Воительница

                … Да разве ж об этом расскажешь –
                В какие ты годы жила!
                Какая безмерная тяжесть
                На женские плечи легла!..
               

                Михаил Исаковский
                «Русской женщине».
                1945 год.      

Нонна Петровна Рыжова медленно умирала в районной больнице, куда перевезли её из приюта для престарелых. Перед мысленным взором прокручивались, как в немом кино, отдельные эпизоды из её беспокойной жизни.

Она лежала на койке, глядя в потолок, и не было в её взгляде ни зла, ни обиды, ни желания кого-то оскорбить, наговорить дерзостей. Взгляд её был строг и спокоен…
Нет, она не жалеет, что так круто сложилась жизнь, что последние дни доживала в приюте, среди чужих людей, что одна, без продолжения рода умирает. Она бы и сейчас из всех жизненных дорог выбрала эту же…

Она старалась понять: вот он, народ, для которого столько ею сделано, столько пожертвовано, для которого, в сущности, отдана её жизнь -  и не только своя. И что же? Он, народ, не стремится улучшить свою жизнь, не ставит перед собой высшие цели: как и что нужно сделать, чтобы это стало лучше для всех -  для государства, для каждой отдельной семьи. Словно для того и живут, чтобы пожаловаться: у меня болит живот, я это чувствую, а у тебя болит голова – и что я поделаю? Мелочь, меркантильность…

Прошло время, за которое истекла её жизнь, её срок на земле – и что же? Люди мало изменились… А может, она ошибается, плохо понимает, потеряла остроту внутреннего зрения?

…Историю эту, когда чрезвычайная тройка – двое местных, рудничных и представитель из района – была обстреляна в Отечественную войну дезертирами, знали в округе все. Даже учительницы каждого первого сентября рассказывали её малышам: вот какие они были, герои нашего края!

Дезертиры гнали тройку уже далеко за посёлком. Среди подмёрзшей реки настигли они застопоривший трактор, стреляли в упор. Тракториста сразили сразу, наповал. Лёд под неуправляемым трактором не выдержал, треснул, чёрная водища взбугрилась из русла, вытесняемая уходящей на дно железной махиной. Вода бурлила и растекалась по уцелевшему льду.

Дезертиры осмелели, подскочили, прикладами добили рудничных, а районного представителя достали, выудили почти из-подо льда. Представителем оказалась женщина, да к тому же беременная. Распалённые злобой дезертиры сами едва не утонули, а её всё же вытащили – на глумление…

Оправдалось бы египетское имечко Нонны -  Богу посвящённая,- да только не судьба, видно, была ей в тот раз умереть. На её счастье на руднике действовал небольшой гарнизон  солдат-снайперов, направленных с фронта для отстрела маралов и косуль на мясо. Отбили они у дезертиров Нонну Петровну и вернули её к жизни, к борьбе, – и  жизнь вооружила её  силой, знанием, кто враг и кто друг, и волей недюжинного человека.

Истекает её срок пребывания на земле, а рядом живут, работают, любят, ненавидят и размножаются люди… Перед глазами откуда-то снизу, будто из-под обрывистого берега привычно выплыл вздрагивающий, живой комочек – её крохотная дочка. Он покачался-покачался в воздухе и остановился. Вот так, всё время, когда Нонне Петровне трудно, приходит он к ней, умеющий только вздрагивать. И притупилась в ней уже боль, и умерло ощущение смертной тоски. А красный, недоношенный комочек живёт, хотя и не растёт, не изумляется жизни и не учится её понимать – заодно и умрёт вместе с матерью. И не страшно Нонне так думать: каждая родившая мать обрекает ребёнка уже и на смерть. Ведь все мы, люди, начинаем стареть с момента своего рождения…

С трудом повернулась Нонна на правый бок, и вот оно, видение Любаши. Давно это было, когда Нонну Петровну избрали председателем поссовета того же рудника, где на неё когда-то напали дезертиры. Поставили защищать завоевания советской власти, и она с честью выполняла эту миссию вплоть до приюта для престарелых…

Первого своего мужа Любаша схоронила в самом начале войны с фашистами.
Он ездил в райцентр за проволокой для механического цеха рудника и ёлочными игрушками для новогодней ёлки. Дорога, вроде, недальняя, всего-то семьдесят километров в один конец, но машина была неисправной. Отказаться от поездки нельзя: как это в военное время машина может быть неисправной – езжай! Иначе могли такое приписать – не возрадуешься! Сколько  бедолаг, как её Виктор, сгинуло не за понюх табаку – военный суд на расправу  скор и никаких веских доводов не признавал: враг народа – и вся недолга!

В райцентр он доехал, считай, благополучно, а на обратном пути машина забарахлила у реки на пустоплёсье. Мороз – за сорок градусов, металл прикипает к рукам, пальцы немеют и теряют чувствительность. Ветер насквозь продувает ветхую ватную фуфайчонку, холодит под рубашкой воздушной льдиной, гуляет внутри грудной клетки. Плюнешь – на дорогу летит ледяной катышек, вдохнёшь морозный воздух – ноздри смерзаются. Так и простудило Виктора насквозь…

Он долго болел. Сначала двухстороннее крупозное воспаление, затем – отёк лёгких. В избушке все вещи были проданы, променяны на съестное, на микстуру. Любаша старалась верить в чудодейство микстуры, которую выписал фельдшер, заставляла мужа пить её, хотя и понимала, что это – не лечение. Будь она проклята, эта война!

Любаша не могла не видеть, что опора, глава семьи с каждым днём, с каждым часом всё дальше и дальше уходит от неё, от их общих детишек. Скоро и менять стало нечего – голые стены, пустая изба. Теперь и микстуры не было…
Однажды застала Виктора за необычным занятием. Он рубил проволоку, ту самую, за которой ездил в райцентр, и что-то плющил из неё.

- Что ты делаешь, Витя?- спросила, тревожась за его разум.
- Гвозди,- ответил Виктор.
- Зачем тебе гвозди?
- Гроб сколотить будет нечем…
- Ой, да что ты говоришь?!.- закричала Любаша и упала без чувств.

Через два дня Виктора не стало. Поголосила по нему Любаша, и плакать сил не стало: Виктора теперь уж  не вернёшь, а дети кушать просят… Сколотили ему нестроганый тесовый гроб, забили крышку им же приготовленными гвоздями и зарыли в могилу. Только русские и особенно в Сибири копают такие глубокие могилы…

После смерти мужа Любаша кинулась на заработки, а дети оставались в полутопленой избушке хозяевами. С утра и до вечера Любаша пропадала на случайных работах: перебирала в огромных погребах продснаба картошку, на лошадях возила навоз, кормила лошадей сеном, даже научилась их запрягать, заправляла тракторы соляркой…
Как она пережила это время, сама понять не могла. Жила и двигалась, как во сне, в груди что-то кололо, не могла донести из ручья воду на коромысле – носила по полведра, больше поднять не было сил.

И забота о детях. Их кормить чем-то надо, избушку тоже чем-то истопить… Любаша разбирала забор на своём огороде, рубила доски топором и топила, топила прожорливую печь.

Утром убегала на работу – Егорка и маленькая Лида махали ей ручонками у окошка. Приходила вечером – Лида спала на подоконнике, приплюснув носик к оконному стеклу. Егорка таскал с улицы дрова по одному полену…

Только вот пуговицы со штанишек дети стали терять (Лида Егоркины штанишки донашивала). Ходят по избушке, руками штанишки держат, чтобы не спадывали. Где их взять, пуговицы-то? Любаша нащипала лучин, кое-как наточила кухонный нож и настрогала им коротеньких палочек – пришила их вместо пуговиц, детишки довольны!
Покатились голодные годы. День и ночь – сутки прочь. Любаша весной сажала картошку: сама готовила лунки, Егорка в каждую кидал одну-две картофельные очистки. Потом полола картофельное поле, тяпкой окучивала зелёные ряды. Осенью выкапывала выращенный урожай, Егорка и тут помогал: Любаша лопатой выдирала из земли куст, сынишка выбирал из лунки картофелины. Лета как не бывало! Зато зимой было что поесть… С трудом, сама недоедала, но завела Любаша козу – ребятишкам надо молока. Боялась: без молока они могут заболеть и, как отец, умереть.

Так-то вот и год Любаша живёт, и два живёт. Втянулась в военную да вдовью жизнь, кажется, век так было, и всю оставшуюся жизнь так будет.

И только осенью сорок четвёртого года произошла в её жизни перемена. На рудник привезли военнопленных немцев, разместили их в казарме небольшого рудничного гарнизона, заставили работать. А гарнизон расселили по избам. Любаше тоже предложили взять на постой офицера. Она, подумав, согласилась: плата за постой хоть и невелика, но офицер оказался военным врачом, а это уже для детишек важно – всё помощь, если кто заболеет.
 
В избушке холодина страшенная. Лес хоть и рядом, а наготовить дров и привезти их некому. Огородный забор к тому времени Любаша весь пожгла.
Квартирант Иван Степанович Фролов оказался порядочным, добрым человеком. Заметила Любаша – приглядывается он к ихней жизни. То воды принесёт из ручья, то первый снежок вокруг избушки подметёт. Как-то младшенькая Лида, заигравшись во дворе, остудилась и прихворнула. Иван Степаныч отпоил её таблетками. Где бы Любаша таблеток без него достала? А как-то раз пообещал:
- Я вам дров привезу!
Испугалась Любаша: за просто так такие услуги женщине не оказывают. А потом решила: будет приставать, покажет офицеру от ворот поворот – и успокоилась.
Однажды приходит с работы, а около избушки целый воз дров разгружен, и в избе натоплено, пол дочиста вымыт -  благодать-то какая! Всё Иван Степаныч спроворил.
Решила Любаша отблагодарить доброго постояльца. На работе с трудом упросила бригадира отпустить её на денек-другой и со знакомым шофёром попутно поехала в райцентр – хлебушка настоящего да бутылку самогона купить. Ещё до поездки её дня три всё подмораживало, сказывался мороз в нетопленой избушке, а в райцентре совсем слегла и в больницу попала уже без сознания.

Соседки на руднике, как прознали про больницу, переговаривались:
- Ой, умрёт ведь Любаша! Как пить дать, умрёт! Всё добро чужаку достанется. Надо бы детишек хоть к какой-то бабушке определить…

Никакого добра в Любашиной избушке давно уж не было – одни ребятишки остались, вот и всё добро. И так получилось, что Иван Степаныч стал за Любашу домовничать: и козу подоит, и  драников напечёт, и ребятишек накормит да обиходит – в тепле живут и всегда чистые ходят. Детишки от него ни к какой бабушке не согласились пойти жить: от добра - добра не ищут. Они даже спали вместе с постояльцем на широких полатях.

Очнулась Любаша на двенадцатый день, на всю палату закричала:
- Ой, дома у меня детишки одни! Ой, поди, помёрли!
 
Глядь, а Иван Степаныч около койки на стуле сидит. Приехал за ней на продснабовском жеребце, закутал в тулуп, прихваченный из гарнизона, и в кошёвке домой привёз. Баню истопил, сам помыл Любашу, уложил на полати, натёр ей всё тело самогоном, под голову соорудил высокое изголовье.

Где только и муки достал, напёк блинов, спросил:
- Кушать хочешь?
- Вы не обо мне, вы о детях позаботьтесь!- хотела было сказать Любаша, но не смогла. Лежит, всё видит, разумом всё понимает, а сказать ничего не может!
Егорка подошёл, глянул на мать, сказал маленькой Лиде:
- Ой, Лидка! Мама-то умерла…
- Ну и что?- ответила та.- Иван вон сколько блинов напёк, не пропадём!
До той поры у Ивана Степаныча с Любашей ничего между собой не было, даже улыбки. А тут он подошёл к ней, подсел поближе и сказал:
- Ты вот что, Любаша! Кушать тебе надо – это раз! Еда – первейшее лекарство… А второе будет таким. Я свою семью потерял. Мне уж всё равно какую-никакую, а свою семью создавать надо! Так что, выздоравливай, жёнушка! Лекарства я тебе принёс…
Выходил ведь Любашу! И сам остался вместе с нею и детишками.

Долго потом Любаша удивлялась: ну что в ней особенного нашёл Иван? Баба как баба, каких много, даже кудрей особых нет. Мало ли на руднике девок, красивых да ладных, выбирай любую, а вот поди ты… Не иначе, соседи нахвалили её Ивану.
А душа, а сердце таяли, таяли…

В свободное время Иван Степаныч становился на лыжи, за спину – карабин и шагал в тайгу дичь промышлять. Много не отстреливал, приходил домой с дикой косулей, варил и жарил мясо, от природы витаминизированное. С мясом и молоком даже скудной пайки хлеба  семье на весь день стало хватать. У Егорки с Лидой щёки округлились, румянцем налились, как яблочки – и всё стараниями Ивана Степаныча.

Как-то раз он отправился на пойменные луга соседней деревушки, где козы подбивали  стога  таёжного листового сена, заготовленного сельчанами на зиму. Рудник он покинул далеко перед рассветом…

Сегодня Иван Степаныч был не в настроении: почему-то ныло сердце, словно в предчувствии беды – он и сам не мог объяснить такой перемены в душевном настрое. Шёл и удивлялся: никогда такого с ним не происходило.
Еле слышно поскрипывали по снегу лыжи, небо на востоке начинало сереть, предвещая скорое утро. Деревушку он обошёл стороной, чтобы не тревожить собак -  те лаем могли отпугнуть любую дичь.

Ещё два дня назад Иван Степаныч наблюдал на реке обильный разлив наледи. А сегодня с удовлетворением отметил, что наледь замёрзла, и пороша скрыла свежий лёд – идти на лыжах было легко и свободно.

Едва он спустился с пологого берега на реку, как его внимание привлекло нечто странное. В пяти- семи метрах на льду темнело что-то необычное. Иван Степаныч подошёл ближе, всмотрелся сквозь серые сумерки в это необычное, и сердце его беспокойно ёкнуло. На льду лежала сплетённая из прутьев рыболовная снасть типа маленькой верши, которую сибиряки называют  мордой. Рядом темнела прорубленная полынья, в которой  и стояла эта морда, а теперь после проверки валялась на льду просто так, забытая и неустановленная на место, в воду. Кто-то проверял улов…
Но самое неожиданное и страшное было не в этом. В метре от морды лежал на спине подросток, упавший навзничь с широко раскинутыми руками. Иван Степаныч наклонился над ним и узнал Алёшу, запоздалого сына старого Федота Лямзина, жившего в деревне, которую охотник предусмотрительно обошёл стороной.

Иван Степаныч познакомился с Федотом здесь же, на реке. Как-то он возвращался с охоты и повстречался с Федотом. Тот ставил на реке у притора новую, третью или четвёртую по счёту морду.

Разговорились. Оказалось, что Федот давно овдовел, живёт с сыном Алёшей, промышляет ловлей рыбы на реке. На рыбу меняет у сельчан муку, картошку, овощи – тем и живут.

Иван Степаныч по доброте душевной иногда и на долю Федота забивал косуль, Федот выделял ему рыбу и приплачивал хорошим расположением к офицеру…

По врачебной привычке Иван Степаныч взял руку Алёши -  пульса не было. Подросток был мёртв. Врач повернул его на бок, под Алёшей на льду натекло много крови, пропитав ватную телогрейку. Пуля, боевая пуля вошла мальчику в грудь и вышла в спину, под левой лопаткой.

Рука Алёши была ещё тёплой. Значит, убийцы скрылись отсюда недавно. Странно, что Иван Степаныч не слышал выстрела: в это время он был где-то на подходе к  зловещему месту и выстрел должен был слышать. Видимо, стреляли в упор, приставив ствол карабина к груди – это и заглушило звук. Пороша вокруг полыньи, морды и трупа была утоптана основательно. Из этого Иван Степаныч сделал вывод, что убийца был, во-первых, не один, и что мальчик не отдавал им своей добычи, из-за чего и погиб. Это – во-вторых.

Следы вели вверх по реке. Разобравшись в них и других приметах, Иван Степаныч сообразил, что убийцы направились по реке только потому, что идти без лыж по неглубокой пороше на льду было значительно легче, чем вязнуть в глубоком снегу на целике.

«Дезертиры!»,- обожгла мысль верная догадка. Не приходилось сомневаться в том, что надо делать в его, Ивана Степаныча, положении – догнать убийц, пока они  не ушли далеко и не ожидают погони, и попытаться задержать или уничтожить их. Третьего не дано!

Иван Степаныч почти бегом заскользил на лыжах вверх по реке, вслед за ушедшими тремя убийцами. Иногда останавливался, прислушивался, не слышны ли голоса. Но пока всё было тихо и спокойно. Офицер наддавал и наддавал ходу…
Раздневалось…Сквозь мутную пелену зимнего неба светящимся пятном угадывалось солнце. С прибрежных кустов под ветерком серебристыми ручейками осыпалась  пороша.

Он опять остановился, на этот раз услышал впереди и несколько слева мужские голоса. Сомнений не оставалось: это они, дезертиры и убийцы. В этом месте река делала излучину, и потому трое мужчин и Иван Степаныч не могли видеть друг друга – мешала прибрежная поросль.

Офицер приблизился к противоположному берегу, пошёл под прикрытием кустарника споро, но осторожно. Верховья реки, он знал, уходят в глухую тайгу, где, по всей вероятности, и обосновались бежавшие с фронта. Только бы не потерять их из вида, не дать возможности уйти безвозмездно в своё логово!

Поворот реки плавно завершился, и Иван Степаныч увидел их – всех троих. Они шли скорым шагом и о чём-то спокойно разговаривали, не подозревая, что за ними следует погоня. Издали посмотришь: идут обыкновенные люди, ничего плохого они не совершали – до того они спокойны и, кажется, безвинны.

Двое несли на плечах карабины, третий был безоружен. У него через плечо на спину  перекинут холщовый мешок. Рыба! И мешок – Алёшин! Между ними и Иваном Степанычем было никак не меньше сотни метров, но для снайпера это – не расстояние, а офицер был снайпером.

Что делать? Окрикнуть, как того требует устав при задержании противника, или стрелять сразу, тем самым создавая благоприятную обстановку внезапности? Их трое, двое из них вооружены карабинами. Вполне вероятно, что и у третьего есть пистолет, значит, и он вооружён. Силы явно неравны – трое против одного.
Трое против одного… Эти трое подлежат расстрелу за то, что оставили поле боя, но имеет ли он, Иван Степаныч, быть им судьёй? Их надо судить по условиям военного времени – трибуналом. Кроме того, перед глазами стояло тело распластанного на снегу мальчика, ни в чём неповинного ребёнка, у которого эти трое отняли самое дорогое – жизнь. За что? За его же добро, которое несоизмеримо с ценою юной жизни.

Больше Иван Степаныч не сомневался. О задержании дезертиров в такой ситуации не могло быть и речи. Таких тварей надо уничтожать – вот и весь сказ! А если он не прав, что ж, Иван Степаныч готов ответить за превышение полномочий…
Он, не снимая лыж, присел на правое колено, на левое поставил локоть руки, с упора тщательно прицелился в крайнего вооружённого дезертира и выстрелил. По характерному звуку выстрела определил, что не промахнулся. И впрямь, высокий мужик как-то нелепо взмахнул руками и упал. «Это – за Алёшу!»,- мысленно отметил Иван Степаныч.

Силы немного уравнялись.
Чуть позже высокорослого упали на лёд и те двое, в которых офицер не стрелял. Но они не видели, кто и откуда выстрелил: Ивана Степаныча скрывали от обзора прибрежные кусты,- и в этом тоже было преимущество нападавшего. Хорошо видимые на льду, дезертиры крутили головами, пытаясь определить, откуда прозвучал выстрел. Но тщетно! Белый полушубок Ивана Степаныча почти не выделялся на снежной пороше.
Он опять прицелился, на этот раз во второго с карабином. Выстрел! Иван Степаныч с удовлетворением отметил, как дёрнулся и затих второй бандит. «Это – за Нонну Петровну!»,- подумал он.

Почти сразу после этого прозвучал выстрел-щелчок  со стороны последнего из дезертиров. Он стрелял из пистолета. Ага, значит, догадка Ивана Степаныча подтвердилась: все трое  вооружены! Пуля пропела высоко над его головой – из пистолета на таком расстоянии трудно попасть в человека, тем не менее, Иван Степанович предусмотрительно залёг.

В следующее мгновение он увидел, как третий бандит рывком сорвался со льда и бросился бежать прочь от выстрелов, петляя и часто оборачиваясь. Куда ж ты бежишь, аника-воин? С фронта удрал, но от пули опытного офицера не уйдёшь!
Иван Степаныч ещё раз выстрелил. Дезертир вскрикнул – пуля попала в его правую руку, и пистолет вылетел в снег.

Теперь вообще торопиться не следует. Или взять его живым? Нет, такие преступления не прощают! Иван Степаныч немного выждал и послал ещё одну пулю вдогонку за бежавшим. Тот со всего размаха упал в снег…

Всё! Неравный бой окончен. «Это – за дочку Нонны Петровны!- определил офицер.- За ту, что постоянно находится перед глазами матери».

Иван Степаныч встал со льда и пошёл к убитым дезертирам. Убедился: все трое мертвы. Надо, однако, поспешать и скорее возвращаться в деревню, где ждёт сына Федот. Бандиты, на выстрелы ориентируясь, могут послать сюда подмогу. Это совсем нежелательно! Никто не знает, сколько ещё дезертиров находится в  логове…
Он поднял пистолет – хороший пистолет, немецкий, системы «Вальтер». Положил его в карман полушубка. Затем подобрал мешок с рыбой. По тому, как тщательно  мешок был заштопан суровыми нитками в проношенных местах, догадался, что мешок этот – Алёшин.

В полушубке Иван Степаныч всегда носил с собой тонкий армейский ремешок от планшетки – на всякий случай. Сейчас такой случай представился. Из ремешка получились крепкие, надёжные лямки, с их помощью он превратил мешок  в подобие рюкзака. Надев его лямки на плечи, Иван Степаныч накатистым шагом быстро помчался вниз по реке, по собственной же лыжне.

… Лямзинский пёс Пестря, заслышав шаги Ивана Степаныча, поднял было заливистый лай, но – умница!-  сразу узнал пришедшего и замолк.
Иван Степаныч открыл калитку, прошёл во двор и осторожно уложил тело мальчика на крыльцо избы. Заскрипела входная дверь, и на крыльцо вышел Федот Лямзин, отец Алёши.

Узнав Ивана Степаныча, глаза Федота засветились радостью, он хотел было поздороваться, но тут его взгляд упал на Алёшу, и старик смолк…
Он опустился на колени рядом с телом сына, ощупал лицо его жилистой, изработанной рукой – Алёша уже застыл.
- Кто?-  выдохнул Федот.
- Дезертиры,- тихо ответил Иван Степаныч.
Федот распрямился в спине, не вставая с коленей. Из полуприкрытых веками глаз одна за другой покатились по седой бороде крупные, как горошины, слёзы. И борода его дрожала…
- Ах ты, вьюнош мой!- дрожащим голосом произнёс Федот и замолчал.

Молчал и Иван Степаныч. Вьюнош – какое цельное, ласковое, мягкое, выразительное слово нашёл в себе отец! Что-то было в нём от «юноши» и что-то от цветка-вьюнка…
- Да будьте вы прокляты, ироды злосчастные!- захлёбываясь слезами и нисколько этого не стесняясь, промолвил Федот, вложив в эту горькую фразу и жгучую ненависть к убийцам, и неизбывное горе своё…

… Из сельсовета Иван Степаныч позвонил в рудничную милицию. Коротко рассказал, что произошло, описал место, где остались лежать убитые, чтобы легче было их найти, попросил в срочном порядке, прямо сейчас же устроить в том месте засаду на дезертиров.

Кончилась, отгремела кровопролитная война. Великая Победа  оживила, влила в народ новый заряд сил и энергии. Хотя голод всё ещё давал о себе знать – хлеб  давали по карточкам, цены на рынке и в магазинах не падали, -  но страна уже с неиссякаемой силой строилась, восстанавливалась.

Ивана Степаныча демобилизовали, но он никуда с рудника не поехал, прикипел здесь. Поставили его главным врачом рудничной больницы. Любаша родила от него девочку. Назвали Любой – так отец настоял. Теперь стало в семье две Любаши – Любаша большая и Любаша маленькая. А чтобы не путаться в именах, условились мать называть просто Любой, а дочку – Любашей.

Люба и радовалась своему счастью, и что-то её в этом настораживало. Всё казалось, что вот-вот может что-то такое горестное случиться, чему нет имени, и ходила Люба с понурой головой, перед бабами-вдовами прятала глаза, будто виновная в их бедолажных судьбах.

Раз попало ей в руки письмо, на Ивана Степаныча детской рукой написанное. Не стерпела, прочла: «Папа, кто живой, домой с войны приехал. Еремеев Семён приехал, Воронов Павел приехал, а почему ты не едешь?..».
Люба письмо припрятала, а сама спросила Ивана Степаныча:
- Тебе домой не хочется вернуться?
- Какой дом, Люба? Нет у нас с тобой другого дома, кроме этого!
На том разговор и кончился.

Но Люба всё ждала: должно ещё прийти письмо, может быть, и не одно… Если получит Иван Степаныч, скажет он ей об этом или нет? Признает первую семью или нет? Жизнь у неё пошла, как в сказке: чем дальше – тем страшнее.
Однажды пришла с работы, а Иван Степаныч говорит ей:
- А мне письмо пришло…
- Откуда?
- Из дома,- так и сказал: «Из дома».
- Что пишут?
- Возьми, почитай!
Люба письмо не взяла, она знала, что в нём могут написать. Сказала:
- Чтоб меня не проклинали – езжай! Правду говорят: на чужом несчастье счастья не построишь… У тебя там семья, дети.
- У меня и здесь семья. И наши с тобой дети…
Он потом долго, весь вечер всё вглядывался в неё. А когда легли спать, дождался, когда ребятишки заснули, сказал:
- Всё нормально, Люба!- помолчал и добавил.- В Конституции записано: жить можно!
Про Конституцию – это у него присловье такое было. Соседи спрашивают при встрече, как живётся, он им этим присловьем про Конституцию отвечает. А если на простой лад перевести, так это значило в его, Ивана Степаныча, понятии, что он всем доволен и жаловаться ему на что-то грех.
Вот и сейчас он подсунул руку под её голову, легонько прижал к своему плечу и сказал:
- Спи спокойно, Люба! Не морочь себе и мне голову…

Нонна Петровна всё ещё работала председателем поссовета, будто её на этот ответственный пост избрали пожизненно.

 И как ей это в голову пришло – отправить на главврача сигнал в соответствующие органы,- ей и самой, наверное, трудно было бы объяснить. Но – отправила. Так, мол, и так, главврач Иван Степанович Фролов никакой не Фролов, а немецкий шпион. Заслан к нам, чтобы детишкам в школах туберкулёз прививать, вон их сколько этой заразой страдают…

Это ей по службе полагалось – сигнализировать. Несмотря на то, что за ликвидацию дезертиров она больше и настойчивее всех хлопотала, чтобы Ивана Степановича Фролова к высокой правительственной награде представить. И ведь добилась своего баба-организатор! На груди Ивана Степановича засиял эмалью орден Красной Звезды.
А теперь сама сигнал на него направила, бдительность проявила. Не зря в переводе с греческого её имя «Нонна» означает «прозорливая». А если сказать правду, то она, эта правда, будет звучать так: власть портит человека… Всего три слова, а поди ж ты, какие верные!

Нельзя сказать, что она не испытывала угрызений совести. Испытывала! Но она себя, свою совесть утешала одним: не пошли сигнал она, пошлют другие. А наверху подумают: куда же это смотрела Нонна Петровна, такая прозорливая? И нужно будет ждать оргвыводов. Во, куда ниточка-то вьётся! Не было бы её сигнала, неизвестно, хуже бы вышло или лучше. Скорее всего, хуже.

Никто не знает, сколько раз потом Нонна Петровна проверяла себя. И столько же раз убеждалась: да, всё сделано ею правильно! Из-за этого сигнала кончит свою карьеру главврач Фролов, но никто больше не пострадает! А могли пострадать… Свои же, рудничные, особенно из многодетных семей.

Фролов же человек пришлый, дальний, можно сказать, чужой. И была у него где-то семья, и бросил он эту семью – и уже за одно это полагается ему держать ответ.
Полноте, да уж Фролов ли он? Может, у себя в Германии он – какой-нибудь Хорст Крамер? Может быть, такой же Фролов, как она, Нонна Петровна, -  Надежда Крупская? Стоп, стоп, стоп – не надежда Крупская, а, скажем, Мата Хари! Тьфу, совсем запуталась… Вобщем, правильно был составлен сигнал! Так правильно, что на одного главврача легла тень и никого больше не коснулась.

А как же вяжется с этим ликвидация дезертиров? Проще всего: завоёвывал репутацию честного советского человека. О, Нонну Петровну на мякине не проведёшь!
Любе пришла повестка – распишитесь! А в ней говорится: Ивану Степановичу необходимо явиться в милицию. Его самого дома не было, он выезжал в соседнюю деревушку принимать роды. Настало мирное время – народ начал плодиться… Любу повестка испугала, сон улетел прочь!

Утром зашёл сосед, который, как и многие в посёлке, очень уважал Ивана Степаныча. Сказал:
- Люба, у меня друг  в райцентре прокурора возит. На Ивана Степаныча, говорит, есть материал, и уже разбирался тот материал, где следует. Лучше бы Ивану Степанычу взять да уехать, куда с глаз подальше. Скрыться куда-то надо, хоть на время… Авось, не найдут!

Утром, по мокрой росе воротился Иван Степаныч домой, а уж Люба ему и чемодан собрала. Сказала, чтобы ехал к первой семье или… на все четыре стороны. Муж остолбенел:
- Ты когда эту дурость из головы выбросишь?

Люба рассказала ему всё, что знала. И так его горячо уговаривала, так убивалась, даже на колени перед ним вставала, всё умоляла уехать, скрыться, что Иван Степаныч  понял, сообразил – и подчинился. Только сильно плакал…

Неуютно стало в избушке без него, жалко Любе горемычного мужа, да ничего не поделаешь, такие времена настали. Никто не видел, как Люба до крови закусывала себе губы, сколько слёз она выплакала в подушку. Её же и кусала, чтобы заглушить в себе рыдающий грудной крик.
- Мама, а где Иван?- спрашивает Егорка.
- А он нам папа?- пристаёт Лида.
Только Любаша молчит – маленькая, ещё не соображает, что к чему.
Что детям ответить? Сказала, что срочно уехал в райцентр, скоро, должно, вернётся…

На пятые сутки Любу вызвали в милицию. Не повесткой, нет! Прислали нарочным милиционера, вёл он её, как преступницу какую, по всему посёлку. Люба поняла – тоже своего рода психическая уловка со стороны властей.
В отделении милиции допрашивал её сам начальник, без руки пришедший с фронта. Здесь же присутствовала и Нонна Петровна. Сидела с бумажным белым лицом, перекосило её от злости.
- Где муж?- спросил начальник.
- Да вы что? Какой он мне муж? Так, пришей-пристебай… Давно уж его не вижу. Как ушёл в Хворостово роды принимать, так и пропал! Это вас надо спросить, где он пропадает, вы – милиция, нас беречь обязаны! Может, другую, краше меня нашёл… Может, пристукнули где, и концы в воду – сейчас рыб кормит… Не знаю, где он, и знать не хочу!
- А чего же ты, девонька, зарёванная такая?- спросила Нонна Петровна.- Не смей врать! Говори, где он?
- А ты бы не ревела?- вопросом на вопрос ответила Люба.

Отпустили её не скоро. А когда ушла, начальник вызвал какого-то типа с серым, незаметным лицом, повелел установить за Любой наблюдение.
 
Возвратилась Люба домой и ахнула: в избушке всё вверх дном перевёрнуто, обыск без неё чинили. Детишки сидят, насмерть перепуганные. Да только Люба не лыком шита: письма те, что получил Иван Степаныч от первой семьи, она сожгла. Как в воду смотрела – догадалась, что непременно адрес его первой жены искать будут.

Присела Люба на лавочку, плачет от обиды, слезами уливается, а в душе разгорается тёплый уголёк: значит, не поймали её Ивана Степаныча, значит, всё-таки ушёл! Не знала только, добрался ли он до семьи, или подался совсем в незнаемую сторону…

…Трудно, тяжко умирала Нонна Петровна. Никак не приходила смёртынька, знать, даже она оставила её без внимания. Всю жизнь прожила Нонна Петровна, как пёрст, одна. Уготовила ей судьба пустоцветом стать – пустоцветом и прожила.

Или не так всё в жизни ею было понято, не туда гнула? Ей казалось, что всегда она делает только полезное людям, и люди поймут её. Не жалела врагов, но и себя не жалела! Через голод и холод, через разруху и кровь, через трупы взрослых и младенцев без боязни, без сожаления шагала она молодой, отважной воительницей, и всегда, во всех её замыслах ей сопутствовала удача. А смерть от неё отвернулась, не захотела её вот так, сразу брать в свои костистые объятия. Ничего подобного, никогда никаких отказов она ещё не испытывала в своих дерзновенных желаниях! А тут – на тебе! В кои-то веки раз приходится умереть, и… Но не тут-то было!..

Старухи из приюта приходят навестить  Нонну Петровну: жива ещё? Смотри ты, какая воительница – и смерть её не берёт! Видать, много кровушки человеческой на ней, много грехов разных.
- Ты бы помолилась, Петровна! – советовали ей.- Покаялась бы Господу Богу, попросила бы прощения за все грехи свои тяжкие – он бы и послал тебе лёгкую смёрть!
- Уймитесь, старые! Какой Бог? Какой Господь? Да если б он был, так я бы и с ним потягалась!.. Придумали тоже!..
 
Или впрямь кровь да трупы не дают ей спокойно умереть? На старости лет врача Фролова сдала она органам – тоже мешал обществу развиваться. Нет, не избежал немецкий наймит возмездия! Начальник рудничной милиции доверительно ей сообщил, что поймали его уже в Иркутске. Во всём признался стервятник – и как детей заражал туберкулёзом, и как секретные сведения собирал… Всё-всё рассказал – куда бы он девался?

Перед глазами опять привычно выплыл из ниоткуда вздрагивающий красный комочек – её, Нонны Петровны, дочка. Когда же ты угомонишься, кровинушка моя? Когда оставишь мать в покое?

Но что это? В ближнем углу больничной палаты вдруг появилось что-то во всём белом, перепачканном кровью. Шевелится, колышется, как простыня на подсушивающем ветерке. И смотрит, смотрит во все глаза на Нонну Петровну!
- Что же ты, старая дура, не умираешь? Иль тебе помочь?- голос глухой, но знакомый.
Да ведь это он, кто же ещё? Фролов это! Но как он сюда попал? Ведь он же мёртвый, давно уже и косточки сгнили!

Вскинулась Нонна Петровна на койке, руки простёрла к призраку. Тянется она к нему руками: возьми, возьми с собою, чёрт ты или дьявол!
Вот она уже почти сидит на койке, а рук не опускает. Чего она хочет? Проклясть его? Или, всё же, попросить прощения?..

Тут что-то щёлкнуло в её голове, невыносимый звон заполонил не только голову, но и всё существо её. Силы покинули слабое тело, и упала головой на подушку старая воительница -  уже неживая…

13  мая  2007  года.                Пос.  Шушенское.