Время великих потрясений ч. 3

                Время   Великих   потрясений.  Часть 3.
                ( Отрывки из  мемуаров отца 1903 г.р.)
                " Своё время надо любить без гнева и пристрастия".               
                Корнелий Тацит. Древнеримский историк.               
                Глава первая.
                Смерть отца.
  Отцу весной 1920 года приходилось часто копать могилы и провожать в последний путь своих товарищей и соседей, сраженных сыпняком. Так, он участвовал в погребении свата Алексея Нестеренко, Николая Ткаченко, Михаила Карнаухова, умершего перед Пасхой. Могилу ему копали его брат Костя, Иосиф Ткаченко и наш отец. Во время их перекура прибыла  похоронная процессия с попом. Хоронили Мишку Новикова, молодого парня, умершего от тифа. Поп размахивал паникадилом и пел панихиду. В то время отец обратился к  Косте и Иосифу и сказал :
"Когда помру я, то похороните меня без попа; не переношу я этих долгогривых путаников, одурманивающих  и обирающих мужиков поборами."
    Пасха выдалась ранней, 29 марта по старому стилю. Последние дни перед ней мы с отцом закончили вывозить с поля сено. Дядя Степан  и Настенька начали выздоравливать , но работать ещё не могли из-за слабости. Мама  ухаживала за меньшими детьми и Настенькой. В субботу перед Пасхой мы с отцом истопили баню. Помывшись, он попросил  меня остричь ему голову. Я его просьбу выполнил и, как сейчас, помню, что на его голове волосы были чёрные, нисколько не тронутые сединой, а борода была  вперемешку чёрных волос с рыжими. Ему тогда шел 43-й год. Считай, что  середина жизни. Ещё бы жить да жить;  ростить  детей и передавать им навыки в выращивании хлеба и ведении  крестьянского хозяйства и помочь  выбиться в люди.
  На пасхальной неделе похолодало и в субботу под Фомину неделю мы с ним съездили за дровами на трёх подводах. Свалили с корня большую берёзу, разделали её на кряжи, уложили на  сани и привезли домой.
   Назавтра к нам пришел сельский исполнитель и велел отцу отвезти в Солгон до волости  работника военного стола волостного исполкома.
   Отец возвратился поздно вечером и на другой день стал жаловаться на недомогание, а к вечеру слёг. Первые три-четыре дня его бросало то в жар, то в холод. Он мёрз и залазил на печку. Оттуда слезал и ложился на кровать, ничего не говорил, а только стонал и тяжело дышал. Часто заходил его брат Степан и определил, что тот заболел тифом. Он посоветовал маме и Насте класть на лоб больному полотенце, смоченное холодной водой.
    На второй или третий день зашел Максим Нестеренко с папиросой в зубах и отец сказал, что не может переносить табачного дыма и попросил загасить папиросу. Это были последние слова, которые мы от него услышали. Потом он впал в безпамятьство. Уложили его на пол за печкой. Никакой пищи он не принимал, а только просил пить. И мать силой поила его молоком.
   В эти дни и я заболел простудным заболеванием. Всё время находился дома и видел все эти страдания отца. А на улице стояла по-весеннему тёплая солнечная погода. Шло таяние снегов и на обнажившихся полянах появились подснежники,  Братишкам Петру и Феде наскучило сидеть дома и они ходили в лес готовить швырковые дрова.
  17 апреля утрм во время завтрака к нам зашла жена Василия Овечкина проведать больного отца. Он лежал на полу и без сознания. Мы все заплакали. В тот день мама не отпустила  Петю с Федей в лес, ожидая кончины отца.  Я оделся и вышел во двор. Ходил там, как очумелый. Моё сердце разрывалось на части. Вышла мама и мы стали наводить порядок во дворе, чтобы отвлечься от тяжких дум.
    Отец скончался около пяти часов вечера 17 апреля по старому стилю. Лежал он с открытыми глазами. Изба огласилась плачем и рыданиями матери и детей. Я оделся и вышел во двор.. За мной вышла сестрёнка Аня четырёх лет и спросила:"А почему это все плачут?"
    Я вышел на улицу и встал у калитки. Ко мне подошёл Ваня Ткаченко, сын покойного Николая. Он стал меня  утешать и мне стало легче..ведь он такой же сирота, как и я. Под вечер я сходил к соседям и попросил их помочь похоронить отца. Карнаухов Костя и Иосиф Ткаченко вместе с нашим зятем Иваном Нестеренко копали могилу. А Владимир Карнаухов и Никифор Степаненко изготовили гроб и крест.
      Хоронили отца под вечер 18  апреля. С утра мать попросила Степана съездить в Александровку за попом. Дядя сначала отнекивался, но потом согласился. Запрягли в телегу пару лошадей, а часа через три он вернулся без попа и сказал матери, что поп отказался ехать по такой грязи.
      Мать была ещё более опечалена :" Как же так, - сказала она, -  хоронить православного и без церковного отпевания!"
    И захоронили нашего отца, потомка черниговских хлебопашцев, без священника, без церковного пенья и ладана. А через неделю хоронили с попом умершего от тифа Степана Абрамова и мать попросила священника совершить обряд отпевания у могилы нашего отца. Священник согласился. Помахал кадилом и пропел панихидную молитву над могилой отца и мать после этого успокоилась.
   Итак, мы остались без отца с семьёю в девять человек вместе с матерью. Мне тогда было полных шестнадцать лет и я был из сыновей самым старшим. Приближался весенний сев. Пшеницу и ярицу нам посеяли соседи Степаненко и Нестеренко. Сеяли тогда вручную из лукошка или из мешка. Овёс я посеял сам.  Ведь надо было учиться всё делать самому. На полдесятины земли я разбросал шесть мешков овса, примерно пудов двенадцать.  По окончании сева мы с Петром распахали четверть десятины целины  на склоне Маяковой горы.
   Наступило раннее лето. Распустился лес, зазеленели поля и луга. Быстро поправились и наели тело  лошади на молодой и сочной траве. А главное, с наступлением лета перестал свирепствовать тиф....
                Глава  вторая.
               Политическая жизнь в деревне.
                " Закончилась Гражданская война...
                В России грязь, разруха, тьма и холод.
                Тифозной вшой зачумлена страна
                И давит ей на горло адский голод.
                ( " Хлеб". Лев Фирсов. Сибирский учёный-геолог,  философ и поэт).         
    Летом 1920 года в Ключи приезжали представители Солгонского волостного ревкома по организации в селе коммунистической ячейки. В партию записались наш дядя Степан, зять  Иван Алексеевич Нестеренко, Карнаухов Харитон, Воробьёв Иван Григорьевич - мой школьный товарищ и будущий сослуживец, годом старше меня, впоследствии  председатель колхоза "Память Ильича" в Ключах, Дмитрий Рогачёв - сельский писарь из московских пролетариев, Сургутский Яков, Федька Фуфачев,   всего примерно десять крестьян бедняков.
    Тогда же  в село прибыл продотряд по заготовке хлеба. Состоял он из  бывших безработных и нищих китайцев-добровольцев и  латышских стрелков. Их свирепый вид не предвещал ничего хорошего жителям нашего села. У крестьян в порядке продразвёрстки изымались все излишки хлеба. Кроме хлеба изымались картофель, капуста, пенька, сено, что вызывало глухое недовольство не только среди кулаков, но и среди середняков и даже некоторой части бедноты. Особенно были недовольны представители партизанской вольницы - люди с анархическим уклоном, смелые, независимые и питающие недоверие к любой власти. Как выяснилось позже,  именно они составляли костяк прокатившихся по всей Сибири так называемых кулацких, а по существу  крестьянско-середняцких восстаний.
   В сельском Совете  все односельчане, в том числе моя безграмотная мать и я, ознакомились под роспись с пунктом 7 Декрета о продразвёрстке, гласящем :      "Точно определить, что владельцы хлеба, имеющие его излишки и не вывозящие их на станции и в места сбора ссыпки, объявляются врагами народа и подвергаются заключению в тюрьме на срок не менее 10 лет, конфискации всего имущества и изгнанию навсегда из его общины." (Декрет ВЦИК РСФСР от 9 мая 1918 г.)
   Помню, как тогда представители продотряда зашли к нам, мать им открыла  амбар и они осмотрели  в нём жалкие остатки хлеба. Затем сказали, что брать здесь нечего, семья большая и  хлеба хватит только для пропитания семьи до нового урожая.  В тот день много хлеба изъяли у зажиточного Пимена Березовского. В то же лето он переехал в Солгон.
  Изъятие излишков хлеба у крестьян обострило классовую борьбу в деревне. Зажиточные мужики, коих было принято называть кулаками, повели враждебную агитацию против Советской власти и коммунистов. В октябре в нашем уезде произошел кулацкий мятеж под лозунгом :  "Советская власть - без коммунистов!" Центром  мятежа стало село Сереж на реке Чулым между сёлами Назарово и  Подсосное. На борьбу с этим восстанием создавались ЧОНы, то есть  части особого назначения из местных коммунистов, советских активистов и крестьян-бедняков. Из нашего села в отряд по подавлению восстания ушли все  коммунисты, в том числе дядя Степан и Иван Нестеренко. В декабре они вернулись. Банда (как тогда её называли) была разбита, а её остатки ушли в леса и горы Хакассии. 
   Примечание  Гончарова Г.Г. : "Поводом к восстанию послужило требование властей  к крестьянам села сдать по продразвёрстке 11 тысяч пудов зерна. Крестьяне на общем сходе это требование отвергли и взялись за оружие . После подавления восстания по приговору Ревтрибунала было расстреляно 75 чел. Осуждено к лишению свободы: на 20 лет - 45 чел. на 10 лет - 254 чел. Всё их имущество было конфисковано и разграблено."
     Примерно, в конце ноября 1920 года, в воскресенье ко мне зашли товарищи  и пригласили на собрание молодёжи в пустующем доме кулака Березовского,  переехавшего жить к своему тестю в Солгон. На этом собрании стоял вопрос об организации в Ключах комсомольской ячейки. Представители партячейки Иван  Воробьёв и Федька Фуфачев, а также представитель волостного комитета комсомола стали агитировать нас вступить в комсомол, кратко объяснив его цели и задачи. Записалось в ячейку пока пять ребят. Из них с нашего края села Тимашев Васька и я.
  В ноябре-декабре я дважды побывал и на  собрании партячейки, куда приглашались и комсомольцы.  Собрание по  традиции начиналось и заканчивалось пением партийного гимна "Интернационал".       Большинство  коммунистов приходили на собрание с винтовками. Они их получили, когда участвовали в разгроме и подавлении Сережского кулацкого восстания. А Карнаухов Пётр, вступивший в партию позднее и не имеющий винтовки, пришел на собрание с плотницким топором со сверкающим заострённым лезвием, вызвав одобрительный гул и шутки мужиков. А  мой дядя Степан, щелкнув по топору, сказал полушутливым тоном:
  -  " А что , Пётр Гаврилович?  Срубим твоим топором голову Гидре Мировой Контрреволюции, али как?!"
  - Обязательно срубим, Степан Захарыч! И не одну, а все три! -  ответил Пётр.
     Мужики одобрительно загалдели, но тут    Иван Алексеевич Нестеренко, участник Февральской революции в Петрограде, где он получил ранение в боях с полицией, поднявшись из-за стола, торжественным голосом  произнёс:  "Дорогие соратники! Собрание   партийной ячейки обьявляю открытым! "
   Все встали по стойке "Смирно!" с винтовками в положении "К ноге!" и запели:
               "Вставай, проклятьем заклеймённый,
                Весь мир голодных и рабов!
               Кипит наш разум возмущённый
              И в смертный бой идти готов.....
      Пётр Карнаухов, словно ратник древнего русского войска перед битвой с кочевниками, стоял в переднем ряду с топором в правой руке, крепко сжав его за середину топорища и зычным голосом пел громче всех.  При этом глаза его сверкали, отражая пламя  стоящей на столе плошки с льняным маслом, а окладистая чёрная борода лоснилась, словно воронье крыло. Особенно вдохновенно  он пел, произнося начало третьего куплета:
                Лишь мы, работники всемирной,
                Великой армии труда
                Владеть землёй имеем право,
                Но паразиты - никогда....      
       От коллективного пения воздух в помещении колебался и в такт ему колебалось пламя плошки-каганца, а висящие на стене портреты вождя Мирового пролетариата Карла Маркса и вождя Мировой революции Льва Троцкого, в отблесках пламени то приближались, то отдалялись.
   Позже, почти через сорок лет после описываемых событий я пришел к выводу, что именно Пётр Карнаухов являл собой образ того самого мужика, которого революционер Н. Чернышевский "призывал к топору."
   В 1934 году Пётр Гаврилович Карнаухов был осуждён на три года лишения свободы  по обвинению в шпионаже и сгинул в лагерях. Его двоюродный брат Харитон, коммунист с 1920-го года, после коллективизации забросил занятие хлебопашеством и работал плотником на станции Ужур и в 1940 году был обвинён в шпионаже. Осуждён на 10 лет лагерей. Из участников  описываемого собрания ещё были незаконно репрессированы Волков Яков Антонович и Воробьёв Иван Григорьевич. Они были арестованы в ночь на 26 октября 1937 года и осуждены в 1938 г. на десять лет лагерей по обвинению в создании в селе контрреволюционной организации. Революция пожирала своих детей. 
   Сейчас мне трудно вспомнить все те вопросы, которые решали на собрании. Но некоторые помню. Это о повышении бдительности коммунистов и бедноты в борьбе с кулацким бандитизмом; об укреплении органов Советской власти на местах; о приёме в партию новых членов из числа бедняков. Хорошо запомнились два  ярких случая.
    Первый. Принимали в партию  крестьянку Екатерину Рассказчикову. На вопрос  председательствующего Якова Волкова: какие мотивы побудили Вас вступить в партию большевиков и не испугались ли Вы трудностей, связанных с членством в партии, она ответила, что осознала борьбу партии за  освобождение рабочих и крестьян от угнетения капиталистами и кулаками, за облегчение жизни народа, за равноправие женщин, за свободу для трудящихся. Потом сказала примерно так: " Я тоже хочу бороться в рядах партии большевиков за эти  светлые и ясные идеи. Смерти я не боюсь и вместе с вами буду бороться с кулаками и бандитами в отряде ЧОНа."
   Екатерина была в возрасте примерно тридцати пяти лет. Когда она была ещё молодой девицей, то у них умерла мать и она не выходила замуж, чтобы остаться в своей семье и помочь овдовевшему отцу Фоме Рассказчикову  ростить и воспитывать двоих детей : Егора и Ивана. Так и дожила до возраста старой девы на положении хозяйки в доме отца.
    В партию её приняли и  поручили ей  организовать и проводить работу среди женщин села Ключи.
    Второй случай.  Как-то на собрание ячейки заявился  хозяин дома кулак Пимен Березовский с претензией, на  каком, дескать, основании вы  устраиваете в  моём доме свои собрания без надлежащего на то согласия. В ответ Председатель собрания большевик Яков Волков, являющийся ещё и сельским милиционером, а потому вооруженный винтовкой, шашкой и наганом, которые носил наперекрест на ремнях поверх полушубка, ответил  ему так: "Дом заняли по праву Революции потому, что он кулацкий и к тому же - пустой. Вы же, гражданин Березовский, соблаговолите сдать властям имеющееся у Вас двуствольное ружьё. Предлагаю Вам это не как коммунист, а как работник милиции и представитель Советской власти."
     Березовский в свою очередь оправдывался, что он себя кулаком не считает, что своё крепкое хозяйство он получил в наследство от отца, который, как и  многие крестьяне-переселенцы, начинал с пустого места, работая день и ночь, как проклятый. Да и он сам с малых лет трудился с отцом в усадьбе и на пашне. Ружье же он сдать не может так как его у него нет и никогда не было.
   После выступили и другие коммунисты, в том числе и дядя Степан, который сказал :"Зря ты, Пимен Осипович отрицаешь своё кулачество. Ведь у тебя годами жили  в работниках Мишка-цыганёнок и Стёпка Черкашин, а кроме того, ежегодно работало по десятку подёнщиков на сенокосе и на хлебоуборке. Одни только братья Курские всё лето мантулили, работая на тебя и в доме, и в поле".
  И Березовский ушел, заявив, что он будет жаловаться в  волостные и уездные органы власти.
   Отец  Березовского Осип в молодости был сослан из Каменец-Подольской губернии за  какое-то там преступление и обосновался жить в нашем селе. Он  был человек энергичный и предприимчивый. По нашу сторону моста отгрохал добротный пятистенный дом с сенями под тесовой крышей, обустроил хороший двор с амбарами, завозней, конюшней и другими надворными постройками. Пол в ограде был вымощен из лиственных плах, чтобы не было грязи. В общем, создал крепкое и рентабельное кулацкое ( по тем меркам) хозяйство. Длительное время у него жили постоянные работники. Имел хороших коней. Одних запряжных 4 или 5  голов, а уж  рабочих и того более. Распахивал и обрабатывал преимущественно целину на Еланях за Маяковой горой, получая с неё высокие урожаи. Правда, эти земли приходилось отвоёвывать упорным трудом у леса, кустарников и наступающей тайги. На новых землях он был один, как князь, тогда как старожилы вели пашни вдоль дорог в Солгон, то есть в более удобных местах. Первыми из Черниговских новосёлов в соседи к Березовскому обосновались мой отец с дедом, Лука  Иванович Воробьёв и братья Ткаченко  -"Курские". Осип им в этом не препятствовал, сам он вёл хозяйство и хлебопашество по тем временам культурно  и помогал нужными советами своим соседям, в том числе и моему отцу. Отец отзывался о нём, как о культурном и трудолюбивом крестьянине. Братья Ткаченко часто работали у него подёнщиками и ревностно охраняли его пашни. Свои пашни они имели у него на задворках. Наш отец часто смеялся над ними, говоря, что "курские" мантулят у Березовского за калачи. У него на еду всегда был пшеничный хлеб, тогда как большинство наших крестьян питались ржаным хлебом, а пшеничными калачами -  лишь по праздникам.  Производимую рожь Осип продавал на рынке, а овёс и ячмень скармливал лошадям, скоту и птице  В октябре 1910 года ночью Осип был убит выстрелом в голову  у себя во дворе  при попытке задержать грабителей, так и оставшихся неизвестными.
   На общих собраниях всех граждан, то есть на сельских  сходах, обычно решалиь вопросы о выполнении разных  повинностей: по перегону гуртов скота по тракту до Назарово и Ачинска; по перевозке соли из Ужура до станции Глядень и др. Обычно на эти работы Сельсовет назначал многосемейных и зажиточных крестьян, а его решения утверждались Сходом и подлежали немедленному исполнению. И вот тут на сходах разгорались и кипели споры между зажиточными и бедняками.  Зажиточные жаловались, что их задавили этими повинностями, называя бедняков лентяями, а бедняки в свою очередь называли зажиточных эксплуататорами. Накал вражды между  ними  всё более увеличивался.
                Глава третья.
                Смерть матери.
                Нет горше горя, не сдержать
                Капели жгучих слёз,
                Когда  хоронишь Маму, Мать.
                Прими её, Христос!
                ( Лев Фирсов.  " Прими её, Христос! " )               
  Во второй половине декабря двадцатого года стояли сильные морозы и наша мать  тяжело болела сыпным тифом. За врачами никуда не ездили и её не лечили. Первое время, будучи в сознании, мать ругала меня за то, что я записался в комсомол и вечерами хожу на собрания, оставляя малых детей с больной матерью. И мне  пришлось прекратить посещение собраний и даже своих товарищей. Всё свободное от работ время пришлось находиться с матерью, топить в доме печь и кормить братьев и сестрёнок.  В это же время пришлось выехать на мельницу, так как мука была на исходе. Погрузив мешок ржи на сани я  выехал на Пегашке на первую по Солгонской дороге мельницу, называемую Средней. Мельником на ней был Филипп Сидорович Елизарьев по прозвищу Филька - хромой. Ходил с посохом, но был физически крепок и грамотен и в 1920 году стал  главным организатором партийной ячейки в Солгоне.  Там была большая очередь помольщиков, но меня  пропустили вперёд  по просьбе мельника, объяснившего мужикам, что у паренька дома больная мать и при ней шесть малых детей. На обратном пути ночью  я сильно промёрз на тридцатиградусном морозе. На мне была рабочая шубёнка и двое холщёвых штанов. Мёрзли колени и стыли бока, спина и руки.. Мороз крепчал и я шел рядом с конём, чтобы согреться.Поднявшись на гору я погнал Пегашку на рысях и сам  побежал рядом с ним, чтобы не отстать и, при этом, согреться. В общем,  в то время я сильно простудился.
    Когда я вернулся домой, то мать сказала, что чувствует себя плохо и попросила меня съездить за священником, чтобы он исповедал её и дал причастие перед смертью. Таков был христианский обычай..   
  Примерно в полдень меня назначили от Сельсовета отвезти в Александровку пакет,  Я запряг пару лошадей в сани с кошовкою и отправил с пакетом в Александровку  четырнадцатилетнего братишку Петра, наказав ему, сдав пакет,  заехать к попу и привезти его к больной матери. К вечеру Петро возвратился без попа. Я спросил в чём дело, а Петя ответил, что побоялся заехать к попу. И тогда я понял, что допустил большую ошибку, не поехав сам, а доверил  это неискушённому и застенчивому подростку. Маме в тот же вечер стало хуже. Она стала бредить и у неё наступила горячка. Она вскакивала с кровати, металась по избе  и кричала, что настал конец Света, что кругом всё горит, всё в огне и заставляла всех нас молиться Богу..Так она пробуйствовала примерно около часа и потеряла сознание..Мы уложили её в постель. Все перепугались и сильно плакали. У нас осталась ночевать сестра Анастасия. С вечера мать впала в забытье и немного поспала. Потом в полночь проснулась, стала сильно бредить и кричать, что всё горит. Последними её словами были :"Спасайте детей!" Все  дети проснулись от этого крика и стали плакать от испуга и от горя за страдания умирающей  без сознания своей бедной матери. Настя послала меня за сватьей казачкой и мы втроём дежурили у постели мечущейся в бреду матери. На рассвете она замолчала и только тяжело дышала. Глаза у неё были открыты. Сватья сказала, что надежды на её выздоровление уже нет. Приближается её кончина.   
   Утром я сходил к старшей сестре Аксинье и позвал её к умирающей матери. Вернувшись домой, прибрал во дворе за скотом и дал ему сена. Петро съездил за водой.Пришел муж Аксиньи и мы с ним закололи бычка по третьему году и склали мясо в амбар. И так я ходил весь день, как часовой маятник из избы в ограду, из ограды в избу, искал себе какое-нибудь дело, чтобы отвлечься от тяжелых дум и страшного горя. Мать лежала без сознания, тяжело дыша. За час до захода солнца она скончалась. В момент её кончины мы с Настей сидели у постели и видели  последний вздох и то, как неподвижными стали её глаза.                                Заплакали и зарыдали все дети. Я, убитый горем, пошел к Овечкиным известить зятя Ивана и пригласить его мать к умершей. А Петро с этим печальным известием  ушел к сестре Аксинье. Бабушка Овечкина встретила  меня плачем и сказала, что её дочь Александра Тимашева тоже лежит при смерти.
   Я возвратился домой позднее, когда покойница уже была прибрана  и уложена на лавку в своём погребальном наряде. В избе находились мои старшие сёстры, соседки и ещё шесть осиротевших младших братьев и сестёр в возрасте  от двух  до четырнадцати  лет, а мне только что исполнилось  семнадцать лет.
   Умерла наша мама  за день до Рождества, по новому стилю 5 января 1921 года в возрасте сорока четырёх лет.В ту же ночь умерла и Александра Тимашева, сестра нашего зятя Ивана Овечкина. Была она моложе нашей мамы на четыре года.
   Весь день 6 января ушёл на подготовку к похоронам. Дядя Степан с соседними мужиками долбили мерзлоту и копали могилу, а Никифор Степаненко и Владимир Карнаухов сделали гроб и крест. Иван и Архип Овечкины готовили гроб и могилу для своей сестры Александры. Хоронить обеих покойниц решили в первый день Рождества. Договорились, что за священником поеду я, а обратно его отвезут Тимашевы.
    Утром я на паре лошадей выехал в Александровку. Был сильный мороз, градусов 25. В Алексанровке я заехал обогреться к сватовьям Шулежковым. Хозяйка, Шулежкова Прасковья приходилась родной тётей нашему зятю Ивану Алексеевичу Овечкину. Приняла меня она очень радушно и посочувствовала нашему общему горю. Я там позавтракал и обогрелся. Муж Прасковьи - Филимон, осведомившись у меня, почему мы не приехали за священником, чтобы исповедовать больную мать, сказал, что поп за это на нас в большой обиде и навряд ли поедет хоронить; тем более, что сегодня холодно и первый день Рождества. При этом он о священнике отозвался нелестно.
   Когда я  зашел в дом священника и попросил его поехать в нашу деревню на похороны матери и Тимашевой Александры, то он ответил, что знает о кончине обеих рабынь божьих, но к сожалению, поехать похоронить их не сможет потому, что на дворе сильный мороз. И затем добавил: "Погребите их без отпевания, а в сороковины приедете и мы их отпоём в храме". При этом он высказал мне своё недовольство, что мы не исповедали мать во время болезни.
   И вернулся я домой без священника. Дядя Степан, Иван и Архип Овечкины отругали попа, назвав его "долгогривым жеребятником" и сказали, что захоронят покойниц и без него.
    Часа в два дня захоронили маму, опустив гроб с уроженкой тёплой Малороссии в мерзлую сибирскую землю, а в четыре часа  захоронили и её землячку Александру Тимашеву.
    Первые ночи после похорон у нас ночевали Настя с Иваном, так как мы боялись ночевать одни.
  На второй день Рождества я выехал  на мельницу: мука в доме кончалась. Доехал туда к вечеру. Мельник Филипп Сидорович уже обо всём знал и посочувствовал нашему горю. Помольщиков на мельнице почти не было, Все крестьяне справляли Рождество Христово. Поэтому я сразу же засыпал все три мешка ржи и к утру зерно было размолото. Когда я вернулся домой, то у меня сильно разболелась голова. Меня бросило в жар и знобило. Назавтра я уже бредил в сильном жару. Сёстры и соседи определили, что я заболел тифом. В доме воцарились тревожное ожидание и страх перед страшной болезнью, опустошающей  деревни и города по всей Сибири.
   В эти дни к нам переехали жить сестра Аксинья с мужем и двумя  девочками, двух и трёх лет. Аксинья стала хозяйкой в доме а её муж разложил свои сапожные инструменты и стал сапожничать до полночи ежедневно, кроме субботы и воскресенья. Семья увеличилась до 11 человек. Теснота в такой маленькой избе, извечный плачь детей и их ссоры  между собой. У Аксиньи голова шла кругом. Надо было всю эту ораву детей накормить, обшить и обмыть.
  Примерно, через неделю я встал с постели, но не поберёгся и заболел снова. и так я проболел до конца февраля ....
                Глава 4.
           Банда Олиферова и похождения Максима -Кривого.
          Тяжкая сиротская доля. Жатва 1921 года и продотряд.
    В январе 1921 года, когда я тяжело болел, коммунисты нашей деревни уехали на подавление банды полковника Олиферова, появившейся в северных отрогах Кузнецкого Ала-Тау.  Центром подавления стало большое село Шарыпово в 60-ти верстах на запад от Ужура. Уехал и дядя Степан. Когда он возвратился, то рассказал нам с  Иваном Алексеевичем  о впечатлениях по разгрому этой многочисленной банды. На её подавление были направлены крупные отряды ЧОНа и коммунистов Ачинского уезда. Например, только из Тарханки ездило 70 человек, из которых два комсомольца погибли. Хоронить их привезли в Тарханку. Из Ключей ездило человек пятнадцать, в том числе и Максим Шарошенко, по прозвищу Кривой. О его "боевых" похождениях дядя Степан рассказал нам смешные эпизоды. Например, когда выезжали наши сельские коммунисты и чоновцы, то в канцелярию Сельсовета заявился Максим и, обращаясь к председателю Карнаухову Антипу, заявил:"Возьмите меня в отряд! Поеду бить этих супротивников Советской власти! Там я хоть сдёрну полушубок с какого-нибудь кулака-бандита и мало-мальски приоденусь по-бедности".
   Все рассмеялись, но, тем не менее, решили взять его в отряд. Пусть повоюет за народную власть и искупит свою вину за то, что в 1919 году он  ревностно служил белым властям. В то время, будучи "десятским" при старосте, он помогал колчаковским милиционерам искать бежавшего из рядов Белой армии Максима Нестеренко и всячески проявлял инициативу в его поиске.
  Приехали в село Шарыпово, состоящее из  пятисот дворов. Дома  добротные, крестьяне живут зажиточно, поскольку земель у них предостаточно. Знай только трудись и обрабатывай пашню-кормилицу. Вот по этим дворам и расквартировали основные отряды "чоновцев". Максим нёс патрульную службу в Шарыпове. В боевые подразделения, ведущие бои в  предгорьях,  его не брали. Командир отряда, осмотрев строй перед отправкой в бой, обратил внимание на Максима и заявил комиссару:" Куда его возмёшь, одноглазого-то!  Он  и стрелять-то из винтовки как положено не сумеет. Будет из неё палить в белый свет, как в копеечку, понапрасну патроны жечь.Ладно  уж, пусть патрулирует в деревне!" И Максим патрулировал. Службу нёс ревностно. Иногда его ставили часовым на колокольню церкви и он оттуда громко кричал: "Эй, знацца, кто идёт? Сейчас отведу в штаб!" А в свободное от дежурства время заходил в первый же попавшийся дом, ставил винтовку в угол и просил хозяйку покормить его "чем Бог послал". Хозяйка при виде такой осанистой фигуры, да ещё красного лица с одним вращающимся глазом и чёрной повякой на другом, с огромной лохматой рыжей бородой, ставила на стол всё, что было  у них лучшее из еды. И Максим всё это уплетал с присущим ему великолепным аппетитом и тут же ругал бандитов. А когда  уходил, произнося:"Благодарствую", то хозяйки крестились, испытывая облегчение от страха. А потом, словно оправдываясь перед всеми, кто находился в избе, говорили :"Ну как же тут не покормить такое чудо-юдо?! Тут только от одного его взгляда душа в пятки уходит. А ведь при нём ещё и винтовка. Не дай Бог, ещё скажет по злости, что мы дескать связаны с мужиками, которых он называет бандитами. Отведут за амбар и пристрелят за милую душу без суда и без молитвы. Теперича такие времена настали, что наша жизнь и ломаного гроша  не стоит. Пусть уж ест себе на здоровье. От этого поди не обеднеем."
    И Максим хорошо поправился в отряде. Отъелся на калачах со сметаной у шарыповских крестьян. Но сдёрнуть с бандита полушубок ему так и не удалось, так как соприкосновения с ими  в боях он не имел и околачивался в тылах отряда.
    Наш зять Иван Алекс. Нестеренко в тот год был избран сельским исполнителем и через две недели на третью дежурил при Сельсовете. Когда я немного поправился от болезни, то он  посылал меня подежурить за него . Там  председатель Костя Карнаухов и секретарь Митя Рогачёв работали не только днём, но и вечерами. Канцелярия находилась во флигеле бывшего почтового отделения. Там же проходили сходки и собрания, на которых кипели страсти и происходили споры между зажиточными мужиками, по своей натуре  и поведению консерваторами, и коммунистами с бедняками. Сельсовет при поддержке коммунистов стремился переложить основную тяжесть гужевых и трудовых повинностей на зажиточных мужиков, а те в свою очередь сопротивлялись, обвиняя бедняков в лени, беззаботности и разгильдяйстве, что в отдельных случаях сответствовало действительности.
  Через село по тракту то и дело передвигались мелкие части Красной армии, отряды ЧОНа и разный служилый люд; перевозилась почта. И для всего требовались  подводы и подводы без конца. 
   Дежурство при Сельсовете, оповещение граждан на сходку, назначение мужиков в подводы и вызовы их в Сельсовет по разным делам: всё это мне надоело и осточертело, а когда я освободился , то с удовольствием занялся с Петром и Федей заготовкой леса на жерди и на дрова. Они пилили дрова , а я колол их и складывал в поленницы. Готовясь к посевной, я свозил плуг в Солгон, где кузнецы  братья Залкины его капитально отремонтировали за четыре пуда ржи.
     В апреле по  гужевой и трудовой повинности  из нашего села была направлена большая партия подвод для перевозки соли из Ужура на станцию Глядень. Пришлось и мне на паре лошадей побывть в этом обозе.
    Весна 1921 года  была сырая и холодная, а для нас, сирот: безрадостная. Приличной одежды, чтобы выйти в ней на улицу и погулять, у нас не было. Шабур на плечах, а под ним холщёвая рубашка, холщёвые шаровары, да поношенные простые сапоги. Вот и всё наше с Петром и Федей одеяние. А меньшие: братишка Ваня и сестрёнки не имели и этого. И сидели дома на печи.   
     Праздник Пасхи начался 18 апреля по старому календарю и совпал с первой годовщиной похорон нашего бати. Старшие сёстры организовали поминки по отцу, пригласив соседок. Рядом с нами, на опустевшей усадьбе Шахранов молодёжь устанавливала качели, где участвовали и мы с Петром в своих шабурах. Тут же бегали и резвились меньшие дети наших соседей и среди них наша  пятилетняя сестрёнка Аня в Федькиных, больших для неё  сапогах  и в зипунишке не по её росту. Держалась она как-то отдельно от  остальных детей и  не принимала участия в их играх. У качели толпилось много соседских мужиков. Подошла ватага молодых парней с верхнего края села и один из них спросил у Василия Ткаченко : "Чья же это такая печальная и застенчивая девочка?" Тот ответил что это сиротка Гончаровых. И на меня накатилась сильная жалость и обида за нашу горькую сиротскую судьбу, что  я чуть не заплакал. А на третий день пасхальной недели мы с Петром и Федей взяли топоры, пилу, мешок с харчами, котелок и кружку и ушли в лес готовить дрова. Радость и вдохновение мы находили только в труде, который и спас нашу семью от голодной и холодной погибели в ту лихую годину.
    Весной мы засеяли на парах  десятину пшеницы, четвертушку ржи и полдесятины овса прямо по весновспашке. А потом стали поднимать целину в Больших Еланях. Там уже трудились сыновья Савелия Карнаухова Костя и Павлик. И мы зачертились рядом с ними , но у самого леса. Перед вспашкой пришлось изрядно потрудиться, очищая полосы от валежника и мелкого березника, вырубая, стаскивая в кучи и сжигая. Работали втроём весело и с задором. Ночевали с Карнауховыми у одного костра, пели песни и рассказывали разные истории из жизни села.
     Одну полосу после обработки засеяли рожью, а вторую  оставили на следующую весну под пшеницу и ярицу. Проработав на подъёме целины неделю, мы выехали на свою  пашню и начали вспашку паров.
     Июнь 1921 года выдался дождливым. Бурно росли хлеба и травы. Сразу после Петрова дня мы вместе с зятем Нестеренко Иваном выехали на сенокос.  Косили в пять кос и работа спорилась хорошо. Заготовили сена много, быстро его просушили и сметали в зароды для нашей сиротской семьи и для зятя Ивана.
    Хлеба из-за обилия влаги выросли обильные и соломистые. А в июле начались ливни и положили их в "постель". В результате колосья получились мелкими и зачастую пустыми, а к концу месяца их переплело сорняком  повелицей. В Западной Сибири, на Урале и в Поволжье и даже на большей части Ачинского уезда была засуха. В нашей губернии исключительно хороший урожай был только в Минусинском уезде.
     Но каким бы ни был урожай, его надо было убрать. Убирали вручную, втроём жали серпами, да ещё и пололи. Сжать все посевы стоило больших трудов. Мы, особенно пятнадцатилетний Петро и тринадцатилетний Федя сильно уставали. Болели спина и кисти рук, а к вечеру мы совсем изнемогали. По воскресеньям нам помогали сестра Настя с мужем Иваном Овечкиным. И всё же жатва у нас затянулась до глубокой осени и создавалась угроза, что несжатый хлеб может завалить снегом. Помню, как жали с Петром последнюю полоску ржи, посеянную на перелоге, то есть вторым посевом после подъёма целины. Рожь была чистая, ядрёная и не подвержена полеганию. Это была наша основная надежда и убирали мы её с большим желанием. Там же на меже ночевали у костра. И вот под вечер Петро сильно устал и я послал его  разводить костёр и готовить ужин, а сам продолжал жать до потёмок, пока в темноте не потерял серп и нашел его только утром. А назавтра мы жать закончили и составили снопы в суслоны.
    И всё же, как ни трудно было, все посевы хлебов мы сжали. Во второй половине сентября заскирдовали их и огородили остожьями. По совету соседа Андрея Ткаченко, снопы пшеницы и яровой ржи, сжатые в  Косогоре и на Низу, свозили  к нему на гумно возле стана Березовского и там заскирдовали. Там же заскирдовали свой хлеб вдова и осиротевшие дети Николая Ткаченко. Осенью Андрей подрядил конную молотилку и хлеба всех трёх семей были обмолочены.
     Мы с этих пашен навеяли и завезли в амбар 23 мешка пшеницы и 4- ржи. По пшенице нас поддержала четвертушка  целины, где хлеб был хороший, чистый и умолотный. А рожь была пополам с повелицей (вьюнок полевой). Основные же хлеба: озимая рожь и овёс остались необмолоченными. Зимой мы их обмолотили вручную цепами на  своём гумне.   
      Той же осенью, в конце  сентября и начале октября в село приезжали инспекторы по хлебозаготовкам. На общих собраниях они разъясняли  важность сдачи хлеба по продналогу и конкретно говорили :" Хлеб нужен  рабочим, Красной армии и голодающим крестьянам  Поволжья, пострадавшим от жестокой засухи". Крестьяне всё это выслушали, но со сдачей медлили. Да и кто же будет так легко даром отдавать самое святое - хлеб, полученный  в результате тяжкого труда. Тем более, в нашей сиротской семье.
      И вот в село прибыл вооруженный продотряд.  Сельский Совет собрал крестьян на сход. На сходе выступил начальник продотряда Родионов и потребовал от мужиков немедленно вывозить хлеб по продналогу в село Антропово в Заготконтору, разъяснив, что: " Продотряд будет жить в селе, а вы его будете кормить по норме красноармейского пайка до тех пор, пока  не рассчитаетесь по продналогу. Завтра же начинайте вывозку хлеба!"
     Долго спорили и шумели мужики, ссылаясь на плохой урожай, на то, что  зерно ещё не провеяно, а у некоторых  даже и не намолочено.
     На все эти высказывания Родионов ответил кратко: " Не прибедняйтесь! Хлеб у вас есть и об этом известно органам Советской власти. Засухи у вас не было и твёрдую ставку налога вы можете сдать, она ведь небольшая. А что хлеб не провеян, так провеивайте его и завтра я послушаю, как будут стучать ваши веялки. Больше мне с вами разговаривать не о чем. Вас достаточно убеждали продинспекторы. К несознательным будет применено насилие и они пойдут под суд Ревтрибунала".
    После этих слов Родионов с собрания ушел. Тогда поднялся  председатель сельского Совета Антип Карнаухов и сказал : "Мужики! Хватит тянуть волынку, хлеб надо сдавать и большинство из нас свою ставку налога могут вытянуть безболезненно". Его поддержали в первую очередь коммунисты и некоторые бедняки.
    На этом собрание закончилось. А назавтра каждого хозяина крестьянского двора вызывали в Сельсовет, где секретарь Дмитрий Рогачёв смотрел в списки и говорил сколько хлеба ему надлежит  сдать в качестве налога. А председатель Совета и нач. продотряда Родионов устанавливали сроки вывоза и сдачи хлеба.
     Следует сказать, что мужики побаивались Родионова. Вид у него был суровый и геройский и не сулил мужикам ничего хорошего. Он не любил заниматься многословием. Вопросы ставил конкретно. Да и мужикам нечего было  тянуть со сдачей. Хлеб они имели, а проволочка со сдачей могла привести под суд Ревтрибунала. Уже ходили слухи,что в Солгоне и Тарханке некоторые саботажники осуждены выездной сессией Ревтрибунала  и отправлены в концлагеря, а причитающийся с них продналог изъят  продотрядом. Так что по всему селу застучали веялки. Мужики очищали хлеб, грузили на подводы и везли в Антроповку в Заготконтору.
     Пришел в Сельсовет по вызову и я. Секретарь посмотрел в списки и сказал, что на наше хозяйство, имеющее три с половиной десятины посева, начислено продналога семнадцать пудов. Председатель рассказал Родионову о тяжелой обстановке в нашей сиротской семье. Родионов очень вежливо побеседовал со мною и спросил, когда мы сможем сдать продналог. Я ему сказал, что рожь будем молотить только зимой на гумне, после чего и сдадим налог. Мы не в силах сделать это раньше потому, что в семье одни дети и подростки, а взрослых работников нет.  Родионов согласился со мной и не стал устанавливать мне сроки сдачи на ближайшее время.  Дня через три продотряд  отбыл из нашего села. А в феврале 1922 года  мы с Петром на двух лошадках в разнопряжку свезли в Антропово шесть мешков ржи. Там была огромная очередь хлебосдатчиков и мне пришлось прожить двое суток на квартире одного крестьянина. Петра я отпустил домой на одноой лошади раньше. Так мы полностью расчитались по продналогу за 1921 год.
    А теперь вернусь несколько назад, к описанию положения в нашей семье. В сентябре 1921 года сестра Аксинья родила девочку и они с мужем  перешли от нас в свою избёнку, а мы, семь сирот, остались жить одни в родительском доме. Конечно, другого решения не могло и быть. Общей семьёй ютиться в такой избе было тесно. И Аксинье было тяжело ухаживать за семьёй из 12 человек, тем более с грудным младенцем на руках. Теперь же за хозяйку оставалась одиннадцатилетняя сестрёнка Поля. Аксинья научила её доить коров, а замешивать квашню и выпекать хлеб научила меня и Петра.
   И так началась наша сиротливая жизнь без конкретной и повседневной помощи старших. К тому же время было трудное. Это были тяжелые годы разрухи и голода в стране после Гражданской войны. Старые деньги и выпущенные в первые годы Советской власти катастрофически обесценивались с каждым днём. Считали их тогда миллионами. Например, коробка спичек стоила на рынке миллион рублей.  По сути за деньги ничего приобрести невозможно. На рынке действовал прямой товарообмен. Валютой всех валют являлся хлеб. Только на него можно было выменять у горожан поношенную одежду, обувь, посуду и предметы домашнего обихода. И уже осенью 1921 года в Минусинский уезд потянулись люди из Ачинска, Боготола, Томска. Они везли из своих запасов   мануфактуру, обувь, одежду, посуду и мебель, чтобы всё это выменять у крестьян на хлеб. А из Минусинска  везли добротную пшеницу и муку. Потом в Минусинск поехали богатеньские обыватели даже из городов Центральной России, чтобы приобрести хлеб.         Кроме того, в те края на жительство  целыми семьями ринулись голодающие крестьяне из Поволжья.
    В конце 1921 года и в первой половине 1922 г. из Минусинского уезда было вывезено очень много хлеба, преимущественно добротной пшеницы. И туда же переехало много людей на постоянное жительство, спасаясь от голода. Слава о хлебородной Минусе  гремела не только в Сибири, но и  в центре России.
    Мы, да и большинство наших односельчан в тот тяжелый год не имели товарного хлеба. У нас его было в обрез, только для пропитания семьи, да и то при экономном его расходовании. А некоторые бедняцкие семьи не имели и этого, влазили в долги, брали хлеб у зажиточных крестьян под отработку на кабальных условиях. Или  вынуждены были ехать за ним в Минусинск.      
     Особенно мы ощущали большую нужду в одежде и обуви. Вся одежда, мешки и дерюга, когда-то изготовленные матерью,  донашивались и приходили в ветхость. А прясть и ткать в семье было некому. И нам с Полей приходилось чинить на несколько рядов жалкую одежонку. За неимением верхней одежды и обуви  братишка Ваня  восьми лет от роду не пошел в школу и сидел дома на печи в ожидании тёплой весны и лета, чтобы потом побегать босым по улице. Там же сидели наши бедные сестрёнки: пятилетняя Аня и трёхлетняя Варя.
   Еженедельно мы с Полей пропаривали и стирали наши обноски. Мыла не было. Готовили щёлок из берёзовой золы. Ставили у русской печи  "жлукто". Так назывался цилиндр, выдолбленный из толстой  осины ещё нашим дедом Захаром. Его мы ставили в большую лохань, загружали тряпьём и пересыпали золой. Заливали щёлоком и кипятком. Потом туда бросали раскалённые в печи камни и закрывали крышкой. Жлукто кипело и вздрагивало как паровой котёл и из-под его крышки вырывался пар и расстилался по избе. Мы с Полей орудовали вокруг этого парового котла с красными лицами от жара и пара. Таскали ухватами чугуны с кипятком и раскалённые камни, заливая и забрасывая в жлукто. Зимой заносили большое осиновое корыто и полоскали в нём бельё. А летом полоскали в  ручье или на копанке у колодца. После просушки бельё прокатывалось деревянным ребристым вальком - рубилом. Утюгов в деревне не были и в помине. Такая обработка не только избавляла бельё от грязи, но и уничтожала вшей и гнид, переносчиков сыпного тифа.
   Каждую субботу мы топили баню, парились и мылись, меняя немудрящее бельё. А над раскалённой каменкой развешивали верхнюю одежду для выпаривания вшей. Так мы боролись за чистоту своего тела против грозной опасности сыпняка, унесшего в могилу наших родителей.
    Уже осенью 1921 года через село по тракту потянулись семьи переселенцев  в Минусинский край из голодного Поволжья. Часто ночевали и у нас, рассказывая ужасные истории о засухе, разорении и голоде. Среди них были русские, а больше мордва, чуваши и татары. Сельсовет бесплатно предоставлял им транспорт, назначая в подводы местных крестьян. Их, чтобы избежать вспышки сыпняка, старались перевезти быстрее. Одна семья татар жила у нас в ожидании подвод более суток. Парень, лет 25-ти из этой семьи, чисто говорил по-русски и с сочувствием отнёсся к нашему сиротству. Он достал из своего чемодана  поношенную, но ещё крепкую суконную гимнастёрку защитного цвета и такого же  цвета брюки х/б, предложив мне обменять их на муку. Муки хотя и было в обрез, но я согласился и насыпал ему два пуда  пшеничной муки. Берёг я эту пару, как выходную и первое время надевал её, когда ходил гулять  на вечёрки. 

                Глава 5.
                Трудовая   повинность. Новые напасти.   
                Посиделки.Сельский писарь Митя Рогачёв.

            Во второй половине октября 1921 года меня назначили по трудовой повинности на строительство  железной дороги Ачинск - Минусинск. Выехали мы туда вместе с Семёном Воробьёвым и Павлом Карнауховым. Из дому взяли по мешку сухарей, в расчёте на то, что там нам будут выдавать паёк, в том числе полтора фунта (600 гр.) хлеба ежедневно.
       На станции Крутояр нас поместили в двухосный вагон-теплушку с нарами и железной печкой. На второй день утром на нашу бригаду были выданы хлеб, крупа и мясо на три дня. Что касается мяса, так это была задняя часть туши замороженного теленка с хвостом. Наш сосед по Ключам Никифор Сильченко, внимательно осмотрев и обнюхав эту тушу, заявил, что это не телёнок, а собака и пахнет она псиной. Тут пошли споры. Одни говорили, что это телёнок, но только заморыш; другие утверждали, что это собака и есть из неё суп они не будут. Тогда Сильченко со злостью оторвал  хвост от туши и  унёс за вагон, где продал местным  рабочим. На этом все успокоились.  Два дня болтались по станции без дела, топили железную печь, кипятили и пили чай с сухарями, рассказывали сказки, анекдоты и пели песни. Так прошло два дня, а на третий день нашу теплушку прицепили к паровозу и  покатились мы в сторону Ачинска.  Там, начиная со станции Глядень, нас  разбросали по путевым казармам. Меня вместе с земляком Крутневым Сергеем высадили у казармы в трёх верстах от ст. Глядень. Там по указанию бригадира пути мы раскручивали и вынимали из стыков рельс по два внутренних болта из каждого стыка. Рельсовые стыки крепятся на шесть болтов. И вот два внутренних болта вынимались на укладку нового пути от ст. Крутояр до ст. Ужур. Делалось это из-за отсутствия болтов, вызванного разрухой. Этой работой мы занимались неделю. ( Как тут не  вспомнить рассказ А.П. Чехова "Злоумышленник"). Разболтили стыки на семи километрах пути и вынутые болты свезли на ручной вагонетке к путевой казарме, где их по счёту сдали бригадиру пути. А потом по его указанию пришли на ст. Глядень и стали ожидать свою теплушку из Ачинска. Глубокой ночью пришел паровоз с нашей теплушкой и с нашими товарищами, занимавшимися такой же работой, что и мы. Утром мы приехал на ст. Крутояр, проболтались там ещё день без дела, а  вечером нас отпустили по домам. И мы, ключинцы, семь человек пошли домой пешком, переночевав у крестьян в селе Андроново. Оттудо до Солгона шли 25 вёрст и  и заметно устали. В Солгоне переночевали и отдохнули у Яшки Бакланова. Под вечер вышли в Ключи, до них оставалось 12 вёрст.  Последние две версты шли вдвоём с Павлом Карнауховым. Устали до изнеможения и этот путь преодолевали часа три. Пройдём и сядем, ноги подсекаются, силушки нет. Тут ещё перед Ключами дорога пошла в гору. И пришли мы домой глубокой ночью, уставшие и  изнеможённые. Причиной такой усталости явилось то, что в течение десяти дней мы питались сухарями, да хлебом с кипятком без мяса и без горячей пищи; к тому же мы по сути ещё не окрепшие парни: нам было по 17 лет...
     Приближался Михайлов день и мы с Петром решили к этому празднику заколоть  пятимесячного кабанчика. В те времена свиньи были мелкорослые, с длинными носами и длинной, упругой щетиной. Для достижения убойного веса в 100 кг. её надо было ростить три года. А полугодовые подсвинки были не более 30 кг. и  наш был не исключением. И вот такого поросёнка мы собрались зарезать. По опыту родителей мы с Петром и Федей заманили поросёнка в сени и стал там ловить, чтобы всадить  ему нож под лопатку.  А в это время  сестрёнка Аня вышла изнутри и поросёнок юркнул в избу и стал кругами метаться по ней с уханьем и визгом, опрокидывая и сметая всё на своём пути. Затем, как скаковая лошадь бросился в низко расположенное окно и вынес на себе две трети рамы в ограду.  Уцелела только верхняя часть с двумя шипками, а четыре нижних были вдребезги разбиты.  На улице был мороз 10 градусов и в избу хлынул холод. Малые ребятишки залезли на печку. Мы завесили окно дерюгой и стали думать: как же его  ремонтировать? Стекла в продаже не было и пошли мы с Петей искать гвозди и доски. Кое-как насобирали их во дворе у старых построек. Зашили окно досками с обеих сторон, а между ними засыпали и утрамбовали мякину. И простояло такое окно два года, пока осенью 1923 года  не появилось в продаже стекло, а у нас появились деньги от продажи части  урожая. Тогда я смог купить  стекло и нанять стекольщика. А до ремонта в это окно основательно проникал холод и нам приходилось больше топить железную печку, чтобы  поддерживать в избе необходимое тепло. Вообще-то, холод в то время являлся нашим злейшим врагом. А кабанчика мы всё-таки забили в стайке на другой день.
  Через неделю после этого события я один поехал за сеном на двух лошадях Снег был мелкий , поэтому пришлось ехать на телегах, а не на санях. Наложил два воза из зарода на своём основном покосе за Маяковой горю и стал спускаться  по косогору Воробьёвых пашен, чтобы выехать на основную дорогу. И вот на косогоре, по кочковатой поверхности у меня стали опрокидываться возы. Не успею поднять один воз, как  повалится и упадёт  другой.  Поднимая их раз за разом, я сильно вспотел и стал терять силы. Кое-как добрался с возами до ровной дороги. Лошади уверенно потянули их вперёд, а я шел позади возов и никак не мог согреться. Как обычно в Сибири, на закате стал крепчать мороз и я начал сильно мёрзнуть. особенно сильно мёрзли ноги в коленях и выше. Я бегал и привскакивал вокруг возов, понукая лошадок, чтобы они шли быстрее. Все мои движения были направлены к тому. чтобы избежать замерзания.. И только перед домом я стал  понемногу согреваться. Вот тут-то меня осенила мысль, что надо сшить себе шаровары из  овчин, иначе в холщовых шароварах я погибну от холода где-нибудь в поле или в лесу. Прибыв домой, в тот же день я нашел в  амбаре две выделанные овчины и  через несколько дней сшил из них шаровары. И в них для меня холода и морозы стали не так страшны.
   В осенние и зимние вечера у нас в избе собирались парни с нашей окраины села и мои бывшие одноклассники по сельскому общеобразовательному училищу.Часто к нам заходили старые холостяки Ульян Лопатко и Митя Рогачёв, секретарь Сельсовета. Велись разговоры о положении в селе и вокруг его, рассказывали сказки и анекдоты Или просмеивали кого-нибудь из соседей. А чаще  всего Ульян запевал  какую-нибудь песню и мы с Петром и Федей подключались. И все мы пели русские народные песни, такие , как "Доля бедняка",  "Славное море, священный Байкал",  "Умер бедняга в больнице военной", "Шумел, горел пожар московский" и другие, рвущие душу песни.  Такие посиделки проходили при свете "каганца". Керосина до 1923 года в продаже не было и все крестьяне освещали помещения либо конпляным маслом,либо топлёным животным жиром, заливаемым в какую-нибудь  черепушку или плошку. В неё же  ложился фитиль из тряпки и зажигался, коптя весь вечер.
   Рогачёв Дмитрий появился  нашем селе летом 1919 года в солдатской поношенной одежонке. Общество наняло его своим сельским писарем. Жил он у  Луки Ивановича Воробьёва. Платили ему ещё и при колчаковской власти какую-то мизерную плату, полностью уходившую на скудное пропитание. и донашивал он свою старую шинелюшку и тяжелые солдатские ботинки, в которых ходил и зимой, и летом. А под шинелью были старая гимнастёрка и  такие же хлопчатобумажные шаровары.Летом в свободное время он играл с подростками в лапту босиком и без головного убора., бегая вместе с ними по пыльной улице.
   Когда прогнали Колчака и  в село приехали представители Ачинского Укома, чтобы организовать коммунистическую ячейку, то Рогачёв первым записался в партию. На вопрос: кто он и откуда родом , ответил, что он пролетарий из Москвы и там у него мать-старушка, судьбу которой он не знает.. Канцелярию Сельсовета он вёл хорошо, но платили ему наши крестьяне и при Советской власти очень плохо, выдавая ему пуд ржаной муки в месяц. Эту муку он отдавал хозяйке за проживание.
   Когда мы осиротели, то с осени 1921 года  он почти каждый вечер приходил к нам коротать свой досуг. Играл и баловался с Ваней и Федей, а Поля готовила в это время ужин для семьи: варила на железной печке картофельную похлёбку без мяса, приправленную сметаной или молоком. Когда похлёбка была готова, то все мы садились за стол ужинать. Садился и Митя, зачастую без приглашения, как член семьи. И хлебали мы эту похлёбку деревянными ложками из общей большой миски. А потом пили чай с молоком. На заварку использовались травы -  белоголовник и душица. Хлеб был иногда пшеничный, а а зачастую ржаной. Сахара небыло и в помине. Отужинав, Митя благодарил Полю за вкусную похлёбку. Когда приходили наши оварищи подростки и Ульян, заводили забавные разговоры или пели песни, то Митя участи  в них не принимал, а только внимательно слушал, поворачивая голову в сторону то одного, то другого собеседника. Так он прожил в нашем селе почти три года, не зная личной радости, на положении отшельника. Отраду он находил, по-видимому, только в своём канцелярском труде. На верёрки не ходил. Да и куда пойдёшь в таком жалком одеянии. Ему было стыдно показываться на глаза девушкам или молодым женщинам. И только одна хозяйка Аксинья Афанасьевна Воробьёва, где он жил на квартире, будичи очень доброй по своей натуре, жалела его, стирала и чинила его одежонку, кормила его. И за всё это он приносил ей пуд муки в месяц, то есть весь заработок, получаемый от общества. И в этом проявлялась скаредность,  жадность и бессердечность наших мужиков с их мелкособственнической психологией.
    В начале 1922 года из  Минусинского уезда в Ачинск ехали крестьяне и остановились переночевать у Воробьёвых. Узнав, за какую зарлату трудится Митя Рогачёв писарем у наших крестьян, они были поражены и тут же предложили ему немедленно уволиться, пообещав, что на обратном пути заберут его с собой и устроят на работу с хорошим заработком.
  Наконец Рогачёв набрался смелости и  предъявил обществу требование на увольнение. Вечером Сельсовет собрал сход села и Митю освободили. Тут же подрядили на эту должность Леонтьева Александра, молодого парня из ачинских мещан, приехавшего в Ключи в 1918 году. Жил он с родителями и сестрой в доме Березовского. Служить писарем он согласился за четыре пуда муки в месяц. Когда мужики возразили, что это будет дорого, то Леонтьев ответил, что даром он работать не намерен и привёл пример, что подёнщик за день работы на готовых харчах получает в эти тяжелые годы полпуда муки, а  в обычные годы -  один пуд за день. " А я, что же, мужички, должен у вас работать на своих харчах всего за пуд муки? Такой расклад не пойдёт! Четыре пуда в месяц и нисколько не меньше!" Мужики покричали, поспорили между собой, почесали затылки и в конце-концов согласились. А на следующее утро  Леонтьев принял канцелярию от  Рогачёва и тот стал собираться в дорогу.
  Днём я зашел к Воробьёвым, чтобы проститься с Дмитрием. Когда я вошел, то Афанасьевна  заканчивала стирку белья и верхних штанов бедного Мити и вё это развешивла для просушки над челом русской печи, чтобы быстрее просохло. А сам Митя сидел на печи без штанов в ожидании, когда они просохнут.
   Вслед  за мною в избу зашли председатель Сельсовета  Карнаухов Антип и новый  секретарь Леонтьев, чтобы проконсультироваться у Мити по выполнению каких-то срочных директив. Митя извинился, что не может слезть с печи, так как сидит на ней без штанов, ожидая, когда они высохнут. И тут , высунув голову из-под ситцевой занавески, стал консультировать визитёров: что и как надо делать. В его словах звучала большая и уверенная осведомлённость во всех делах сельской канцелярии и знание  последних директив Советской власти. Председатель Сельсовета и его новый секретарь , сидя на лавке, всё это внимательно слушали и запоминали, иногда вставляя вопросы. А в это самое время над челом русской печи, раскачиваясь под воздействием выходящего жара, висели сохнущие после стирки штаны  бывшего секретаря, как бы демонстрируя вопиющую  бедность представителя пролетарской сельской интеллигенции. Причём, это не вымысел. Всё это происходило в действительности в те далёкие годы послевоенной разрухи и вопиющей бедности.
    Через день или два наш Митя Рогачёв уехал в благополучный хлебный  край с минусинскими крестьянами, которые одели его в свою одежду. Так что уехал он в тепле и его дальнейшая судьба мне не известна. Но думаю, что он со своим трудолюбием и знаниями неплохо устроился среди добрых людей.               
                Глава 6.
              Испытания бедностью и тяжким трудом.   
                Пахали землю, сеяли зерно,
                В поту трудились, ждали урожая.
                Несли снопы пшеницы на гумно.
                Ад на земле терпели ради Рая.               
                (  Лев Фирсов.  " Хлеб". )   

    Но вернёмся к бедственному положению в нашей семье и  хозяйстве.
 В зиму 1921-22 годов мы с Петром вывозили на гумно  с полей остатки  необмолоченных снопов, просушивали их на риге и обмолачивали вручную цепами. Кроме того, заготавливали  в тайге дрова, завозили сено для скота и лошадей. Помимо этого приходилось исполнять гужевые и трудовые повинности, лежащие на нашей   семье тяжким бременем. В частности я заготовил в лесу и вывез на станцию Глядень два воза крепёжного леса для угольных шахт. Помимо всего прочего, ещё надо было следить за определённым участком трактовой дороги и ремонтировать его, возить щебень и песок, засыпать им выбоины и равнять ухабы. При  старой власти за это казна платила деньги и если кто по старости или болезни не мог  заниматься ремонтом дороги, то на эти деньги нанимал  других работников. При новой власти денег на эти нужды в местном самоуправлении  не было и мантулили мы бесплатно.   
   Хозяйство наше, и без того бедное, продолжало хиреть и рушиться. В ту зиму передохли все овцы. К весне осталась одна овечка с ягнёнком, отморозившем при рождении  две ноги наперекосяк, переднюю и заднюю. Братик Ваня его выходил и вырастил в избе, кормя молоком. Летом барашек так и скакал на своих культяпках в телятнике и бегал за Ваней, как за матерью.
     Передохли также и все куры, кроме одной. Жила она зимой на чердаке и грелась возле печной трубы. А в марте стала бегать по ограде и проситься в избу. Подойдёт под окошко, Ваня откроет створку, курочка залетит  в избу, усядется на кровати между подушек, снесёт яичко и закудахтает. Все в доме тому были рады, а Ваня ухаживал за нею, кормил и собирал яйца.
   И куры, и овцы передохли от плохого ухода за ними. Занимаясь лошадьми и работой на них, мы мы с Петром недосмотрели за мелкими животными.  Такое же положение было и со свиньями. Зимний опорос от единственной свиноматки перемёрз и передох И бегала она по ограде с сухими рёбрами, как балалайка, ела насыпанную в корыто  не дроблёную рожь, грызла корыто и жалобно визжала, требуя болтушки из муки. А муки было в обрез.
   Было у нас три полудиких коровы  хакасской породы. В лучшую летнюю пору Поля от них надаивала по три-четыре литра молока. А зимой из-за холодов их не доили. Две отелились зимой в самые морозы и телята погибли от холода при рождении в ночное время. А одна корова отелилась в апреле  и телёнка сохранили. Летом Ваня  выращивал его в телятнике вместе с культяпым ягнёнком. С ними же всё лето ходила и паслась уцелевшая овечка.
     Среди конского поголовья были кобыла Карюха, два мерина: Карька и Мухорко, оба  по шестому году и старик Пегашка, годом старше меня. После посевной 1922 года мы поменяли его  на поношенную  тужурку из серого сукна проезжим переселенцам с Поволжья. Осталось три лошади, а молодняка не было. По сибирским меркам семья с таким поголовьем ( 1-3) считалась бедняцкой, имеющая 4-7 лошадей-середняцкой, а 8-12  и более лошадей - зажиточной.
    В конце февраля 1922 года наш зять Иван Алексеевич Нестеренко  выехал на своей лошадёнке всей семьёй в  село Беллык, Минусинского уезда. В сани  был уложен домашний скарб и сапожный инструмент, усажены дочери: Аня, четырёх лет, Аниска, трёх лет и наша сестра Аксинья с грудной Настенькой на руках. Сзади к саням была привязана корова. И тронулись они в  150- километровый путь Ещё стояли морозы и санная дорога не  почернела. В это время мы с Петром возвращались из леса с возом дров по тракту в село и встретились с ними у второго моста. Остановились и попрощались. Аксинья  всплакнула, обняла нас, перекрестила и утёрла слёзы. Повстречались мы с нею только через 42 года  в 1964 году. 
     Тогда же у соседки Марфы Ткаченко заночевали два ачинских мужика, ехавших с закупленным в Минусинске хлебом. Разговорились о трудностях вдовьей жизни хозяйки, муж которой умер от тифа в двадцатом году. При этом Марфа рассказала им о нашей большой сиротской семье в семь детей и подростков. оставшихся без родителей. Тогда один из них зашел к нам посмотреть наше житье-бытие. Ознакомившись с обстановкой,он попросил нас с Петром отдать ему в дети нашу шестилетнюю сестрёнку Аню. Он  рассказал, что живут они с женою в Ачинске, а детей у них нет. Аню они удочерят и вырастят. Оставив свой адрес, он попросил привезти Аню.
    Мы вызвали сестру Настю и посоветовавшись с нею, решили, что Аню надо отдавать в дети к добрым людям. Там её оденут и будут учить в школе, а у нас она будет обречена на бедность и неграмотность.
    Через несколко дней мы собрали Аню в дорогу. У соседей Сильченко попросили пальтишко и валенки  Аниной сверстницы Сони. Одев и обув сестрёнку, я повез её на своей лошади в Ачинск, куда мы приехали на второй день после ночёвки в Пеньках. Домик этого мужчины я нашел на  станции Ачинск-Первый. Самого хозяина дома не было и нас радушно приняла его жена. Муж ей рассказал, что мы приедем и она нас ждала. Жили они по тем временам хорошо. Отдельный домик из двух комнат с кухней. В комнатах цветы и хорошая обстановка. Хозяйка поставила самовар и накормила нас хорошим ужином Мы переночевали. Сонины пальто валенки и шаль я завязал в узел, чтобы вернуть Сильченко, а  Ане хозяйка дала детские валенки и пальтишко из своих запасов.
    И тут наша Аня, поняв, в чём дело,  расплакалась и стала просить меня увезти её обратно домой.. Мы её долго уговаривали, но бесполезно. Так я и  уехал, а она продолжала плакать. Несчастная наша Аня! Для неё смена привычной обстановки и отрыв от братьев и  сестёр  явились большим потряснием и даже трагедией. Через месяц в Ачинске побывал наш сосед Костя Карнаухов, которого увидели опекуны Ани и  и попросили его передать мне, что Аня  до сих пор не может к ним привыкнуть, всё время плачет и просится домой. Он дословно передал мне их слова : "Пусть Гриша приедет и заберёт сестрёнку, иначе мы сдадим её в детский дом на воспитание."
   Но сложилось так, что  выехать за Аней я уже не смог. Началась распутица, а потом пошли весенние полевые работы, где каждый день у крестьянина на особом счету. Ведь не зря на селе говорят, что один весенний день весь год кормит. И сдали они Аню в Детдом, где я с нею повидался лишь в марте 1925 года, когда  уже был председателем Ключинского сельского Совета и по служебным делам оказался в Ачинске...
   Той весной мы с Петром и Федей посеяли полдесятины пшеницы и по четвртушке яровой ржи и овса. С семенами было плохо и набрали их только на эту площадь. Зато посеяли  на хороших землях; пшеницу по залогу, то есть по вспаханной в прошлом году целине. Основная надежда была на озимую рожь, которой прошлой осенью засеяли полторы десятины.
    Сразу же после сева приступили пахать залог (целину). Из опыта мы знали, что земледельца кормят не большие  площади старых земель, а маленькие полоски залога. В этом нас убедил неурожайный 1921-й год.  И мы, буквально, стали подрубать крутые  южные склоны Маяковой горы, распахивать их небольшими участками. Так, на юго-западном склоне горы мы распахали полдесятины целины. И тут же, чуть ниже, вокруг старых больших полос пашен, распаханных отцом ещё двадцать лет назад, мы распахали кусочки целины общей площадью полдесятины, а старые , выработанные полосы забросили под залежь.
   Таким образом мы подняли всего залога целую десятину ( 1,09 гектара). Это было большое богатство для земледельца. Подъём этой целины потребовал от нас большого  труда и настойчивости. Пришлось выкорчевать немало пней и кореньев. При распашке полосы в самом косогоре мы применяли новый метод, то есть полосы вели по диагонали склона горы, чтобы лошади не уставали так сильно. Когда они тянули плуг кверху косогором, подъём смягчался и поднимаемый пласт сбрасывался вниз и хорошо стлался, хотя лошади тянули плуг медленно. А в обратном направлении дошади шли налегке , следовательно быстрее; понимаемый пласт валился на-гору, но ввиду быстрого движения плуга стлался хорошо. Земля была крепкая, лемех плуга тупился быстро. К тому же в почве попадались камни и  корневища шиповника и мелкого березняка. Поэтому лемех приходилось точить напильником через каждые  две-три округи.. А в обед, когда лошади отдыхали и паслись, мы садились у пня и клепали, отбивали лемех молотком на "бабке", то есть заостряли его холодным способом. Удары молотка и звон железа разносились далеко по округе. Немилосердно палило жаркое солнце и с нас градом катился пот. И так каждый день с  утра до ночи мы трудились то за плугом, то за отбивкой лемеха, то на раскорчёвке и очистке распахиваемых участков. Наши руки были покрыты сплошными мозолями и ссадинами. Трудовой день под палящим солнцем  длился не менее  двенадцати часов.
   В ту же весну, сразу после посевной, мы  заново загородили огород, расширив его площадь до самого гумна, употребив на это добротные пихтовые жерди. заготовленные ещё в прошлом году. А снятыми старыми жердями загородили телятник  рядом с оградой гумна. В нём паслись наши телята и ягнёнок. А вот огород, по сути пустовал. Для посадки и выращивания овощей у нас не было ни опыта, ни времени. С раннего детства нас приучали к хлебопашеству и уходу за лошадьми. Картофель мы садили в поле. С той  земли картошка получается вкуснее. В нашем огороде буйно рос пырей, выкашиваемый на корм скоту и лошадям.
     В тот год в нашем обществе на новое место переносилась поскотина. Старый участок, находившийся под выпасом овец,  отводился под пашню и подлежал разделу между всеми  членами ощества. Была нарезана новая линия изгороди и наш участок новой поскотины оказался на самом удобном месте, сразу у тракта в конце села и мы были рады, что он оказался здесь. Его длина была саженей сорок. Она устанавливалась от количества скота в хозяйстве.
    Загородили мы свой участок сельской поскотины новыми лиственничными колотыми кольями и пихтовыми отёсанными жердями, прямыми и ровными. И когда шла приёмная комиссия, то мужики похвалили  меня за добросовестную работу на общество. А Лука Коваленко так и сказал: "Молодец, Гриша! Такой красивой и прочной изгороди, как у тебя, надо ещё поискать среди наших мужиков!"
     В период посевной брат Федя  трудился на вспашке и обработке паров в хозяйстве  вдовы, тётушки Сазонихи, по её настоятельной просьбе, в  такой же  бедной и несчастной семье, как наша. Договорились, что он у них будет жить и работать по силе возможности  до сенокоса, а в качестве оплаты они дадут ему что-нибцудь из одежды. Трудился он вдвоём с моей одногодкой Аней, дочерью Сазонихи. По субботам и воскресеньям он приходил домой, а к Петрову дню вернулся совсем.
     Той же весной дядя Степан со всей семьёй на своей лошадке выехал в коммуну, созданную в селе Алтат, Назаровского района на реке Чулым. Его жена Лиза не хотела ехать в коммуну, ругая и оскорбляя Степана за то, что он вступил в партию коммунистов и теперь везёт  всю свою семью туда , где всё общее и нет ничего своего. После долгих споров и перебранок они всё же собрались и выехали. Впоследствии эта коммуна развалилась, как надуманная и чуждая для крестьян форма  хозяйствования.
     Весной, когда распустился лес и луга покрылись травой и цветами, по тракту усилился поток голодающих с Поволжья. Ехали семьями на своих лошадях, впряженных в телеги. Женщины и дети шли по селу, побираясь у местных жителей, проя кусочек хлеба, картошку или молоко. Как правило, многие жители им отказывали, поскоьку сами доедали  последние запасы, а просящих было так много, что одарить всех не было возможности. И только отдельные хозяйки из жалости и сострадания подавали просящим , кто бутылку молока, кто полфунта картошки, а кто - горсть крупы или муки. Выехав за околицу, переселенцы останавливались, выпрягали лошадей для кормежки на пастбище; разводили костры и варили пищу из щавеля и черемши, собираемые тут же на лугах. Отдохнув, двигались дальше в  богатый хлебом Минусинский край. Картина была печальная и жуткая. Переселенцы распространяли слухи о тяжком бедствии голодающих. Рассказывали, что крестьяне прирезали весь свой скот и лошадей и съели их. Даже кошек и собак и тех поели. Кое-кто поговаривал и о случаях людоедства.
   Но жизнь в нашем селе шла своим чередом. Закончился тяжелый труд по подъёму целины. Вспашку мягких земель под пары и их боронование я поручил Петру на двух лошадях, а сам на Карюхе решил заняться дегтярным промыслом, в расчёте на то, что  выменяем на дёготь хоть немного муки или зерна у крестьян  степных сёл. Запасы хлеба к тому времени у нас были на исходе.
      Ешё в 1920 году наш зять Иван Алексеевич выкопал в лесу  дегтярную ямку и  хорошо её оборудовал приспособлениями и инвентарём. После отъезда  его семьи эта ямка перешла в моё владение и пользование. Два дня я потратил на её ремонт и подготовку, промазал глиной и посушил, завёз из дома дегтярную бочку, а потом приступил к выгонке дёгтя. Каждое утро на Карюхе, запряженной в волокушу, отправлялся в  тайгу за Косой горой за берестой. Там её выпрягал, разводил костёр- дымокур из гнилья и валежника для отпугивания паутов, мошкары и всякого другого гнуса.  И в окружности своего табора заготавливал бересту, преимущественно из стоящих  на корню берёз. В июне, особенно в Межень, береста отделяется легко  и для дальнейшей жизни дерева вреда не причиняет.. Заготовленную бересту на голове выносил к табору и грузил на волокушу. Мошкара и пауты немилосердно кусали, усаживаясь на лицо, шею, руки; проникали под рубаху, творя кровавое пиршество. Для их отпугивания мы смазывали тело  дёгтем, в том числе и лошадей, но эти  меры мало спасали от гнуса. Часа в четыре дня я возвращался с возом бересты к ямке, то есть к своему дегтярному заводу, где догорала ещё вчера заложенная береста. Сняв раскалённые камни с кровли ямы, щупом опробовал: много ли осталось на дне не сгоревшей бересты. По мере её догорания яма гасилась водой, заливаемой через веник. Потом специальной подборной лопатой из ямы выбрасывались угли, зола и не сгоревшие остатки бересты.Затем специальным шестом-захватом из ямы  поднимался деревянный круг. Под этим кругом в приямке был дёготь, наплавленный из бересты. Его я вычерпывал котелком, прикреплённым на специальный шест и сливал через фильтр в специальную кадушку-отстойник. В нижней части отстойника было отверстие, со специальной пробкой, для слива воды. Очищенный дёготь замерялся мерой и заливался в бочку. Мерой называлась единица измерения дёгтя и равнялась 12 фунтам веса или пяти литрам жидкости. Из одной ямки выходило  четыре, а иногда пять мер дёгтя. В нашу бочку его входило  сорок мер.
   Дав остыть яме примерно час, я снова клал на приямок груз и загружал яму берестой. Её туда входил целый воз. Яма имела форму глиняного горшка. Дно у приямка равнялось 40 сантиметров в диаметре, середина - метр, а верх, примерно 50 см.; глубина до круга 1,7 метра. Внутри яма  была обмурована огнеупорной глиной.
   После новой загрузки ямы берестой, её верх укрывался огнестойким камнем в виде кровли юрты, чтобы жар давил вниз и выжимал, плавил дёготь из бересты, который стекал в приямок под круг. При горении  бересты температура была очень высокая, особенно, когда  горение спускалось до середины ямы. Зажигалась яма сверху.
    Зажегши вновь засаженную яму, под вечер я на своей Карюхе возвращался домой, где распрягал  лошадь и,  поужинав, падал в изнеможении и засыпал мертвецким сном.  А рано  утром, разбудив сестрёнку Полю подоить коров и выгнав их к пастуху, я вместе с ней топил русскую печь, готовя завтрак и обед. Мы тут же месили квашню и выпекали хлеб. Накормив всю нашу сиротскую семью я снова на Карюхе уезжал в лес за берестой. По пути заезжал на ямку посмотреть: всё ли там в порядке и как топится  береста. и по новому кругу начинался мой трудовой день по выгонке дёгтя. При этом я тешил себя мыслью,  что весь мой изнурительный труд не напрасен  и окупится  обменом на хлеб, столь необходимый для нашей семьи. Так, почти за десять дней я нагнал  полную бочку дёгтя и моему довольству не было предела. Мы с Петром погрузили её на телегу и привезли  на свой двор. Петро  продолжил обработку паров и боронование, а я стал готовить к сенокосу наш инвентарь. Просушил и провеял остатки зерна пшеницы. Её набралось два с половиной мешка, примерно восемь пудов. Свозил её на мельницу, где за помол уплатил по четыре фунта с каждого пуда, то есть десятую часть. Такова была такса, установленная в 1920 году. Таким образом, домой я привёз муки  семь пудов и после этого в семье  установили строжайший режим  в расходовании муки и хлеба, чтобы дотянуть до нового урожая.
    Ранним утром в Петров день мы с Федей запрягли в телегу пару лошадей и поехали продавать дёготь. Нас тешила надежда, что мы в степных сёлах обменяем дёготь на муку или зерно, для чего захватили четыре пустых мешка. Начали с села Жгутово на реке Шарешь ниже Тарханки в  восьми верстах.       Проехали всё село, оповещая жителей криками в две глотки: "Вот дёготь, дёготь! Кому нужен дёготь?  Подходите, покупайте!".. Но никто со дворов не выходил и нас не останавливал. И тогда на краю села мы остановились сами, дав лошадям отдохнуть. С ближайшей завалинки поднялся обутый в ичиги мужик и, слегка согнувшись и держа одну руку на пояснице, мелкими семенящими шагами подошел к нам, осмотрел лошадей, окинул взором бочку и , почёсывая грудь, спросил:
   -  " А вы, ребятки, откедова будете-то? И кака, така нужда погнала вас по белу свету в эку-то жару?"
     - Да мы, дяденька, с Ключей. Везём дёготь, чтобы поменять на зерно, али на муку, покуль голод на нашу семью не навалился. А до урожая, сами знаете, ещё тянуть да тянуть, - ответил я.
     - Евон оно чё. Да тута, ребятки, наководни (т.е. неделю назад) ваши же ключинские чалдоны приезжали  с дёгтем-то. Торговали так, ажно  гул стоял, как на ярмонке. Так что таперича  дёгтем в нашей деревне все  запаслися, хватит не токмо до осёнок, но ишшо и в зиму останется. 
     Слова мужика словно  ударили меня обухом по голове. В мозгу мигом пронеслась мысль, как мы возврашаемся домой с полной бочкой и с пустыми мешками, а на  нас с укором глядят глаза братьев и сестрёнок, чьи мечты о пшеничных калачах так и остались несбывшимися грёзами.
    Что тут поделаешь? Федя предложил вернуться, но я решил проехать дальше, вниз по Шарешу. Через полтора часа мы заехали в Усть-Берёзовку, называемую в народе "Голопуповкой" и остановились на деревенской площади у коновязи рядом с магазинчиком.
      Стали подходить любопытные крестьяне  и узнав, что мы меняем дёготь на муку или зерно, говорили, что у них нет ни того, ни другого и предлагали обмен на какие-нибудь безделушки. И тогда я обратился к ним с такой речью:
     - " Вы что же, уважаемые граждане крестьяне, хотите, чтобы я   задаром отдал вам свой дёготь? Да  я ж на его заготовку потратил две недели! В тайге весь ободрался, дорвал последние сапожонки и рубашонку. Меня и моих коней в лесной чаще нещадно заедали пауты и мошкота. Да и ехал я сюда тридцать вёрст: вон лошадёнки-то совсем пристали. И парень сидит у меня на телеге совсем голодный. Так дайте нам за дёготь хоть поесть чего-нибудь.!"
    Услышав заезжего "оратора," толпа всё больше увеличивалась. Некоторые мужики стали между собой переговариваться, качая головами. Залаявшие было на нас дворняги неожиданно умолкли, уселись на зады и тоже стали меня слушать, наклоняя свои вислоухие головы то в одну, то в другую сторону. Видимо, со времён нашествия продотрядов с вооруженными китайцами и безжалостными латышскими  стрелками тут никто так  горячо не выступал перед толпой, а за свою короткую собачью жизнь эти дворняги выслушали и облаяли немало ораторов на деревенской площади.
    И тут один из мужиков подошел к нашим лошадям, по-хозяйски внимательно их осмотрел и, повернувшись к толпе, сказал:
     - А ведь кони-то у них совсем пристали! Того и гляди, что скоро встанут. Да у них и у самих-то вид уж больно неважный.
        Тогда один пожилой крестьянин, подойдя ко мне, спросил:
   -  А чё же это ваш отец сам-то не поехал продавать дёготь, а вас послал? Али ему некогды?  Небось, всё по собраньям ходит, да лясы точит, али в лото играт с пролетариями?!
    -- Наш отец, а следом за ним и мать умерли от тифа в двадцатом году, - ответил я,- И теперь мы, семеро детей, из коих я самый старший, сиротствуем.
      - Ну, тогды другое дело, - ответствовал и посочувствовал нам крестьянин. Затем повернулся к толпе и  предложил помочь сиротам.
    После этого нам принесли три булки пшеничного хлеба, за которые я налил две меры дёгтя. А одна добрая женщина  принесла туезок сметаны литра на два и отдала нам вместе с посудиной. Я  налил ей три меры дёгтя. На этом торговля закончилась, мы выехали за село и остановилсь на лугу около речки. Выпрягли лошадей и отпустили их пастись, а сами уселись уплетать хлеб со сметаной. Отдохнув часа два, запрягли лошадей и тронулись дальше  к селу Кольцово, надеясь ещё продать часть дёгтя. Стало вечерять и лошади тянулись тихо, еле-еле переставляя ноги. И только тут я понял по настоящему, что лошади пристали. А виноват в этом Петро. Работая на них на вспашке и на бороновании паров в июльскую жару, он не следил, чтобы лошади в обеденный перерыв хорошо наедались. И они в полуденную жару не паслись на пастбище, а стояли где-нибудь в кустах, спасаясь от жары и отбиваясь от паутов и мошкары. В общем, Карька и Мухорко оказались заморенными  в жаркую пору  и стали неработоспособными. Им требовались длительный отдых и хорошая кормёжка. И только теперь я понял, что мы с Петей просмотрели правилный уход за лошадьми. Если зимой из-за нашего недогляда передохли куры, овцы,приплод свиней и два телёнка, то теперь этот недогляд и неопытность сказались на состоянии наших коней.
     Не доехав до села Кольцово версты две, мы решили заночевать, чтобы досыта накормить лошадей в прохладную ночную пору и дать им продолжительный отдых до утра.
      Утром, часов в восемь мы заехали в  Кольцово, огласив улицу криком:   "Вот дёготь! Кому надо дёгтю? Покупайте дёготь!"
     Но никто не обращал на нас внимания. Крестьяне были заняты своими делами, они собирались и выезжали на сенокос и в дёгте по-видимому не нуждались..Так мы проехали всё село впустую и решили повернуть обратно и продвигаться к дому через села  Средняя Берёзовка и Тарханка.  В Среднюю Берёзовку заехали к обеду. Все трудоспособные люди выхали на сенокос. Нас остановил старикашка лет 65-ти. Мы с ним разговорились. Я стал сетовать на то, что проезжаем уже четвёртое село и никто не покупает дёготь. А дёготь из свежей бересты, чистый и годен не только для смазки осей телег, но и для смазки обуви и сбруи. Старик нам посочувствовал и сказал,что дёгтем все жители уже запаслись у проезжик ключинских чалдонов. При этом он согласился купить нашего свежего дёгтя. Мы поторговались и я отпустил ему четыре меры дёгтя, получив взамен три ведра  хорошо сохранившейся картошки из погреба и полпуда пеньки ( скрученного волокна из конопли). В этом же селе выменяли ещё три булки пшеничного хлеба, общим весом примерно шесть килограмм и туесок кислого молока на четыре меры дёгтя. На этом наша торговля закончилась. Мы выехали из деревни,  распрягли лошадей и кормили их часа три у речки Берёзовки.
      Когда ослабла полуденная жара, мы запрягли лошадок и двинулись на Тарханку, до которой оставалось 15 вёрст. Дорога  шла степью по засеянным пашням. Поля были покрыты колосящейся пшеницей и овсами. Кое-где они перемежались залежами, покрытыми сочными травами. Тут и там стрекотали конные сенокосилки: мужики косили травы на сено. А я думал свою тяжелую думу  о нашей неудачной поездке. Все мои двухнедельные труды пропадали впустую. Я завидовал крестьянам, живущим в степях. Косят они добротные травы на ровных местах  машинами-сенокосилками, сгребают сено конными граблями. Совсем не то, что мы: косим вручную в кустах, на лугах, покрытых кочками, низкокалорийную осоку, до предела напрягая все мышцы своего тела, от чего трещит пуп; с лица градом катится пот и тебя в это время нещадно кусают слепни, пауты, мошка и комары. А землю пашем по крутым склонам между лиственничных пней, предварительно расчищая их от кустарника и валежника. Да и сами земли твёрдые, суглинистые, с примесью камней разной величины. Тогда как здесь, в степях тучные чернозёмы на равнине.  Поэтому и приходится заниматься дегтярничеством, чтобы сводить концы с концами на своих скудных пашнях и лугах. А результат от этого промысла мизерный. А за проданный дёготь трудно справить даже ту обувь и одежду, которую ты порвал в лесу.   
    И тут я ещё раз вспомнил своего деда Захара, ошибочно избравшего местом своего поселения таёжное село Ключи. Стоило ему дойти до степей и там обосноваться и тогда вся наша жизнь повернулась бы по-другому. Во всяком случае затрат труда в хозяйстве было бы меньше, а дохода больше. Да и родители может быть остались бы живы. Хотя вряд ли. Тиф в ту пору косил людей без разбору и в лесах, и в степях.
     Лошадёнки наши шли медленным шагом, еле передвигая свои уставшие ноги. Только к вечеру мы добрались до Тарханки, но уже не кричали: "Дёгтю,дёгтю!" Решили, что это бесполезно. На самом закате выехали за край села и до наших Ключей оставалось 12 вёрст. Дорога пошла в гору и наши кони устали и совсем выбились из сил. Вся трава была съедена местным скотом и покормить здесь лошадок было нечем. И вот мы потянулись на эту гору. Слезли с телеги и пошли рядом, понукая уставших лошадок  и помогая им своими руками тянуть телегу. А они пройдут шагов 20-30 и встанут. И так мы мучались часа два, пока не заехали на хребет. Стало совсем темно, наступило уноченье, то есть начало ночи и это было для нас выгодно и удобно. Стало прохладно и мы, и лошади  меньше потели.
    Наконец пошли хорошие пастбища и мы свернули с дороги и остановились на ночлег. Лошади кормились до утра. А часов так в восемь мы их запрягли и двинулись дальше. Начался спуск к небольшой речушке Солгончик. Подъехав к ней, мы снова выпрягли лошадей, покормили их на пастбище  а потом попоили ключевой водой. Отдыхали часа четыре. Потом запрягли их и двинулись преодолевать оставшиеся пять вёрст. Начался последний подъём версты на полторы. Мы с Федей шли пешком весь подъём. А наши лошадки по-прежнему шли еле-еле, останавливаясь через каждые сто метров и Федя подкладывал сзади камень под заднее колесо, чтобы телега не катилась назад. Поднимались на гору два часа. Наконец дорога вышла на тракт и пошла по равнине. Там-то мы и сели в телегу и в Ключи заехали часа в четыре дня. Перед селом остановились, дав коням отдохнуть.
    Так закончилось наше трёхдневное путешествие, принесшее нам не выручку, а одни убытки. Получилось как в поговорке "Барышу наклад - родной брат." Вечером мы в огороде накосили травы и поставили Карьку и Мухорку на стойловое содержание. Две недели мы на этих лошадях не работали и не выпускали из конюшни, кормили их зелёной травой и поили водой из кадушек. И только после этого они восстановили свою работоспособность. А бочку с оставшимся дёгтем мы сгрузили на предамбарье и расходовали на нужды хозяйства.
    После возвращении мы сразу же приступили к сенокошению. Ежедневно втроём, то есть я , Петро и Федя выезжали на кобыле Карюхе на покос, а к вечеру возвращались домой. привозя свежей травы для измождённых лошадей. Работа спорилась хорошо. Травы выросли на славу. На основном нашем "пае" за Маяковой горой мы вручную накосили и поставили в стога примерно 150 копён, а на своих залежах, где рос сочный пырей, ещё 90 копён добротного залежного сена.
     Все трое работали дружно, с азартом и старанием. Ехали на покос и возвращались обычно с песнями. Мои братья были голосистые парни и неплохие песенники. И соседи хвалили нас за трудолюбие и за то, что мы не унывали в своей тяжелой сиротской жизни.
    Трудностей было много. И главная из них это недостаток хлеба. Наши расчёты пополнить хлебные ресурсы за счёт продажи дёгтя не оправдались. И тогда на своём семейном совете мы решили экономить хлеб, перейдя  на строгую норму потребления, чтобы "протянуть" до нового урожая. Завели такой порядок: квашню выпекать через день по восемь небольших булок, весом по 800 грамм каждая. Одну съедали за завтраком. Одну брали на покос на весь день. Одну оставляли на весь день трём младшим детям: Поле, Ване и Варе. И одну всей семьёй съедали за ужином. Итого, в день четыре булки. С приварком было плохо. Варили картофельную похлёбку. Мяса не было совсем. Молока надаивали пять-шесть литров в день. Таковы были фонды пропитания нашей семьи из шести детей и подростков.
     Вторая трудность это поднять всех  рано утром во время крепкого сна, а сестрёнку Полину и того раньше, примерно в пять часов, чтобы успеть подоить трёх коров и выгнать их в деревенское  стадо к пастуху.
    Разбудить всех подростков мне стоило больших усилий. Поднимешь одного и пока будишь другого, то первый  снова уснул. Русскую печь утром я затапливал сам. Петра посылал на пастбище найти и привести домой лошадей. Потом, замесив квашню, оставлял Федю и Полю чистить картошку и готовить завтрак, а сам шел во двор отбивать литовки (косы). Иногда наша Поля засыпала за чисткой картошки и Федя её тормошил, а то и  наносил удары, от чего она плакала и кричала, зовя меня на помощь.
    Трудности с утреней побудкой продолжались.  Как-то в конце жатвы того же лета я на паре лошадей возвращался с мельницы с мукою. Подъехал к дому примерно в 9 часов утра.Захожу в ограду и ахнул: коровы во дворе, мычат и просятся на пастбище. Стучу в дверь избы, но безуспешно; никто не открывает. Значит все спят. Заглядываю в окно и вижу. что все спят на полу впокат под дерюгой, укрывшись с головой. Кричу: "Поднимайтесь! Солнце уже под обед, а у вас ещё коровы не доены о не выгнаны к пастуху!"
    В это же самое время  по столу ходит с грязными лапами наша собака Полкан, собирая крошки и облизывая посуду, оставленную с ужина. Увидев меня Полкан стал выслуживаться. Повернувшись к спящим, он стал громко , но беззлобно на них лаять, время от времени поглядывая на меня и помахивая при этом хвостом, словно хотел сказать:"Видишь, я тоже хочу разбудить этих засонь!" В избу он пробрался через разбитую шибку в окне и приволок на своих лапах изрядно грязи. Ночью прошел дождь и во дворе коровы размесили  много грязи пополам с навозом.
      Наконец  дверь  открыла Поля и извинилась, что проспала. Братья её не разбудили, сама она  спала крепко, намаявшись за день.Что с неё было взять? В свои 12 лет  она выполняла непомерно тяжелую работу взрослой крестьянки.Вскоре она подоила коров и мы выгнали их пастись на задах  без надзора пастуха. Я отругал Петра и Федю за беспечность и в тот день мы выехали  на жнитво только в полдень.   
     Я уже писал, что весной дядя Степан в погоне за обещанными Лениным и Троцким "всеобщим счастьем и  светлым будущим" всей семьёй выехал в коммуну. Но дела там не заладились и он вернулся в село ещё  в начале сенокоса.  А перед этим  из коммуны вернулся  Иван Овечкин и сказал что: "дела в коммуне идут плохо и народ из неё разбегается.Так что ждите возвращения Степана. Жена его там совсем запилила. загрызла и требует возвращения домой в Ключи".
      Как-то вечером мы вернулись с покоса в весёлом настроении и увидели телегу, на которой сидела печальная жена Степана с детьми. Я поздоровался, а она ответила рассеянно. В это время из избы вышел Степан и стал заносить  свои немудрящие пожитки. В тот же день он стал просить у меня муки, хотя бы полпуда, чтобы накормить детей на первых порах. Хотя мы и сами жили с мукой в обрез, но вместе с Петром и Федей решили помочь дяде, неудачному коммунару. В тот же день я нагрёб ему полупудовое ведро муки с "верхом". За это дядя помогал нам в уборке сена один день. Мне он рассказал многое о  беспорядке и бестолковщине в коммуне. Руководители там оказались людьми недобросовестными, пьяницами и грубиянами. И честные, трудолюбивые коммунисты стали из неё выходить. А тут ещё у многих коммунаров стали скандалить между собой их жены по поводу пользования общим имуществом. Особенно отличилась его Лиза. Поэтому  и ему пришлось оставить коммуну.
     Надо сказать, что по своему характеру наш дядя был честным и справедливым человеком.Он болезненно переживал о своём уходе из коммуны. А его жена Лиза, эгоистка и большая скандалистка всячески изводила Степана, ругала и изводила его за честность и справедливость и за принадлежность к компартии.
   Возвратившись из коммуны дядя бедствовал, буквально бился в нужде, как рыба об лёд. Ходил по более состоятельным соседям и просил хлеба под отработку в поле, под пошив сапог. Благо его уважали все соседи за  скромность и трудолюбие и не отказывали в помощи, помогая, чем могли.  Весной 1923 года наш дядя поступил на службу обществу - секретарём сельского Совета. Общество сначала платило ему натурой (мукой и зерном). А с начала 1924 года, когда страна перешла на твёрдый червонный рубль, то содержание секретаря и председателя было взято на районный бюджет. И дядя Степан стал получать зарплату 17 руб. в месяц. Материальная жизнь его семьи стала улучшаться. Они купили корову и их детишки стали иметь в питании молоко.   
  Но вернусь к положению в нашей семье. Заканчивая сенокос, мы всё время следили за созреванием озимой ржи, а когда она достигла восковой спелости, то начали  её жать, просушивая снопы на ветру и на солнце. Там же на меже расчистили небольшой ток и стали вручную цепами молотить хлеб нового урожая. Веяли его там же на ветру, а провеянное зерно возили домой и сушили на печке. После сушки ещё раз провеяли на ветру и я увёз два мешка на мельницу. Таким образом, мы уже в начале августа ели хлеб нового урожая. Правда, он немного не дозрел и  потому цвет испечённого хлеба был зелёным.
     Подкрепив свои силы хлебом нового урожая, приступили к жатве. Зашедшая к нам  соседка Карнаухова Мария сказала, что рожь ныне уродилась отличная. Такого урожая не было уже много-много  лет. и в заключение сказала: "Вы уж, ребятки, поторопитесь со жнитвом-то. Рожь шибко ядрёная и  может осыпаться, если опоздаете". 
    Назавтра мы с Фёдором поехали на Карюхе на жатву ржи на залоге, а Петро на основных пашнях перепахивал пары под посев пшеницы будущего года.Рожь была добротная, в периоде восковой спелости,  с упругой впрозелень соломой, колос четырёхгранный, длиной 10 см. В одном колосе насчитывалось от 60 до 80 зёрен. Поэтому жать было очень тяжело и мы быстро уставали. В первый день  нажали 160 снопов и стставили в суслону по 10 снопов в каждом. Ночевали тут же на меже. Спали под телегой.
      Утром я поднялся на восходе солнца и начал жать по -холодку, а будить Федю не стал. Нажал 20 снопов и разбудил братишку. Мы позавтракали и стали жать вдвоём. А рожь на полосе была чем дальше, тем сильнее и соломой, и колосом. Ещё с малолетства я научился у сестры Насти жать "на горсти". А она это искусство жать почерпнула у опытных стариков чалдонов, работая с ними на подёнщине. Я к 1918 году, в свои 15 лет уже был заправским жнецом, нажиная за полный день 100 снопов ржи или 130 снопов овса или пшеницы. Но такая сильная и соломистая рожь быстро приводила меня в усталость, а подросток Федя уставал ещё сильнее. Вязать и поднимать снопы требовалась большая сила в руках. От такого тяжкого труда быстро уставали кисти рук, их буквально костоломило.. От работы в нагиб  болела спина.
    В обед  мы с Фёдором решили , что к ночи надо дожать эту полосу. я посоветовал ему почаще отдыхать и не переутомлять себя.Ведь ему тогда только что исполнилось 14 лет. Но он бы  не по возрасту трудолюбив и заботлив. Силёнки у него было ещё маловато, но он старался не отставать от меня. Питание у нас было скудное: хлеб да чай с молоком. Мяса в рационе не было ни дома, ни в поле.
     Немного отдохнув после обеда, мы приступили дожинать свою полоску и закончили её в сумерки. Я уже один носил и ставил снопы в суслоны, а изнемогший Федя отдыхал у телеги, вытянувшись на земле и раскинув руки. Носить тяжелые снопы он уже не мог. У нег даже не хватало сил, чтобы поднять их с земли, настолько они были тяжелы. Да и выбился он из сил за десять часов тяжелой работы.
    Запрягли мы Карюху в телегу, устроились в ней полусижа-полулёжа и приехали домой в полночь, вдребезги уставшие.
     Позднее мы сжали вторую полоску, засеянную пшеницей и ярицей. И тут же обнаружилось, чо пшеницу стал  сильно "обмолачивать " бурундук, коего  там было множество, так как пашни были в березнике, на границе начинающейся сплошной тайги. И посев на том месте пшеницы был нашей ошибкой. Но что взять с молодых, неопытных хлеборобов, у которых и земли-то было не так уж и много, чтобы можно было с чего выбирать. Что осталось от родителей, тем и пользовались, а новых земель власть не выделяла, хотя и обещала устами большевиков в 1917-м году.
   В сентябре мы свозили снопы с этих двух полосок на гумно зятя  - Овечкина Ивана. Уложили в скирды, а потом обмолотили конной молотилкой. Ржи оттуда навеяли и засыпали в амбар 23 мешка, пудов 60 или 70.Пшеницы и ярицы только по пять мешков, так как половину урожая съели бурундуки. Если бы обе полосы были засеяны рожью, то её мы  намолотили бы  около пятидесяти мешков, то есть по 150 пудов с десятины.
  Хлеба, убранные на основных пашнях, мы свозили и заскирдовали у Воробьёвой избушки совместно с Лукой Ивановичем и Игнатом Воробьёвыми и Ульяном Шахрановым. В конце сентября там коллективно установили конную молотилку тарханского крестьянина Анисима Толстихина ( в 1930 г раскулаченнного и пущенного "по миру") и хлеба всех компаньонов были обмолочены.
   Таким образом, мы почти весь урожай 1922 года обмолотили по осени в поле. В зиму оставалось немного на участке "Казаковом" и около грани. Его мы обмолачивали зимой цепами на гумне.
    Наступила осень со своими холодами, а мы сильно бедствовали обувью и  одеждой. Бедная Поля в сентябре доила коров босиком, а земля по утрам уже замерзала. И нам Анисим Толстихин, ночевавший у нас одну ночь в период  молотьбы, сделал замечание, что мы можем погубить девчонку, позволяя ей ходить на доение коров босиком. После этого она стала ходить на дойку в больших, не по её росту валенках.
    Как-то в середине октября я с соседскими мужиками повёз сдавать хлеб в Солгон  по продналогу. Погрузил на воз с парой лошадей 15 пудов зерна. Стояла сырая, промозглая и холодная погода. На мне были не по ноге большие старые отцовские бахилы; все в заплатах холщёвые штаны и такого же вида, холщёвая  рубаха. А на плечах фронтовая шинель отца  вся в шабурных заплатах.
     Подъехав к приёмному пункту, мужики соскочили с возов, сошлись в круг, закурили и стали вести шутливые разговоры. Я не курил и участия в разговорах не принимал, стыдясь своего убогого одеяния.  Ко мне подошел  Карнаухов Владимир, остряк и балагур и сказал: "Не унывай, Гриша, что твой костюм и зимой не греет, и летом в нём жарко ходить. Вот вырастишь сирот и тогда справишь себе одёжу!" И тут же стал хвалить нас, всех трёх братьев за трудолюбие. За то, что мы без отца и матери едим свой хлеб, да ещё сдаём продналог.
  А трудолюбию нашему порой не было предела и оно порою доходило до умопомрачения. Так, например, в ту же осень у нас возникла идея  настелить пол  в ограде из лиственничных колотых досок, чтобы избавиться от грязи, а  над погребом  угол ограды  накрыть поветью от снега.Заготовили и закопали в землю два больших лиственничных столба. Уложили слеги из  пихтовых брёвен.Обрешетили кровлю пихтовыми жердями и покрыли её соломой. А потом пошли в тайгу вверх по Еланскому ключу от Воробьёвой избушки и там выбрали и спилили большой, чистый от сучьев листвяк, около метра в диаметре. Нарезали три кряжа, длиной по сажени каждый и разделали на плахи, толщиною в вершок (5 см). Эти плахи я уже в сентябре перевозил домой. Но сплошного пола в ограде мы так и не  настелили, так как нас захлестнули другие неотложные дела.
     Тогда же осенью 1922 г. мы заготовили пару добротных полозьев. Обычно наш отец и все соседи гнули полозья в июне, когда берёза в соку. Загнутые полозья крепили в углах амбаров и других строений для просушки. Мы же проявили новшество. Заготовили полозья в октябре, когда берёза сбросила лист и вошла в зимнюю спячку. Отесали их под загиб и запарили в бане. После распарки они загнулись на "бале", как калач и без единой трещины. Затем скрестили их на "бале" жердью внахлёстку, сняли с "бала" и поставили сушиться в риге. Потом из этих полозьев я смастерил очень удобные сани. Их оковали подполозками и намертво приделали к ним отводы. Все соседские мужики хвалили эти сани, говоря : "Ваш отец таких   саней не имел!"
     Ограду и двор зимой мы содержали в чистоте. Лошади и скот ночью находились в стайках, а днём - на заднем дворе. Выпавший большой снег сразу же вывозили за ограду. В ограде было чисто подметено, хоть иголки собирай. Трое саней ставились в порядок с завязанными оглоблями. И соседи над нами подшучивали:"Молодцы, ребята! У вас в ограде порядок, как у заправских чалдонов в Солгоне или в Тарханке."
     В феврале 1923года я в числе молодёжи 1903 года рождения прошел курсы Всеобуча в Солгоне. За три недели мы научились маршировать строевым шагом, петь  маршевые солдатские песни в строю, владеть ружейными приёмами. В конце занятий перед нами произнесли напутственную речь и пожелали ожидания призыва в Красную  армию.
    Прибыв домой, я с особым рвением включился в работу по своему хозяйству. По последнему санному пути завозили дрова и разделывали на швырок. С Петром из тайги за четыре приёма вывезли десять пихтовых сутунков. Половину из них продали, а остальные распилили на доски.
     Ещё в конце зимы отсортировали на триере семенную пшеницу и стали готовиться к весеннему севу. Под пшеницу у нас была подготовлена десятина хорошей земли - целины. Но ввиду того, что весна была дождливая и земля долго не прогревалась для сева, то мы решили  заняться до сева подъёмом целины - залога и многолетней залежи под урожай будущего года.
   Вообще-то, вспашку паров, в том числе и залога, у нас начинали после окончания весеннего сева. Такова была традиция местных крестьян. Но мы решили её нарушить и за два-три дня до начала весеннего сева стали поднимать залог на южном склоне Маяковой горы. Поскольку склон был крутой, мы в плуг впрягали не пару, а тройку лошадей. третья лошадь впрягалась гусём впереди коренника. На ней восседал верхом наш братишка Ваня. И это тоже в нашей деревне явилось новшеством. До этого все пахали только на паре коней. Как говорится, нужда заставляла шевелить мозгами и придумывать способы облегчения своему труду.
   Полоса, которую мы начали распахивать в косогоре, была площадью в десятину(1,09 гектара). В её середине была многолетняя залежь, а по её краям мы ещё прихватывали целину.
   Через несколько дней установилась хорошая погода и мы переключились на посев пшеницы по залогу на основных пашнях. А также посеяли по четвертушке овса и гречихи.
   После окончания сева продолжили вспашку целины, залежи и обработку паров.
    Исходя из опыта прошлого года, я решил  не отвлекаться на дегтярный промысел, а поднять и обработать как можно больше паров за счёт новых земель из состава нашего семейного полевого надела начала века. Производство хлеба требовалось увеличить,чтоб его хватило не только на еду, но и на приобретение всего необходимого в хозяйстве.
   Таким образом, весь период после посевной и до начала сенокоса я занимался вспашкой и обработкой паров. Братишка Ваня был бороноволоком, Петро  - подручным работником, а Федя весь июнь болел малярией и находился дома.
 Сначала мы подняли две десятины залежей; допахали ту десятину в Косогоре с кромками целины с четвертушку, а потом десятину многолетней залежи - бывшей полосы кулака Березовского внизу на равнине, выделенной нам по решению общества.
    Потом на юго-восточном склоне  Маяковой горы, где были пашни нашего отца, называемые "Белая глина", мы подняли полдесяины залога. На этой полосе потрудиться нам пришлось основательно: корчевать кустарник и лиственничные пни, убирать и сжигать валежник и сучья. А при вспашке приходилось крепче держать плуг за поручни, так как в почве был шиповник и корневища березняка и калины. И снова наши руки были покрыты ссадинами и мозолями.
    Закончив подъём целины на "Белой глине", я приступил к  вспашке мягких земель. И тут наконец-то наше общество собралось разделить участок " Боровитское", находившийся под выгоном десять лет и отведённый под пашню ещё в прошлом году. Всю первую половину лета мужики нашей деревни проспорили и никак не могли разделить его между собой. Было много шума, колготни  и ругани. Особенно отличались  отдельные "горлохваты", достойные описания в сатирических рассказах.  И только на второе лето, к концу вспашки паров они сумели разделить этот участок. Каждому  домохозяину досталось по половине десятины. Распахали и мы свою долю. Таким образом, у нас  получилось три десятины новых , распаханных под пары земель. Всего же мы в 1923 году подняли под пары пять десятин и все их проборонили до сенокоса. 
    Хлеба в том году уродились хорошие. В период уборки стояла сухая погода, позволившая провести жатву во;время и без потерь. В начале жатвы с половины десятины убранной ржи мы обмолотили вручную цепами тут же на еду и на семена. Посеяли озимой ржи под урожай 1924 года две с половиной десятины по хорошо обработанным землям. Сеяли в период с 1 по 15 августа по старому календарю.
    В конце августа,  когда заканчивали жатву, на семью обрушилось большое несчастье - заболел мерин Мухорко. Ветеринаров в нашей деревне не было и лечить животных было некому. Сосед Яков Бабаков, осмотрев коня, сказал, что он болен менингитом и посоветовал не выпускать его на пастбище, держать в конюшне и протирать ему  горло и пасть свежим  чистым дёгтем, болше водить в поводу и не давать застаиваться. Пользуясь этим советом я лечил коня дней пять. Водил его по ограде, не выезжая на пашню. А конь всё слабел и, наконец, слёг совсем. Лежал он на заднем дворе. Был ясный погожий день. Петро и Федя уехали в поле, а я остался дома и с  Ваней и Полей горевал возле погибающего коня. Пришла соседка, уважаемая  Аксинья Афанасьевна Воробьёва и стала горевать вместе с нами. Она тут же помолилась, обратив свой скорбный, умоляющий Бога взор на Восток. Осенила свою  грудь крестным знамением и, прошептав молитву сбрызнула издыхающего Мухорко  "святой водицей". Я лично  в Бога тогда уже не верил и на её молитвы смотрел безразлично. Но из уважения к ней, к её доброте и сочувствию нашему горю, поблагодарил её.
    К вечеру Мухорко пал. Для нас это было большое несчастье, сравнимое со смертью члена семьи и великий убыток. Гибель коня-кормильца является для крестьянина большим горем, а иногда оборачивается катастрофой для всего хозяйства. И это горе всю нашу семью угнетало несколько дней. После его гибели у нас осталось две клячи : Карюха и Карька. Первая была уже в годах, а  Карька - лень несусветная. И перед нами встала задача, во что бы то ни стало, купить третью лошадь.               
    Заскирдовав сжатые хлеба, я в сентябре занялся выгонкой дегтя и к началу октября нагнал полную бочку. На паре своих лошадок мы с Федей повезли его продавать в Тарханку. Мужики повалили к нам "гужом", беря товар нарасхват и платя за меру по полтора пуда ржи. Не проехав и половины первой улицы, мы заполнили рожью все мешки. Заехали к Анисиму Толстихину и высыпали в его амбаре свою рожь, чобы опростать мешки. К вечеру продали остальной дёготь. Изнурительный труд увенчался успехом и нашей радости не было предела. Заночевали у Анисима и поехали домой с возом ржи и пустой бочкой.   На следующий день  съездили за остальной рожью к Толстихину. Всего за бочку дёгтя мы выручили около 50 пудов ржи и пополнили свои хлебные ресурсы.
    Осень была затяжная. Снег долго не выпадал и это дало нам возможность в конце октября обмолотить  хлеб на полях за Маяковой горой конной молотилкой Антипа Карнаухова. Там мы навеяли и свозили в амбар 35 мешков пшеницы. Это примерно 120 пудов. Таким образом, лафтачки  залежи, на распашку которой мы затратили немало сил в прошлм году, нас крепко выручили. Кроме того, у нас на Казаковском участке ещё была четверть десятины под пшеницей. С неё мы намолотили шесть мешков. И своей ржи намолотили в тот год  намолотили мешков тридцать.
     В общем, всю осень 1923 года мы трудились очень много, буквально крутились, словно белка в колесе. Урожай гречихи тоже обмолотили цепами на поле. Половину её сдали по продналогу в Ужускую заготконтору. Пуд сданной гречихи заменял полтора пуда ржи, а пуд конопляного семя - два пуда ржи. В тот год на наше хозяйство по продналогу было наложено 20 пудов зерна. Половину я погасил гречихой  и конопляным семенем, а остальное - рожью. Той же осенью в лавке-потребиловке за зерно приобрели стекло, керосин, мыло, соль и спички. И наконец-то отремонтировали окно, разбитое поросёнком несколько лет назад. А по вечерам изба стала освещаться керосиновой лампой. О, какой же это был прогресс в нашей несчастной жизни! И смрадный каганец-коптилка ушел в область преданий.
  Но мы, как и прежде, бедствовали одеждой и обувью. Особенно бельём, штанами и рубашками. В Кооперации появилась мануфактура, но у нас не было денег и излишков хлеба для продажи. А тут ещё нужно покупать коня-кормильца и у меня голова шла кругом: как прожить зиму, как приобрести коня? А жизнь шла своим чередом. Я был уже возмужавшим парнем, в ноябре мне исполнялось 20 лет. Приходили товарищи и приглашали на вечёрки и посиделки. Отказываться было неудобно, а идти в своей неказистой одежонке - совестно.
    Наступила зима со своими обычными делами и заботами. На гумне цепами домолачивали остатки не обмолоченного по осени урожая, завозили дрова и сено. Однажды на мельнице я узнал, что в Казанке один мужик продаёт коня. Я направился туда и нашел этого мужика. Посмотрел его конягу. На вид он был невзрачный ростом и сложением ниже среднего, возрастом лет восьми-десяти, резвости средней, масти гнедой. Договорились о цене. Денег у меня не было. Предложил ему корову четырёх лет и единственную нашу овечку. Мужик предложил ещё добавить мешок пшеницы. На том и порешили. На другой день я запряг в сани Карюху, погрузил  мешок пшеницы и связанную овечку, привязал сзади корову и поехал в Казанку. К вечеру вернулся с Гнедком. В хозяйстве у нас осталось две коровёнки. С овцами было покончено. Зато  во дворе стало три рабочих клячи. Купленный Гнедко был шустрым коняшкой, но малосильный и обладал какими-то странностями: на пастбище и даже во дворе держался отдельно от других коней.Прослужил он нам полтора года. В августе 1925 года ночью на пастбище за кладбищем, недалеко от колодца его задрал медведь. И опять мы остались с двумя рабочими клячами.
    Зимой 1923-24 годов передовая  молодёжь села по вечерам стала собираться в школе. Учительница Ольга Ивановна Кузнецова проводила занятия по ликвидации неграмотности среди молодёжи. А из грамотных парней и девушек организовала драмкружок, где я принял участие. Мы  разучивали и репетировали пьесы, а затем ставили их на сцене в доме бывшей этапной тюрьмы.  Теперь она называлась Наролным домом.Кстати сказать, в этой тюрьме ночевал В.И.Ленин, следуя в ссылку в село Шушенское в 1897 г.               
      За зиму и весну 1924 года мы поставили ряд пьес на сцене нашего Нардома. В одной из них мне была отведена роль командира взвода Красной армии времён Гражданской войны, с которой я отлично справился под одобрение зрителей   И это было большим  положительным событием в жизни села. Вместо пьянок и гульбищ молодёжь проводила разумный досуг и несла культурное развлечение селянам. А главная роль в организации драмкружка, да и всей культурно-просветительной работы среди молодёжи да и всего населения принадлежала   нашей учительнице Ольге Ивановне Кузнецовой. Она была достойной приемницей расстрелянной белыми в 1919 году нашей учительницы Екатерины Ивановны Кабановой. Так же, как и та, она  смело говорила правду и самоотверженно несла  свет знаний людям.
        Партийной и комсомольской организации в то время в нашем селе  уже не было. Они распались в результате проведённой партийной чистки в 1921 году и мне в комсомол пришлось вступать повторно, но уже в 1924 году.
       А события по очищению партии развивались так.  27 июня 1921 г. ЦК РКП/б/ опубликовал в газете  "Правда" обращение: " Ко всем партийным организациям. Об очистке партии", в котором ставилась задача очистить партийные ряды от  кулацко-собственнических и  мещанских элементов из крестьян и уездных обывателей.
     Комиссии по чистке создавались по вертикальному принципу и очищали нижестоящие организации. Наших коммунистов "вычищали" в Солгонском  Ревкоме. Как рассказывал, прошедший через это чистилище дядя Степан, действо совершалось следующим образом.
    Коммунисты поочерёдно заходили в кабинет, где заседала комиссия, клали на стол партбилет и личное оружие. Затем отвечали на поставленные вопросы. Исходя из того, что в комиссии была спущена разнарядка - сколько лиц надо "вычистить", то и вопросы задавались заведомо сложные и непонятные для необразованных крестьян. Например, по теории марксизма,  по международному положению, по текущему моменту. Такие, как братья Карнауховы, слышали об этом впервые и, несомненно, путались, а то и вовсе молчали. На все вопросы ответил  лишь дядя Степан и был оставлен в партии, а остальных "вычистили."  Списки на них были переданы в ГубЧека для наблюдения "на всякий случай". Почти все они были репрессированы в годы Большого террора, когда  списки извлекли из сейфов  безжалостные "чистые" руки, опьяневших от крови советских чекистов. В их числе оказались братья Карнауховы, Волков Я.А. и Воробьёв И.Г. 

                Глава 7.
     Вступление в комсомол и выбор цели в жизни. Новые заботы. Страда 1924. Успехи НЭПа. Единый сельхозналог.  Выборы сельского Совета и его Председателя. Успех   моей кандидатуры. Избрание делегатом районного  съезда Советов. Приём дел  Председателя Сельсовета села Ключи. Напутствие старого большевика на Съезде.

     К весне 1924 года из холостых ребят на нашем "Черниговском" краю села самыми старшими парнями были мы с Павлом Карнауховым. А ребята старше нас либо поженились, либо служили в Красной армии. И только на середине села холостяком оставался Фёдор Фуфачев, годом старше нас. Парень он был грамотный, как и мы окончил сельскую трёхгодичную школу  Министерства народного просвещения  и писал канцелярским почерком. С 1920 по 1922 год был членом РКП(б). Интересовался политикой. Часто мы втроём собирались в канцелярии Сельсовета у дяди Степана и там беседовали  о политичских делах не только в стране, но и во всём мире. Федя и дядя Степан агитировали нас с Павликом вступать в комсомол.
    Весной парней 1903 года рождения призвали на повторный Всеобуч в Солгон, куда съехались допризывники из трёх волостей. С  Ключей нас было 8 парней, в том числе и мой товарищ Павел Карнаухов.
     Руководили Всеобучем три кадровых командира Красной армии: Селезнёв, Блохин и Фиряга, который был политруком и вёл политзанятия по два часа в день. Командирами взводов и отделений были унтер-офицеры запаса.
  С первых же дней от нас стали требовать строгой воинской дисциплины и строевой выправки. Стрелковое дело  и ружейные приёмы рукопашного боя изучали и отрабатывали по всем правилам с винтовками. Большое внимание уделялось строевой подготовке. Начальник Всеобуча Селезнёв часто сам выстраивал все подразделения и требовал чёткого выполнения всех поворотов и перестроений, бравого хождения "в ногу" с выполнением маршевых, революционных и военных песен. Так что, кода он  вёл с песнями нашу роту по улицам Солгона, то от топота  "гудела" земля, а девчата и старики выходили за ворота посмтреть  на наше "войско" и послушать наши маршевые песни.
   Центром всеобуча являлся  Народный дом около церкви. Ночью часто устраивали тревоги. под звон церковного колокола. Когда звучал набат, то расквартированные по всему селу  допризывники бежали  на площадь к церкви.
    На политзанятиях я проявлял высокую активность и хорошую успеваемость. От меня не отставал и Пашка Карнаухов. Преподаватели, в том числе и Фиряга  обратили на нас внимание и стали советовать нам вступить в комсомол там же в Солгонскую ячейку, поскольку в Ключах таковой не было. Мы с Павлом написали заявление и были приняты   в местную ячейку РЛКСМ ( Российского ленинского коммунистического союза молодёжи).
   Всевобуч продолжался сорок дней и закончился за день до Пасхи.
     Первого мая по старому стилю мы с Петром и Федей выехали в поле на посевную. Засеяли две десятины пшеницей. Это были сильные и хорошо обработанные земли, вспаханные на два ряда ещё в прошлом году : мая я досевал последнюю  полудесятину и меня стало сильно знобить и морозить. К вечеру я совсем занемог, голова горела, как в огне и Петро привёз меня домой совсем разболевшегося. Соседки и сёстры  "определили", что у меня малярия. Три дня я лежал с высокой температурой и только к вечеру третьего дня мне  стало легче и я вышел на улицу, кутаясь в шубёнку. У меня струпьями были сильно обмётаны губы  - последствия высокой температуры. Был праздничный день - Никола Вешний. Лес  распустился и в палисаднике разцвела черёмуха. Последующие дни я хотя и ходил на своих ногах, но продолжал болеть. Навалилась ужасная слабость, головная боль и потливость. Временами знобило. В больницу в село Рыбалка меня почему-то не свозили и продолжали лечить от малярии. После Николы Петро съездил  в Солгон и в "потребиловке" за два мешка ржи купил девять порций  порошков хинина. За три дня я его принял, но болезнь не отпускала. Я отсиживался дома, сильно скучая по труду. И, чтобы не одуреть от скуки и безделья, читал книги из личной библиотеки отца Павла Карнаухова.
   Работы в поле по завершению сева, посадки картофеля и подъёму паров без меня  вели Петро и Фёдор , а  наш братишка Ваня 11 лет весной ушёл "в люди". Взял его к себе в качестве бороноволока Южанников Егор, который раньше жил в Ключах и переселился в посёлок Шира в степях Хакассии.  У него Ванюшка жил почти год,  до весны 1925 года.
   Проболел я полтора месяца, вплоть до Петрова дня. Чем только меня ни лечили? Сначала прогревали и парили в бане, что сугубо вредно при малярии, о чём я узнал позднее. Потом поили горьким настоем осиновой коры. Зять Иван Овечкин пытался лечить самогонкой, но она была мне противна и пить её я отказывался. От одного её запаха меня тошнило и рвало.
    О причинах моей длительной болезни соседки вели меж собой нелестные разговоры. Говорили, что меня наказал сам Бог за якобы сожжёные мною иконы осенью 1923 года. И за то, что я  вместо святых образов заставил передний угол портретом  В.И. Ленина и плакатами.
    В конце июня моё здоровье стало улучшаться и вечерами я стал выходить на улицу посидеть со своими товарищами, накинув на плечи шубёнку за неимением тужурки.
    Виды на урожай в то лето были хорошими и радовали глаз земледельца тем, что его упорный труд природа щедро оплачивала своими дарами. Посевы пшеницы стояли ровные и чистые от сорняков, находясь в стадии бутонизации и через несколько дней должны начать колоситься. Озимая рожь уже давно выколосилась и находилась в стадии цветения. Она волновалась, как море от лёгкого дуновения ветра. Я на лошади объехал и осмотрел все свои посевы. На всех пашнях хлеба были очень хорошие и стояли стеной, чистые от сорняков. Разработка новых земель и их хорошая обработка дали свои положительные результаты.
     Отпраздновав Петров день,  всё село организованно выехало на сенокос. Для этого крестьян не надо было агитировать и призывать, тем более гнать из-под палки, как  сложилось позднее.  Колхозов и совхозов ещё не было, а коммуны развалились, как противоестественные и нежизнеспособные. Крестьянский труд в  период процветания НЭПа регулировался вековыми традициями сельской общины вкупе с объективными экономическими законами товарного производства и конкретными природными условиями данной местности.
    У многих односельчан покосы находились в Еланях за Маяковой горою. И ехали они на покос и обратно через наши пашни и пашни  Луки Ивановича Воробьёва.
     Посевы пшеницы в тот день стали вымётывать колос, потом постепенно перешли в стадию цветения и налива зерном. А стадия колошения - это время бурного роста зерновых культур и если в начале колошения пшеница была ростом в колено, то в период его завершения стала по пояс человеку и даже выше. И наша пшеница на Белой Глинке и по южному склону Маяковой горы, посеянная  по целине на суглинистых почвах, отличалась от пшеницы соседа Луки Ивановича и ростом, и упругостью, и величиной колоса, а впоследствии  и наливом зерна в лучшую сторону. И объяснялось это тем, что у соседа пшеница росла не на целине, а на распаханной залежи, хотя он её и "троил" вспашкой, а мы пахали свои полосы только на два ряда. Причем, последняя наша вспашка (двойка) была произведена до первого августа, как когда-то советовала мать. Тогда, как сосед перепахал свою полосу на третий ряд уже в начале сентября.
    Я помнил советы своей неграмотной матери, даваемые мне ещё в 1917 году, когда отец был на фронте Первой мировой, что пары надо перепахивать (двоить) под озимую рожь до Прокопьего дня, а под  пшеницу: до Ильина дня. В результате такой обработки в почве будут уничтожены сорняки и в пахотном слое накопится влага от августовских дождей. Разумность этих советов была подтверждена практикой, да и наблюдениями. И я старался свято соблюдать этот совет.
   Итак, следуя утром на покос, а вечером возвращаясь домой, мы с Петром и Федей радовались своими хлебами, особено посевами пшеницы, которые ежедневно увеличивали свой рост на несколько сантиметров и переливались волнами от дуновения ветра.
   В один из вечеров, когда мы возвращались домой на телеге, нас догнала тоже на телеге семья  Егора Тимашова. Хозяйка, поздорововашись с нами, стала хвалить нас:
  "Гриша! Такой пшеницы, как у вас, нет ни у кого в Еланях. Бог наградил вас за ваш труд и сиротскую долю".
    - Бог-то Бог, да будь сам не плох!,- вмешался в разговор, повернувшийся к ней Егор,- Пшеница выросла добра потому, что посеяна по хорошо обработанному залогу. Ребята хорошо и много потрудились. Вот и результат. А Бог тут совсем не причём!
    В первые дни сенокоса я сильно уставал. Сказывались последствия длительной болезни. Перед закатом меня ещё часто бросало в дрожь в моём жалком одеянии. Уборку лошадей, а также последующую обработку паров и посев я поручил восемнадцатилетнему Петру.
    Сенокос у нас прошел на среднем уровне. Сено для своих коров заготовили. Предстояло главное: вовремя и без потерь убрать выросший добротный урожай хлебов.
    И как только созрели хлеба, мы со всей силой навалились на жатву. А хлеба стояли чистые, соломистые и ядрёные, то есть с хорошим. полноценным наливом зерна. Жать их было тяжело. Быстро уставали кисти рук и болела поясница. Но мы трудились самозабвенно, окрылённые надеждой, что вместе с урожаем в семью, наконец-то, придёт достаток и мы вырвемся из цепких объятий бедности. Тысячелетняя мечта российских хлеборобов о сытой и достойной мирной жизни на своей земле не покидала и нас.
   Посевов у нас было пять десятин. К тому же в страду часто бывало ненастье. По нескольку дней подряд шел дождь, не давая работать в поле. И как только он переставал, мы выходили на жатву; жали сырой хлеб, просушивая сначала в "горстях", а затем в снопах, ставя их поодиночке. И лишь вечером  ставили снопы в суслоны. Работали много, стараясь изо всех сил и к вечеру чертовски уставали до полного изнеможения.
   В тот год у всех крестьян нашего села уродились хорошие хлеба. Многие устраивали помоча;, то есть  применяли старинный народный обычай взаимопомощи, с обильным ужином за счёт хозяина. Устроили и мы  такие помоча. К нам в качестве помочан пришли Настя с мужем Иваном, Архип Карнаухов с женою, Ваня Ткаченко, братья Бабаковы и ещё человек пять молодёжи с нашего края села. Набралось человек двенадцать, да нас трое и за весь день сжали десятину пшеницы за Маяковой горой.
    Приближалась осень, а хлеба не убрано ещё много. И тогда на жатву мы стали выезжать всей семьёй, оставляя дом без присмотра. Сестрёнка Поля тринадцати лет уже нажинала в день по сорок снопов, а пятилетняя Варя играла тут же на пашне. И всё же половина ржи на перелоге в Больших Еланях ушла в зиму не сжатой. Правда, мы с Петром утешали себя тем, что эта полоса  ржи при наливе полегла и её зерно было низкого качества. Но оно могло бы сгодиться на корм скоту. Дело в том, что у нас не хватало сил убрать эту полосу, находящуюся не под руками, далеко от основных пашен и от дома. Учтя этот горький опыт, посевы хлеба на 1925 год мы сократили на десятину.
  В начале сентября мы всей семьёй, кроме Петра, обрабатывающего  пашню, выехали на телеге жать пшеницу на Боровитских пашнях. Пшеница там у всех крестьян уродилась хорошая, густая и чистая. Там каждому хозяину было нарезано по полдесятины. Мы жали втроём: я, Поля и Федя. Рядом бегала Варя. Сжали свою полоску мы за два дня и зимой намолотили с неё 25 мешков пшеницы, примерно 80 пудов. Хлеба на основных пашнях за Маяком, где было две десятины  ржи  и полоры десятины пшеницы, мы заскирдовали в одном месте, в расчёте обмолотить тут же осенью на поле. Но обмолотить не удалось, так как в конце сентября и начале октября  пошли дожди, а во второй половине я был оторван на общественную работу.
   Итак, все наши хлеба остались в зиму необмолоченными. Правда, мы их заскирдовали, а скирды огородили остожьем.
    Уже в 1923 году страна стала быстро набирать силу в борьбе с разрухой и голодом. Новая экономическая политика  давала свои первые положительные результаты. Восстанавливалась промышленность и поднималось сельское хозяйство. Росла государственная и кооперативная торговля, вытесняя спекулянта. В магазинах кооперации стало появляться всё больше мануфактуры и других необходимых населению товаров.
    В начале  1924 года страна Советов перешла на твёрдый червонный рубль. В этом же году  натуральный налог с крестьянства был заменён Единым  сельхозналогом в денежном исчислении.
   В то же время у нас в Сибири были упразднены волости и образованы районы. Одновременно были укрупнены сельские Советы, за счёт упразднения таковых в малых деревнях. Наш Ключинский сельсовет стал объединять два села - наше и Ново-Александровку. Содержание сельсоветов перешло на районный бюджет и в Ключах Председателю стали выплачивать 12 руб. 75 коп. в месяц, а Секретарю - 17 руб. 50 коп. в месяц. На пять рублей больше за  более трудоёмкую письменную работу, требующую грамотности в ведении документации.
    Как-то в конце сентября 1924 года мы, три неразлучных дружка: Федя Фуфачев, Павел Карнаухов и я, зашли к дяде Степану в Сельсовет. При разговоре дядя сделал мне замечание на то, что я оторвался от общественной работы и даже не захожу в сельсовет. На  что я ему ответил, что занят на жатве. Хлеба уродились хорошие и их надо  было убрать без потерь, чтобы не только прокормить ребятишек-сирот, но и часть хлеба продать и справить для них кое-какую одежонку и обувь.  Ведь все до основания обносились и оборвались!  И тут дядя ответил:
 - "Да я, Гриша, знаю, как вы трудитесь там в Еланях. Даже Луку Ивановича  обогнали по урожайности ржи и особенно пшеницы. Об этом говорят все мужики в деревне. Но  не забывай, что ты комсомолец и тебе надо думать об общественной работе на селе. В октябре будут очередные выборы и Ужурский  райком комсомола рекомендует  избрать тебя  председателем  Ключинского сельского Совета и лично я, как большевик, смотрю на это положительно. Именно ты и есть тот самый представитель трудового  крестьянства, на кого  может рассчитывать наша народная власть."
   Пашка и Федька идею Степана поддержали, сказав :
  - "Не робей, Гришка и не отказывайся! Будешь в нашей деревне осуществлять Диктатуру пролетариата, а мы тебе будем помогать!"
   Примерно, недели через две, в воскресенье днём было общее собрание граждан села по выборам объединённого сельского Совета. Шесть человек избиралось в Ключах и четверо в Ново-Александровке.
   Павел Карнаухов от имени комсомольцев выдвинул мою кандидатуру, охарактеризовав меня как активного общественника не только в нашем селе, но и в Солгоне во время курсов Всевобуча, где я и был принят в комсомол.
   Но тут некоторые бородатые мужики заявили:
 "Молод ещё Гришка! Рано ему в  Сельсовет. Все-таки это какая-никакая, а власть и ответственность. А у него жизненного опыта ещё мало!"
   Тогда слово взял Сургутский, старший сын Якова Елисеевича и сказал: " Я тут не согласен с мужиками, что Гончаров молод и неопытен. Ему уже идёт двадцать первый год. А посмотрите, какую он нынче пшеницу вырастил в Еланях! Многим бывалым мужикам следует позавидовать. Ведь в это вложен не только тяжкий труд хлебороба, но  ещё и знания, которые он приобрёл и перенял опыт от родителей и стариков. Это говорит о том, что голова у  него соображает. Не то, что у некоторых, тут сидящих и чешущих языки ради  красного словца. Гришка  уже четвёртый год без отца и матери ведёт хозяйство, кормит и растит шесть сирот. А потом, какой же это будет состав сельсовета, если в нём не будет представителя  комсомола? Как тут ни кричат некоторые бородачи, а я считаю, что нет никаких оснований, чтобы не избирать Гончарова Григория в состав сельского Совета".
   Выступление Сургутскго поддержали Яков Волков и Харитон Карнаухов. Оба авторитетные активисты с первых дней Советской власти. В результате при открытом голосовании я был избран почти единогласно, в том числе и "бородачами", в члены сельского Совета.
     Вечером состоялось первое заседание сельсовета, на которое прибыли и четыре депутата от села Н-Александровка.
     По рекомедации представителя Ужурского райисполкома заседание избрало меня председателем  объединённого Ключинского сельского Совета. На этом же заседании меня и моего заместителя Якова Косенко и одного из представителей от Н-Александровки избрали  делегатами на районный  съезд Советов.
   14 октября с утра я пошел в  в канцелярию сельского Совета, где принял дела от председателя старого состава Винникова Максима Ильича  и приступил к своей советской, а впоследствии и партийной работе, которой посвятил всю свою сознательную жизнь.
     Сначала мне было трудно осваиваться с должностью председателя, но меня поддержал дядя Степан, работающий секретарём уже третий год. Он мне сказал: "Гриша! Не боги горшки обжигали, а наши предки. Научишься и ты. И будешь работать не хуже своих предшественников. У тебя перед ними преимущество в том, что ты комсомолец и предан Советской власти. С хозяйством Петро и Фёдор справятся и без тебя. А ты садись и изучай Положение о сельских Советах и другие инструкции и последние директивы  и распоряжения райисполкома. Сейчас наша первейшая обязанность это быстрее  собрать сельхозналог. Вот тебе список неплательщиков. Давай вызывай их через сельского исполнителя и будем вместе беседовать с ними."
    Так началась моя работа в  сельсовете. Через три дня мы, избранные делегаты, выехали в Ужур на районный съёзд Советов. Степан поручил мне увезти в  райисполком собранную сумму сельхозналога, с приложенной к ней описи и окладных листов налогоплательщиков, сказав нам, что едем мы втроём, а потому справимся и без охраны и деньги должны сдать  в кассу РИКа.
    Районный съезд Советов проходил два дня. Я внимательно слушал отчёт председателя райисполкома т. Рогова, выступления делегатов, но многого не понимал. А когда под конец съезда с докладом о  международном положении выступил секретарь Ачинского Укома партии т. Ильинский, то тут мне   многое стало непонятным, особенно иностранные слова.  Мне запомнилось то, что он нещадно ругал империалистов, особенно англичан, называя их твердолобыми. На чём свет стоит ругал какого-то Керзона, а заодно и Чемберлена. Кем были эти личности: я и понятия не имел. Но если их ругают, значит они того и заслуживают. А потом сказал, что Англия признала нас, то есть СССР, сначала Де-факто, а потом ДЕ-юре. Тут я и вовсе запутался в терминологии. Потом, в перерыве я подошел к одному из пожилых делегатов в очках, с внешностью земского доктора и, слегка покраснев, спросил его, какие понятия означают слова Де-юре и Де-факто. И кто же такие Керзон с Чемберленом? Он улыбнулся и всё просто и доходчиво объяснил, а затем так вежливо поинтересовался: кто я такой и откуда. Я ему всё рассказал. О своих предках, переселившихся с Черниговщины. О  ранней смерти родителей и  о бедствиях нашей несчастной семьи. И о тяжелом крестьянском труде, благодаря которому мы выжили, несмотря на все невзгоды. Он внимательно слушал, а на прощание сказал: "Вы, юноша, бесценный кадр для партии большевиков. И Вам обязательно надо учиться. Постигать науку строительства социализма. Будущее за вашим поколением; за миллионами таких же стойких тружеников. Желаю Вам успехов на этом  трудном пути!" С этими словами он пожал мне руку и назвался Петром Ивановичем, большевиком с 1912 года. Больше мы с ним никогда не виделись. А в моей жизни сбылось многое из того, что он мне желал....
   В конце заседания съезда был избран состав райисполкома. Председателем РИКа был избран т. Ларченко, старый большевик из рабочих.
   Когда я вернулся в село, то рассказал дяде Степану о своих впечатлениях о работе Съезда и о перестановках в руковдстве  районных органов власти.
   Дядя внимательно выслушал и предложил мне на  оереном сельском сходе сделать доклад о  районном съезде и его решениях. Я тут же стал отказываться от такого поручения, заявив, что мне самому многое не понятно из того, о чём говорили докладчики.
 - "А ты вот и расскажи мужикам то, о чём рассказал мне, и они тебя поймут. А главное, Гриша, остановись на наших местных задачах:
 Первое, это быстрее рассчитаться с государством по  сельхозналогу;
 Второе, это ликвидация неграмотности среди местного  взрослого населения. Ликбез - это второй фронт после разгрома белых. В стране  образовано общество "Долой неграмотность."  И вот мы создадим  в селе ячейку ОДН и запишем в неё всех неграмотных. Она будет содействовать сельсовету и школе в ликвидации неграмотности среди односельчан."   
    Вскоре после этого собрали очередной сельский сход с повесткой дня:
     1. Об итогах районного съезда Советов. Докладчик делегат езда т. Гончаров Г.Р.
     2. Об организации ячейки ОДН. Докладчик секретарь сельсовета т.Гончаров С. З.
    Председатель схода предоставил мне  слово для доклада. Я сначала изрядно стушевалса, крякнул, кашлянул и покраснел, как рак. Затем постепенно пришел в себя и начал говорить обовсём, что запомнил со съезда, делая упор на понятные мне моменты из его работы. В частности, рассказал, чо товарищ Рогов в  отчёте о работе райисполкома сказал. что отдельные сельсоветы хорошо справляются с поставленными перед ними задачами" но есть и такие сельсоветы, которые работали плохо, завалили сбор  сельхозналога, не вели борьбу с самогоноварением, а некоторые председатели и секретари сами допускали пьянки. Таким работникам приходилось давать крепкий нагоняй.
   После этих моих слов Куприян Сырокваша, мужик с окладистой бородой, с места подал реплику одобрения : "Так их и надо, бездельников, пусть работают, а не пьянствуют!" Эта реплика вызвала смех и оживление в зале и внесла бодрость в моё настроение.
   Далее я рассказал, что докладчик сильно ругал английских империалистов, вскрывал антисоветские козни  Керзона и Чемберлена. Но несмтря на эти козни твердолобых британских политиков, ряд стран признали страну Советов и стали с ней торговать. А за последнее время и Англия признала  страну Советов; сначала  де-юре, а потом и де-факто. Так, что международное положение нашей страны улучшается. И тут я спохватился,что сказал всё наоборот насчет признания СССР. Надо было сказать сначала  де-факто, а потом де-юре. Но этой оговорки никто не заметил, да и не мог заметить в силу своего кругозора, а дядя Степан "пропустил" это мимо ушей.
    В заключение я обратился к мужикам с просьбой побыстрее рассчитаться с сельхозналогом и не подводить наш сельсовет под нагоняй от райисполкома и призвал усилить работу по ликвидации неграмотности на селе. Все неграмотные мужики должны  посещать Ликбез при школе.
   Когда я закончил речь, то с меня градом катился пот и я почувствовал ужасную усталость.. Мужики отнеслись с одобрением к моему трудоёмкому для меня докладу. это было заметно по их улыбкам и весёлым лицам. А Яков Волков спросил:"Как съезд оценил работу райисполкома? - на что я ответил -Работа оценена  на УБЛАГОТВОРИТЕЛЬНО!" От волнения я оговорился вместо удовлетворительно. Большинство мужиков посчитали, что это хорошая оценка, так как она связана с Богом. И никто меня не поправил, так как большинство считало, что ответ правильный. А знающие пожалели меня, как начинающего  работника местного органа советской власти.
     В Решении по моему докладу приняли такой важный пункт : "Всем домохозяевам села полностью внести сельхозналог до 1 декабря 1924 года".
   По второму вопросу заслушали дядю Степана и тут же записалось в члены ОДН ( Общество "Долой неграмотность!") двадцать активистов. После схода провели собрание членов ОДН и избрали секретарём ячейки Павла Карнаухова. После этого работа в селе по ликводации неграмотности заметно оживилась.
 Позднее, уже в январе 1925 года мы с секретарём сельсовета организовали ячейку МОПРа ( Междунароное общество помощи борцам Революции). В её состав вошли 15 человек. Дядю Степана избрали её секретарём.
   После проведённого схода поступления по сельхозналогу резко увеличились. На два дня я и дядя Степан съездили в Н- Александровку, где провели такой же общий сход и сразу же  организовали сбор сельхозналога.
   В начале ноября я повёз в Ужур новую крупную сумму сельхозналога, чтобы сдать в кассу Райисполкома. У дяди Степана была винтовка, оставшаяся со времени его участия в отрядах ЧОНа по борьбе с бандитизмом в 1920-21 годах. Он вручил её сельисполнителю Тимашеву Сергею, охранявшему меня с деньгами. Поездка прошла благополучно. Деньги я сдал и получил расписку. Так закончился мой первый месяц работы в должности Председателя объединённого Ключинского  сельского Совета.

                Глава 8.
     Бедность-не порок. Следствие по  убийству председателя  волисполкома Коршака. Обильный урожай и рост благосостояния семьи. Успех комсомольцев и крестьян-середняков на перевыборах  Сельсовета села Ключи. Вступление в партию большевиков. Уход на службу в Красную армию.

Надо признать, что материальное положение нашей семьи  осенью 1924 года продолжало оставаться плачевным. Бедность и нищета буквально выглядывали из каждой щели нашего сиротского быта. Наша одежда и обувь обносились и оборвались, представляя жалкое зрелище.  Петро донашивал старую отцовскую шубёнку, перечиненную на несколько рядов. Фёдор донашивал такую же шубёнку, пошитую на меня в 1920 году. Я ходил в старой чёрной шубе, сшитой еще в 1917 году на сестрёнку Анастасию. Ещё у нас была на трёх парней одна тужурка из шинельного сукна, которую мы выменяли на коня Пегашку у ехавших с Поволжья переселенцев весной 1922 года. Да было ещё у нас по обветшалому шабуришку. Сиротка Варя с наступлением холодов на улицу не выходила и сидела  на печи в обветшалом платьице. Ваня 11 лет от роду, жил в работниках у Егора Южанкова в Хакассии. А Поля по домашним деламходила в нашей шинельной тужурке, либо в шабуре, если не было так холодно. На люди ей выйти было не в чем.
   Вся  фарфоровая чайная посуда и стаканы были перебиты. Осталась у нас одна железная кружка, принесённая отцом с фронта в 1917 году. Ещё сохранились железный ковшик и купленный в 1902 году при дедушке Захаре ведёрный самовар, изрядно побитый и приплющенный от многочисленных падений на пол, да два-три старых чугуна и две эмалированные миски. Ложки были самодельные деревянные.   
    И вот в первые дни моей работы председателем сельсовета в Ключи приехал районный следователь, лет сорока. Одет он был просто: чёрные брюки галифе, чёрная гимнастёрка с нагрудным значком Общества друзей воздушного флота(ОДВФ), изрядно поношенные яловые сапоги, видавшие виды шинель и  кепка.
    Приехал он по серъёзному уголовному делу: год назад, в октябре 1923 года в Ново-Алексанровке в своей избе во время ужина за столом выстрелом из винтовки через окно был убитпредседатель Солгонского волостного исполкома тов. Коршак. Он был жителем Ново-Александровки и в тот  день ,прибыв из Солгона, провёл общее собрание сельчан, а после собрания пришёл домой в свою семью, где и был зверски убит за ужином. Прошел год, а убийца так и не был найден.
     Следователь, поговорив со мною и с секретарём о цели своего приезда, решил заночевать в Ключах. Постоялых дворов и гостиниц в наших краях тогда не было и я  пригласил его в нашу сиротскую избу, извинившись перед ним, что в нашем доме бедная обстановка, на что он, улыбнувшись, ответил, что исам никогда не жил богато и предпочитает переночевать у бедняков.
     Когда мы зашли к нам в избу, он вежливо поздоровался с членами нашей семьи и сразу обратил внимание на передний угол, где вместо икон висел портрет В. Ленина и ещё два красочных плаката про крестьянский быт. Тут же с улыбкой сказал :"Да вы молодцы! Живёте комсомольским бытом, заменили святые образа нашими советскими плакатами." В ответ мы ему рассказали, что наш покойный отец хотя и был неграмотный, но в Бога не верил и не любил попов. А мать была верующая, но мы, схоронив её, убедились в том, что Бога нет; всё это выдумки попов и богачей и сами по примеру отца и дяди Степана стали безбожниками.   
     Отужинали мы , как говорят "чем Бог послал". Похлебали картофельный суп-похлёбку деревянными ложками из общей миски, потом пили чай со сметаной поочерёдно из одной кружки. Первым напоили гостя, а потом пили сами, кто из кружки, а кто из ковшика. А утром Поля напекла свежих пшеничных лепёшек и угощала ими с чаем и сметаной нашего гостя. И он безмерно хвалил и благодарил нашу молодую хозяйку Полю, которая изрядно тушевалась и переживала за наш бедняцкий быт перед чужим человеком.
     Когда мы со следователем пошли в сельсовет, то он в разговоре хвалил моих братьев и нашу молдую хозяйку Полю за их скромность и трудолюбие, подчеркнув при этом, что бедных семей после войны и разрухи у нас ещё немало и стесняться бедности не следует. Основные лишения и трудности ваша сиротская семья уже пережила и дела у вас теперь пойдут на улучшение. А в недалёком будущем  и вы сравняетесь с соседями в своём быте в результате своего труда.
   Таким образом, перед нами стояла задача - быстрее обмолотить хлеб, вывезти его излишки на продажу, а на выученные деньги приобрести одежду и обувь, а также необходимую посуду и инвентарь. Да и  получаемая мною зарплата  12 руб.75 коп. в месяц должна стать в этом солидным подспорьем.
    Первую повину зимы до праздника Рождества Петро свозил на гумно все скирды хлеба с основных пашен  из-за Маяковой горы. Установили молотилку, наняли соседей и полностью обмолотили хлеб, засыпав амбар добротным зерном.  Оставались необмолоченными скирды на участке Боровитское - полдесятины пшеницы и на участке около Воробьёвой избушки: по полдесятины  ржи и овса. Остатки этого хлеба домолачивали в конце зимы, когда продали часть зерна и подразгрузили амбар. Петро в январе-феврале 1925 года возил зерно на хлебоприёмный пункт при станции Глядень. За пуд пшеницы платили 90 кп. за пуд ржи 70 коп. Всего мы продали около двухсот пудов, наполовину ржи и пшеницы. Их валовый сбор составил около 500 пудов (160 мешков). Овса было немного и мы оставили его на семена. Такого богатого урожая и валового сбора зерна в нашем хозяйстве не было за всю его историю, даже при жизни отца. При нём у нас, как правило, была озимая рожь, а пшеницы намолачивали 10, а в лучшем  случае 15 мешков. Тогда как с урожая 1924 года мы намолотили 85 мешков пшеницы и 75 ржи. В общем, наш тяжелый труд по обработке пашен в 1923-24 годах и по уборке высокого урожая окупился сторицей.
    За вырученные от продажи хлеба деньги мы стали помаленьку заводить бельё, обувь и одежду, а также  домашнюю утварь. В начале лета 1925 г. купили новый плуг, так как старый, прослуживший нам с 1902 года, за четверть века пришел  в негодность.
    В феврале 1925 года были проведены внеочередные перевыборы всех местных Советов, начиная с сельских. Перед этим вышло Постановление ЦК РКП(б), в котором подчёркивалось, что в период очередных выборов во все местные Советы должно быть избрано больше крестья середняков в целях укрепления союза рабочего класса и крестьянства и смычки города с деревней. Также должно быть увеличено число избранников от среднего крестьянства в  центральные органы Советской власти.
    Для проведения общего собрания по выборам членов сельского Совета и делегатов на районный съезд Советов к нам в Ключи приехал представитель Ужурского райкома партии большевиков. Собрали комсомольскую ячейку, в которой было 8 человек, в том числе и я, Павел и Прасковья Карнауховы,  учительница Ольга Ивановна Кузнецова. На собрании присутствовал секретарь сельсовета мой дядя Гончаров Степан, единственный, оставшийся после партийной чистки 1921 года, большевик нашего села.
    Представитель райкома проинформировал, что не менее половины в состав сельсоветя  нужно избрать  беспартийных крестьян середняков. При этом он подчеркнул, что по мнению райкома и райисполкома на пост председателя сельсовета рекомендовано избрать Гончарова Григория, проявившего себя на этом посту с положительной стороны.
    Явка на общем собрании была очень высока, собрав человек 150-180. Наряду с мужиками пришли многие женщины и вся молодёжь, достигшая 18-тилетнего возраста. Комсомольцы проявили высокую активность при выдвижении и обсуждении кандидатур сельсовета.
     Членами сельсовета были избраны два комсомольца: это я и Павел Карнаухов; Леонтьев Александр, пролетарий, не имевший никакого хозяйства; братья Харитон и  Пётр Карнауховы, маломощные середняки, активисты советской власти. И в качестве представителя закоренелых крестьян середняков был избран наш сосед Степаненко Никифор, ветеран двух войн: русско-японской и 1-й мировой, ефрейтор старой армии. Он ожидал, что его изберут председателем Совета. До этого он дважды избирался  членом сельсовета, но председателем не был. На этот раз его постигло разочарование:  члены сельсовета избрали председателем меня, а заместителем Павла Карнаухова. Поддержали нас и те четыре члена сельсовета, что были избраны в Ново-Александровке. Таким образом, руководство сельсоветом отдали в руки комсомольцев. Делегатами на  районный съезд Советов избрали меня, Павла Карнаухова и одного середняка из Ново-Алексадровки.
    На районном съезде по рекомендации председателя райисполкома т. Ларченко меня избрали членом Ужурского районного Совета и делегатом на уездный съезд Советов.
  Следует сказать, что Ларченко очень внимательно относился ко мне, как к начинающему советскому работнику и комсомольцу. В дни работы районного съезда Советов он познакомил меня с секретарём районного комитета РКП(б) товарищем Волковым. В райкоме мне помогли оформить документы для вступления в ряды партии. И в конце марта 1925 года я был принят  Ужурской партячейкой, а потом и  райкомом партии кандидатом в члены Российской Коммунистической партии (большевиков).
    Когда я прибыл домой и рассказал дяде Степануо том, что меня избрали  членом районного Совета и делегатом уездного съезда Советов, а также об  оформлении документов  о вступлении в партию большевиков, то он поздравил меня и сказал:"Тебе, Гриша, оказано большое доверие и твоя задача оправдать его своей работой".
    В начале апреля состоялся уездный съезд Советов. Проходил он в Ачинске в здании  городского театра. Тогда он назывался "Рабочий дворец", то есть клуб ачинских профсоюзных организаций. Работа  съезда длилась пять дней. Каждый вечер для делегатов ставились спектакли или концерты активистами  художественной самодеятельности "Рабочего дворца". За всю свою жизнь я я впервые увидел городскую культуру. Например, электрическое освещение, просторный театральный зал с оборудованной сценой и многими служебными комнатами, биллиардным залом и буфетом на нижнем этаже.
  Побывал я и в кинотеатре и впервые увидел немое кино в музыкальном сопровождении на рояле.
  Все делегаты жили в "Доме крестьянина" в больших комнатах на втором этаже с печным отоплением  и  электрическим освещением.  В каждой комнате стояло по 15-20 железных  солдатских кроватей с набитыми соломой матрацами и подушками, заправленными белыми простынями и серыми солдатскими суконными одеялами.
   В общем, обстановка в общежитии была чистая и уютная и действовала на меня ошеломляюще, как на  неискушенного деревенского парня.
    Во время заседаний я старался внимательно слушать докладчиков и ораторов. Материалы съезда печатались в уездной газете, экземпляры которой раздавались делегатам при регистрации......
                Послесловие Гончарова Г.Г.
   На этом записи моего отца обрываются. 20 апреля 1972 г. он скончался от рака предстательной железы и похоронен в городе Шилка, Забайкальского края.
 Хоронили его с почестями, как старого коммуниста, отдавшего свою жизнь служению народу, а когда  опускали  гроб  в могилу, то оркестр заиграл партийный  гимн "Интернационал", торжественную, вдохновляющую и бессмертную мелодию, которая сопровождала его всю сознательную жизнь, начиная с 16 лет. И меня он познакомил с ней с раннего детства, беря с собой на митинги  1 мая и 7 ноября. А когда в 1943 году наша семья переехала в Усть-Карск, то отец привёл меня к памятнику  политкаторжанам и сказал:" Здесь лежат борцы за народное счастье. Будь таким же стойким и мужественным, как они! Думай не столько о себе, сколько о других!" Таков был метод его воспитания, от которого в душе сохранялся нравственный стержень. В то время мне исполнилось десять лет и я был уверен в правоте ленинских идей о всеобщем братстве и счастьи.
        Исходя из его отрывочных рассказов во времена моего послевоенного детства у ночных костров на рыбалке и сенокосах, а также на основании некоторых сохранившихся документов, постараюсь завершить его повествование.
   В октябре 1925 года отец  вместе с друзьями: Карнауховым Павлом, Фуфачевым Фёдором, Иванами Ткаченко и Воробьёвым, а также со многими другими одногодками был призван в Красную армию. Когда они на телегах выехали за село, то запели песню:"Скрылись за лесом родимые хаты".
  Проходил службу в Первом Читинском стрелковом полку, ПЕРВОЙ ТИХООКЕАНСКОЙ СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ в гор. Никольске-Уссурийском. Окончил курсы младших командиров во Владивостоке и назначен на должность помошника командира взвода конной разведки.
 В 1926 г. переведён из кандидатов в члены партии, а в 1927 г. по окончании службы Политотделом дивизии направлен на учёбу во Владивостокскую Советско-партийную школу Наркомата просвещения, которую окончил 23 мая 1929 года, получив Свидетельство №1, став, как он любил себя называть "пролетарским журналистом". В том же году направлен на работу инструктором Берёзовского, а затем Тисульского райкомов партии. Принимал участие в подавлении крестьянского восстания, руководимого опытными офицерами -  белогвардейцами в мариинской тайге зимой 1929-30 г.г.  Повстанцы устроили в тайге укрепления по всем правилам фортификации и попытка  взять их штурмом оказалась безуспешной. В кровопролитных боях полностью погибли работники Берёзовкого райкома и райисполкома, а отец остался  живым благодаря опыту, приобретённому в Красной армии. "Я ползал по снегу по-пластунски, как змея" - вспоминал он.
    Повстанцы сдались, когда  из Новосибирска прибыл полк НКВД и вынудил их выйти из лесов. С некоторыми из них ему пришлось беседовать и он убедился, что это вовсе не кулаки, как их называли в руководящих директивах, а обыкновенные труженики середняки и даже бедняки, которые вследствие злоупотребления местных властей и разграбления их имущества вынуждены были примкнуть к восстанию. Многие из них в Гражданскую воевали против Колчака. Но несмотря на это, чекисты  большинство из них расстреляли по-принципу " чтобы другим неповадно было", а остальных суды отправили в лагеря. Таким путём насаждалась насильственная коллективизация.
   С 1931 по 1934 г. главный редактор районной газеты "Старо-Бардинский рабочий" в Алтайском крае, ныне с. Красногорское. Там он женился и в 1933 году на свет появился я. А всего в его семье народилось шесть детей, из которых в живых сейчас двое.
 С 1934 г. работал в Забайкалье парторгом Урульгинской дистанции пути, инструктором Политотдела Шилкинского отделения  железной дороги им. Молотова. С 1938.г третий секретарь Шилкинского райкома партии, а с 1939 г. парторг ЦК ВКП(б) на комбинате "Дарасунзолото." Перед назначением на этот ответственный пост был вызван в Центральный комитет партии и получил напутствие секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова, заявившего, что стране требуется много золота, а для этого не следует щадить ни себя, ни других. На этом посту он встретил  Отечественную войну и получил неограниченные полномочия для организации работы в условиях военного времени.
   С 1943 г. Второй секретарь Усть-Карского райкома партии, а с 1949 года Первый секретарь Тунгиро-Олёкминского РК ВКП(б). В 1950-53 годах секретарь Нерчинского Райкома партии. После ареста Л.Берии  направлен на работу в МВД "для укрепления линии партии". Вышел на пенсию в 1958 году, как пенсионер республиканского значения.
    Всю свою сознательную жизнь прожил честным, преданным народу коммунистом, сохраняя веру в светлое будущее. Его честности, открытости, простоте и готовности к самопожертвованию могли позавидовать многие. Приведу пример его мужественного поведения в 1937 году. Вернувшись из командировки, он узнал, что все его сослуживцы во главе с начальником Политотдела арестованы, а секретарь райкома застрелился. Тогда он пришел в отделение НКВД и заявил:" Вы арестовали моих товарищей, так арестуйте и меня." Но один из хорошо его знающих чекистов сказал: "Иди, Родионыч, домой.На сегодня у нас план выполнен, а завтра посмотрим." В этом заключался  весь ужас происходившего в обстановке всеобщего страха, взаимной подозрительности и на основании этого ненависти к тому, кто не такой, как ты.
  Отмечу ещё один штрих, характеризующий, как трепетно отец относился к сохранности общенародного добра... Летом 1944 года, возвращаясь из командировки  в таёжное Захребетье по дремучей тайге, он заночевал у костра и его лошадь под утро задрал медведь, которого он пристрелил из карабина. До жилья оставалось не менее двадцати километров и он шел по тропе сквозь заросли, через горные кручи и каменные осыпи, преодолевая вброд бурные горные ручьи, при этом неся на плечах седло, пока не вышел на берег Шилки у села Лужанки. Оттуда его местный житель довёз на телеге до Усть-Карска к нашему дому. Была ночь и я проснулся от того, что мать ругала отца за то, что он нёс на себе через тайгу это седло, доведя себя до изнеможения. С присущим ей польским темпераментом она так и сказала: "Да пропади оно пропадом  это несчастное седло! Здоровье  человека дороже какого-то там клятого кудлаки! Последние два слова произнесла по-польски. При волнении или возбуждении она всегда переходила на язык своих предков.
  В ответ послышался голос отца: "Да что такое ты несёшь, Мария?! Разве можно бросать казённое имущество?" Вот в этом и был ещё один оттенок образа настоящего большевика. Отец был продуктом той самой Эпохи, попытки справедливого переустройства общества и искренне верил в торжество социализма. Но  великий социальный эксперимент не удался. И не по вине таких коммунистов, как он.
    Во время последней нашей встречи в январе 1972 года  в шилкинской больнице он со мной был откровенен и сказал, что предчувствует скорый  крах советской власти, хотя официальные фанфары трубили на весь мир о достижениях страны в продвижении к реальному  социализму. На память привожу его монолог:
  "Нынешнее партийное руководство превратилось в чиновников от партии, забыв о нуждах народа. Все погрязли во лжи и лицемерии. Нормой поведения чиновников всех уровней стало хамство. Эти три порока, то есть ложь, лицемерие и хамство погубят нашу партию и народ от неё отвернётся. А партия - это позвоночник государства. Развалится или только  ослабнет партия, то неизбежно  рухнет и государство. Тем более, такое многонациональное, как Советский Союз. Страну завели в тупик. А  когда-то в середине двадцатых всё так удачно складывалось. А сколько народу зря перебили!  В одну Гражданскую не менее десяти миллионов. В основном казаков и мужиков, тех самых кормильцев страны. Да офицеров с интеллигентами - цвет российской нации. И не столько в открытых  боях на полях сражений, сколько втихаря и безнаказанно расстреляли в подвалах ВЧК.  Возмездие к этим палачам пришло хоть запоздалое, но справедливое в 1937-м, когда Сталин, в этом ему надо отдать должное, решил избавиться от кровавого наследия Революции и расстрелять как "врагов народа " всех чекистов не только периода Гражданской войны и НЭПа, но и тех, кто грабил и расстреливал крестьян в период раскулачивания и коллективизации. А заодно и тех, кто жестоко подавлял крестьянские восстания, залив Сибирь кровью.
    А сколько соотечественников оказалось за границей: сплошь умных и образованных! И сколько умерло от тифа и от голода двадцатого года!?  Кто их считал? Никто! А теперь уже и подавно  никто не сосчитает. Так и останется белое пятно в  истории нашей   страны.
   Опять же раскулачивание! Это было что-то невероятное. Раньше такое мне и привидеться не могло даже в самом страшном сне. Разорили и уничтожили столько же крестьян, что и в Гражданскую, если не больше. Уж кто-кто, а я хорошо помню эту великую трагедию. Бывало, еду в командировку по своим газетным делам в очередное село, а навстречу два-три милиционера верхами на лошадях гонят сотни полторы пеших крестьян в райцентр, а там по решению "тройки" : кому расстрел, а кому лагерь или высылка. И всем - " с полной конфискацией". Это тех, кто противился вступать в колхозы и считал. что в личном хозяйстве  труд более продуктивен. А какие мужики были: богатыри, один к одному! Соль земли нашей. Те, что сейчас в колхозах, да совхозах, так это уже не крестьяне, а наёмные работники с другой психологией, типа лодыря с моей деревни Прокопа Шахрана - люмпены и с ними страну не накормить. Они никогда не будут работать так самозабвенно, как трудились мы, наши родители и деды. Вот сейчас пишут, что в тридцатые, дескать, как класс было ликвидировано кулачество. Да это не кулачество ликвидировали, а всё грамотное и трудолюбивое крестьянство извели под корень!  Тогда на местах многие из нас, рядовых коммунистов в душе этому противились, но противостоять не могли. Не выполнишь директиву партии - исключат, а там пойдёшь под суд и расстрел за "контрреволюционный саботаж". Или обвинят в "троцкизме" и тоже расстрел. Так и жили, стиснув зубы и надеясь, что в конце-концов это сумасшествие закончится. Прав был Пушкин, написав: "Не дай Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!" Да! Теперь уже никогда Россия себя вдоволь не накормит. Цвет партии уничтожен Сталиным в тридцатые годы, а уцелевших от кровавых чисток унесла война. Пришедшие с войны мои единомышленники уже поумирали. Коммунисты, как историческое явление в образе борцов за народное счастье закончились и их место почти повсюду заняли члены партии. А это совсем не одно и то же. Это просто чиновники от партии, свободные от переживаний за судьбы народа и страны в целом; с запросом на личное  обогащение и с жизненной позицией: "Чего изволите?" Их цель: сохранить насиженное место и не лишиться кормушки. Впрямь, персонажи из призведений Гоголя и Салтыкова-Щедрина.
    Стране нужна обновлённая идеология и  новая Революция, вернее реформация, поскольку революция повлечёт новые жертвы, а страна ими уже сыта по горло. Если её не совершит ваше поколение, то вашим детям совершать её  уже будет поздно и тогда страну раздербанят и свои , и чужеземцы. И пойдут наши внуки побираться по миру с протянутой рукой. Но задаром им никто и ничего не даст, Взамен потребуют  леса, поля и горы с их богатыми недрами. Вот и подошли со своей "Диктатурой пролетариата" к роковой черте, за которой только пропасть."
  Случилось то, что он предвидел, да ещё в наихудшем варианте, но ему повезло не дожить до этого позора.
  Братья отца  Пётр и Иван участвовали в Вел. отеч. войне.  Пётр ещё воевал и на Халхин-голе в 1939 году. В Отечественную прошёл со своей батареей от ст. Икорец, Воронежской обл. до столицы Австрии Вены в составе 309-й Пирятинской стрелковой дивизии. На территории Польши освобождал лагерь смерти Майданек о чём писал в письме отцу, указывая, что  был потрясён при виде печей, в которых немцы сжигали людей. Скончался в селе Солгон 9марта 1969 г. Похоронен с воинскими почестями.
  Иван 18 августа 1943 г. под Брянском был тяжело ранен в ногу разрывной пулей и навек остался инвалидом. Лежал в госпиталях до 1947 года перенеся семь операций. Скончался весной 1980 года в селе Успенское, Краснодарского края.
 Брат Фёдор, трудолюбивый и вместе стем отчаянный парень, храбрец, шутник и балагур, в начале тридцатых годов работал в органах милиции. Эта работа его тяготила, особенно аресты раскулаченных и "врагов народа" и он уволился, заявив, что сам является сыном кулака. В 1936 году погиб под завалом при разработке  глиняного карьера. Была ли у него семья: мне не известно..
 Дядя Степан тихо и мирно дожил до естественной кончины в 50-е годы.
 Сёстры отца, выйдя замуж дали начало новым семьям с фамилиями их мужей. Аксинья стала Нестеренко, Анастасия-Овечкина, Полина-Нечаева, Анна-Новикова, Варвара- Новицкая. 
  Сейчас в Красноярском крае и не только в нём живёт много потомков семьи Гончаровых, осевшей на сибирской земле в 1902 году. У них разные фамилии, но в их жилах течёт кровь пращуров, людей трудолюбивых, искренних, стойко переносящих трудности, мужественных и вместе с тем добродушных, готовых к взаимовыручке, сердобольных, проявляющими жалость к сирым и убогим. Это выстраданная нашим народом черта национального характера.
  Внук Варвары Борис Владимирович Мельниченко возглавляет знаменитое на всю Сибирь "ЗАО Солгонское", входящее в список крупнейших производителей сельхозпродукции, продолжая традиции предков-хлеборобов и прививая нынешнему поколению любовь и бережное отношение к матушке-земле.
  История  семьи Гончаровых - микрочастичка истории нашего народа: великого, трудолюбивого и многострадального: срез жизни сибирского крестьянства начала двадцатого века, периода социальных потрясений.
  Будущие историки ещё долго будут ломать копья в споре: чем явилась Октябрьская революция - благом или трагедией для России. Лично я убеждён, что это была величайшая трагедия Вселенского масштаба, навсегда выбившая великую страну из колеи поступательного  экономического развития, уничтожившая в подвалах ВЧК и на полях сражений всю отечественную интеллигенцию, наш интеллектуальный и нравственный потенциал, сгубив тюрьмах, ссылках и лагерях миллионы трудолюбивых крестьян и передовых рабочих. Всё это результат вброшеной  в массы идеи всеобщей классовой ненависти:"Кто не с нами, тот против нас!" И виноваты в этом не только марксисты и революционеры всех мастей, но и русская либеральная интеллигенция, которая ещё со времён Ивана Грозного пресмыкалась перед Западом и поливала грязью "сермяжную" Русь, страну  "полупьяную, полудикую и неумытую", "куда ни глянь, одни свиные рыла". Она же вынудила царя отречься от престола, что и породило Смуту.  По иронии судьбы и она попала под маховик репрессий, пойдя под расстрелы, в лагеря и в изгнание. Финал вполне закономерный.
  История никого и ничему не учит. Нынешнее поколение либералов, охаивая всё родное, российское, назойливо проповедует Западные "общечеловеческие ценности", преклоняясь перед Европой. Один раз мы на этом уже обожглись. Возникает вопрос: "Доколе?"
    Сейчас населения в России было бы не менее шестисот миллионов и она  была б самой передовой мировой державой. Но, увы! Такова цена той самой, приготовленной Историей ловушки, в которую так безоглядно и стремительно угодила Россия в начале двадцатого века.
 На этом  позвольте мне закончить своё послесловие.
 Искренне ваш Гончаров Г.Г.
        7 ноября 2017 года от Рождества Христова.

           На заставке: документ из архива Ачинского Укома ВКП(б), Заявление Гончарова Григория Родионовича от 24 марта 1925 г. о принятии его в Российскую коммунистическую партию большевиков.