Игольница

Аннотация:
Что случится не ведаем. Не слышим предзнаменования, не слушаем слова верных и родненьких. Тех, кто добра желает. Не спасемся от предначертанного. Не сбежим от беды своей, коли сами в капкан ступить не боимся. Да что ж я глупая такая и непутевая? Зачем пустила его в свой дом? Зачем согласилась помочь? А ко мне кто теперь придет с подмогою? Да кто потешит? Кто успокоит мое сердце разорванное? Кто зашьет его?

Жанр: сказка, фольклорное фэнтези

ИГОЛЬНИЦА

Прохладный ветер запустит в приоткрытую форточку звон колокольчиков. Ворота оповестят: гости нагрянули.
Перетопила сегодня печь: душно станет. Вот и придется свежий воздух в комнату пустить погулять. А морозу только дай повод. Быстро свои лапищи в теплую избу протянет, в белый пар превратившись.
Оглянусь на стыло-белое покрывало на земле и тихо выдохну. Крепкая нынче зима, снежная да беспокойная. Даром, что осень на календаре. Это сегодня денек тихий, и солнце на кристаллах снежинок поблескивает – играется, а вчера вьюжило, как озверелое. Не пройти, не проехать. Головой качну, сокрушаясь – дров же мало. Не хватит на всю зиму. Чем топить буду?
Колокольчики снова зазвенят-затревожатся, а сквозняк с размаху створкой ка-а-ак хлопнет. Аж искры полетят. Снежинки взмоют беспомощно вверх и на подоконник заплачут. Сглотну предчувствие лихое и к окошку приникну. Холодное стекло щеку остудит, неприятно так. И узоры морозные не порадуют – только мешаются.
И кто в такую погоду пожаловал?
У порога гость остановится. С ноги на ногу переминаясь. Высокий и широкоплечий. Лица не видать, но по сутулости вижу, что нелегкий путь был. Заблудший горемыка с камнем под ребрами. Очередной ищущий счастья человек, повинный в своем личном горе. Всегда так. За помощью идут, ответы просят, да не знают, что под сердцем они. Себя простить, себя изменить не пробуют.
Отложу шитье красочное, что в пальцах зажато, и пройдусь по деревянному полу, слушая, как поет надломленная половица, как скрипят стены. Предупреждают, остерегают. Не ввязывайся! Не впускай пришлого в дом!
Да глупость у меня в крови ядом плещется. Не могу я оставить люд без слова доброго. Коли не осилю, не сошью наболевшее, так на путь истинный направлю. И мне тогда легче. И спокойней.
Старое село наше, древнее. Добраться сюда и в дороге не заплутать – уже подвиг. Уважу гостя.
Последнее время редки они стали, одичала я совсем. Еще немного и веялица все дороги заметет, на целый холодный сезон останемся взаперти. От внешнего мира защищенные. Морозом крепким, подушкой снежной и стеной ледяною.
Это там, за границей полей и непроходимых лесов, город да суматоха. Прогрэ-эсс, как говорит мой сосед Николька. Все на машинах да самолетах друг к другу добираются, ноги сбить боятся, от усталости стонут и плачут, как дети малые. И теперь не голосом общаются, а пальцами. Как это, до сих пор не ведаю.
А у нас тишина вокруг, и жизнь размеренная и неспешная. Умиротворенная. Чистая и светлая, как вот эти снежинки на подоконнике. Не тронутые.
Выросла я в этой глуши под крылом покойной бабушки Сони. Она мне свое дело и передала. Всему научила. Да ушла внезапно, предупредив, чтобы не бралась я сшивать дела любовные. И я слушалась, следовала ее наставлениям. Никогда не бралась склеивать судьбы разбитые, даже если крепко припекало и унылые умоляли слезно. На порог не пускала болезных, что за приворотом захаживали. Обижались. Скалились. Даже проклятьями сыпали, но я на своем стояла. Как камень была крепка.
Да трещинки пойдут в сей неспокойный день. Расколется глыба, зазмеится щель по плите монолитной. Слабое место вот оно где, оказалось. В сердце моем.
Зарычит Гром под окном, из будки шарахаясь. Цепь зазвенит и стена вздрогнет от псиной ярости. Чувствует беду, хороший мой.
Тяжелый ботинок по крыльцу гупнет, но пришлый стучать не поспешит. Будто сомневается. Услышу, как сердце мое грохает в груди. Быть беде. Тревога, как сок чистотела, горькая и неприятная, польется в горло и прямо в сердце попадет. Что за человек такой сильный, что еще дверь не открывала, а меня трясет всю, как березовые листья по весне от ветра ледяного?
Отбрасывая вышитое полотно на растрескавшийся стол да скатертью белоснежной устеленный, залпом стакан воды выпью. Гляну на работу свою. Игла пальцы захолодит да задрожит, будто живая. Готова работать, да прерваться придется.
Маки и васильки загорятся на льняном поле, желтые колоски, как солнечные лучи, рассекут картину и утонут в синеве неба. Мило вышло, хорошие деньги за нее дадут.
Загляжусь. Задумаюсь. Блеснет и вырвется вперед иголка острая. Стежка за стежкой, крестик на крестик, и оживет под ней природа. Позже вдохну силы своей немного, и принесет она людям в дом благополучие и лад. Хотелось бы верить. Благодарствуют же, платят щедро, заморские сувениры привозят. Значит, помогает моя работа. А мне многого не надо: горсточку каши запить стылой водицей, да чтобы в доме тепло. Благо с дровами односельчане помогают. Немного их осталось: в основном старушки да дедушки. Молодежь вся сбежала лучшей жизни искать.
Взгляну на бабушкину вышивку на стене. От времени выгоревшая, потускневшая. Подсолнухи огненные головы опустят и будто услышу, как закричат: «Не открывай! Прогони гостя темного! Не впускай!»
Игла в палец, как в масло войдет и вытолкнет меня из раздумий. Прямо в грохот. То сердце мое тарахтит, не умолкая. Да гость незваный в дверь ломится. Переплелись удары, будто звон колоколов на храме, который давно уж закрыт-заколочен. Кровь с пальца сбежит и по канве белоснежной растечется. Вот же беда-бедовая!
Затолкну в себя горечь противную, глотая ее. Вода здесь не поможет. Только увидеть его должна. Понять почему тревожно так. Что за сила в нем скрыта, что волнуюсь больно до встречи?
Не на своих ногах иду, будто на каменных. А гость стучит. Настойчиво так, будто палкой по ушам бьет. Подкова над дверью качается. А мне кажется, что смеется она: «Давай же, смелей, Адела, открывай. Что ты смертного забоялась? Сила в тебе десятерых, а ты одного шарахаешься?»
Выдохну и к ручке железной-холодной потянусь. В зеркало брошу взгляд, что на боковой стенке прибито, и увижу, как тень от меня убежит. Застелется на пол и ухватится за подоконник: «Не пущу!»
Кто тебя, бестелесная, спрашивать будет? Если с миром пришел – помогу, а если беду принес – охраняйте меня да спасите, духи предков!
Я мотну головой, убрав локоны рдяные непослушные за спину. В глазах, что сейчас цвета неба весеннего, словлю страх и цыкну на себя. Хватит! Ничего в людях страшного нет. Зло в поступках кроется, а от них не сбежишь никак.
Дверь отворю. Прохладой в лицо дохнет, по щекам разгоряченным, как теркой царапнет. Шаги не считая, пойду в коридор. Там темно, только полоса, что лента белая, из комнаты за мной побежит. Солнце всюду найдет путь. Свету всегда легче во мраке. Его лишь вовремя заметить нужно.
Сердце внезапно зайдется, как одурелое. Нет у меня защитных заклинаний, и охранных духов нет. И предки все давно почивают и молчат десятилетия, даже бабушка Соня меня оставила. Вот уже вторую зиму без нее. Никто мне не подсобит да не подскажет, как поступать правильно.
Входную дверь дубовую толкну с трудом и приму на себя волну ледяную, морозную. А за ней взгляд темный, тяжелый. Из-под бровей густых, да черных. На голове шапка вязаная, волосы цвета спелой пшеницы прикрывает, скулы строгие подчеркивает, а на широких плечах пальто с высоким воротом. Черное, только пуговки мерцают звездами. Стоит молодец, вытянувшись, как солдат, и молчит. Туфли лощеные в снегу утопнут, а темные брюки до колен украсятся белесыми пятнами.
– Вы пришли ко мне, вам первому и говорить, – подстрекая, пытаюсь улыбку на лицо натянуть. Но никак не идет. Скалюсь, чувствуя, как губы трескаются от напряжения. Предчувствие холодной иглой войдет в ребра и дышать не даст.
– Зря приехал, – выдохнет он горько и отмахнется. Глянет вдаль темным взором: болезненным и тягучим, как смола. Ногу с порога спустит и плечи повернет. Чувствует, что беду принес? – Вы Адела?
– Я. А что надо-то?
– Малолетка мне вряд ли поможет. Извините.
Снег захрустит под тяжелыми ботинками: «Иди, иди и не возвращайся».
– А сколько лет нужно для помощи? – брошу вслед, глупая.
Он замрет на миг и зубами заскрипит, но не ответит. Только побежит по мне взглядом, будто ладонью теплой. Не касаясь. А у меня под коленками задрожит, словно я на телеге по каменистой дороге еду. Дух выбьет и дыхание тяжелым станет. Давно одна в четырех стенах. На людей реагировать стала странно. Иль особенный он?
– Зайдите, хоть отогрею вас. Держать силой не стану, – Изо рта пар вырвется и в преграду между нами превратится. В незримую стену, как стекло, тонкую.
– Я в машине погреюсь, – огрызнется молодец, поглядывая на пса лохматого. А тот неожиданно, с цепи срываясь, бранью зальется.
– Как угодно, – дверь прикрою, а сама подожду, что окликнет. Замерзнет ведь, не доедет, гордец. Но промолчит он, упрямец, и только вьюга запоет издалека свою песню.
Снег лапатый с неба начнет сыпать, будто не по своей воле, а кто заколдовал. Быстро скроет белый ковер все пути от глаз людских. Да ветер ледяной, деревья до земли согнет. Выдует, сломает душу заблудшую и не подавится. Не успеет молодец выбраться из нашей глуши.
Вьюга нависнет над деревней пузом беременным. Черным, плотным. Вот-вот разродится.
Беда под горлом стоит – не отпускает. Побегу к окну. Палец засвербит в том месте, где укололась. Поцелую его, вкус железистый глотая. А сама чувствую, как губы немеют, и холод к самому сердцу пробирается. Радужки его черные, брови густые, да скулы мужественные перед глазами стоят, не хотят уходить – будто протянулась между нами нить алая.
Пропадет ведь! Не подюжеет на нашу гору на своей заморской машине выехать. Да в погоду такую.
Гляну на дорогу пустынную. Заметель-стужайла усмехается, в стекло стучит-сыплет, да солнечный свет съедает. Пропадет незваный гость!
Может, одумается и вернется? Нет, гордый слишком: малолетка ему не поможет! Где это видано? Меня в округе с десяти полных лет знают, и никто ни разу не сказал, что мала я слишком для дела доброго. Ведь дарить радость людям в любом возрасте можно. Чем не угодила-то нежданному?
Злость придавит горло да скрутит тело. Выть захочется. И Гром подпоет мне из будки. Нос побоится высунуть – так вьюга разгуляется. Всего-то час назад солнце было, да снег искрился – не гляди – ослепнешь. А теперь в двух шагах от окна пелена сплошная, как белый хлопок.
И мучает меня любопытство. Чего же приходил гость? Что такое случилось в его жизни, что в зиму и стужу ко мне поехал? Как за последней надеждой потянулся. А теперь будто отчаяние затопило его, и меня волной оглушило. Помочь должна!
Час пройдет, а гость не возвратится. Дурак да глупец, упертый, как буйвол.
Шаль на голову наброшу, в валенки впрыгну и тулупом бабушкиным укутаюсь. Большой он на меня, но не страшно – зато тепло. Рукавицы некогда искать, в кофту вязаную пальцы спрячу.
Вылечу в стужу, как в молоко нырну. Запорошило все. В глаза снег, будто назойливые мошки, залезет, в рот залетит, на ресницах осядет. А на губах иголками предчувствие. Не успею!
Ну и намело! Едва со двора выберусь. Снега по колено будет, ноги не пойдут – разъедутся. Холод набьется в обувь, но я не за себя волнуюсь. Не успею молодца спасти, сердце чувствует.
Вернусь и Грома из будки вытащу.
– Давай, дружок, помощь нужна!
А он зарычит и посмотрит на меня бусинами-глазками обиженно за то, что из хатки теплой выгнала. Сейчас оскалится, и спрячется в нагретую конуру. Но верный мой, вопреки раздумьям, лизнет мне нос и смешно так, лапами перебираясь по снегу, вперед помчит. Знает он, что без него не справлюсь я.
– Спасибо, Гром! – крикну ему вслед. – Меня погоди!
А он, лаем ответив, принюхается к земле. Да поздно: все следы метелица счесала. По чутью да по слуху дорогу придется искать. Только в одну сторону нежданный мог поехать. А там лес и обрыв у дороги черную пасть сомкнет, и все…
Снова иглы беды в грудь встрянут и согнут меня. Сдавит сердце, будто стежки кто проложил и нить прочную, стянув, на узел завяжет.
Гром мне под руку подставит лохматую спину да носом холодным по лицу мазнет. Мол, вставай! Не поможем, если упадешь. По утру окоченевший труп вместо гостя останется. Душу уже не вдохнешь, не затолкнешь назад – не бывает чудес.
Я хоть и умею много чего, но к жизни мертвеца вернуть никому не под силу.
Заставлю себя идти. Тело, будто каменное, снежинки не хуже иголок впиваются в кожу. Закутаюсь сильнее в шаль бабушкину. Учила она меня вязать и шить, судьбы исправлять, людей лечить да успокаивать. Все умею только благодаря ей. А теперь не могу единственную душу спасти. Вот же я глупая да неказистая!
Долго грузнем в высоком снегу вместе с Громом. Он веселью и свободе рад. Кувыркнется в снегу, чтобы мышь полевую найти. Где там? Спрятались все. Глубоко. Холодина и мороз такой, что иней на ресницах комками лепится и на щеки иголками осыпается. Иду слишком медленно. Страшно, вдруг с дороги собьюсь. Дальше только поле ровное. За пеленой вьюги не видать березки тонкой у озера, и хвоста леса, что на окраине. Ничего. Будто белизна, как болезнь, распустилась по деревне и заразила всех.
Пойду дальше, ног и рук не чувствуя. Зря рукавицы не взяла. Не спасет вязка. Взмокнет бабушкина кофта и корой стеклянной возьмется на морозе. Под стопами вода захлюпает, и пальцы ног, как каменные станут. Если не дойду хоть куда – худо будет.
Обернусь – дом родной вьюга стерла-спрятала. Белизна все сожрала, не подавилась. Там в теплой натопленной хате маки да подсолнухи цветут, а я в чистом поле завяну от злой непогоды.
Пес оживится да заскулит. Разметая бураны, поспешит и в пригорок влетит лбом. Я даже засмеяться себе позволю. Только растрескается смех, как бисер, в воздухе рассыплется.
– Гром, да осторожней ты! Коли голова больше не пригодится?
Зарычит и оскалится. Толкнет меня, лихой, в спину. Я в холм упаду, не удержавшись на ногах. Снег осыплется, темное стекло окошка выставив наружу. Машина заморская! Гостя нежданного.
Долго придется копаться, чтобы вход найти. Рук совсем не чувствуя, буду рыть плотный снег и грохать по обшивке.
– Эй! Есть кто живой?
В ответ метель-проказница загудит, выдувая из меня силу. Если хоть капля останется, гостю отдам. Но оценит ли?
Гром зарычит, вход откапывая. Понимающий. Знает, как мне для ворожбы руки важны. Зря, зря не взяла варежки. Теперь пальцы, как лишние. Совсем не чувствую.
С рывком, слезы глотая, тяну ручку из последних сил. Как же она отворяется? В темноте вижу силуэт нежданного. Плечи сутулит, а глаза затуманенные. Жив. Смотрит на меня и головой качает, как шалтай-болтай на чердаке пыльном. Не верит, бедняга. Думает, что привиделась. Совсем ослабел.
– Гром! – пискну сорванным голосом. Вьюга перекричит: взвоет и заплачет над ухом да в грудь толкнет, будто моей гибели и добивается. В ней не десятерых сила, а миллионов. Куда мне с ней тягаться?
Хороший мой, верный, кудлатый разгонится да в дверь бочком из последних сил. Грохот поморщиться заставит, а пес, скуля, упадет в снежную кашу и замрет там. Повела друга на верную смерть. Неблагодарная.
Замок щелкнет и дверь откроется. Душный спертый воздух влетит в рот, перебивая льдистый и железистый вкус. Нос не дышит совсем. Окоченел.
Рука крупная потянется ко мне и скользнет по губам. Очертит их, будто проверяя – настоящая или нет.
– Как звать тебя, нежданный? – тихо спрошу я, пресекая неловкое прикосновение его пальцев. Теплый. Выживет. Теперь только до хаты вернуться бы.
– Семен, – ответит он тихо и слабо, едва губами шевеля. – Малая, зачем поперлась за мной? Может, я сдохнуть хотел…
– Рано тебе, молодой больно, – потяну его на себя за ворот. Он подастся вперед, и мы в снег упадаем. В колючий и крохкий. В ноздри насыплет с лихвой и глаза припорошит. Будто известью выест. – Поднимайся, Семен. Я одна тебя не подюжею нести. Гро-о-ом…
Пес заскулит тихо в ответ. Я увижу, как снег заметет его черную обледенелую шерсть.
– Прости, верный мой! Прости-и-и, – заплачу, а с другом попрощаться должно не смогу уже. Сил не останется совсем. Коли сейчас не сделаю шаг, все втроем растворимся в белизне этой. Зря рисковала собой, зря пыталась спасти нежданного?
– Зачем шла за мной, малявка? Чем ты поможешь? – захрипит Семен, пытаясь подняться. Шапка набекрень, губы синие, ресницы длиннющие и белые, как у Снегурочки. Ох и красавец! А я сама не знаю зачем пошла. Не скажу же, что предчувствие меня в холод вытолкнуло? У виска пальцем покрутит.
– Не смотри, что ростом не удалась, – подниму его. Как? Не знаю, ведь рук не чувствую.
Он поможет и вес на сильные ноги перенесет. Упаду и, неловко вцепившись в его пальто, посмотрю в глаза. Не его, а меня нести придется. Пальцы чудом не отваливаются. От его тепла нагреваются, и надежда еще теплится в душе моей. Что спасемся.
– Да тебе же не больше пятнадцати. Чем ты поможешь? – трясет меня, чуть ли не рыдая. В глазах черных ярость и боль звенит.
Медленно идем. Без пса можем с дороги сбиться. Вьюга скалится в лицо и обоих нас не жалует. Сыплет щедро за пазуху и в глаза, заставляя умолкнуть.
А мне выть охота. Кто же защищать теперь будет? Один Гром был живой друг у меня. Сосед давно уехал к родне. Он только на лето приезжает, огород садит да мне помогает. Хотя жена его злющая вечно ругается, что он за мной бегает. Кричит, чтобы выбирал. Ну, разве я ей соперница? Никогда не смотрела на Никольку, как на суженого. Другом был, земляком, да и только. Я тогда ему карманный платок подарила: с вышитой фиалкой лесною. С тех пор жена ладная стала и больше не приставала с подозрениями. Но я добротой знакомого не пользовалась: совестно было. Только дров просила привезти и наколоть хоть немного, чтобы пальцы не сбивать и не ранить нежную кожу.
В этом году не срослось: Николька захворал, со спиной слег, а зима нагрянула быстрее, чем я ожидала. Не успела помочь ему. Да и он мне.
Старушки да дедушки на другом хуторе все живут. Далеко до них ходить. Нет помощи, кроме ветра да стужи. Что я теперь одна совсем останусь? До весны ведь целая вечность. В этом году зима началась слишком рано: ударила в бубен злой и решила в конце октября заступить на порог. А у меня еще столько всего недоделано.
Пойду, высоко задирая ноги, и слезы глотаю. Снег тугой, будто вата, но не согреет, а силы выпьет. Теплые ладони на талии почувствую, даже через тулуп толстый. Гляну в темные глаза гостя и задумаюсь: стоит ли жизнь Семена жизни моего Грома?
– Мне девятнадцать давно, – сипло получается говорить из-за холода мерзкого и слез, что в горле, как шерсти комок.
Глянет незваный недоверчиво и снег с моего лица уберет, царапая кожу пальцами. Раскраснеется, пар из его рта и носа пойдет. Губы строгие в уголках задрожат. Застыну взглядом, будто прилипнув. Нить алая завьется промеж нас, негодница. Ножниц нет под рукой. Разрезать бы, а то привяжется намертво.
Выдохну, глядя исподлобья. Мрак уже воронье крыло перед глазами распахивает: сейчас заберет в свои объятия мерзкие. Потянусь рукой, чтобы Семена коснуться. Последняя капля силы выскользнет с пальцев и серебряной бусинкой скатится по его щеке, да скулам широким. Семен приоткроет рот, чтобы сказать что-то, а она шустрая. Прыг! И уже оторвется от меня. Его частью станет.
– Дороги нет. Куда идти, малявка?
Я оглянусь на молоко снежное, держась за кашемир мягкий. Приятный. Вьюга немного приутихнет, но снег с неба еще повалит, бабочек-капустниц напоминая. Красиво, как в сказке. А в сердце черная пустота разрастется. Потянет меня к земле, на мягкий, как пух, ковер. Укроет меня одеялом ледяным. Ласково так, нежно, заманив в холодные объятия. Сдавит ладошами студеными и выжмет последний вздох.
Хруст снега запоет тихую песню: «Зря пошла. Зря спасла. Зря жизнь потратила».

Проснусь от глухих шагов в горнице. Скрипнет половица вдалеке. То бабуля встала раньше солнышка и уже хлопочет у печи. Дрова затрещат, теплый дух по дому пуская.
Я закутаюсь в одеяло. Темно еще за окном: звезды заглянут в комнату сквозь стекло. Полярная душенькая моргнет, будто дружка, а я потянусь и зевну. Сладко так и спокойно. Но приснилось же жуткое, непутевой. Аж мороз по коже. Потру плечи, прогоняя морок.
– Ба, – позову, а сама глаза прищурю. Сквозь тень ресниц увижу, как пойдет ко мне родимая. Ласково скажу: – Бабушка, напеки пирогов с тыквою, как я люблю.
А она промолчит. Усмехнется только.
«Не сшивай любовные дела», – зашепчет и теплой ладошкой погладит по волосам.
Я распахну глаза. Упрусь взглядом в черный, глубокий взгляд незнакомца, как колодец бездонный и челку светлую, словно корку хлеба, что из печи вынули. Семен?
– Как ты? Есть хочешь?  Я тут похозяйничал, пока ты отдыхала.
Помотаю головой. Кудри рассыплются, голые плечи укрывая. Раздевал? Трогал? Беда.
Отвернется.
– Надолго застряли мы в этой глуши. Снега навалило по горло. Я двор прочистил, но выезда нет. До машины не добраться. Мне придется пока у тебя побыть. Разрешишь?
– Куда тебя денешь? Зачем приходил-то? – тихо скажу.
– Неважно, – ответит он тихо и ласково.
А я зубы стисну, чтобы не закричать. Грома невыносимо жаль. Царапнет в груди, не унять мне боль. И все тот же вопрос: какую цену заплатила за помощь нежданному. Стоит ли он ее или нет?
– Ты выздоравливай, а то температурила всю ночь. Пришлось тебя раздеть и обтирать холодной водой. Я выйду. Одевайся, – незваный поднимется да застынет около кровати, спину ссутулив.
И пока он стоит, я его бесцеремонно разгляжу. Волосы светлые, будто поле пшеничное перед покосом. Короткие, торчат, как маслом смазанные, блестят. Спина обнаженная и крепкая.
Нить алая снова завьется и в сердце мое с иглой войдет. Беда-а-а…
– Ты и правда ведьма или это все выдумки? – скажет из-за плеча и глазами черными сверкнет. Тревожно так на душе станет от его взгляда.
– Что могу – делаю, – сипло брошу, а сама в одеяло закутаюсь, чтобы тело мое открытое не увидел. Хватит того, что без памяти лежала и не ведала, что творил тут. Как представлю, что прикасался руками теплыми, ладонями крупными, меня в дрожь бросит и качать начнет. Ведьмой назвал, и в глазах, вижу, страх плещется. Не полюбит ведь никогда. Пойду я по ледяному краю, сорвусь в пропасть – никто не спасет.
Тошнота растечется жаром по горлу. Закашляюсь и согнусь пополам, пытаясь бурю в душе унять. Предупреждали меня духи не ввязываться. Да я же глупая и непутевая. Без бабушки пропаду ведь. Но что теперь делать-то?
Гость поспешит и присядет рядом. Не почувствует вязи, что опутала нас. Не видит ее. Повезло ему.
– Держи. Воды попей, – к губам чашку приложит и придержит осторожно. И дальше говорит. Голос теплый такой, от его дребезжания глаза закрыть хочется. Будто не говорит, а по щеке гладит: – Я не врач, лечить не умею. Давай скорую вызовем? Есть у вас тут откуда звонить? Мой мобильный в машине остался. Я за день даже со двора выйти не смог. Замело. Ну и глушь! Адела, как ты тут одна живешь?
– Не приедет никто. Весны ждать надобно, – отвечу и пригублю нагретой воды. Осторожно несколько глотков сделаю, а потом всю чашку выпью. Не напиться мне. Не совладать с собой. Теперь не воды хотеться будет, а…
Сглотну и взгляну исподлобья на Семена. Ресницы пышные, губы тонкие, да бусы зубов белых. Улыбнется робко, а мне кинжал в сердце вонзится. Дырка за дыркой появляется. И ниточка красная – все штопает и штопает, дышать не дает. Зачем ты приехал на мою беду, черноокий?
И язык не повернется сказать, чтобы уходил. В плену у зимы-злодейки мы теперь.
– Да неужели нет выезда? Что-то слабо мне верится. Давай, – потянется за чашкой. – И как теперь быть?
– Знал куда ехал. Что с меня спрашиваешь? – рассержусь и оттолкну его руку. – Спасибо, что в сугробе не оставил.
На себя разозлюсь, не на него. Он лишь улыбнется в ответ. Понятливый.
– Ты всегда такая дикая или только, когда болеешь?
Засмеется мягко. Ему смешно, а мне на стену полезть захочется. Только бы не увязалась ниточка, только бы успеть оторвать. А она запульсирует, засветится. Между нами паутину сплетет. И я, непутевая мошка, уже попалась.
Грома милого вспомню и слезы не удержу. Чашку сдавлю ладонями и протяну гостю. Зря. Семен потянется неловко и прикоснется к пальцам, не заметив. А мне током ударит, будто к оголенным проводам прикоснулась. Вязь колыхнется и багрянцем разольется на моей груди. Руками прикрою, да знаю, что только я вижу.
Что я сделала не так? За что мне это испытание?
 Сердце кровью обольется. Уходи, гость нежданный. Горе мне принес в дом. Была я одна да свободна, а теперь одинока, в клетке, и разорвана. Лоскуты от души остались. И треплет их не ветром, а дыханием его теплым. Что по щеке скользнет, когда склонится чашку на тумбу ставить.
– Уходи… – прошепчу, а сама под одеяло спрячусь. Не уймется боль, не сошьется сердце. Только дальше затрещит по швам и новые стежки проявляются от его прикосновения. Колючего, хоть и невесомого. Алым цветом, лепестками кровавыми на плечо лягут, в меня врастают. Как семена невиданных цветов. Даже из-под одеяла, во мраке, вижу, как пионы и розы из бутонов роскошными цветами выходят. Бежать надо от незваного.
– Я бы ушел. Но куда? – скажет и погладит плечо сквозь одеяло. – Ты голодная. Давай я тебе что-нибудь принесу? Я нашел в морозилке мясо и овощи в погребе. Пришлось похозяничать. Запаслась ты недурно, – услышу испод одеяла улыбку в его голосе. Пусть берет что хочет, только меня не трогает.
Долго сидит молча, а потом как секачом полоснет:
– Прости, что твой пес погиб из-за меня! – встанет и к дверям пойдет. – Зря я приехал, знаю, но дернуло что-то. О тебе люди хорошо говорили. Будто ты всесильная, но… – напряженно выдохнет. – Но ты же малышка совсем. Чем ты мне поможешь? Дождемся оттепели, я сразу уеду.
Как же! Дождешься ее теперь!
Выползу из-под теплого укрытия, глазами с ним встречусь и кивну. Буду осторожной. Тут, главное, отпустить его вовремя и не привязать к себе слишком. Не моя он судьба, не моя.
– Влюбился я, – бросит он неожиданно. И жалобно так посмотрит в глаза мои. Утону в его озерах черных. Не выплыву. Колет невидима иголка в сердце, не останавливается. Согнуться хочется, да стыдно жалкой показаться. И так расхворалась.
По телу изморозь рассыплется, как бисер мелкий. Сожмусь, как лилия водная на ночь под воду, спрячусь. Не обо мне речь. О другой.
– Я не сшиваю дела любовные, – скажу голосом пропавшим.
Он отмахнется и, развернувшись, через плечо швырнет:
– А говорили, что всесильная.
Выйдет и шумно дверью хлопнет. Мне покажется, что в голове что-то треснуло, надорвалось. Сердце защемит и заколотится. Бабушка, родненькая, спаси и сохрани! Как же эту нить оборвать, когда идти не могу?
Долго не приходит нежданный. Слышу, как грохает что-то на улице: дрова колет, небось.
Я с кровати сползу и в коридор пойду, руками нащупывая опору. Нужно смыть с себя жар, что виски сдавливает и глаза высушивает. Вдохну и раскашляюсь. Пить вновь захочется, во рту, будто огонь всполохнет. И качнет меня, точно пьяную.
Как до ванной комнаты дойду, не знаю. Темнота польется перед глазами и вспыхнет огненно-красными пятнами. Надобно одежду липкую да мокрую сбросить и смыть с себя болезнь. Но силы закончатся. Совсем. Едва ноги переставлю, мир перед глазами волнами пойдет. Цепко прихватила горячка. Не отпустит за просто так – надо иглу в руки брать. Зашивать хворь ненавистную.
– Что ты делаешь? – выдохнет за спиной Семен и за талию схватит. – Тебе нельзя вставать. Температура же, – его дыхание по шее, как кипяток за шиворот потечет.
– Ты зачем меня трогал? – зарычу, да только на это сил и хватит. Рухну в его объятия, как береза топором срубленная.
Замнется гость и сквозь зубы проговорит:
– Ты была горячая, как чайник. Пришлось обтирать холодной водой. Я же не врач и лекарств не нашел. Ни аспирина, ни парацетамола. Не волнуйся, – он замнется внезапно, – я ничего не видел. Не смотрел. Мала ты слишком, – скажет Семен, а у меня дрожь по телу, как горох посыплется.
– Отпусти-и-и…
– Я-то отпущу, но ты же грохнешься, малявка, – засмеется он и поведет в ванную. – Давай, помогу.
Я мотну головой, а темень перед глазами запляшет, будто под пуховое бабушкино одеяло спрячусь. Только услышу голос нежданного и запах свежий. Хвойный, с нотой тертой древесины. Это и удержит на грани бытия.
Оставит меня Семен, сказав, что будет стоять под дверью и ждать пока я умоюсь. А мне стыдно признаться, что сил нет ни сесть, ни встать. С горем пополам ополоснусь, зубами цокая и ледяными пальцами за край ванны цепляясь. Даже не задумаюсь, что гость в доме натопил и воды в бак набрал. Не растерялся, будто не я хозяйка, а он. А мне тепло в сердце станет от этих маленьких забот.
Не смогу поднять ноги и выползти назад. Потяну край махрового полотенца, но не удержусь. Голову накренит, и ноги в сторону уйдут. Грохнусь так, что кости затрещат, да в голове разом возникнет темнота и щелчки появятся, будто кузнечики завелись.
– Адела! – ринется Семен ко мне, распахнув дверь. Я уже не смогу противиться. Сил нет ни оттолкнуть его, ни сказать, чтобы не касался. Только и увижу, как сквозь темное полотно алая нить летит. Иголочка в шкафу почивает, а меня судьба с тем, кто не полюбит сшивает.
Была бы в здравии оторвала бы, но не ведаю что делаю и что говорю. Совсем голову помутило.
– Уезжай, нежданный… Нельзя тебе, – вдохну воздух колючий, захлебнусь-закашляюсь и на Семена навалюсь. Пахнет он так, что щекочет в носу. Приятно и сладко. – Бабушка… уведи его от меня, отверни…
– Бредишь, – скажет он и на кровать уложит осторожно. – Не засыпай. Тебе нужно немного поесть.
– Не хочу, – прошепчу обессиленно и во мрак приятый провалюсь.

Пройдет день, а за ним неделя, и еще две. Вон уж конец ноября скоро за шиворот насыплется. Не умолкает вьюга, и мне легче не становится – в груди камнем хворь стоит и будто сроднилась со мной.
Днем повеселится зима, наиграется, а к вечеру отдыхать идет. Кучугуры под окна подбираются, а сугробы во дворе на белый лабиринт похожи. Где-то там во льду охладевший друг мой лежит, и похоронить нет возможности.
Возьмусь я свитер вязать для Семена. Нить сама в руки попросится. Толстая, мягкая да крученая, и белая, как снег за окном. И за день-другой уже почти закончу. Останется только швы боковые крючком связать да нитки спрятать. Надеюсь, что примет он подарок. Не загордится.
Он же, как приехал, в чем был в том и ходил. У меня отродясь мужской одежды в доме не было. Только фуфайка Николькина осталась, когда помогать приходил. И та на Семена мала очень. Но не в пальто же выходить снег чистить да дрова рубить? И как бы я выжила, если бы не он? Но и не заболела бы так. Ох, непутевые оба.
Расхвораюсь я совсем. Жар на вечер нагонит и силы все заберет, а в груди пламя запляшет, будто я полынь вместо чая с малиной выпью.
Игла все это время молчит и из рук выпадает, сколько не пробую. Будто иссякла в ней сила волшебная. Не хочет меня лечить, не двигается, хоть волком вой. Вяжу, шью. Да все по мелочам. Бытовое и бездушное.
Семен хозяйский окажется. Дров нарубит, печь растопит, даже суп и борщ сварит, если я встать не могу. Только хлеб не получается у него. Не знает, как с дрожжевым тестом управляться. Лепешки на соде пек, пока я бревном лежала, а сегодня вот полегче будет – накручу булочек и хлеба сделаю пышного, не магазинного. Хотя сейчас не продается он. Всегда так: как холодный сезон заступает, машины к нам с товаром не приезжают. Только то что с осени закупят, то и продают. Под весну пусто на прилавках и пыль мыши хвостами гоняют. Потому мы привыкли запасаться всем заранее. Как бабка была со мной, всего в доме было в достатке, а теперь я поясок затянула, но живу-не жалуюсь. Мне хватает.
Соберусь с духом и выползу из-под одеяла. Сгоню дрожь мерзкую, колючую, да пот холодный со лба рукавом вытру. Нужно успеть пока Семена нет. Пошел он с санками на хутор соседний молочное взять и узнать нет ли связи с городом. Не стала пресекать его желание. Пусть идет да надеется. Знаю, что гору нашу не преодолеть никому: ни на санках, ни пешком, ни на самолете. Разве что сапоги-скороходы кто подарит. Да ведь сказки это!
Пока снег не сойдет – закрыт путь назад.
Слаба я стала, одни кости торчат. Лопатки, как крылья цыпленка. Волосы медово-русые скомкались, расчесаться не могу – нет сил руки поднять. Смотаю колтуны в узел и сползу с кровати. Кашляю, да хриплю, а когда совсем разойдусь на ладони кровь появится. Не скажу гостю, что худо мне. Не стану волновать. Только бы иголочка моя ожила. Тогда сама себе помогу. Обиделась она, что ли? Так повода не было. Я же запретное не вязала, любовное не сшивала. Что не так? А то что не своего суженого полюбила, так это никто не знает, где шишку набьет. Я же его к себе не заманиваю и силой не держу. В тюрьме мы с ним. В неволе. Ему плохо без той, другой, а мне рядом с ним, как полет в бездонье. Во мрак, вниз головой.
Из белого хлопка две простых широких рубахи сострочу. Машинку мне Николька привез еще до смерти бабушки. Но игла неживая в ней. Шьет-скрипит-стучит и все. Тело прикроет тряпьем, но для души ничего не сделает. Не полечит недуг, не прибавит сил. Не могу успокоить я гостя нежданного. Тужит он, но молчит об этом. А в глазах вижу, как огонь жизни угасает. Жалко его до зубного скрежета, но и сама теперь едва дышу. Нить алая окрепла и так вплелась в наши судьбы, что мне уже не по силам разрезать. Нет таких ножниц на свете, что смогут любовь мою убить.
При Семене я глаз не поднимаю и молчать стараюсь. Не хочу сбивать его с пути намеченного. Вот бы зима в весну обратилась! Все отдала бы за это!  А он общительный, внимания требует, а я все время, словно в угол забиваюсь. Так тяжело стало с ним находиться. Ведь каждое слово, каждый взгляд – стежок в моем сердце.
Во сне изредка приходит бабушка. Гладит меня по голове и шепчет надтреснуто, что коли не выгоню черноокого, выпьет он соки мои. Ни капли не останется. Но я не в силах душу загубить. Знаю, что если Семен ступит в сугробы высокие, чтобы уйти, я сама пропаду. За ним помчусь. Как Гром за мной, верный, пошел, зная, что смерть необратимую встретит.
Закончив с шитьем, расколочу воду теплую в полумыске и растворю кусочек дрожжей в ней. Соли щепотку и муки побольше. Сыплю, сыплю пока не будет достаточно. Голова закружится внезапно. Закачает меня и к полу потянет.
Дверь отворится и Семен ко мне ринется.
– Ада! Как бы выжила здесь, если б я не приехал? – руки целует и в муку измазывается. Что с ним такое?
– Семен, отпусти-и-и, – умолять стану тихо, глаза спрятав.
– Давай помогу, – скажет, усадив к себе на колени. А меня в жар бросит. То ли от лихорадки, то ли от желания. Слабая и непутевая. И бесполезная.
– Не смогу помочь я тебе, незваный, – сипло проворчу, слушая как сердце его в груди стучит. Густо-густо и часто-часто. – Умерла игла моя. Молчит и не хочет шить.
– Не понимаю о чем ты говоришь, – засмеется, горячие пальцы с моими переплетая. На губах муки след, будто крошка снежная. А глазах темная ночь плещется. – Привез тебе молока и сыра. А еще мужики сказали, что до весны дороги нет отсюда. Но я рад. Как тебя, малявку, оставить в этой глуши?
Знает он о бабушке, знает, что одна я совсем. Говорили мы много, да толку-то? Все равно его сердце к другой привязано, а ко мне лишь забота и опека. А я люблю его. Огненно-жарко, да так, что рядом с ним, как снежинка, таю, в пар превращаясь.
Сожмет мои пальцы, а я о его горячем теле думаю. Украдкой все эти дни смотрела, как трикотаж свой снимал, да в тазе полоскал и сушил около печки. А меня в дрожь бросало, как в снег с головой. Какой красивый он. Плечи крепкие, спина ровная, руки…
– Снова жар? Я антибиотики купил и витамины. Будем тебя лечить. Трактор уже дорогу к нам вычистил, так что… – умолкнет, шумно втягивая запах моих волос. Нить цвета спелой калины перед глазами побежит и обовьется вокруг груди, связывая нас. Но нельзя же!
– Спасибо, – отвечу, тесто месить продолжая. Только за Семена и держусь. Упаду, если встанет. Месит со мной. Пальцы крупные, все комочки разобьют: тесто пышное будет, а булочки румяными.
Лепим их с яблоками и корицей. Болтаем непринужденно.
– Село у вас по-настоящему дикое, – скажет над ухом черноокий, колючей бородой висок щекоча. Отросла пока у меня был. Бриться ведь нечем. – В центре на меня смотрели, как на экспонат. С таким недоверием и опасением. А когда сказал, что у тебя живу, один парень странно так качал головой. То ли да, то ли нет.
– Это Васька в магазине? – засмеюсь и тесто скручу, а затем скалкой раскатывать возьмусь. Семен ладони сверху положит и повторяет мои движения. Не булочки печем, а любовью занимаемся. Щеки мои воспылают, а сердце из груди совсем вылетит и где-то в голове забьется. Не ведает он, что творит со мной. Мучитель ненаглядный.
– Да я не знаю, как зовут. Такой худой, как доска, и в шапке с ушами. Издали можно подумать, что собака ходит на двух ногах.
– Да! Васька это. Милый, но с головой не дружит немного. Один из молодых, что с деревне еще живут. В магазине часто околачивается.
Гляну, как ловко Семен к тестом управляется, и тепло в груди станет. Приятно и спокойно. Может, не просто так судьба его ко мне привела? Вдруг увидит во мне свою половинку?
– А ты почему не уехала? – раскатаем блинчики, яблоки положим сверху и лепим пироги. А у меня все горит оттого, что на его коленях сижу. Кожу стягивает, будто слезет сейчас, а он меня, как дочь, к себе прижмет.
И дума тяжелая сдавит голову. Не полюбит. Другая нужна.
– А если сошью я тебе твое счастье, уедешь?
Замолчит и лепить перестанет.
– А сможешь? – понизит голос.
Взмолюсь, чтобы отпустил, а он сильней обнимет.
– Адела, ответь…
Пересохшими губами полушепот выдохну:
– Только бы игла ожила…
– Что нужно сделать? Я могу помочь?
Пожму плечами и надорвано скажу:
– Я не знаю. У бабушки спрошу сегодня. Может, она знает.
Семен поцелует меня в висок, пересадит нежно на лавку, а сам пироги в печь поставит.
Дрова трещат-ухмыляются, что я петлю на шее затягиваю. Знаю я! Молчите, духи проклятые! Не можете помочь, сама себя свободной сделаю. Не смогу жить, когда рядом он. Должен уйти. Я будто в яму снежную свалилась и застыла там. Ни вперед, ни назад. Как бабочка, что между стекол крылья бьет. Высохну, скорчусь, точно старуха-безобразная, и истлею, хлопьями белыми по миру разлечусь. Зимой этой уйду, коли хоть что-то не сделаю. До весны не дотяну.
– Я тебе одежды пошила немного, – тихо вымолвлю, а Семен одними губами скажет: «Спасибо». Но переоденется сразу. И рубаху накинет, и свитер. Разрумянится, да улыбнется напряженно. Что его, горемыку, мучает? Тоска по девице другой?
Ночью приснится мне бабушка, да отругает бесполезную так, что душа свернется не один раз. Не увижу ее глаз, только голос услышу и прикосновения теплые почувствую.
– Душа моя, я же ограждала, знаки подавала. Что ж ты не послушалась? Зачем дверь отворила, Аделюшка? Слушай меня, небо мое пасмурное. Иголочка не оживет без души твоей. Сильно обидела ты ее, когда в сердце стужу пустила.
– Да разве я пускала, родненькая?
– Видимо, ошиблась ты. Где? Не знаю, не ведаю.
– Что делать, бабушка?
– Дай мне времени. Я поспрашиваю у духов лесных, земных да водных. Вдруг подскажут-помогут. Но смотри, – голос бабушкин растворится в тишине, в звон колокольчиков превратившись, – не дари поцелуй…
Подорвусь на кровати, а сердце в груди, будто не мое станет. Зазвенит, затрещит окаянное, как жестянка на воротах. Уставлюсь в окошко, узоры морозные разглядывая. Вот, кто волшебник настоящий. А я, так – бракованная.
Чем прогневила иголочку, почему перестала она меня слушать?
Семен в дом зайдет. Услышу, как дрова на пол упадут. Утро стылое и холодное. Тепло на душе от ухаживаний черноокого, да понимаю цену им. Просто ждет весны он, чтобы к душеньке своей вернуться.
В комнате булочками пахнет, что на тарелке сложены по кругу, как солнце, радуются-румянятся. А у меня перед глазами руки Семена ухоженные и крепкие. Сжимают-переплетают мои пальцы, тесто месят, будто в любви признаются. Только неправда все это, другой сердце его принадлежит. Сам же говорил!
И больно так от его взгляда доброго. До того тошно, что избавиться хочу. Но далеко весна-надежда моя!
– Как ты, Ада?
А в глазах темных, как бездна, другой вопрос стоит. Приходила ли бабушка? Сможет ли любовь его склеить?
– Не пришла, – совру, чтобы больше вопросов не задавал.
Потрет гладкий подбородок. Только сейчас заметила, что побрился и волосы уложил. Светлый стал, как ребенок – чистый. Душистый и притягательный. Как такому поцелуй не подарить? Как удержаться? А коли сам полезет? Бить его, что ли?
– Малявка, я тут, – скажет и задержит дыхание, – докопался до машины. Неделю рыл сугробы. Не говорил тебе, чтобы не волновалась. Грома хочу похоронить, только не знаю где.
Ветер бросит в окно мелкий снег, а я вздрогну. Обнять нежданного хочу так сильно, что скулы сводит. За понимание и участие. Но одерну руки и сожму кулаки, аж косточки побелеют. Чужой молодец он. Чужая доля.
Горечь замучила. Болезнь отступит, и один жар другому на смену придет. Нужна оттепель, что дороги очистит. И игла живая. Не уедет ведь Семен от меня без зашитой своей беды. Будет душить присутствием, пока не испущу дух.
Оденусь с трудом. Ноги дрожат и подкашиваются, будто я срубленная береза. Но должна идти. Друг же там под толщей льда столько дней лежал. Ждал. Не могу сейчас сдаться.
Около ворот, где звенят колокольчики, я схвачусь за колышек. Заскрипит-затрещит дерево, будто живое. В пальцы колючка, как предупреждение, вонзится. Да сколько можно? Уходите, духи зимние-злые, раз не можете на ноги меня поднять! Не нужны вы мне!
Взвоет метель, отвечая мне. С ног собьет и прямо в объятия Семену бросит.
– Не дойдешь сама, – он подхватит меня на руки и по узкой колее пойдет осторожно. Гляжу на его скулы напряженные и губы очерченные, будто акварелью кто намалевал, и не могу совладать с собой. Тянет к нему, как медом намазано. Неужто приворожил кто? Да не бывает так! Я бы поняла-почувствовала, что ворожба на мне.
Услышу запах его кожи. Терпкий, как ветер в полынном поле. И в пальцах ток застучит, жилы замораживая. Помчится колючками, в сердце узлы завязывая и затягивая туго-туго. Алые, красные, кровавые. Закапают-растекутся на снегу соком калиновым. А мне дышать тяжело станет. Иголочка вонзится в сердце, и больно так, что тьма под ресницами разольется и горячей водой по щекам поползет.
– Отпусти! – закричу.
А Семен покачает головой и крепче к себе прижмет, будто нарочно.
– Здесь недалеко. Потерпи.
– Не хочу, – голос сорвется, в сип превращаясь. – Отпусти, окаянный!
Брови сдвинет, но упорно пойдет дальше. Удержит в тисках железных, как в кандалах. И почудится, что в могилу он бросить хочет меня. Дуру, что поверила. Сначала дверь открыла, а потом из бурана вытащила, друга верного на погибель…
– Прошу тебя. Отпусти. Дышать нечем, – давясь слезами, скажу, и Семен поставит меня в снег, но придержит. Ладони горячие через тулуп обожгут кожу, как железо раскаленное. Облако дыхания черноокого окутает и еще хуже сделает. Бежать! Но в тюрьме я, будто в болото ногой ступила. Коль трепыхнусь, еще глубже в горько-сладкой воде утону. По горло. Захлебнусь-задохнусь в любови своей. Не спасет никто!
Схороним Грома быстро как-то. Я, себя не помня, домой пойду-побреду. Снег мелкий на щеках в слезы превратится. А на губах одно его имя. Се-мен. Как песок на зубах мешается, как пыль, что сколько не сдувай, все равно оседает. Вырезать-выдавить память хочется, чтобы перед глазами закрытыми не вставал образ гостя светловолосого. Зачем к себе в сердце пустила, бедовая?
Через время приснится мне бабушка. Голова белая, не покрытая, а в глазах серых печаль остынет:
– Признайся, каплю последнюю пришлому подарила?
А меня, как кипятком обдаст. И будто окунет тяжелая рука в ледяное озеро и держит под водой. Вспомню, как в метель передала Семену бусинку. Вот она, где сила моя! Закиваю, а бабушка глянет грозно и брови сведет.
– Почто за советом пришла, коли сама своим даром распоряжаешься?
– Прости, Ба, глупую и несуразную. Не буду больше. Как забрать теперь?
Бабушка покачает головой и вздохнет натужно.
– Больно будет, внученька.
– Не больней, чем сейчас, родненькая. Помоги, умоляю. Пропаду я скоро, высохну. Отпустить его должна, выгнать.
Кровинушка подойдет ближе и склонится надо мной.
– В ночь на Николая спать не ложись. В сундуке моем возьмешь полотно белое. Вышивай пока ни одной клеточки пустой не останется. А как утро заглянет в окошко, работу эту Морозке даруй да поблагодари красно, чтобы вернул силу чудесную. А затем, как почувствуешь прилив сил, маки да ружи на начатой в тот злой день картине вышивай и отдай гостю черноокому. Пусть деве своей пожалует. Аделюшка, но знай, сошьешь Семену любовь, свою порвешь…
И зазвенит ее голос в голове, будто колокол. Выскочу из сна с криком, а Семен рядом сядет и плечо крепко стиснет. Так хочет, чтобы я на ноги встала и любовь его подлатала. Не знает он, как больно мне делает. И не узнает никогда.
– Снова кошмар приснился? – склонится надо мной, а я увижу, как в темных глазах светлячки беснуются. Издеваются надо мной. Запах свежего дерева затревожит-заволнует. Отвернусь и зубы сдавлю так, что эмаль захрустит. А незваный проговорит мягко: – Рано еще. Ты полежи, а я печь растоплю. Хочешь, я потом тебе почитаю? Телефон забрал из машины. Сеть не ловит, но у меня книг там загружено уйма. Кстати, ты уже выздоравливаешь. Появился румянец и спишь всю ночь крепко: не кашляешь и не стонешь.
Кивну осторожно, а когда отстранится он, выдохну с облегчением. Сколько времени уйдет на вышивку любви его? Знала я на что иду. Каждая судьба – неповторимая, потому времени на волшебство уходит по-разному. Но зима долгая. Мне же спешить некуда! Только смеяться горько хочется.
Снег-дружок царапнет в окно и будто прошепчет: «Не скоро оттепель. Весны не видать тебе, Аделюшка».

Утро перед праздником спокойное, ласковое. Колокольчики не тревожатся, вьюга не бесится. Тишина вокруг девственная. Не перед бурей ли?
Хорошо, когда руки мужские есть. Помогает Семен много, всю тяжелую работу на себя берет. Дрова рубит, печь топит, воду греет, даже дорожки вчера вытащил и выбил на снегу.
Увлечемся мы работой. Общаемся легко, будто брат с сестрой. Но я не подхожу близко: чтобы запах его не слышать и не коснуться ненароком. Хотя дом вобрал в себя дух мужской, не выветрит никогда. Будет душу щекотать не один день, после того, как Семен уедет. Все сделаю, чтобы ушел. Давно сердце нитками багряными опутано, ничего с собой поделать не могу. Не развязать уже узлы. Навсегда люблю.
 Вечером мы уставшие сядем к столу, пироги есть да вино пить. Я пригублю напитка терпкого, а сама на бабушкин сундук покошусь. Тяжелая ночь будет. Выдержу-справлюсь ли?
Семен к телефону потянется. Читать соберется, а мне радостно и спокойно. Наберусь сил и вдохновения, слушая его голос низкий-певучий и ласковый.
Читал мне черноокий весь декабрь. Сказки да истории чудные. Я засыпала под них, как под бабушкину колыбельную.
После вина разморит милого. Уснет Семен быстро. Глаза глубокие закроются, и склонит голову нежданный мой над столом белой скатертью застеленным. Долго не решаюсь коснуться. Как вода в озере вначале зимы, окаменею, когда встану около него. Лишь в сердце огонь на волю рвется. Посмотрю и рукой потянусь. И захочется к губам прильнуть, но нельзя, нельзя, нельзя… Нитка алая намертво вросла в меня, не разрубить вовек. А черноокий молчит, только ресницы задрожат, будто снится что. Надеюсь, хорошее.
Поднырну под руку и к кровати гостя поведу. Он уж второй месяц на бабушкиной спит. Ложась, потянется рукой да по губам моим проведет, будто случайно.
– Адела, освободи меня… – зашелестит его шепот над ухом, а у меня колени подогнуться. Хоть бы не рухнуть тут. Опозориться. Ведь не знает он, что люблю его, безумная.
Упадет на подушку без памяти. Глаза плотно закрыты. Устал очень. Пусть поспит. А мне сегодня силу вернуть нужно.
Прошепчу одними губами:
– Помоги, Морозко. Прости меня глупую. Дай сил ночь эту долгую пережить.
Заскрипит стекло на окне, и на нем невиданные цветы да узоры распустятся. Лунный свет и звезды будто ярче засияют, погружая комнату в синеватый туман.
Проведу ладошкой, не прикасаясь, над губами Семена. Не трону запретное, сожму кулак до белых косточек. Не мое. Подтяну одеяло пуховое, укрывая его, и в коридор вывалюсь. Чтобы выдохнуть боль, чтобы не разбудить милого. Как же сердце свое латать буду, когда Семена к другой пришью?
Но сначала пусть иголочка моя оживет, простит меня за глупость. А если б я тогда не передала бусинку Семену? Вдруг сгинул бы в зимней пасти? Она же, зверюга, зубами «щелк!» и все… Даже думать не хочется. Лучше я страдать буду, чем представлю, что нет его больше.
Как оживет иголочка, на рубахе Семену охранную вышивку сделаю и поясок подарю. Пусть не люба, но мне не жалко тепла своего. Пусть оберегает.


Много времени уйдет на задание бабушкино. Игла мертвая едва движется, из пальцев выскальзывает, и нитка путается. Хорошо, что полотно невеликое. Но успею ли к утру вышить? С болью каждый стежок идет. Кусается, будто в плоть входит и принизывает меня насквозь. Выть и кричать хочется, но молчу я и губы кусаю. Только слезы сами по себе по щекам плывут, обжигают.
И когда первые лучи солнца коснуться полотна снежного, я последние стежки сделаю. Почти без сил. Удивляюсь, как кровью своей не окропила хлопок. Синие цветы на белой канве распустятся, словно живые. Понравится ли Морозке?
Накину тулуп и в стылое утро выбегу во двор.
А Морозко шалит. Снежинки по ковру пушистому гоняет и за ворот сыплет. И хохочет, дергая ветки вишни голой.
– Прими подарок, зимний хозяин. Не серчай на меня. Верни глупой силу чудесную. Не навсегда прошу. До весны верни. Потом можешь снова забрать.
Зашумит-завоет над ухом, голосами многими и ответит мне:
– Для доброго ли дела ты просишь, Адела?
Холод в грудь войдет, будто колышек, а я на колени упаду, взбивая подушку ледяную, как белок венчиком.
– Нет у меня выбора, Морозушка. Не знаю я, как быть дальше.
Вздох тяжелый над ухом пролетит и вышитое полотно соскользнет в снежный пух. Растворится в нем.
– Приму твой подарок. Разрешу тебе до весны силой пользоваться. Трижды подумай, только потом к работе приступай. А по весне силу верни и от меня подарок прими. Какой бы ни был, взять будешь вынуждена.
– Возьму, батюшка. Возьму, – отвечу пропавшим голосом и голову склоню.
Как домой войду, не помню. Только в глазах потемнеет, когда на порог ступлю.
– Адела, что ты делаешь?! – вскрикнет Семен и ринется мне навстречу. Подхватит под руки и к кровати потащит. На пальцы посмотрит и запричитает: – Что это? Зачем ты так? Где поранилась? Вот же приключение на мою голову!
Ноги не идут, и я падаю.
– Принеси… – шепчу, голову на подушку роняя.
– Воды?
– Нет… Иголку мою принеси, – свет пробежит перед глазами ярким бликом и погаснет.

Усну до вечера, а когда закатное солнце пурпуром глаза защекочет, распахну ресницы и оглянусь. Тихо в доме и пусто, будто нет никого кроме меня.
– Семен…
– Тут я, – выглянет из горницы, а моему сердцу и больно и тепло сразу. – Ты меня так испугала. Что ты творишь с собой? Зачем это?
Подойдет и присядет рядом.
– Иглу принеси, – за рукав дерну и в глаза черные посмотрю умоляюще. – Прошу тебя.
Нахмурится, головой тряхнет. Волос короткий отрос уже, на кончиках завивается и уши прикрывает. Но послушает и принесет мою вышивку. Знает даже какую. Много ведь рассказывала про работу свою.
Протяну руки, а саму трясет, как от горячки. Знаю на что иду, знаю от чего отказываюсь. Смотрит гость на меня, жалобно-тоскливо, и я сдаюсь. Не могу его удержать. Отпущу.
Вцепляюсь в иголочку, а она задрожит и запляшет в руке. Золотая пыльца рассыплется, будто солнце погаснет, и ляжет на канву. Ожила. О-жи-ла!
Семен к стенке и прижмется. Ошарашенный. Вздох тяжелый испустит и кулак зажмет.
– Не надо, Адела…
– Обещалась тебе и я выполню. Будет тебе счастье желанное, будет душа успокоена. Прости, что заставила тебя в этой тюрьме сидеть.
– Да ты при чем?! – вскрикнет он, а глаз от иглы не отведет. –  Я же сам приехал! Сам в бурю попал! Не хотел я жить, ты дала мне шанс. А теперь забираешь?
Гляну на него исподлобья. Что он бредит? Захмелел, что ли?
– Что ты говоришь, Семен? Неразумные речи. Ты в горячке что ли?
– Не нужно мне ничего! – разъярится он. – Ты себя полечи лучше, – отмахнется, а затем процедит сквозь зубы: – Не смей мне шить, не смей, слышишь.
– Так… – я запнусь. А игла, знай, свое вышивает. Стежки ровные, крестики пышные, как звездочки. – Что ж тебе надо тогда?
– Успокоила ты мою душу. Полечился уже. Не нужно ничего сшивать. Если суждено с ней быть – я и так буду, а если нет… – голову опустит на грудь широкую и выдохнет: – Просто домой хочу.
– Так иди. Не держу ведь тебя, – усмехнусь невпопад. – Жди оттепель и уходи.
Семен взглянет не меня горячим взглядом и кивнет.
– Хорошо. Так тому и быть!
Загорится злой огонь в глазах его черных. Что не так? Отвернется гость, в коридор пойдет, да дверью входной ка-а-к шарахнет.
А игла вышивает его долю светлую и счастье крепкое, не остановить уже. Пусть будет у него жена верная да пригожая. Детей на радость и благо в доме. Цветы-маки-ружи распускаются, алым цветом застилают полотно. Кто б знал, что именно эту работу начну, когда Семен ко мне на порог придет.
Не сможет отказаться теперь от волшебства, и я не смогу остановить иголочку. Видно так предначертано.
Плачу на канвой белоснежною. Горькие слезы губы обжигают, щеки будто крапивой натираются. Пальцы иголка больно ранит, не щадит, а картина вышивается, и узел на моем сердце все туже затягивается.
Вышиваю несколько месяцев. Семен тихий станет, не читает больше, только домом занимается. Изредка стоит на пороге и вдаль глядит. Тужит? По родному роду кручинится?
Тяжело стежки даются. Пальцы онемевшие последнее время, словно не мои. В день успеваю только десять крестиков вышить, а потом лежу на постели и гляжу в потолок.
В конце февраля неожиданно запахом весны потянет. Птицы громче запоют, да сосульки плакать начнут. Снежная шапка опустится, черными пятнами земля зарябит.
Плачу каждый день и каждую ночь, пока сила моя разбивает мне сердце. Прячу глаза и грусть-тоску свою от незваного. Вижу, что осталось в вышивке несколько рядов. Оттепель придет, и простимся мы с Семеном. Так должно быть. И так будет.
– Прекрати это, прошу тебя, – в который раз попросит черноокий. Присядет рядом, в теплые ладони руки истерзанные мои возьмет. – Не вышивай ее, не нужно.
– Поздно.
– Глупая ты, Адела. Не нужна мне другая. Зачем ее пришиваешь? Ведь чувствую, как сердце застывает, как ты отдаляешься с каждым этим крестом. Оторви нить. Остановись!
– Ты же сам просил. За этим приехал.
– Нет! Это ты так думаешь! – закричит и к себе потянет. – Я ведь ушел тогда и решил не возвращаться, но ты меня из стужи вытащила и собою согрела. Не нужен мне никто… кроме тебя.
Сердце стукнет в груди и остановится. Что я наделала! Игла теперь до конца дойдет, не простит мне она. Никогда.
– Не говори так. Ты же другую хотел, – гляжу в его глаза черные, а он к губам наклоняется. – Скажи, что ты сейчас лукавишь, что обманываешь. Не играй с моей душою. Как кот с мышкою.
– Это ты играешься, шитьем забавляешься, маленькая, а я просто люблю тебя.
– Се-е-емен, что ж ты раньше не сказал, милый мой? Зачем молчал? Не остановить уже иголочку, не оторвать нить. Другая к тебе пришьется. Не я.
Поцелует горячо, обнимая.
– Боялся, дурак. Казалось, что тянет к тебе просто из-за того, что взаперти столько времени, но нет же – весна идет и не хочу уезжать.
– Поздно… Поздно, понимаешь? Не исправить теперь. Права была бабушка, – я лицо руками закрою. – Нельзя было открывать тебе. Нельзя было впускать в дом. И мне жизнь не мила теперь и твоя разрушится.
– Разве ты не волшебница? Отмени свое шитье.
Прикосновения нежные, поцелуи сладкие. Кажется мир иным сделался. Не могу оттолкнуть его, не могу сердце связанное закрыть. Отвечаю ему неистово, горячо, со стонами, а сама знаю, что не быть нам вместе. Пред-на-чер-та-но.
Как уснет Семен, я к столу подойду. Слезы высохнут, да горит душа ярким пламенем. Иголочка засмеется и стежки новые вышьет. Нить завьется красочно и последний крест войдет острием в самое сердце. Вот и конец моей сказки. Вот он. Утром встанет милый, что в любви признавался, и покинет меня. Потому что я сама пришила ему судьбу другую. Красивую, но другую.
Так и станется. Волшебство не отменить, не вернуть. Заплатить только нужно. И волю чуда исполнить.
Семен проснется холодный и чужой. Заберет вышивку и помчится к другой, милой да пригожей.
Закрою дверь за ним и взвою в потолок. Сама виновата. Больно так, что яркое солнце кажется паяльником жгучим. Светит в окно, издевается, а мне кричать хочется. Что ж вы, духи, не спасли меня?! Что мне ваши знаки и предупреждения. Бабушка, забери к себе, подари мне свободу и покой. Не смогу без него.
– Глупая, Аделюшка… Боль пройдет, притупится, а радость она не всегда ожидаема. Просто живи дальше и добро людям неси. Оно окупится.
– Невыносимо горько, родненькая!
– Знаю, но помнишь Морозко подарок обещал?
Кивну, но сказать хочу, что мне ничего не нужно, а отказаться не смею. Слово дала.

* * *
Николька замахнется и разрубит чурку, а я гляжу в окно и любуюсь. Спасибо ему. Дров теперь у нас много, на всю зиму хватит.
Тяжелым камнем воспоминания о чернооком в душе сидят, но я стала сильнее и старше. Со всем справлюсь. И его со временем, пусть с годами, но забуду. Не одна ж теперь.
Гляжу вдаль, а по дорожке мощеной Семен идет. Другой какой-то: худой, прическа изменилась, в глазах, будто черное пламя плещется. Сердце мое птицей в горло влетит.
Пришлому Николька путь перережет.
Заговорят о чем-то, но не услышу я. Зачем незваный приехал? Душу потерзать? Или полечить кого в семье надобно? Для другого же я не гожусь. Силу Морозко не забрал, смиловался. Сказал, что мое добро ценное, и иголочке приказал слушаться. Теперь работа легче идет: ладно и быстро.
Громко заспорятся мужики на улице, но о чем не ведаю. Николька топор в землю бросит, кулак сожмет да Семену в лицо замахнется. Тот покачнется, и на ворота с колокольчиком рухнет. Только ноги сверкнут.
Распахну дверь.
– Что ты делаешь, Колька?! – закричу.
– Разбирайся сама! То ревешь из-за него, а теперь, как явился, объятия раскроешь?
– Не говори так. Не мой он. Не мой. По другому поводу пришел…
А Семен поднимет голову, и увижу я снова тот горячий взгляд. Что случилось с ним?
– Почернели розы и маки, и на днях рассыпалась белая канва. Я будто очнулся ото сна. Вот, к тебе сразу поехал. А та, что ты мне пришила, давно не моя – замуж вышла. И несколько лет они с моим лучшим другом счастливо живут. Из-за нее я тогда приезжал, отомстить хотел, – выдохнет тяжело: – Что-то волшебство твое бракованное, Адела.
Встанет и пойдет ко мне, обнимать потянется. Выскочит из-за его спины пес кудлатый да лизать ему руки примется.
– Перестань, Гром. Вон хозяйка твоя, ей руки и целуй, – засмеется гость, а я губы ладошкой прикрою, чтобы не закричать. Поняла я почему вышивка не сработала. Укололась ведь тогда. Кровь свою отдала. За него заступилась. Свою душу ему подвязала. Только не волшебство это. Любовь настоящая.
А из дома плач и крик послышится. Закушу губу и пущу Семена внутрь. Пусть идет вперед.
Туфли скинет у порога, куртку на пол бросит и к люльке ринется, где малыш наш заливается. Звонко так, что соловей по весне.

Спасибо, что были со мной до конца! Другие мои книги можно найти на сайтах ЛитРес, Призрачные миры и Лит-Эра. Новости и новинки - https://vk.com/bilykdiana
С уважением,
Диана Билык