Глава 5 Братишка. из повести Платочек в кружевах

      Звонок звенел так весело, нахально и требовательно, что, казалось, сейчас он  освобождённо   вырвется из оков и вспорхнёт  под потолок птахой.

 
            -Володька, сынок! Наконец-то…

Отец, уже слегка сдавший, и, словно гриб, закоренелый – осевший, обнимал справного статного бравого сына в форме майора.  Отец  любовно  отстранял и оглядывал его: и  он – отец - когда-то таким же был. Природа - то  одна, её не обманешь! И в который уже раз бросался обнимать сына . Давно не виделись!

    
     Мать скорбной плакальщицей стояла в сторонке в своём кружевном фартуке в землянику и, собрав подол его в горсть, словно сбирала в него ягоды – слёзы. Вид у неё был оскорблённый и печальный. Как же, к любимому сыну не допускают…


              - Мама! – сын со всхлипом, растроганный её образом, бережно обнял и троекратно  по - русски  расцеловал мать. Она блеснула голубой слезой. Глаза её, синие и яркие, засветились, как незабудки на солнышке.
Дверь Вериной комнаты неслышно отворилась, и робко вышла сестра.

              - Сеструха  - родненькая! –

 Брат, как вихрь, заключил её в крепкие объятия и закружил по комнате.

         -Какая красавица стала! Как ещё замуж никто не украл только?! Ёшь твою вошь!

     Володька, как и отец, был прямой, бесхитростный и где – то даже немного беспардонный. И изъяснял свою мысль всегда чётко и бесцеремонно. Но тут он сразу увидел огромный фиолетовый синяк во всю щеку осунувшегося Вериного лица и у него хватило – таки такта не изъясняться по этому поводу. И сделать вид, что всё в норме. Отец – то в двух словах обрисовал ему ситуацию по телефону.  Он тискал в объятиях худенькую сестрёнку, заныривал в беспросветно  тёмный  и глубокий омут её глаз. Как будто там он хотел найти ответ и узнать всё сразу. Но ставни её души были, как всегда, захлопнуты. Верочка только виновато улыбалась.

 
      Расселись за  приветливо распахнувший свои объятия стол. Наспех собранная матерью самобранка,  как она сама выразилась, впечатляла. Чего только не наваяли  любящее материнское сердце и искусные руки!
 
           -Браните – не браните, родные мои. Как говорится – чем богаты…   
И мать скромно потупила взор, явно ожидая похвалы:

           -Недаром скатерть самобранкой кличут. Сама себя на брань выставляет…  Кушайте  с удовольсвием!

           - Ты, мать, это брось! Не мудрствуй и не лукавь! Будь попроще, все свои ведь. И так знаем – молодчина ты у нас!

 И отец чмокнул её в зарумянившуюся щёку. И тут же расторопно уже разливал по стопочкам своё произведения, приговаривая:

            -Наливочка – это такой товар, что распробовать сперва, посмаковать его надо. Это новьё. В малинку я ещё секретик добавил. Вот угадайте! Вначале по чуть – чуть.

И он наливал по три глоточка на донышке, любовно на всех поглядывая. Все пригубили. Володька вскричал пафосно:

             - Ну ты даёшь, батя! Ёшь твою вошь! Творец искуситель наш. Счас распробуем. Разгадаем твой ребус.

И разговор всё также радостно бурлил, словно горная речка по склонам. Распробовали, выпили по полной. Заставил настойчивый брат и Веру выпить стопочку. Сидевшая отрешённо, как на похоронах,  Вера разрумянилась. Сквозь пепельную печать скорби на лице проявился горячечный румянец.


        - Верунчик, ёшкин – вошь, я ведь за тобой прибыл. Как по назначению! По служебному приказу – так и зачтём! Собирайся  по – шустрому! Чего здесь в глухомане, в провинции делать? А у нас красота! Все бабы при мужиках! Да каких! Прапора, лейтенанты – всё мелюзга. Майоры, полканы ходят неприбранные к рукам! А живём как?! Московское обеспечение – не шаляй, валяй! Ёшь твоя вошь!

       Володька азартно  запихивал  в развёрстый рот  то вилку с холодцом, то кусок рыбного пирога, то котлету. Только успевал в роли коршуна – захватчика ( мамина школа!), расапростёршего крылья, зависать над столом, причмокивая и охая.  Хотя мать заботливо подвигала ему лакомые кусочки.


             - На гособеспечении. Полном! Как сыр в масле! Бабы у нас на вес золота. Тут Нюрка Лёхина жена в декрет ушла. Я всё уже утряс с полканом Федотычем и начальником по культпросветработе. Сергей Васильевич прямо сказал – нам нужны культурные грамотные специалисты! Библиотека при клубе. И лекции читать будешь служивым, красоваться. И танцульки тут же. О – какие у нас танцы бывают – ёшкин блин вошь!

       И Володька плотоядно закатил блестящие от удовольствия, как маслом помазанные, глаза.

    Вера, казалось, не слушала. Сидела  погружённая в свои мысли и ковыряла на тарелке  растерзанную котлету. Хотя мать настойчиво уговаривала её закусить. Владимир продолжал выкидывать, как соловей, словесные коленца. Мать испуганно косилась на Верочку. Слишком уж примитивными и приземлёнными были призывы Володьки. Не по Верочкину возвышенную душеньку. Подзабыл служака братец свою загадочную сестрицу.

              -Дружбан там у меня, кореш. Служивый, тоже майор, под полкана целит. Образцовый служака, правильный мужик. Я ему о сеструхе байки пел, он никак не дождётся тебя, Верунь. А женится – хату дадут. Василь Черёмушкин  - плодово – ягодный, так мы угораем над ним. Я уверен – будущий орденоносец!


      Вера витала в состоянии полной прострации и потому совсем не внимала смыслу братниной бравады. Она твёрдо решила уехать. С глаз долой! Куда угодно, хоть на край света! В корне изменить свою жизнь… И когда она как сомнамбула, встала из – за стола и, пошатываясь, пошла, прервав братнину соловьиную трель, мать самоотверженно грудью преградила ей путь:

                - Куда – донюшко? Дело брат говорит, семья тебе нужна…


                - Как куда? – Вера туманно взглянула на неё – Чемодан собирать…

                Мать театрально красиво  перезревшею грушею сползала по стене. Не ожидала она столь быстрого  согласия дочери на откровенное пошлое сватовство. А Вера, как мышь, спасаясь, юркнула в свою комнату, пластом рухнула на постель и стала сотрясать её освобождёнными рыданиями. Алкоголь, ранее ей не знакомый, соединённый со слезами, казалось, излечивал душу от боли.
Мать ворвалась к ней, присела на колени у кровати и стала  вытирать ей солёное красное лицо кружевным белым платочком.

              - Поплачь, доню, поплачь! Возьми платочек. Освободи душу!

      А на третий  день, уладив все дела, забрав Верину трудовую и выписавшись, они с чемоданами стояли на перроне, провожая сына и дочь на поезд. Вера была бледна как на поминках. А так и было. Она схоронила свою любовь глубоко под рваными обломками души и впервые полюбившего сердца. И не хотела поминать её. Начать всё – жизнь – с чистого лица!

       Проводы не затянулись. Было грустно. Расставание – маленькая смерть… Отец прижал к себе, как птаху, высокую тонкую фигурку дочери, которая положила голову на его плечо. Отец вдыхал запах волос дочери. Он был, как в детстве, трогательно незащищённый, младенчески чистый и пахнул почему-то птичьими пёрышками. Отец чуть не задохнулся от подступивших рыданий. Сын оглаживал прильнувшую к нему мать.

Паровозный гудок, пафосный и целеустремлённый, заставил всех вздрогнуть. Тревожно было и горестно на душах расстающихся. Отдуваясь, как от тяжёлой ноши, паровоз дохнул дымной горечью и  словно повеяло духом странствий, приключений и незнакомых горящих заревом городов и горизонтов! Сладко заныло сердце…
            Долго поезд не стоял. Мать судорожно оглаживала  лицо любимого сына. Вглядывалась в него и целовала.

             - Ну, буде, мать, буде… - майор, застеснявшись, отстранил мать.

    Она, как на амбразуру под танк,    бросилась на дочь, расцеловала её и стала судорожно засовывать в карманы чёрного плаща дочери ослепительно белые кружевные платочки.   Володька забросил чемоданы, подсадил на ступени Веру, заслонил весь проход. Поезд плавно тронулся от станции. Родители спешили за вагоном, махали руками, вмиг осиротев.

 
     Вдруг Верин взор  из-за плеча  брата остановился на спортивной фигуре. Такой знакомой и любимой. Которая отделилась от стены вокзала и, опередив родителей, уже бежала наравне с вагоном. Вера остановившимся взглядом, отстранённо и отрешённо, обнимала взглядом всю его фигуру, целовала,  словно вбирала в себя.
 
    Как на фотоплёнке взгляд сфокусировал все незначительные детали. Оторвавшийся, как обломанное крыло у птицы, трепещущий на ветру хлястик плаща. И  не завязанные шнурки ботинок, из-за которых он несколько раз чуть не упал. И  из-за инерции падения будто летел внаклон вслед за поездом.

    И долго ещё по вертикали перед глазами стояли вопрошающие его глаза  раненой птицы. Скорбные, как на иконе. Вера отвернулась и ступила в вагон.Как  на трамплин для прыжка.

        Продолжение следует.