Как стать инженером

Непряхин П.Ю.

Как стать инженером
Много раз в жизни мне приходилось начинать всё сначала. Сколько терпел несправедливости,  больно хлестали сплетни, на сердце полно ран от склочной шрапнели. Злой рок научил подчиняться обстоятельствам. С первых дней испоганили студенческую жизнь. Общежитие располагалось в деревянном здании № 16 (снесено в 80-х годах прошлого века) постройки времён царя Гороха, покорения Очакова и Крыма с числом проживающих в одной комнате 25 человек, среди которых было много демобилизованных солдат, для убедительности носивших гимнастёрки без знаков различия, студентов разных факультетов. Включая элиту тех лет: студентов химического и строительного факультетов. Дембелям, среди которых попадались пьющие,  дали право быть зачисленными в вуз без вступительных экзаменов, поэтому они считали себя избранными. Бурса, настоящая «школа мужества» с вставанием за 45 секунд и общим построением. Вчерашние школьники, в ушах которых ещё звучали прощальные мелодии «Школьного вальса», оставаясь в коконе детства, на первых порах были обслугой, без ропота выполняли обязанности мойщиков полов и гонцов за алкоголем на дебаркадер с тысячью мелочей, который болтался у причала на месте нынешнего здания морского-речного вокзала. Стояли холода, тонкое пальтецо с подбоем из сатина не грело, с Васей Бабошиным носили одну зимнюю шапку на двоих. Хорошо, что досталось место у печи, с осыпающейся штукатуркой и выступающими кирпичами. Когда начались занятия, поставившие всех по стойке «смирно», бывшие солдаты заметно подобрели. В их руки перешли половые тряпки. Физика, математика и начертательная геометрия сделали своё благое дело, выправили дефект. Запомнился Володя Якубов, бывший студент МИСИ, но заброшенный волей случая в Архангельск на ПГС. Выдавал себя за ассирийца, украсив грудь  в качестве амулета расплющенным рублём царской чеканки с монограммой на арабском языке. Состоял в непримиримой конфронтации с кодинским дебилом Геной Богдановым, у которого язык и сердце были увеличены от убойной дозы алкоголя, он буквально таранил соседа злобой, хлебал всё подряд, что наливали. Захмелев, выдавал: «Капну на сапог, не прожигает, пить можно». Будучи чертёжником от бога, Володя целыми вечерами с помощью стекла и настольной лампы копировал для дипломантов чертежи по твёрдой таксе – 10 рублей  (чирик) за лист ватмана. От большого напряжения у него глаза были вечно красными и воспалёнными, как у лунатика (поговаривали от наркотиков). С южным темпераментом часто повторял: «Страсть способна сжечь человека дотла». Нам это не о чём не говорило, машина нашей любви ещё не была запущена. Песни о ней слагались не для нас. Солнце светило обычно, сон не нарушался. В памяти стёрлась первая юношеская любовь, веснушки со щёк любимой осыпались, как мел со школьной доски.  22-летние демобилизованные, именовавшие себя «стариками», только привыкали к свободе, их любовь не нуждалась в прелюдии.  Недавние школьники ещё не стали статными парнями, понимающими толк в девушках, испытывали облегчение от расставания с ними. Обкатка чувствами буксовала. Больше всего доставалось от тяжёловеса, с животом, смахивающим на авоську с арбузом, будущего олимпионика Васи Алексеева, который жил этажом ниже. Со своим верным ординарцем-оруженосцем Дзюбликом у выхода из общежития они устраивали пропускной пункт. Издевался, точно мы были в том возрасте, который показывают на пальцах,  самостоятельно не могут застегнуть гульфик и до сих пор стреляют из рогатки  по воробышкам. Поймав вчерашнего школяра с тонкой шеей, неприлично зевая, поворачивал его вниз головой, как дешёвую куклу, набитую требухой, и вытряхивал мелочь, точно в карманах у бедолаги был монетный двор. Хохотал, не утруждая себя наклоняться, заставлял  пострадавшего собирать для него  свою же мелочь. Рядом, прыская в кулачок, потешался низкорослый Дзюблик с заклеенным  чирьем в центре узкого лба и стоптанными валенками на одну ногу (после получения диплома осел в п. Пасьва Вельского района). Визжала на ржавых петлях дверь, выплёвывая на улицу очередного школяра, сдавшего «оброк».  Спустя годы, в газете «Комсомольская правда» прочёл статью о евангельской, сусальной доброте олимпийского чемпиона, изображённого херувимом.  Сила – уму могила. Пройдут годы, и в составе комиссии мне  придётся силой выселять его родную сестру из самовольно занятой  квартиры в новом доме в посёлке Рочегда Конецгорского леспромхоза, грозившую славой брата. После первого семестра, повинуясь хрущёвскому эксперименту (по своей абсурдности мог быть вполне включён в Книгу рекордов Гиннеса), который с колхозных кукурузных полей ворвался в студенческие аудитории, пришлось, как верноподданным, ехать на производство с заочной формой обучения, чтобы зарабатывать в течение года трудовой стаж. Зачётную книжку заменила трудовая. Обучение началось с другого конца. Телега знаний  свернула на старую дорогу с ухабами, студенты с возка вывалились. Не обошлось без напыщенных напутственных речей, нас причислили к правофланговым, первопроходцам, правда,  неизвестно чего. Не хватало главного -  принципа добровольности. Что говорить, если время выбрало нас.  Лукаво посулили не бросать на произвол судьбы, создавая иллюзию понимания и поддержки. Ярко выступил секретарь парткома института с замашками балаганного зазывалы. Эфир заполнило: «Забота наша такая, забота наша простая…» Мы искупали грех, не успев нагрешить. Бойтесь данайцев, дары приносящих… Студенческая жизнь закончилась, не начинаясь. Не начав жевать, уже подавились. Тяга к знаниям погибла под обломками хрущёвских нововведений. Так самодержцы в старину поступали с непокорными  холопами. Местом «ссылки» студентов группы определили Холмогорскую сплавконтору. 5 января 1963 года  16 подопытных кроликов на раздолбанном ПАЗике выехала на место приписки по правому берегу Северной Двины, озирая окрестности Архангельска и отогревая ладошками замёрзшие стёкла. Мелькала скучная цепь телеграфных столбов, осталась за спиной стройная стена молодых елей в Жаровихе, белели точно забинтованные берёзы. Я сидел в конце автобуса, и как староста группы, с трудом удерживал прыгающие стопки учебников, полученные  в институтской библиотеке для продолжения учёбы на дому. Они так и остались нераспакованными. Трясло, душа расставалась с телом, оттого, что после метели дорога была не расчищена. Вологодской автотрассы  ещё не было, она существовала пока в головах проектировщиков и на ватмане. Официально движение по трассе М8 было открыто 21 октября 1986 г., по территории области она строилась 25 лет.  Царило молчание, большинство было из провинции. Студенческое братство пока не сложилось, не успели притереться друг к другу за один семестр. Сопровождающий долговязый преподаватель, лишённый воскресной чарки, постоянно нервничал, поправляя модную папаху и запотевшие очки. Изредка с беспокойством обращался к водителю: «Семёнович, колымага не подведёт?» Масштабы случившегося «высланные» оценили позднее. Дирекция предприятия, не скрывая раздражения, маменькиных деток  домашнего воспитания встретила с холодком, хрустнули костяшки пальцев у председателя профкома, который усмехался уголками рта, грозно заходили его мохнатые брови. Сюда совсем недавно привезли группу столичных тунеядцев, так как предприятие находилось в ста километрах от областного центра. Страна разметала сор по углам. В этом деле, как всегда, ведущая роль отводилась периферии.   Разместили в древнем бараке с просевшими до земли рамами с  разбитыми стёклами, без запаса дров, лежащем на задворках района. Кто-то назвал это место «Божедомка», не зная толком значения этого слова.  Под окнами громко шумели любопытные сороки, выражая своё удивление прибытию «чухонцев». Посёлок Варда, стоящий на высоком двинском берегу, появился на картах в тридцатых годах прошлого столетия, когда начала работу Усть – Пинежская запань (первый начальник Александр Маркелович Заговельев), крупнейшая в Северодвинском бассейне. В 30-е годы здесь находилось спецпоселение для бывших церковнослужителей и раскулаченных, для спецпереселенцев поляков была создана польская школа. Посёлок  отстоял  в 1,5 километрах от базового Усть – Пинега посреди хилого леса, пройденного рубкой. Когда-то это была шалга – означающая по Далю «большой лес», а также «дровосеку». В низине протекал ручей, который зимой служил удобной строительной площадкой для наплавных сооружений. Соседом  оказался бывший зэк по имени Юра, человек с впалой грудью, как стиральная доска, и лысиной, сверкающей, как месяц в лунную ночь, большой любитель чефира. На насмешки отвечал без обиды: «Я волосы обменял на мудрость». При знакомстве сказал: « Вы меня не бойтесь, мне в зоне рога обломали. Пока не отрубили хвост, откликался на погоняло Крокодил. Ныне сойду за юродивого. Теперь у нас на всех безлошадных общее корыто, дружно из него хлебать будем. Ташкент – город хлебный. По молодости у меня на женщин был волчий аппетит, нынче я спущенный баллон». За 15 лет отсидки он обогатил свою память и интеллект тюремным фольклором и  большим количеством прочитанной литературы. Создал авторский цикл устных рассказов под названием ЖЗТ, что означало «женский замок таинственности». Доморощенный Штильмарк заселил их многочисленными героями без связи с определённым литературным  произведением и веком. Среди них встречались: Квазимодо, капитан Немо, Сильвер, Екатерина Великая, тушинский вор Гришка Отрепьев с Мариной Мнишек, Алексашка Меньшиков и многие другие. По вечерам Юра щедро выплёскивал на слушателей своё красноречие и литературный конгломерат. Войдя в роль летописца, не ослабляя накала рассказа, показывал на пересохшее горло. Мы  наперебой, как служки, бросались к плите, где томился крепкий чай, деньжат хватало только на дешёвую заварку.  Юра желал, чтобы чефир достигал  рта горячим, так легче было оценить его  неповторимый «букет». Он нигде не работал, посему был вынужден оставаться трезвенником и диетчиком. Пословица, гласящая, что праздность развращает, была нравоучением не для Юры, имеющего тюремное воспитание. Во сне разговаривал по фене с  охранниками, латанные-перелатанные кальсоны, в которых, казалось,  он родился, непонятно почему, называл чехлом для плоти.  В хорошем настроении часто повторял пушкинские строки:  «Друзья мои, прекрасен наш союз». Нам с ним было хорошо. Это были наши первые университеты. Горячий спор вызвал вышедший в те годы на экраны фильм «Гусарская баллада», а вот причину спора запамятовал. Любимым актёром бывшего узника  был Михаил Жаров, сыгравший роль Жигана в фильме «Путёвка в жизнь». Мы разглядели в нём прекрасный баритон, который заползал в душу: «Я помню чудное мгновение…» Случалось, голосом баса Бориса Штоколова выплывал из-за острова на стрежень, на простор речной волны, просил ямщика не гнать лошадей, любил прошлое страданье, отплывал из родной Гаваны на встречу со своей голубкой.  «Вечерний звон» вызывал у него рыданья. Вспомнил  ещё один афоризм Юры: «Живу, как живётся, а не как люди хотят». Он всегда говорил иносказательно. Любил ломать комедию, точно произносил тост. Институт нас бросил, как внебрачных, отрёкся, как от солдат, попавших в окружение, считая нас отрезанным ломтем. Отгородился от ещё не вставших на крыло молодых «царёвым» указом. Не обучив никаким ремёслам, столкнул  в омут, как кутят, глупых щенков,  не переживая, что захлебнутся и утонут. Преподавателя видели один только  раз. Увидев наше бытие, долговязый ментор, врезавшись лбом в матицу, спасался бегством, как тать от побоев. Голодали, дружно сосали лапу, на лесоповал не брали, а другой работы не было. Хоть на паперть иди. Одинокие блуждали в окрестностях Варды, лишённой улиц и пешеходов, но не превратились в разгульную вольницу. Недалеко, ниже по течению Северной Двины, при впадении в неё ручья с одноимённым названием на холмах раскинулось родовое гнездо купцов Бажениных Вавчуга, полученное ими в приданое. Во время путешествия в знаменитое село узнали, что бывая в нём наездом трижды, царь Пётр Первый в 1700 году дал Бажениным грамоту на право возвести здесь верфь. Отсюда началась морская дорога на Балтику. Бродили по их большому родовому  дому, порядком разрушенному. Вообразили, что на Вавчугском озере, на искусственно намытом острове, носившем название Сахарная головка, вместе с царём пили чай, отмахиваясь от назойливых комаров. Тогда о своей судьбе мы ещё ничего не знали.                Сгинуть не дали. По распоряжению директора в котлопункте на нас завели долговую  книгу, названную в шутку «Книга о вкусной и здоровой пище». Зимой в холода  без стыда и совести сутками в спецодежде валялись на кровати, как Илья Ильич Обломов. Своим бездельем мы не делали страну богаче, а она нас мудрей. На полу мёрзла вода, печку кочегарили круглыми сутками, но сохранялась температура улицы. Печь угарно дымила, сырые дрова разгорались нехотя. В потёмках бродил безконвойный Юра (кто первым встал того и валенки, кто последним – тот и  отец), страдающий бессонницей, не препятствуя выходу газов из плоти наружу. У умывальника висело два грязных длинных полотенца, точно на них опускали в могилу мертвеца. С длинной кочергой наперевес спозаранку спешили к нашим девчатам через коридор, у которых постоянно из-за слабой тяги гасла печка. К ним изредка заглядывала в гости  единственная на Варде молодая девушка по имени Надя, чья - то надежда. Для догляда руководство СПК приставило к нам коменданта Копеляна. Гордый уроженец Кавказа требовал не путать его фамилию с Кобеляном. Мы, зная классику, между собой величали его «Швондер», он любил носить кожаное пальто и корчить из себя министра без портфеля. Коменданта мы не боялись, не в его власти было лишить нас за безделье тараканьей жилплощади, заставить съехать с «меблированных квартир». В хозяйстве у Швондера числилась выбракованная с лесоповала  кляча, которую Юра нарёк Буцефалом. Тогда мы не знали, что это была кличка любимого коня Александра Македонского. В тот период  духовно опустошённые мы ходили по лезвию ножа, глотали слёзы,  готовые в любой момент бросить всё к чёртовой матери. Не раз остро стоял вопрос: «Быть или не быть?» Родителей в переписке не расстраивали, что живём впроголодь, но не бежали, как крысы с тонущего корабля. Написать в вуз челобитную не решились, справедливо полагая, что замордуют  комиссиями.  Не имея копейки за душой, с животами, урчащими от лечебного голодания, как музыкальная шкатулка, превратились в домоседов. Прятались от придирчивых глаз молодых устьпинежанок без душевных мук. Влюбляясь, не любили. Боясь потерять себя, были за любовь, но только к Родине. Считали свои чувства неплатёжеспособными. Редкие дежурные поцелуи не вызывали в душе чувственную вьюгу, не стали прологом большой любви. Не было необходимости переходить на интимное щебетанье. Мир заслоняла не любовь, а выдумка о ней. Что интересно, за зиму никто из 16-ти человек  не захворал, словно выполнял команду: приказано не болеть. Гастрит не в счёт. В самом начале весны Варду покинула Тамара Щербакова, перевелась в Липецкий зубоврачебный техникум. Никто её не осуждал, но отъезд Тамары отозвался болью в наших сердцах, особенно у её воздыхателя Борисова Бориса. В тот год апрель выдался необычайно жарким. Юра его приход приветствовал есенинскими строками: «Ещё молимся, братья, о вере, чтобы бог нам поля оросил». Чудом сохранилась фотография, на которой мы вихрастые сидим на высоком берегу Северной Двины, очарованные весенним ледоходом. С началом навигации выучились на бензопильщиков пилы «Дружба».  Целую смену дружить с 13 –ти килограммовой вибрирующей «игрушкой» было тяжело. За ударную работу по выработке пропсов на нижнем складе Рожево от поросячьих луж и бездомных резвящихся щенят Варды переселились  в базовый посёлок Усть-Пинега ( в списке полков русской армии, участвовавших в Первой мировой, числился  515-й Усть-Пинежский полк) в новое общежитие. Несколько мазков о посёлке. Фёдор Абрамов упоминает об Усть – Пинеге в своём дебютном романе 1958 года «Братья и сёстры». В 1972  г. здесь проездом побывал известный поэт Константин Ваншенкин. Юра по этому поводу заметил: «Перископы усталой подлодки увидели волну.  Нынче на радостях за вас, на тальянке порву все меха, а на гитаре струны. Вы освободились по УДО.  Ваш гражданский брак со сплавконторой перешёл в церковный. Креститесь на киот, безбожники. Высоко висят иконы, не достать губами». Сказал и заплакал, даже разрыдался, предвидя будущее одиночество и голодание. Хватая воздух ртом, в порыве чувств ожёгся у плиты, пролил на ноги первачёк, сказав сквозь слёзы самому себе: «Не стой под стрелой. Вспомнила бабка, как девкой была. В зоне за такое фиаско измазали бы рожу горчицей». Горько плакал человек, битый людьми и жизнью, разрисованный шрамами и татуировкой, с нехваткой пальцев на руках. Через месяц его бездыханное тело нашли у реки с зажатой в руках удочкой и куканом из ершей. Он на алтарь положил свою искалеченную судьбой жизнь. Хотя был весь хворый, ушёл в небытие не больничным коридором, а как бомж, забытый человеками. Уголовное дело сразу закрыли, считая, что такие люди небольшая  потеря для общества, только обуза. Не дали несчастному возможности опереться на посох человеколюбия. Спасибо, Юра, что указал дорогу к доброте, не оставил после себя зла. «Нас всех друг другу посылает Бог, и слава Богу – нас у Бога много». С открытием сплава в кармане стали водиться деньги, обновили гардероб. Стали посещать клуб, оттаптывать в танцах ноги  местных красавиц, не отсиживаясь в сторонке. С устьпинежскими кавалерами дружили, Соня Шалак стала женой одного из них.  Сообща держали оборону против оргнабора, вооружённого финками и опасными бритвами. У девушек из группы  число выходных  платьев достигло трёх, местный КБО получил от них заказы на пошив модных туалетов. Ребята  водку не пили, не благодарили Бахуса стопкой после каждой получки, даже толком не курили, но пристрастились к картёжным играм на интерес. Голова  была заражена козырями, дамами  и вальтами. Проигрывая, страшно сквернословили, словно речь шла о проигранной жизни. Это становилось причиной частых ссор с девчатами, которые выражали своё возмущение громкими ударами в стену. Так закалялась сталь. Руководство не гнушалось при встрече протянуть руку, как равным. Но  грянула беда. В институте на год отменили военную кафедру, нас поставили под ружьё. Страна в очередной раз угодила в демографическую яму. Однажды, по осени,  ребят в своём кабинете собрал директор сплавконторы  Пшеницын Г.П. Сверкая золотом оправы очков, поблагодарил за хорошую работу, вручил повестки о призыве в армию, почётные грамоты и подарок – маленький чемоданчик с письменными принадлежностями и одеколоном «Кармен» с наклейкой знойной испанки с локоном из завитка волос.  На прощанье по-отцовски напутствовал: «Соблюдайте, сынки, гигиену, душитесь после бритья одеколоном  и чаще пишите письма домой. Была без радости любовь, разлука будет без печали». Девушки долго махали с крутого берега вслед уходящему с рекрутами колёснику «Каляев» в Холмогоры, где располагался призывной пункт. На берегу Варды на фоне октябрьского неба темнела одинокая сосна, раскинув узловатые ветви, напоминающие опахала. В нас уже нельзя было узнать наивных мальчиков, которые ещё не брились, мы стали самостоятельными, мужчинами. Из-за поворота, со стороны притока Пинега,  играя мускулами такелажа и цепей, показался полнодревесный плот, наше короткое сплавное счастье. Мы его формировали с мужиками целую неделю с выцветшими от натуги  рубахами и каплями пота на губах.  Из репродуктора на берегу лилась бравурная музыка. Настроение хуже некуда. Вернулось ощущение дыхания грозы, уходящей вдаль казённой дороги. Нас безуспешно уговаривали поступать в офицерские училища без экзаменов, пугая тяготами солдатской службы. Стойко выдержали напор. Попросили у военкома направить поближе к солдатской кухне. Майор Аспедников, знакомый отца земляк из Конёво, пошёл навстречу, распределил в разные рода войск по трём округам, включая Забайкальский. Ведь кухни имеются везде. Страна выскребла все сусеки. Попал служить в учебную роту в Сертолово, что под Питером. Присвоили звание младшего сержанта.  У меня в отделении были солдаты на пять лет старше, у некоторых дети стали  первоклассниками. Ходил на лыжах в Разлив, где в шалаше скрывался от царской охранки Ленин, работая в «Зелёном кабинете» на двух пнях. Встречал в оцеплении в Ленинграде Хрущёва с Героем Советского Союза африканским политиком Бен Белой, которого сопровождал гарем шоколадных красавиц для услады. Едва не погиб во время преследования дезертиров, сбежавших с оружием из караула, и не утонул на учениях в БРДМ. Пуля просвистела у виска,  ранив в живот начальника караула. Участвовал в проделывании проходов в каменных надолбах линии Маннергейма  и ремонте бетонированных финских пулемётных гнёзд времён войны на ключевых высотах. Охранял ярых борцов с сухим законом, хмельных финнов, когда им разрешили в окрестностях Выборга посещать родовые пепелища. После поражения в советско-финской войне, навсегда оставляя территорию, противник сжёг все  хутора, от домов остались одни ленточные фундаменты, которые за четверть века заросли лесом и кустарником. Принимал участие в реконструкции Сайменского канала, с однополчанином Сашей Подгорным расчищал от грязи надписи на скале в честь императоров Николая 1 и Александра Второго. Однажды, прослушав лекцию представителя военного округа, выбрасывал из казармы с подчинёнными на улицу портреты того, кто в 30-е годы на Украине  подписывал расстрельные списки и сделал меня спецпереселенцем. Бумеранг вернулся. Перед досрочной демобилизацией государство, заглаживая вину, дало право нам  без экзаменов быть зачисленными за редким исключением в любой вуз страны. Я выбрал Ленинградский политехнический институт имени Калинина. Но отец не разрешил уйти из АЛТИ: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Подчинился воле отца, о чём жалел потом всю жизнь. Хрущёвский эксперимент удался на славу. Из 19 демобилизованных потока по разным причинам к учёбе приступили только 8. Первый курс не зачли, всё пришлось начинать с нуля. На втором курсе женился, и благодарен судьбе за то, что прошёл нужной улицей, постучал в счастливую дверь. Привёл молодую жену в общежитскую комнату в костюме, взятом напрокат, без пышного букета. Мать с отцом о браке непутёвого сына узнали лишь месяц спустя, а дальше, как в известном стихотворении Николая Доризо. Мать не ругала, сдерживая слёзы, сказала: « Как много знающих как жить, как мало счастливо живущих». Пеленая первенца, понял, как страшно быть одному без кола и двора. Барак, примус и лохань – вот немые свидетели рождения нашей молодой семьи. Скоро полвека стареем с Людмилой вместе. С тех пор её светлым именем зову всё, что цветёт.  Не по своей вине 9 лет числился студентом дневного отделения института. При поступлении на работу картавый начальник отдела кадров, обращаясь, как к тунеядцу, сказал: «За это время можно было бы кончить два вуза». Можно, если бы не мешали закончить хотя бы один. Долго рассказывал ему о хрущёвской плахе.