Матильда и другие - паны при дворе Романовых

     Станислав Понятовский и Северная Семирамида

«Ее державе многие языки
В минувшие покорствовали дни.
Она вдалась в такой разврат великий,
Что вольность всем была разрешена,
Дабы народ не осуждал владыки.
То Нинова венчанная жена,
Семирамида, древняя царица»,
Алигьери Данте, «Божественная комедия»

«Семирамида - в  древнеармянской мифологии
легендарная царица Ассирии, супруга легендарного царя Нина,
убившая его хитростью и завладевшая властью»,
 Википедия

Принимаясь в своё время за повествования о близости прекрасных панночек во главе с Матильдой Кшесинской к царскому трону и, собственно, к телу Романовых - царей и наследников российского престола, не представлялось нам, что повествования эти будут иметь такие минорный финалы (см. «Матильда Кшесинская и другие…»). А посему показалось, что если такая ситуация сложилась с женщинами-польками, то может быть более оптимистичными будут повествования о мужчинах-поляках, близких к романовскому трону?
А были ли они? Ведь повествование наше было о семейно-любовных связях женщин польской национальности с Романовыми-мужчинами… Но ведь же были у нас женщины-царицы и правительницы, да и не мало в своё время – т.е. в 18-м веке, который назван в отечественной историографии «женским». А правили они, за исключением одной – Анны Леопольдовны, - будучи формально одинокими, т.е. вдовами или же незамужними. Да и у Романовых-царей, пребывающих на троне, были жены, носившие, естественно, с ними общую фамилию. А ведь могли же они иметь, так сказать, сердечных друзей и даже, не побоимся этого слова, любовников?! И ведь могли же среди них быть лица польской национальности, или, фигурально выражаясь, панны? Т.е. наверняка вопрос этот поставлен правильно, да и копаться в памяти долго не стоит… Вот же, к примеру, был такой … Впрочем история, как наука, требует последовательного изложения.

«По прошествии года и великой скорби приехал нынешней король Польский…»

Слова эти из «Чистосердечной исповеди» императрицы Екатерины Второй приводили мы, когда излагали детали её романа с одним из многочисленных героев этой самой исповеди - Сергеем Салтыковым (см. «Был ли император Павел I Романовым?»). И относились они к тому времени, когда после рождения в семье наследника престола сына - Павла Петровича - и внезапной служебной командировки камергера С. Салтыкова в Стокгольм для информирования шведского двора об этом счастливом событии, - у Екатерины Алексеевны (тогда еще супруги наследника) не было постоянного любовника.  Это скорбное время тянулось, как в последствии писала императрица (год написания сей исповеди примерно 1774), -  целый год! Но могла ли Екатерина пробыть без мужской, так сказать, ласки такое длительное время, нам не ведомо. Но то, что была она все это время лишена интимного внимания своего законного супруга – Петра Фёдоровича, - это исторический факт, подтвержденный многими источниками.
Матушка Екатерины, т.е. Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской  - принцесса Иоганна Елизавета Гольштейн-Готторпская, - судя по воспоминаниям современников отличалась необузданным сексуальным темпераментом, а поскольку некоторые подобные болезни, в данном случае – нимфомания, часто передаются по наследству, то, видимо, и Екатерина страдала ею. Но страдала ли она этой болезнью или наслаждалась – тому свидетельством её интимная жизнь, как во время замужества за Петром Фёдоровичем - Петром III (по мнению некоторых историков, весьма формального), так и последующие долгие вдовьи годы.
Так что, насколько сильно «скорбела» Екатерина после отъезда своего долговременного сердечного друга - «прекрасного, как день», - Сергея Салтыкова с дипломатической миссией к европейским дворам, да и способна ли была она по анамнезу её болезни на это страдание, нам не ведомо. Но, когда Салтыков вернулся в С.-Петербург после успешно выполненного поручения, он, видимо с некоторым удивлением, нашел свое место возле обожаемой им супруги Наследника престола, слегка, так сказать, занятым. И занято оно было героем нашего теперешнего очерка - Станиславом Понятовским. Как это произошло, т.к. почему – нам понятно из предыдущего изложения, - об этом несколько позже, а сначала немного анкетных данных о Станиславе – будем называть его так для краткости, тем более, что в описываемый период был он довольно молодым человеком.

«Свет решил, что он умен и очень мил….»

Представитель знатного шляхтецкого рода Понятовских – Станислав Понятовский - родился в 1732 г. Отцом его, согласно анкете, был также Станислав и, как ни странно, тоже Понятовский. Почему ни странно – а это потому, что наш Станислав был шестым ребенком Станислава-старшего, которому на момент рождения четверного сына было уже далеко за пятьдесят. Матушка Станислава – Констанция, - была моложе своего зрелого супруга на 20 лет (посему и возникли толки о «темном» происхождении Станислова-младшего) и принадлежала к еще более знатному роду князей Чарторыйских. Род этот был настолько древний и сильный для такой постоянно слабеющей и ветреной страны, как Речь Посполитая, что в народе звался просто – «Фамилия».  Да и родился Станислав в поместье Чарторыйских возле городка Каменца-Литовского, что находится на территории современной Белоруси, на её самой западной окраине, которая как бы хочет убежать назад в Польшу, да крайний (по нынешним временам ничто нельзя считать окончательным) послевоенный территориальный раздел восточной Европы не дает.
Не будем утруждаться описаниями ранних лет взросления нашего героя, тем более, что, будучи сыном такого деятельного отца, а пан Понятовский-старший, который прожил долгую жизнь, за свои годы переменил множество ясновельможных панских постов в Речи Посполитой, и, имея таких родственников, как братья его матушки, - он в итоге занял подобающее место в верхушке польско-литовского общества того времени.
На этапе расцвета своей юности пан Станислав-младший застал самую, что ни есть, середину 18-го столетия, которая для Речи Посполитой (будем дальше для краткости называть её Польшей) оказалась на редкость спокойной. Правда, совсем недавно закончилась общеевропейская Война за австрийское наследство, отгремели залпы Первой и Второй Силезских войн, через территорию Польши прошагали армии Австрии, Пруссии, Швеции и России. Вроде как закончилась перманентная гражданская война между сторонниками Станислава Лещинского и Августа III Саксонского -  последний курфюрст Саксонии, сын Августа Сильного, и правил тогда в Польше. И, пока в Польше было на удивление спокойно, родители отправили Станислава учиться в Англию. В общем, его юность вполне укладывалась в шаблоны жизни сына члена олигархической верхушки всех стран, времен и народов.
Благодаря учебе в Англии, Станислав, собственно, и попал в Россию. Благодаря полученным в туманном Альбионе знаниям, он смог определиться, как это сейчас называется, на стажировку по дипломатической части при английском посланике в Дрездене, а потом в С.-Петербурге - Чарльзе Генбюри Вильямсе. И с этой, судьбоносной для Станислава, дипломатической миссией в составе английского посольства он оказался в столице Российской империи при дворе императрицы Елизаветы Петровны.
Нужно сказать, что дипломатическая служба при императорском дворе в то время требовала хорошей физической формы. Как пишет мемуарист: «Дела делались в промежутках времени между балом, комедией и маскарадом».
В поздние годы своего правления (конец пятидесятых годов 18-го века) императрица Елизавета Петровна редко находила время для выслушивания нудных сентенций европейских послов, и практичный, как все англичане, Вильямс обратил внимание на набиравшую «политический вес» молодую жену наследника престола – Екатерину Алексеевну. Причем, чтобы тогда еще великой княгине Екатерине  слушать его политические разговоры было не очень скучно, посол Вильямс представил  ей подающего надежды стажера Станислава. 
Перспективному стажеру-дипломату тогда было где-то 23-24 года. У него было не лишенное приятности лицо, гордая осанка молодого шляхтича, но не просто рубаки-пана, а эдакого салонного шляхтича, знающего про Вольтера и вообще… Пусть он и не мог по части лица составить конкуренцию Сергею Салтыкову, зато, как говорят англичане, был gentleman в полном смысле слова. В общем, он был приятен Екатерине, что называется на контрасте с первым сердечным другом – С. Салтыковым: обладал разносторонним образованием, но без занудства; имел привычки утонченные, но без французской слащавости; воспитание космополитичное, но не беспочвенное.  В общем: «… он по-французски совершенно мог и изъясняться и писал, легко мазурку танцевал и кланялся непринуждённо, чего ж вам более?» - как-то так… Для Екатерины он стал привлекателен своей умственной культурой и светским лоском, которые она всегда ценила в своих мужчинах-спутниках впоследствии.
«Он умел вести искристый разговор о самых отвлеченных материях и искусно подойти к самым щекотливым темам. Он мастерски писал записочки и умел ловко ввернуть мадригал в банальный разговор. Он обладал искусством вовремя умилиться. Он был чувствителен. Он выставлял напоказ романическое направление мыслей, при случае придавая ему героическую и смелую окраску и скрывая под цветами сухую и холодную натуру, невозмутимый эгоизм, даже неисчерпаемый запас цинизма. Все в нем пленяло Екатерину, даже некоторое легкомыслие, которое, как это ни странно, всегда нравилось ей, может быть, вследствие какого-нибудь таинственного сродства с ее собственной твердой и уравновешенной натурой», - так характеризовал начало их отношений бытописатель того времени.
Впрочем, сам Станислав был о себе весьма критического мнения, что, собственно, простительно для молодого человека, не лишенного рефлексии, являющейся признаком ума и воспитания:  «Я был бы доволен своею наружностью, если бы мой рост был выше на один дюйм, нога была лучше сложена, нос не столь походил на орлиный, бедра были поуже, зрение лучше и зубы более виднелись!», - писал он позднее о себе самом двадцатилетнем.
Кроме того: "Сперва строгое воспитание отдалило меня от всяких беспутных сношений; затем честолюбивое желание проникнуть и удержаться в так называемом высшем обществе, в особенности в Париже, охраняло меня в моих путешествиях, и целая сеть странных мелких обстоятельств в моих попытках вступить в любовные связи в других странах, на моей родине и даже в России как будто нарочно сохранила меня цельным для той, которая с той поры властвовала над моей судьбой". Это уже собственные признания Станислава о его, так сказать, моральном облике того времени. Насколько он искренен в них, судить, увы, невозможно.
Но Станислав не был так самонадеянно легкомысленен, чтобы «сжечь все мосты» и очертя голову броситься в водоворот, так сказать, страсти… Теплолюбивый поляк был конечно же наслышан о Сибири, любоваться красотами которой иногда направляли ветреных повес, необдуманно позарившихся на удовольствия Елизаветинского двора. А императрица Елизавета была, что называется, плоть от плоти дщерь Петра Великого, и при ней особо не забалуешь. Но Станислав неожиданно обнаружил негласную поддержку своих, пока смутных, намерений в лице всемогущего канцлера империи Алексея Петровича Бестужева-Рюмина.   
Дело в том, что Станислав, конечно же, не просто так для стажировки оказался при Елизаветинском дворе. Пользуясь короткой мирной передышкой в европейской политике, касающейся Польши, его вельможные родственники - дядюшки по материнской линии, князья Чарторыйские, - решили освежить свои политические взгляды и попробовали найти стратегического партнера к северу от Варшавы.
 Чарторыйские поручили племяннику прощупать почву для защиты их интересов при Российском дворе. Они решили попробовать проводить политику компромиссов и сближения с исторически естественным врагом - Россией -  и диверсифицировать, так сказать, риски, ослабив привязку Польши к её долговременному союзнику – Франции.
Какие примерно цели имела английская дипломатия в лице посла Вильямса, сказать затруднительно, потому, что у «Англии нет постоянных друзей и врагов, а есть постоянные интересы».  Но – это большая политика  к нашему изложению отношения не имеющая.
И две заблудшие в лабиринтах большой политики души неизбежно должны были найти друг друга. Да и почему же им было не найтись?!  Вот как  впоследствии об Екатерине отзывался сам Понятовский: "Она недавно лишь оправилась после первых родов и находилась в том фазисе красоты, который является наивысшей точкой её для женщин, вообще наделенных ею. Брюнетка, она была ослепительной белизны; брови у нее были черные и очень длинные; нос греческий, рот, как бы зовущий поцелуи, удивительной красоты руки и ноги, тонкая талия, рост скорей высокий, походка чрезвычайно легкая и в то же время благородная, приятный тембр голоса и смех такой же веселый, как и характер…" Чего же боле?! Легкомысленный Станислав забыл про Сибирь...
          Ну прямо по М. Цветаевой: «Наконец-то встретила Надобного - мне: У кого-то смертная Надоба - во мне».

Французская болонка и английский кошелек

Узкий кружок «малого двора», т.е. ближний круг Наследника престола Петра Фёдоровича, представлял собой, ну может быть не шведскую семью, но очень интимное сообщество молодых людей, за неимением  для себя серьезных занятий, проводивших время в невинных забавах и откровенном волокитстве. Поэтому связь великой княгини Екатерины Алексеевны и Понятовского вскоре открылась. 
Екатерина любила собачек и держала при себе болонку. Так вот та, естественно, как все комнатные собачки вскоре привыкла к парфюму Понятовского. Встречая лаем прочих гостей жены Наследника, собачка эта, напротив, стала ласкаться к Станиславу. Наблюдательный визитер малого двора - шведкий граф Горн - посему как-то прокомментировал Понятовскому поведение комнатного животного:  "Нет ничего ужаснее болонок; когда я влюблялся в какую-нибудь женщину, я первым долгом дарил ей болонку и, благодаря ей, узнавал о существовании более счастливого соперника".
   
Видимо, точно так же узнал о наличии счастливого соперника Сергей Салтыков, вернувшись из своего европейского турне.  Он не был ревнив, но, чтобы не смущать молодых влюбленных, его поспешили отправить в новую командировку. Екатерина особо не грустила – их общий сын Павел воспитывался вне малого двора, поэтому об отце не напоминал.
Но всепоглощающая страсть требует материальной подпитки. А императрица Елизавета Петровна в том, что касалось её племянника-наследника была скупа. Малому двору хронически не хватало средств, а поскольку у Петра Фёдоровича завелась новая пассия – Елизавета Воронцова, - жене Екатерине перепадало всё меньше наличности.
Но здесь подсуетился Вильямс: англичане на благое дело – интимный шантаж, - денег не жалели. В архивных делах нашлись расписки Екатерины на значительные по тем временам суммы. Общий баланс её «заимствований» у англичан не известен, но  расписки, подписанные великой княгиней на общую сумму в 50.000,00 рублей (прописью – Пятьдесят тысяч рублей 00 коп.!!!) за 1756 г., да еще дополнительный внебюджетный займа, были, очевидно, не единственными, так как, испрашивая средства, Екатерина писала банкиру Вильямса метру Вольфу: "Мне тяжело опять обращаться к вам". Всем влюбленным всегда немножечко не хватает для полного счастья деньжат…
  А что же великий князь Петр Фёдорович? Разве он не высказал своего веского мнения по поводу пребывания польского дипломата в столице Российской империи?
 Но ведь муж всегда узнает последним… Новость эта дошла до Наследника  в июле 1758 г. Как-то  ранним утром, выходя из аппартаментов Екатерины в Ораниенбауме, где жил своим двором Пётр Фёдорович, Понятовский был арестован солдатами охранения. Наследник повелел караулить резиденцию на всякий случай, прекрасно зная недавнюю российскую историю. Одетого, как Гамлет в плащ, Понятовского бесцеремонно задержали и привели к великому князю. Пётр самолично принялся допрашивать ночного гостя – будучи сам прямолинейным, он любил, чтобы с ним были откровенны, - факт ночной прогулки дипломата мог навести его на мысли о готовившемся против него заговоре.
Мемуарист пишет: "Он (Петр Федорович) уверял, что "все может устроиться", если ему скажут, в чем дело. Молчание арестованного вывело его из себя. Он заключил из него, что этот ночной посетитель имел злокозненные намерения против него самого, и вообразил или притворился, что жизнь его (Петра Федоровича) была в опасности. Не обнаружь присутствия духа один соотечественник (видимо, коллега Понятовского по дипломатической миссии), недавно приехавший в Петербург в свите принца Карла Саксонского, Понятовский дорого поплатился бы за свою неосторожность. Но великий князь все же в течение нескольких дней поговаривал о том, чтобы наказать иностранца, пытавшегося обмануть бдительность его аванпостов. Екатерина испугалась и решила принести большую жертву: она оказала Елизавете Воронцовой (имеется в виду любовница Петра) любезность, о которой та никогда и не смела мечтать. Понятовский со своей стороны стал также заискивать у фаворитки.
Елизавета Воронцова не заставила себя долго просить. В тот же день, переговорив предварительно с великим князем, она впустила Понятовского к Наследнику.
«Не безумец ли ты, - воскликнул Пётр, увидев его, - что ты до сих пор не доверился мне!».
 Он смеясь объяснил, что и не думает ревновать; меры предусмотрительности, принимаемые вокруг ораниенбаумского дворца, были лишь в видах обеспечения безопасности его особы. Тут Понятовский вспомнил, что он дипломат, и стал рассыпаться в комплиментах по адресу военных диспозиций его высочества, искусность которых он испытал на своей же шкуре. Хорошее настроение великого князя усилилось.
"С этими словами, - рассказывает Понятовский, - он идет в комнату своей жены, вытаскивает ее из постели, не дает ей времени одеть чулки и ботинки, позволяет только накинуть капот, без юбки, в этом виде приводит ее к нам и говорит ей, указывая на меня: "Вот он; надеюсь, что теперь мною довольны" (конец цитаты по К. Валишевскому «Роман императрицы»).
 "Я часто бывал в Ораниенбауме, - вспоминал Понятовский: - я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице, ведшей в комнату великой княгини; там были великий князь и его любовница; мы ужинали вместе, затем великий князь уводил свою любовницу и говорил нам: "Теперь, дети мои, я вам больше не нужен". - Я оставался, сколько хотел".
Станислав-дипломат стал постепенно завоевывать расположение великого князя, насмехаясь над польским королем и его министром, воздавая, таким образом, косвенно почтение Фридриху, которым восхищался Наследник престола.
Между тем, волей-неволей участвуя в дипломатической игре, Понятовский становился  фигурой, раздражавшие дипломатов-профессионалов, обретавшихся при Российском дворе.
Дипломатия переменчива, и Понятовский вскоре лишился официального положения  в составе английского посольства. Мало того - дипломатические круги стали добиваться удаления его из России!
Императрица Елизавета готова была уступить настояниям саксонского двора, требовавшего удаления Понятовского, т.к. с миссией из Дрездена прибыл официальный посланник. Спрашивалось: на каком основании поляк, не будучи ни англичанином, ни дипломатом, входил в состав английского посольства? Почему, собственно, не имея никакого положения, он вздумал играть какую-то самостоятельную роль? 

Но все эти профессионалы-политики и придворные не учли интимного  фактора: они не дооценили связь Станислава с женой Наследника. Боясь лишиться своего нежного друга, Екатерина принуждена была вступить в политическую игру. Здесь историки бесстрастно рассказывают, как Екатерина, со свойственной ей педантичностью, участвует в суете вокруг сначала удаления, а затем возвращения Понятовского ко двору. Приводятся многочисленные доводы за и против её политической роли на этом этапе российской истории и т.д.
Но все эти сухие исследования не особо разбираются в том, чем на самом деле была озабочена Екатерина. А просто это была страсть! Страсть женщины, приближающейся к тридцатилетнему возрасту, т.е. к пику её сексуальности, причем сексуальности, которую она не могла удовлетворить в законном браке. А тут еще и паталогическая наследственность по материнской линии... 
Читая переписку Екатерины этих лет - а ведь сохранились многочисленные её письма к зарубежным адресатам, - нельзя не заметить, как её любовная (а ведь мы взрослые люди, читай - физиологическая) страсть сквозит за протокольно вежливыми формулировками. Как нетерпеливое желание ( а ведь мы взрослые люди, читай – похоть) снова лицезреть и прижать, так сказать, к груди своего возлюбленного опрокидывает приличия и условности придворного этикета. 
А сам Станислав Понятовский? «В раба мужчину превращает красота…».  О нем ли это? Екатерина не была неотразимой красавицей. Но разбуженная в этой - по определению, как немке, - холодной женщине сексуальность, все опрокидывающее желание обладать  (обладать сначала мужчиной, потом – страной)  подвигло его - как человека, в целом, слабохарактерного, - стать, нет – не рабом, а скорее слугой этой страсти…

Ибо, как сказал Вильям наш, понимаете ли, Шекспир в 129-м сонете:

Растрата духа посреди стыда,
Что так убийственна, убога и ничтожна,
Она насытит похоть лишь тогда,
Когда она груба, жестока, ненадежна.

Отраду тела, обратив в презренье,
Любовник страстный, получив усладу,
В банальном и фривольном изреченьи
Обманом пошлым назовет награду.

Сойти с ума, но лишь бы обладать
Богатством плотским и всегда чрезмерным,
С блаженством ли, с досадой переспать,
И близость сделать чувством эфемерным.

Нас мир банальный не вернет назад,
Когда огонь небес бросает страстью в ад!
(перевод автора)


О том, как связь польского мажора Станислава и немецкой принцессы - российской великой княгини, стала предтечей превращения её в Северную Семирамиду (определение Вольтера), а его - в короля Польши, это уже другой, более серьезный разговор…