Наверное, так же солоноваты ее подмышки. Губы на жаре. Они отдают легким запахом помады и табачком сигаретки. Хотя, табачок не чувствую – сам только что воткнул в пепельницу фильтр. Не заметил – докурил до него.
Сплю голым. Не накрываюсь. В такую жару комары издохли. А больше в столичной суете ни одно насекомое не выживет.
Удивляюсь. Снится не художница, кошачий концерт. Я – один из них. Воплю, восседая на водосточной трубе. Склоняю морду вниз, в раструб. К асфальту несется мой сдавленный человеческими связками вопль. Оттуда навстречу летит призыв. Бросаюсь вниз. К тому приятному голоску. Вместо падения мы воспаряем в черном небе. Над крышами. Под звездами. Увертываемся от теле- и радиоволн. Солнце. Оно заставляет приземлиться. Слегка поташнивает. Все же не настолько я люблю высоту. Луч лупит по глазам.
Встаю. С трудом соображаю – кто я.
Тащусь в ванную. Обливаюсь двумя ведрами холодной. Дурь исчезает. Вытираюсь. Подбредаю к градуснику. Из открытой балконной двери несет зной. Ртуть безмолвно отмеряет двадцать восемь по Цельсию. К полудню образуется тридцать семь. Плевать. Я уже в метро. В подземной прохладе. Среди подземных сквозняков. Еду к «Парку». Там – она, которая рисует кошек и котов.
У выхода одолеваю датский хот-дог. Запиваю противным мексиканским пивом. Единственный «плюс» – оно холодное. Дожидаюсь зеленого светофора. Под мост. К набережной. К ступеням на «горбатый». Ступени еще в тени. Тень еще не успела нагреться. От Москвы-реки прохлада снова не летит. Как вчера. Как уже два месяца. Завтра обещают дождь. Точно знаю – он не прольется. Зато послезавтра случится буря. Град побьет стекла авто, погнет крыши и капоты, багажники. Разлупит несколько витрин. Я приду вместе с художницей в ее студию. Выпьем. Она предложит позировать. Соглашусь. Разденусь до – как сплю в жару. Она нарисует. Разденется сама. Захочется подразнить. Оденусь. Предложу квартиру. Она не откажется. На диване, под ее произведением это произойдет. Утром она поедет в подземный. Я появлюсь там к полудню. Она хитро улыбнется. Подарит нечто в свертке. Попросит развернуть дома. Сошлется на занятость. Но вечером приедет. О свертке забуду. Когда закончится послезавтра, она не приедет. Останусь один. Разверну бумагу. В ней – картина: я в образе кота, абсолютно голый, а разве коты бывают одетыми, вместе с ней (кошкой) летаю над крышами, под звездами...
На следующий день будет снова жара. Говорят, климат меняется. Плевать. Пусть меняется. В подземном всегда прохладно. Но художницу не найду. На ее месте мужик в недельной щетине будет продавать... собак. Влюбленных, романтичных, смешных... Собак. Сук. Кобелей.
А пока от реки прохлада не летит. Шумно «обрушиваются» «американские горки». Странно, американцы называют их «русскими». Визжат незадачливые пассажиры. Их голоса вязнут в ядреной жаре. Только самые смачные долетают до ограды парка. Затейная каруселька на входе. Расписные зверушки «потеют» от постоянной нагрузки. Правда, мне – мимо. В подземный. К той, которая рисует кошачью братию.
Свидетельство о публикации №217120800667