Здесь русский дух...

Много нас, ребятишек, было у отца с матерью – одиннадцать душ. Каждого не только напоить-накормить, но и одеть-обуть надо было. Это где же на всех-то детей столько добра найти? Посчитать только: шапок – одиннадцать, рубашек – одиннадцать, штанишек – одиннадцать… А смена нужна? Не в грязной же одежде ходить, стирать-то, хоть не так часто, надо на каждого.

Я рос последним. И потому мне было легче, чем другим. Сашка подрос, ему одежда мала, а носить её ещё можно. Пусть Глеб донашивает! Донашиваю. А Сашку во что обуть-одеть? Витька подрастает – Сашка будет Витькино донашивать. А Витька, что, голым будет ходить?

Вот с Витькой-то, оказывается, и совсем просто из положения выйти: Анисим, Фёдор, Николай и Павел давно уже в мужиках ходят – чем надо, поделятся.

Такая интересная «арифметика» в больших семьях получалась: старшие  дети подрастали, нянчили младших, да не просто нянчили – они ещё и обували-одевали их. Ни перед одной матерью не вставал вопрос: можно ли ребёнку донашивать вещи старших братьев и сестёр? Не вставал за ненадобностью: дети-то родные, не от чужих людей, не из детдома взяты, ни заразы в той одежде, ни вошки не найдёшь.
А дух-то! Дух-то родной, семейный, фамильный – короче, русский. Сейчас учёные люди об этом явлении сказали бы так: пропитанная родной энергией одежда старших детей защищает младших от вредных воздействий. Мудрено и не слишком понятно? А если поразмыслить, в этом что-то такое особое есть!

До казусов доходило.
Напали на Пашку вши. Откуда? Никого из чужих в избе давным-давно не бывало, тем более, никто не ночевал. Кто же тогда Пашку вшами «наградил»? Помоет мать Пашку в бане – чист, как фарфоровый, кожа под руками даже скрипит, одежонку на него наденет, с керосином простиранную – хоть сейчас Пашку вместе с образами святых в передний угол ставь!

Ночь прошла – на Пашке опять вши! Мама – в голос: откуда такая напасть? А Пашка знай, сверкает голубыми глазёнками: я, мол, откуда и почём знаю?
Долго бы ещё мучилась мать с Пашкой, да отец нечаянно помог.

Пашка овечек пас. Что интересно: утром Пашка из дома уходит – голова босиком, за угол завернёт – на голове уже блин какой-то красуется. Тятя как-то его – цап за плечо!
- Стой-ка, мил человек! Что это у тебя на голове? Откуда блин?..
Оказалось: старая, рваная морская бескозырка, от солнца порыжелая, уже без ленточек.
- Что это?- спрашивает отец.
- Сам видишь. Морфлотка!
- Ишь ты! А где взял?
- Сарыг-оол дал…
- Вот просто так, взял и дал?
- Да нет! За конфетку…

Пригляделся отец к этой «морфлотке» - вшей на ней больше, чем  муравьёв на муравейнике! Пашка – в слёзы: отец её керосином из лампы облил да и сжёг.

Вот что значит русский дух! Помните, им и в сказках пахнет, его и там всякая нечисть боится? А Пашка у тувинцев «морфлотку» взял. Как жили раньше тувинцы? Сами не мылись и одежду не стирали. У них на этот счёт один приём был: шубы по заборам кошар развешают в солнечный день и палками вшей выбивают, «дезинфицируют» одежду. Давно, правда, это было, сейчас в приличной тувинской семье чище и опрятнее, чем у некоторых русских, давно поняли они пользу русского духа.

… Сколько себя помню, своей личной одежды я никогда не имел. Всё обносками старших братьев довольствовался. А когда началась Великая Отечественная война, с одеждой-обувью совсем туго стало. То, что носили старшие братья, ушедшие на фронт, обменяли на продукты да на корову. Полнёхонький воз нагрузили и отвезли в деревню. Взамен привели на верёвочке худую, к тому же, хромую корову. Едва её поправили да дождались, когда она отелится – совсем без молока оголодались. Зато молока Жданка с отёла давала щедро – три ведра в день. Забыли мы про голод…
После покупки коровы мне нечего стало на себя надеть. Летом я ещё кое-как обходился, проблем с одеждой, особенно с обувью не возникало: ноги и голова – босиком, на себе – мамой сшитые штанишки типа шортиков на лямочке.
 
Зимой становилось хуже. До самого снега я ходил без обуви, чётко печатая следы босых ног на только что выпавшей пороше. Но наступал тот день, когда выпадал снег, наступали морозы, и надо было что-то на себя надевать – и не только на ноги.

Тятя каждую зиму доставал из кладовки одни и те же ичиги для меня. Ичиги – это такие сапоги, сшитые, как чулки – без подошв и каблуков. Мне казалось, что в такой обуви удобно охотиться на лесную дичь: по тайге можно ходить почти бесшумно. Кожа для них подбирается мягкая и гибкая. И на ногах они держатся ремёнными подвязками.

Помнится, уже в институте один наш экономный студент покупал себе не мужские носки, а женские чулки. Когда они изнашивались, он аккуратно обрезал  сносившееся, зашивал дыру и снова надевал чулки на ноги – выглядели они опять, как новые. Никто ведь ему под брюки не заглядывал, что он там носит.

То же самое делал с моими ичигами отец. То, что изнашивалось, обрезалось, а на голенищах тоже ходить можно. Если бы война длилась вдвое дольше, я бы, наверное, в своих ичигах вполне мог закончить десятилетку. К счастью, всё вышло по-иному…
О брюках, что я носил в войну, стоит поговорить особо. Они были настолько латаные-перелатаные, что с первого взгляда невозможно было определить их первоначальный цвет. С трудом можно было догадаться, что брюки когда-то были небесно-голубыми. Рвались они как-то очень уж по-особому – на продольные полосочки. Сквозь них хорошо проглядывалось моё худенькое тельце. Каждое утро мама пришивала на мои брюки очередную латку, уже не заботясь о её цвете, по принципу: что под руку попало, то и пришила.

Под стать ичигам и брюкам была и остальная моя одежда. Стёганая ватная фуфайка, наверное, самого последнего размера из драп-дерюги стоимостью, мне казалось, три рубля километр. Рукава на ней были наполовину обрезаны, а то, что от них осталось, загибалось в три или четыре загиба. Шапка-треух просвечивала насквозь, потому что бесчисленно много раз её подбрасывали в воздух и стреляли, как по летящей мишени – так мы, ребятишки, упражнялись в меткости стрельбы из двустволки восьмого калибра. Дыры в ней получались настолько основательные, что при желании я мог в любом месте почесать свои вихры, не снимая шапки.

Остаётся добавить, что этот мой наряд когда-то начал носить ещё старший мой брат Анисим, а потом сменило его поочерёдно всё мужское братство нашей семьи, кончая мной. Зато каким исконно русским духом и почти космической энергией был пропитан его каждый квадратный сантиметр!

Не стоит думать, что только нищета заставляла кочевать этот наряд от одного сына к другому подрастающему сыну. Вовсе нет! Война только подстёгивала, ускоряла этот процесс. Законом наследственного перехода вещей от старшего к младшему он стал давно,  когда нас ещё не было на свете. Надо знать русскую историю, как знаем мы родную речь, чтобы убедиться: не миновал этот закон русских богатырей, богатых семей и даже царскую династию.

Мы знаем, что Илья Муромец сиднем просидел тридцать лет и три года. А почему? В летописях говорится, что не было у него старших братьев, стало быть, ему не откого было ждать «дежурной» одежды – поневоле пришлось сидеть на печи, голым в народ не пойдёшь. Да и размеры одежды для богатыря должны быть тоже богатырскими – где ж такую одежду отыщешь? Пока всем миром её не пошили, прошло много лет. А потом слез Илья Муромец с печи и начал творить подвиги, оберегая Русь от напастей чужеземцев и просто от поганой нечисти вроде Соловья-разбойника.

В царской семье Романовых одежда царевен передавалась по цепочке – от старших к младшим. Во главе всех одежд во дворце держали  крестильную рубаху – одну на всех, на мальчиков и на девочек, независимо от пола. Из поколения в поколение в ней крестили детей, и каждый раз она насыщалась энергией русского духа и энергией религиозного обряда - на фоне светлых эмоций присутствовавших родственников. И не только насыщалась, но и передавала часть накопленной энергии новому члену рода, создавая вокруг него на многие годы невидимую защиту. И неважно, осознавали это люди или нет, но ритуальная одежда невидимыми духовными и энергетическими нитями скрепляла единство рода.

Не миновала сия участь множество русских семей в годы войны, в том числе и нашей семьи. Война придала этому процессу особый эмоциональный окрас. Возможно, это было просто следование традициям. Но не исключено и другое. Такой семейный обряд давал возможность и простор для примитивной семейной экономии. Представьте, надо купить одежду и обувь каждому из детей в семье – не накладно ли это? Но все десять или больше детей не рождались враз.  Мужик с живинкой в голове  решает: а не проще ли купить пока всего один «комплект» тому парню или девочке, что стоит во главе всей семейной оравы, а остальным нарождающимся просто-напросто сдвинуть одежду и обувь по лесенке сверху вниз?

Так рассуждал мой отец Илларион Игнатьевич, когда плодил своих детей, то есть нас. И правильно, между прочим, рассуждал.

А для царицы Александры Фёдоровны, жены Николая Второго, важно было ещё и другое. Не секрет, что под влиянием великого проходимца Гришки Распутина она очень интересовалась «тайными знаниями» и потому могла вполне сознательно поддерживать старый обычай. От него же она знала, что насыщенные родной энергией (о русском духе она, может быть, только-только подозревала) вещи старших помогают малышам, защищают их от вредных энергетических воздействий. А кроме того, сплачивают детей.

И в самом деле, все, знавшие эту дружную семью, говорили об удивительной близости и взаимопомощи, которые царили в отношениях между сёстрами. А уж о приверженности каждой из них русскому духу и говорить не приходится, хотя мать их была, да так и осталась на всю жизнь прирождённой немкой.
 
И вот что особенно интересно. Беда всех многодетных семей – драки. Драки между мальчишками, даже если их пока только двое, и они ещё очень маленькие,  драки между подрастающими отроками, драки между братьями, давно уже перешагнувшими возраст мужиков. А уж если гулянка – пасха, масленица, свадьба – здесь уж драки разрастаются в ширину – от загулявших братьев до «улица на улицу» и «родня на родню». Окровавленные морды, порванные меха гармошек, накрученные на кулак женские косы – всё бывало!

В нашей семье братья были совсем другого склада. Не только ударить кулаком – грубым словом друг друга никогда не обижали. Говорят, и в царской семье дружба была – не разлей водой! А почему?

Потому, что передача вещей по «эстафете» пошла на пользу. Потому, что между детьми почти отсутствует или же крайне незаметна психологическая разница, велик заряд русского духа – влияние энергетики старшего ребёнка через одежду не только не навредит, но и поможет младшему. Недаром существовала поверье:  наденешь на дитя чужие ботинки – судьбу испортишь, сменишь их на семейные – всё поправишь.
Слишком много общего было между членами царской семьи – и заряд энергетики, и уровень русского духа, и равенство психологических уровней,- не этим ли объясняется общность их судьбы, трагически завершившейся в Свердловске в 1918 году? Не были ли уже изготовлены патроны и отлиты пули, когда каждый из казнённых ещё только-только находился в зародыше?

Я рассказал о вещах, в какой-то мере способствующих становлению семьи, её русскому духу. Но есть вещи, принимать которые в дар категорически запрещено. Имеются в виду носильные вещи чужих, не родственных людей. Нельзя их брать от больных, а тем более – от умерших после тяжёлой болезни. Вместе с такой одеждой легко заполучить негативную программу умирания. Так что каждый раз, когда нам предлагают вещь «по наследству» или «на память об умершем», стоит всё взвесить.
И наоборот. Если мы хорошо знаем хозяина вещи, если он нам глубоко симпатичен и, самое главное, здоров -  можно спокойно принять подарок.

…Из далёкого детства мне всё ещё видятся во всех деталях узловатые, грубые, изработанные руки моей мамы, с такой непередаваемой любовью тачающей на мои штаны очередную латку.

А однажды мама меня очень огорчила. Собирая меня в школу, она сказала:
- С обновой тебя, Глеб! Рубашку тебе новую сшила…

Я надел «обновку» на себя. Рубашка была перешита из видавшей виды теплой маминой бумазейной блузы, раскрашенной мелкими разноцветными узорами. Сейчас бы такая рубашка  в моде была, она бы не вызвала такого ажиотажа среди моих сверстников.

В школе ребята смотрели на меня с жалостью и сожалением – откуда, мол, такое срамное чудо выкопал? -  девчонки же, пользуясь случаем ещё раз унизить  чересчур скромного мальчика, до крови щипали мою  обновку с таким видом, словно я рехнулся и напялил на себя их, девчоночью одежду. В конце концов, я не выдержал, забился в школьной раздевалке в угол, тихонько, про себя заплакал. Я прижался лицом к чьей-то фуфайке и ничего не видел из того, что происходит вокруг  меня.

Кто-то (я почувствовал – взрослый) осторожно ладонью коснулся моего плеча, присел рядом со мной на кукорки, помолчал немного и вдруг спросил:
- Тебя как звать, мальчик?
По голосу я узнал директора школы. Назвал ему своё имя.
- У тебя, наверное, очень хорошая, добрая мама, Глеб? Верно?
- Да… добрая…- сквозь всхлипы ответил я.
- Вот и я вижу, что она очень добрая! И любит тебя. Ну, ладно, кончай хныкать, пойдём ко мне, попьём чаю. Сахара, брат, у меня нет, но есть жмых – он ведь тоже сладкий! Пошли, пошли…

Мы пили чай с нашим директором, словно во сне. Как он разгадал, что творится в моей душе? Помню только, как он сказал – такое никогда не забудется:
- Рубашки своей стесняешься, да? А ты не обращай внимания на её расцветку. Придёт время, будут у тебя самые красивые вещи – и рубашки тоже. Среди них будут и цветастые, так что ты как бы обогнал время, Глеб. Ты знай, учись! Чем лучше будешь учиться, тем полезнее будет для тебя и твоей мамы. А рубашка с маминого плеча тебе как бы и помогать будет лучше учиться, попомни мои слова!

…Я учился и взрослел. И всё больше ценил вещи, которые дарили мне любящие меня люди,- мама, тятя, сёстры и братья. Отданные мне с чистым, добрым сердцем и, самое ценное – с русским духом!- пропитанные теплом и любовью, они становились для меня настоящими оберегами.

30  мая  2007  года.
Пос.  Шушенское.                Георгий  НЕВОЛИН