проблема духовного насилия и свободы

Проблема «духовного насилия» и границ
свободы личности в русской литературе


Варенька Доброселова – героиня   первого романа Достоевского «Бедные люди» в своем дневнике пишет о воздействии книг: «Разом, вдруг, втолпились они в мое сердце, не давали ему отдохнуть. Какой-то странный хаос стал возмущать  все существо мое. Но это духовное насилие  не могло и не в силах было расстроить меня совершенно. Я была слишком мечтательна, и это спасло  меня» [1: 61] (курс. мой. – С.К.). Оказывается, не только красота спасет мир, но и способность человека мечтать, преображать в своем сознании информацию о мире извне. Насилие и свобода – тема неисчерпаема, каждое из понятий модет расширяться и нтерепретироваться до бесконечности. Н. Берядев в своей работе «Царство Духа и царство кесаря» выделяет следующие формы духовного рабства человека:
1. рабство человека у бытия;
2. в рамках темы Бог и свобода – рабство человека у Бога;
3. в формате темы человек и природа – рабство человека у природы;
4. если говорить об обществе и свободе – то возникает, по Бердяеву  социальное прельщение и рабство человека у общества;
5. Бердяев выделяет  рабство человека у цивилизации и прельщение культурными ценностями;
6. Более того, возникает даже рабство человека у самого себя и тем самым прельщение индивидуализмом;
7. Одним из самых распространенных прельщений и уз – это прельщение царством, властью, государством, подчинением  человека механизму отчужденной от него государственной власти;
8. рабство человека у войны;
9. рабство национализма;
10. рабство денег и богатства;
11. прельщение революцией, бунтом, соблазн утопизма;
12. рабство пола, эротики, секса;
13. и последнее – прельщение и рабство эстетическое.
Русская литература в течение своего тысячелетнего развития по-разному боролась с рабством и насилием. Самой основной ее ценностью была свободная личность, духовно развитая и способная к самопожертвованию, противостоящая соблазнам «мира сего», который активно предлагает все более утонченные формы прельщения, духовного рабства.
Русская культура во многом зависит от книг, во всяком случает ее начало, связанное с крещением и введением в культурный и культовый  оборот Священного Писания,  во многом определило духовный облик и национальное своеобразие идеалов и  приоритетов.
Проблема «духовного насилия» и свободы личности – одна из центральных русской литературы начиная с момента первого авторского памятника «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона (ХI век). Истина, красота, правда, любовь, благодать, свобода – эти  категории и  как эстетические и как этические, духовные, и как качества личности были известны  русской литературе с момента ее начала, однако конкретное «наполнение» их видоизменялось. 
Можно выделить несколько моделей ее решения, которые зависят от ценностной шкалы той или иной эпохи.
Модель древнерусской литературы заключается в синтезе религиозного православного отношения к личности и свободе и мирского понимания цели и задач земного бытия. Истина Евангелия – вот что делает человека свободным, духовное насилие проявляется тогда, когда человеку не позволяют жить и мыслить по вере. Границы свободы определялись степенью веры, и именно поэтому идеальными героями становятся святые и подвижники, мученики и воины за веру.
Модель Просвещения дистанцируется от религиозных аксиом и акцентирует служение человека обществу и  задачам  государственного строительства. Границы свободы конституируются  общественными  задачами.
Русская классическая литература, особенно Пушкин и Достоевский, возвращает человеку статус образа и подобия Божьего, в идеале  личность  должна нести в себе и высокие духовные ценности и быть адекватной самой себе в противоречивой социальной среде. Внешняя задавленность, униженность и оскорбленность Божия образа в человеке компенсируется внутренней свободой и противостоянием среде.
Опыт Достоевского – зрителя тайных и явных движений души, вмещает знание о бесовском, демоническом, сатанинском и зверином началах человека, и знание об ангельском, непорочно-чистом, духовном, горнем и высшем – обоженном  состоянии, когда земное и небесное, человеческое и божественное сливаются (не в метафорическом, поэтическом, смысле, а конкретно зримом, явленном и выявленном в судьбе). В этом видении писатель–мыслитель  знал точно и конкретно, что всякая душа стенает и плачет, но  ее страдания есть единственный путь к спасению, а значит и счастью. Достоевский не судит героев. Они так ярки и жизненны, так мучительно востребованы читательским вниманием потому,  что в них выявлены общие для человека заблуждения и прелести (от «прельщать» – соблазнять, сбивать с пути): идеи золота-богатства как спасения от житейских тягот (идея Ротшильда – у Аркадия в «Подростке»), власти над другими (Раскольников),  сладострастия, гедонизма  как бегства от неминуемой смерти (карамазовщина), превосходства ума над стихией живой жизни, грех высокоумия (Иван Карамазов), наконец, – бунт против Бога и его законов – бунт окончательный, бесповоротный. «Мы уже давно не с Тобой, а с ним!» (Антихристом) – «Поэма» Ивана Карамазова.
Писатель сохраняет Христову любовь к «малым сим», грешникам и убогим, юродивым (См.: Иванов В. В. Безобразие красоты. Достоевский и русское юродство. Петрозаводск. 1993. С.63 — 118).
      Любовь к сирым и отвергнутым, во имя которых и пришел Сын Человеческий,  является фундаментальным качеством тысячелетней духовной традиции русской культуры, качественной доминантой которой было непосредственное обращение к святоотеческим источникам (См.: Лурье В. М. «Братья Карамазовы». «Дневник писателя». Дополнения к комментарию.  «Пролог по Дамаскину». 2. «Церковь – весь народ» // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 9. Л., 1991. С. 246 -24). 
Русский модернизм  видел духовное насилие  во власти традиции, академизма, позитивизма и натурализма. Свобода виделась в  проявлении творческого потенциала личности, в движении вовнутрь психологии, подсознания, в освоении новых форм и приемов, в возможностях, которые предоставляют нетрадиционные культы, религии и «психоделики», такие, как теософия, ницшеанство, оккультизм, спиритизм  и т. д. В творчестве символистов соединялись  идеи соборности с культом творческой индивидуальности; идея все¬мирной отзывчивости сочеталась  с мессианизмом. Стремясь проникнуть в тайны бытия, увидеть сквозь видимую реальность сверхвременную идеальную сущность мира, его «нетленную», или трансцендентную  Красоту, старшие  символисты  выразили  неприятие позитивизма, тоску по духовной свободе, «конец» традиционной культуры, интерес к мистицизму и религиозным проблемам, выразившееся в  «новом религиозном сознании».  Петербургские символисты   были повышенно чутки мистическим интуициям,  связям между  верой и творчеством,  церковью и интеллигенцией.
Младшие символисты (А. Белый, А. Блок, Вяч. Иванов) видели  свою задачу в культурной  всеохватности,  синтезе всех видов искусства, выражении  и актуальной  действительности,  и личного духовного опыта, и абсолютных начал бытия. В их творчестве происходит  «перекодировка» сюжетов и образов, идей и кон¬цепций мировой культуры в новые универсальные мифологемы, что стало  художественно-философской  почвой для реинтерпретации традиций исторически удаленных культур.  Актуальная современность оказалась «вписанной» в хилиастические ожидания, пророческие чаяния духовного обновления мира и личности.
Символисты стремились к синхронизации времени и истории на основе метаисторического  мышления. Они были уверены в возможности творческой  интуиции проникать  сквозь «покровы бытия» в   мировое единство материи и духа и  выражали это единство на языке символов. Выявлялись  «соответствия»  между высшими духовными уровнями бытия и земными реалиями, проводились  аналогии между  видимым миром и духовным, божественным. Поэтическая речь наделялась  иррационально-магической силой, становясь  активным средством  нового мифотворчества. В системе символизма произошел ряд  онтологических замен: мистика  стала мистификацией, классические способы познания и описания мира  сменились  неклассическими. В моду вошли оккультные и теософские  поиски,   гипертрофически возрос интересу к дьявольскому и магическому( См.:Эткинд А. М. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М., 1996). Традиция претерпевала значительные метаморфозы.
       Одной из важнейших предпосылок кризиса символизма явились интеллектуальные ощущения «конца» искусства в традиционном смысле слова, кризисность художественного сознания, ощущение общего неблагополучия, отсутствие четких ориентиров и связей с реальностью, утрата  этических констант. Гипертрофированный культ искусства и  красоты как самодовлеющей и самодостаточной ценности,  приводил  к эстетизации зла,  декадансу (франц.  decadence   –  упадок).
Русский авангард, противопоставивший искусству прежних эпох новое искусство будущего, культивировал идеал сильной личности, бросавшей вызов всем традициям. Поэт – будетлянин, поэт – абсурдист  своей целью полагали максимальное разоблачение всех форм духовного насилия, в том числе и насилие языковых законов, включая  семантику, синтаксис и морфологию.
В эпоху социалистического реализма  личность наделялась статусом общественной значимости лишь в случае ее подчинения  советским идеалам, к которым относились  служение Советской отчизне, атеизм, оправдание всех форм государственной диктатуры. Факты прессинга и духовного насилия при этом отрицались, тогда как они и  были ведущей силой в формировании «нового человека». Механизмы культуры включают формы поощрения за выполнение социального заказа и, в противном случае,  насилия над личностью, вплоть до ее физического уничтожения.    
          О. Мандельштам, пробующий найти общий язык с властью («Ода» Сталину), все-таки попадает в «общую яму», в которой хоронили «гурьбой и гуртом», и, как он писал в «Стихах о неизвестном солдате», «Миллионы убитых задешево // Протоптали  тропу в пустоте»(Магдельштам О. Собр.соч.: в 2 т. Т.1 С. 244 ).
Для литературы советской эпохи чрезвычайно значимым оказывается комплекс идей Достоевского, связанный с проблемой атеизма и осознанием реальности зла в мире. Иван Карамазов говорит, что он не Бога не принимает, а мира Божьего не может принять. Мировая гармония и порядок не может примирить с несправедливым страданием хотя бы одного существа. Те, кто восстал против зла и неискупленного страдания, желая создать мир социальной справедливости и гармонии, сами  причинили неисчислимые страдания и создали новые и невиданные ранее  формы  зла.
 И. А. Солженицын  в своем опыте художественного   исследования, «Архипелаге Гулаг», описал  как тотальность насилия, так  и  проявления духовной свободы, протест против превращения человека в средство исторического строительства.
В литературе русского зарубежья  явно прослеживаются несколько основных тенденций. Личность стремится сохранить  собственную национальную аутентичность в инокультурных условиях, чему способствует возвращение к моделям древнерусской и  русской классической  литературы; духовное насилие  компенсируется  актуализацией религиозных православных ценностей. Ярким примером является творчество И. Шмелева и Б. Зайцева, Матери Марии.  С другой стороны, в творчестве Г. Газданова, И. Зданевича, Б. Поплавского обнаруживается интерес к западноевропейским культурным формам,  диалогу между национальными традициями и авангардными поисками.
В постсоветском пространстве  постмодернизм активно вовлекает в семантическое поле данной проблемы  новые парадигмы, анималисткие и зооморфные, виталистические и персоналистические идеи, синтетические формы буддизма,  шаманизма и т. д.  Прежние ценности рассматриваются как идолы и кумиры, которые необходимо разоблачить и показать их смехотворность и никчемность. Возможным стало появление таких книг, как «Бесконечный тупик» Д. Галковского, «Священные монстры» Э. Лимонова, который пишет, что Пушкин стал поэтом для  календарей, а Достоевского «лучше читать в изложении, чередующемся с хрестоматийными отрывками» (Лимонов Э. Священные монстры. М,, 2004. С 17).
Проблема свободы личности в современной русской литературе рассматривается и в аспекте всевозможных  человеческих страхов и комплексов,  тотальным стремлением человеческого сообщества к смерти. Так, например А. Ким в романе «Отец-лес» раскрывает суицидальный комплекс современного человека как общую черту, свойственную технически развитому человечеству. 
В некотором смысле  наблюдается тенденция «бунта» против культуры и того «хаоса», который она, по словам героини Достоевского Вареньки Доброселовой, вносит во внутренний мир человека. Границы свободы личности определяются свободой от традиций и всех форм  культурной подражательности при социализации и коммерсализации творчества.
В какой-то мере многие современные произведения свидетельствуют и еще об одной тенденции. Герои попадают, говоря словами Н. Бердяева, в «прельщение и рабство эротическое» (Бердяев Н. Царство духа и царство кесаря. М,, 1995. С.134)
     Основными темами становятся темы пола, личности и свободы, которые сочетаются с зооморфизмом и превращениями личности в оборотня.
       Например, В. Пелевин в «Священной книге оборотня» вводит в текст игру с древнекитайскими иероглифами, которые становятся ключом к семантике русской табуированной лексики и одновременно шифром к способности мимикрии личности и лисы – главной героини книги, не вполне человечной и не вполне звериной: «ведь лучшая мимикрия – когда становишься  похож на других не только лицом, но и ходом мыслей, – утверждает А Хули. – Впрочем, мимикрия это только для лис. Для человека это судьба» (Пелевин В. Священная книгв оборотня. М., 2004. С. 10).
         В волков превращаются и высокопоставленные чиновники, полковники ФСБ. В книге чувствуется некая ностальгия  по давним временам, «когда люди верили в любовь и Бога» (Там же, с.84). При этом героиня отмечает: «Я давно заметила одну китчеватую тенденцию российской власти: она постоянно норовила совпасть  с величественной тенью имперской истории и культуры, как бы выписать себе дворянскую грамоту, удостоверяющую происхождение от славных корней – несмотря на то, что общего  с прежней Россией у нее было столько же, сколько у каких-нибудь лангобардов, пасших коз среди руин Форума, с династией Флавиев»( Там же. С. 87)
. Совмещение истории и современности вызывает комический эффект.
      Русская классика служит для самоутверждения, однако помещенная в принципиально новый контекст цитата из «Пира во время чумы»  А.С. Пушкина полностью теряет свой смысл. «Автопропуск на стекле «Майбаха» оказался свежим образчиком жанра. На нем был золотой двуглавый орел, трехзначный номер и надпись:

Но знаешь, эта черная телега
Имеет  право всюду разъезжать

Современная эпоха –  время новых  референций и метаморфоз.
 Книга превращается в новый инструмент  «духовного насилия», культура все более похожа на психоделики, основой которых становятся утверждение: «дай мы волю страху или состраданию – они нас уничтожат» (Пелевин В. Священная книга обоьротня. С. 136). «Ум, – по признанию героини Пелевина, –  сам начинает клишировать реальность» по подобию «продуктов» современной культуры, «постмодернистская ирония по поводу происходящего, вариация на тему Зверя» (с. 160). 
Зверь, которого должен был победить человек в себе, как того хотели писатели Древней Руси и русской классики, кажется, побеждает личность. Он прочно утверждается как  литературный герой постмодернисткой  эпохи.
Т. Толстая в романе «Кысь»  воссоздает мир после Взрыва. В главе «Глаголь» описывается поиск клада, где схоронены старопечатные книги,  и языческие обряды, чтобы «камень отвалился и клад открылся».  «А если что не так сделаешь, то будто пелена пойдет перед глазами, а когда очнешься, глядь – а ты сидишь на своей избе верхом, на самой крыше а в руках ничего нет» (Толстая Т. Кысь. М., 2005. С.37)
    . Утрата книжной культуры сопровождается и утратой человеческого облика. Границы свободы личности героя «Кысь»  Бенедикта  определяются метаморфозами его физической природы, он попадает во власть превращения в полузверя с хвостиком. «Всегда  по хвостику чувствуется, в каком человек настроении» (Там же, с. 140). После удаления хвоста, по словам  Никиты Ивановича, местного хирурга, работающего топором, произошло «частичное очеловечивание» Бенедикта (Там же, с. 179), в тоже  время  у его невесты растут когти.
        Пушкин, скульптура которого должна символизировать культуру будущего, играет роль идола. «Ну чистый Даун. Шестипалый серафим. Пощечина общественному вкусу»,  – характеризует поэта один из героев «Кысь».
      Очеловеченному герою свойственны страхи и желание найти книгу, «где сказано, как жить» (с. 322).
      Такая книга и есть Благая Весть, Евангелие, с которого начиналась книжная русская культура.
Л. Улицкая в романе «Медея и ее дети» прослеживает сложные узоры семейной  хроники на фоне исторических событий ХХ века. Героиня выбирает в мужья человека, который не смог участвовать в расстреле мужиков: он упал в обморок и очень этого стыдился. Медея вспоминает, что ее брат был расстрелян красными, другой брат  повешен белыми, «но оба, – делает она вывод, – прежде того стали убийцами. А этот не смог – и печалится, что слаб… Поистине, дух дышит где хочет…» (Улицкая Л. Медея и ее дети. М., 2005. С.: 57).
Одна из героинь роман Маша заканчивает жизнь самоубийством. Ее любовь и ее талант стихотворца не совместимы с реальностью.
 В ее сны приходит ангел, оказывающийся вестником смерти. Улицкая раскрывает трагическую несовместимость свободы и духовного насилия. Маша перед смертью пишет пронзительно искренние строки:

Когда меня переведет
Мой переводчик шестикрылый
и облекутся полной силой
мои случайные слова,
скажу я: «Отпускаешь ныне
меня, в цвету моей гордыни,
в одежде радужной грехов,
в небесный дом, под отчий кров.  (Там же, с. 242)


        Интересно, что с потерей идеала духовно свободной личности  (без «одежды радужной грехов» и «цветов гордыни»)  в науке о литературе происходит процесс утраты цельного знания и ясных критериев анализа..
          Приведу пример: в системе постструктурализма возникло понятие «децентрированного субъекта», то есть человек представляется не как индивид, а как «дивид», фрагментированный, разорванный, смятенный, лишенный целостности, разорвавший с традициями.  Он не тождествен самому себе, своему сознанию.
       Само понятие личности оказалось под вопросом в теоретических моделях Делеза, Лакакана и Кристевой, которые активно разрабатываются и в российском литературоведении.
     В борьбе двух начал – семиотического и символического - победил симулякр, то есть то, что симулирует  реальность и сущность бытия.
      Личность попадает в рабство самых изощренных иллюзий и фантасмагорий. И социологи, и психологи, и современная литература диагностируют отсутствие идентичности (психологической, социальной и т.д).
        Более того,  ненависть к автору-художнику-творцу, который  в состоянии создать свой индивидуальный художественный мир, вымышленный, но способный вызвать и слезы, и радость («над вымыслом слезами обольюсь» - Пушкин) объяснима  в этой современной и тотальной перспективе.
      Вначале удаляется Творец мира («Бог умер» - Ницше), а затем и творец-автор произведения. Мак Кейб сделал поразительный вывод: «мы как говорящие субъекты постоянно колеблемся  между символическим и воображаемым, постоянно воображая, что наделяем  употребляемые нами слова неким полнозначным смыслом, и постоянно удивляемся, обнаруживая, что они  определяются отношениями, находящиеся вне нашего контроля».
       Невозможность претензии на истину подтверждается  существованием  антагонистических сфер Реального, Воображаемого и Символического.
Русская литература всегда стремилась выразить жажду полноты жизни, широту и безграничность личности, которая несет в себе не только сугубо субъективное, но и трансцендентное, высшее начало.
Изначально, будучи вестником свободы и любви,   литература может превращаться  в инструмент духовного насилия, которое  находится в опасной близости ко всем иным  формам  насилия  и власти над свободой личности.