Деревенская повесть

«Гладко было на бумаге,               
Да забыли про овраги,
А по ним ходить..»


Л.Н. Толстой

ПРЕДИСЛОВИЕ

После мартовских морозов, о которых говорят, что они «Корове рога сшибают», подул внезапно влажный, с полудня, ветер, и целую неделю не переставал ни на минуту. На буграх и склонах оврагов появились темные проплешины, но в оврагах и долках лежал ещё глубокий, слегка побуревший снег, а под ним уже накапливалась едкая весенняя вода. Прилетели грачи и на правах старых хозяев торопились побывать везде: и на старых токах, и на выбранных за зиму стоговищах, и на полевых дорогах. Надо было им отдохнуть после дальней дороги, набраться сил, чтобы начать строить новые гнезда и подновлять старые. Люди, завидев их, теплели лицом и сердцем – грачи первые вестники весны. С первыми теплыми днями пришла весенняя пора в колхозный край, именуемый  «нечерноземьем».

***
Мишка сидел на печи, прислонившись спиной к теплой трубе и «калил» пятки. Внизу, у бокового окна, придвинувшись ближе к свету, сидел дед Захар и ковырял шилом Мишкин валенок.
Прежде чем сесть сапожничать, дед всыпал Мишке «горячего» ремня за расхлестанный валенок, на что Мишка не очень осерчал – сам виноват. А все дружок  Васька.  Возвращались из школы. Училка Максимовна объявила всей школе о каникулах, и впереди была целая неделя отдыха. Шли, весело толкаясь, шлепали друг друга по спинам сумками с учебниками, подсекая сзади друг другу ноги. Васька увидев впереди мерзлую кочку, решил подшутить над дружком: забежав вперед, замахнулся сильно на кочку ногой, будто собирался ударить её, но сделал вид, что промахнулся. А Мишка не промахнулся, ударил точно. Но когда глянул на свой правый сапог, на глаза навернулись слезы: стелька подшитого дедом валенка отвалилась, и из сапога торчала голая ступня. Васька, конечно, злорадствовал. Он сидел на корточках, обхватив руками сумку, и судорожно икал, потому что смеяться уже не хватало духу. Так с полдороги и пришлось идти в разбитом валенке, подставляя голую ногу свежему апрельскому ветру. Но теперь беда была позади. Да и дед уже пожалел о своей горячности: внук был сирота. Мишка осиротел, когда ему не было и двух лет: отец погиб на фронте, а мать попала в аварию на торфоразработке, куда завербовали её в войну. Отогревшись на печке, Мишка думал, прикрыв по-кошачьи глаза, но изредка поглядывал на деда. Дед, как казалось Мишке, мог ещё ввалить «горячего с кончиной», и надо было быть начеку. Но дед ковырял и ковырял шилом валенок. Светлая капелька появлялась у него на кончике носа, росла до критической величины и падала на валенок. Мишку это слегка забавляло. За окном плакали сосульки, и сизый дедов нос составлял им естественную конкуренцию. Мишка не знал, что на кончике носа у деда скапливались слезы, тихо бежавшие из глаз. Парень было уже задремал, когда за окном послышался шум, похоже было что кто – то верхом прогнал на лошади.  Было слышно даже как свистнул кнут, да у коняки грюкало что – то внутри. Куда сон, куда дрема! Даже дед привстал со стула, стараясь в подтаявшее сверху окно разглядеть верхового, но где там… Мишку как ветром с печки сдуло. Сунув ноги в стоявшие под приступком дедовы бахилы, рванув с гвоздя пиджак и шапку, он пулей вылетел на крыльцо, Но на улице никого не было видно. «Председатель прогнал» - догадался Мишка и, с трудом удерживая на ногах бахилы, попрыгал к Васькиному дому. Васька обмолвился утром, что отец еще до свету уехал на Орлике в район. Но поехал он в санках, а не верхом. Мишка сам видел тот узкий след от полозьев. Вымахнув на проулок Васькиного подворья, Мишка резко дал по тормозам и по гололеду скатился к крыльцу. На крыльце, в накинутой на плечи фуфайке, без шапки, в старых валяных опорках стоял дружок Васька. Его похоже тоже сдуло с печки неожиданное событие. Во дворе, матюкался на чем свет, стоит  Мишкин отец, дядя Василий: он держал одной рукой под уздки Орлика, а другой пытался накинуть на спину коня старый чапан. Орлик испуганно шарахался от набрасываемой на него одежи и дрожал всем телом. От него густо шел пар и мокрая, лоснящаяся кожа судорожно подрагивала. Ноги тоже заметно дрожали. Конь фыркал, дико косясь глазами на старый чапан, и ходил кругами, вырываясь из рук председателя. Наконец дядя Василий оставил свою затею, и увидев на крыльце Ваську шумнул на него: «Чего рот раззявил, помогай отцу «вороненок»! Ваське только того и надо было. Он мигом перемахнул через перила крыльца и вот уже цепкими руками ухватился за уздечку. «Орлик, Орлик, ну успокойся, миленький, ну что ты дурашка. Ну, ну, ну, ну» - успокаивал коняку Васька. Орлик хорошо помнил Васькину ласку и стал постепенно успокаиваться. Он все медленнее перебирал ногами, меньше крутился, хотя ноги по-прежнему дрожали. «Мишка, давай сюда!» - крикнул Васька, увидев дружка. Мишку упрашивать не пришлось. В момент он подскочил к Орлику и ухватился за уздечку с другой стороны. Дядя Василий, поняв что мальцы справятся с конем, велел им накинуть осторожно чапан и поводить Орлика по подворью. «Пить смотри не давай. Поводи только, не давай ему застаиваться, понял?»  - наказал отец Ваське и быстро пошел в дом.  Ваську учить не надо, он знал, что разгоряченную лошадь надо накрыть чапаном и поводить сполчаса и не поить пока не остынет. Корма дать можно, а поить нельзя: обезножит конь.
«Мишка, ты держи крепче, а я запрыгну на Орлика. Потом подашь мне чапан, только гляди, не вырвался бы» - наставлял Васька друга. Васька мигом вскочил на Орлика, погладил коня по шее и тот встал, как вкопанный. Мишка осторожно подтянул чапан к брюху коня и Васька, ухватившись за него как клещ, втащил одежу на круп. Дело было сделано. Васька спрыгнул, взял Орлика под уздцы и бегом ударился по подворью. Мишка, с трудом удерживая на ногах бахилы, гонялся за ним с тонким прутиком, попугивая им коня. Минут двадцать гоняли они животное по двору, не давая ему остановиться ни на минуту, пока Васькин отец не появился снова на крыльце. «Васька!» - крикнул он сердито, - «будет с него, заводи во двор да сена дай». Ребята поставили коня в стойло и довольные вошли в избу. Мать, увидев Ваську почти раздетым, шлепнула парня по затылку: «Чего раздетым вылетел? Вишь горячие с отцом какие. Один коня ни за что, ни про что, угробил было, другой себя нисколько не жалеет!». «Ну ладно, ладно, угомонись!» - прикрикнул на жену дядя Василий, – «Парень делу помогал. Вот и Мишка тоже помогал, молодцы ребята. А коня мы сейчас лечить будем, да и сам я прозяб чтой – то!». Он достал из грудного кармана френча пятидесятирублевку и сунул Ваське в руку. «А ну-ка, Орлы! Одна нога здесь, а другая там, сгоняйте к Маньке в кооперацию, а если её там нет, то на дом, пускай даст литровку белого» – наставил ребят дядя Василий. Ребята, легкие на ноги, стрельнув сенными дверями, выкатились на проулок.

***
Деревня Малые Овражки, родное гнездо наших маленьких птенцов, имела свою географическую особенность: её надвое разделял глубокий овраг, по дну которого протекал от родника в вершине оврага ручей. От оврага на левую и правую стороны отходили малые овражки -  именуемые по – местному «стрелицами». В летнюю пору по склонам оврагов поднималась буйная, сочная трава. Дно оврагов зарастало сочной осокой, где водилось большое количество чибисов, именуемых в народе «пигалицами». В густом разнотравии водилось много земляники и клубники. Местной ребятне бывало только стоило прознать о том, что появилась земляника, как по склонам оврагов уже видны их линялые рубашонки и платьишки. День деньской не умолкал радостный ребячий гомон. Здесь был главный сенокос колхоза «им. В.И. Чапаева». Здесь никогда не пасли скотину, боясь сгубить ручей и остаться в зиму без сена. Овраг с мелкими овражками и дал деревне название – Малые Овражки. Большими Овражками называлось соседнее село. По расположению оно отличалось от Малых Овражков тем, что стояло на склоне холма, а овраги находились за селом, между полями. Не было в Больших Овражках таких буйных садов, как в Малых Овражках. Глубокие овраги были бедны растительностью, по их склонам пасли скот, от чего овраги становились более широкими и глубокими.
Ещё одной особенностью были отмечены Малые Овражки: одна половина деревни была расположена на горе, жители её звались горскими, а другая половина – под горой. И хотя это был единый колхоз, горские составляли одну бригаду, а подгорские – другую. Овраг делил деревню не только по географическому принципу, но и по социальному. Подгорские жили позажиточнее, чем горские. Здесь под горой находились все колхозные постройки, жили большей частью молодые мужики, уцелевшие в войну, и подростки,  возмужавшие в военные годы и заведшие семьи уже после войны, построившие свои дома. На горе большей частью жили вдовы да старухи. Война, словно жестокая буря, повыдергала мужскую половину на горе, оставив вдов с выводками ребятишек. Под горой тоже хватало вдов, но их сиротливые дома были менее заметны среди добротных мужицких домов.  Дома на горе стояли далеко друг от друга покосившись, которые вправо, которые влево, а которые просто присев, словно собака на озябшие ноги, на подгнившие венцы. Соломенные их крыши словно выгоревшие бабьи платки пестрели летом по всей горе. Безжалостные летние грозовые ветра раздували убогие крыши, их снова подправляли и от этого они выглядели еще пестрее. Одна беда была у всех горских вдов: им неоткуда было ждать помощи, кроме как от колхоза, и поэтому жили они дружно и работали на совесть. А правила вдовами на горе тоже вдова, но бездетная, продавщица Манька. По фамилии её мало кто звал, да и принято было в деревне испокон веков звать по – уличному. Её и звали по уличному прозвище: Манька Языкова, за бойкий язык, а по ней и мать её старуху Лукерью. Под горой находилось правление колхоза и со всеми заботами горские шли сюда к председателю Василию Ивановичу Лукашину, прозванного по дружбе Чапаем. На горке располагались мельница и магазин, и это как – то уравнивало горских с подгорскими. Манька мало бывала в магазине, особенно зимой, так как он  не отапливался. Весь необходимый ассортимент сельских товаров Манька имела на дому, держала все в холодном чулане, и деревенских мало смущало, что магазин закрыт: они шли к Маньке на дом и отоваривались, даже в позднее время.
Ребята шли в гору. К вечеру стало подмораживать, ноги скользили и то один, то другой давали «леща»: шлепались на дорогу под общий хохот. Васька, забыв про наказ «мигом», рассказывал дружку про отцову поездку в район. Василий Лукашин стал председателем в военную пору. Призван он был на фронт в кавалерию, служил и воевал недолго, был ранен под Можайском в голову и по чистой демобилизован в 1942 году зимой. Старый председатель умер зимой 41 – го и дядя Василий был избран единодушно председателем: к весне колхоз стал управляемым. Васька родился уже без отца и на фронт отцу послали на листочке его ручонку с пальчиками обрисованными карандашом. Отец по – этому поводу, будучи навеселе, шутил с друзьями, называл Ваську «пистолетом образца 1941 года». Отец любил Ваську больше всех из детей, но любовь его была мужицкой, строгой. Лукашин старший самозабвенно любил лошадей, но был не в меру горяч отроду, а тут ещё ранение в голову сказывалось.
Колхозники побаивались его, но по – своему любили: он был справедлив. Но Васька рассказывал дружку про другое.  Поведал он о том, что отца вызывали в район по семенному фонду. Комиссия приезжала на днях из Гагина, проверяла хозяйство и нашла его в хорошем состоянии да в складских делах вышла неувязка. Васькин отец, хоть и хозяйственный был мужик, но не без греха: любил выпить, а по пьяному делу был неразборчив. Выпивши, был прост чрезмерно. Этим и пользовались собутыльники. Хромой кладовщик Лукьяныч, тоже бывший фронтовик, ногу свою оставил под Вязьмой и по – пьянке часто голосил про потерянную ногу, стуча кулаком в сердцах по деревянному протезу.
«Иваныч – звал он Лукашина – где моя нога таперя!» «Сгинула твоя нога, в огне сгорела и дыма не было» - отвечал Василий Иванович.
«Что нога, ты смотри у меня, голову не потеряй, помнишь, как я тебе велел: семенной не тронь, ту которая посорней продавай» - наставлял он на ум своего кладовщика. «Учи меня, Иваныч, учи ученого» - парировал кладовщик всякий раз , но всякий же раз, когда выдавал проданный пуд пшеницы сдавался на уговоры и втыкал совок в семенную, а не в сорную.  Проверила комиссия семенной фонд, а пшеничка – то оказалась сорной. Накатал в неё из другого сусека, добренький дядя Лукьяныч. Забраковала комиссия весь семенной фонд, сеять по весне выходило нечем. Отец и погнал в район на другой день – мол не моя вина, а там и разговаривать не стали. А нынче вызвали и сказали, что снимать буду, велели готовить замену. А как его снять, когда душой прирос к делу, силу хозяйственную в себе почуял. Как в глаза людям глядеть, хоть беги потом из колхоза. «Вот такие у нас дела теперь» - вздохнул Васька.
А ещё поведал Васька дружку, что чуть не погиб отец, переправляясь через речку Сердиму. «Утром проехал по твердой дороге, а к обеду дорога разбухла от подперевшей воды:  сверху – то вроде наст, а под ним уже все наводопело. Вот и провалился Орлик в речку по самые уши и санки потащил за собой: батя едва успел вылезти из них, да и ухнул в самую рюху, крошево ледяное. Нож сапожный хорошо был в кармане, в дорогу всегда берет, гужи и поперешники обрезал, да за хвост Орлику и уцепился, ну а Орлик умный, на берег и вытащил. Теперь вот лечить обоих надо, прозябли в воде – то». За Васькиным рассказом и не заметили, как оказались у Манькиной избы. В общем отоварились и с горы скатились уже без разговоров.
Василий Иванович ждал их на крыльце, и надсадно кашлял: то ли от частого куренья, то ли от нетерпенья. На крыльце уже стояло конное ведро с теплым пойлом для Орлика, в него он и вылил одну поллитровку, а вторую велел Ваське снести в дом. Поили Орлика уже вдвоем с Мишкой. Конь бешено тянулся к ведру, ржал и перебирал ногами: так ему хотелось пить. Пришлось держать за холку, а Мишка держал ведро. Прибежал Васька и они потом вдвоем смотрели за Орликом, чтоб не ложился и не застаивался. Так велел Василий Иванович. Так было нужно, чтоб сберечь коня.


Весна в тот год выдалась ранняя. Набухавшие водой овражки разливались по долам, а в самих овражках примерзший за зиму к берегам снег отрывался прямо с оттаявшей землей и медленно, цепляясь за кусты ракитника, дробясь и переворачиваясь ползли по течению вниз до самой Сердимы, а там и дальше до Пьяны – реки. На буграх уже пробивалась зеленая травка, а дороги с набухшей глиной становились непроезжими и, как говорили в деревне, непролазными. Надвигалась пора подготовки к севу яровых. Что посеешь, то и пожнешь, что посадишь, то и выроешь осенью. Весной, говорили, день год кормит. Эту пословицу знал в деревне каждый. Знали в деревне и то, что сеять яровину нечем.  Загубленное кладовщиком Лукьянычем зерно пшеницы определили в фураж, а другого не было. Лукашина хоть и не сняли с поста председателя, оставили до лета, но объявили выговор. Василий Иванович ходил, как в воду опущенный, но руки не опустил: съездил в район и вымолил у начальства полтонны пшеницы в счет будущего урожая. Скрипя зубами и стуча кулаком по столу председатель исполкома Вострюков все же согласился с доводами председателя колхоза: оставить землю пустой, значит оставить колхоз без яровины, без хлеба. А тут еще бездорожье: ни на санях ни на телеге в район не проедешь. А сроку дали неделю. И решил Василий Иванович собрать экстренное собрание колхоза в здании школы. Натопили в классе галанку, поставили стол с красным сукном, повесили к потолку керосиновую лампу и к вечеру колхозники, управившись пораньше со скотиной, потянулись к школе. Вскоре класс был полон, сидели, кто за партами, кто на принесенных скамейках, набилось народу битком. Ждали председателя и кладовщика. Председатель пришел один. Зал сразу оживился: заговорили первыми бабы. Маруськин вопрос к председателю: «А где деревянная нога, где этот паразит, что пшеницу пропил?» Василий Иванович знал и свою вину, поэтому на вопрос про кладовщика слукавил: «Захворал он, простудился в амбаре, когда сусеки зачищали. Но тут уже заголосили все: «Знаем его простуду, небось с похмелья валяется, черт колченогий!».  Но Василий Иванович, подняв обе руки вверх терпеливо ждал тишины. Он сам не отпустил Лукьяныча из правления, велел сидеть и не совать носа в школу. Он боялся, что горлопаны сорвут собрание и превратят его в ругань, а Лукьянычу попросту накостыляют взашей. «Моя вина, не доглядел» - сказал председатель, когда зал успокоился, - «а потому винюсь перед вами и прошу о помощи». И рассказал председатель в чем дело. «Сроку, чтобы вывезти полтонны пшеницы из Лукояновского загот зерно, дали неделю. Пропустим срок, отдадут другим. Поэтому надо посоветоваться. Дороги, сами видите – никакие: ни на телеге, ни на санях. Предлагаю зерно вынести на себе. Для этого надо десять человек, чтобы через день коротким путем, как бывало ходили, перенести зерно по одному пуду, наперевес. Конечно, кто помоложе, посильнее. Зерно вынесем, обещаю премию: по литровой банке меду. Прошу записываться», и председатель склонился над столом. Бабы начали было старую ругань: вот сами и носите с колченогим, но вступился бригадир Снопов «Полно вам бабы горло драть, надо беду изживать, али хотите без яровины остаться в лето» - урезонил он горластых. «Сам с вами пойду, и пока все зерно не вынесем, что бы никакой склоки не было! Понятно?! Пиши Василий Иванович меня первым».  Потянулись руки и вот уже нужные десять человек в списке. Осталось обговорить детали: где собираться, во сколько и т.д.
Целую неделю ребятишки провожали и встречали своих мамок на рубеже, который с давних пор прозвали Лукояновским. Это был кратчайший путь от Малых Овражков до железной дороги станции Лукояново. По этой дороге ездили и ходили в разные годы, чтобы уехать в г. Горький, а в войну оп ней же провожали и на фронт. Уставшие, мокрые возвращались бабы от склада, куда ссыпали из мешков драгоценную пшеницу, и вот тут уже всю боль, всю усталость, всю злость выливали на кладовщика Лукьяныча. Он и не казался на глаза бабам, только курил «?» свою козью ножку, да мотал головй, как бы соглашаясь с бабами в своей вине. А весна набирала обороты и время подходило к пахоте и севу.

***
В тот день, когда из МТС прислали трактор, чтобы вспахать будущий яровой клин, Мишка с Васькой сидели на уроке ботаники. Учительница Роза Ивановна стояла у доски и рисовала тычинки и пестики. Солнце светило в окна класса, за наличниками шебуршились воробьи, занятые своими птенцами, это все отвлекало ребят от рассказа учительницы, но когда дошло до тычинок и пестиков, когда их рисунки мелом обозначились на доске, ребята оживились и пошло хихиканье и толчки в спину. Роза Ивановна нервничала: тема оказалась весьма щекотливой и она ждала – скорей бы звонок. Но вдруг в раскрытое окно ударил резкий рокот, земля как – то затряслась, задребезжали стекла в окнах, ребятня замерла на миг, но Васька первым крикнул: «Трактор прислали» и полкласса как ветром сдуло из – за парт, остались одни девчонки.  Учительница только успела крикнуть: «Куда вы!», но махнула рукой. В окно было видно как с горы спускался колесный трактор, а к нему уже подбегали ребятишки. В то время трактор в деревне был в диковинку, так как пахали всю жизнь на лошадях. После войны и лошадей не хватало.
Трактор остановился и с него спрыгнули двое в комбинезонах, чумазые, пропахшие керосином. Васька узнал их и они узнали его. Это были известные в МТС трактористы: Коля Большой и Коля Маленький. Они были братьями, а назвали их обоих Кольками по вине отца. Получилось так. Отец у них тоже был трактористом, но сильно пил после войны. Он на фронте был танкистом, горел в танке под Прохоровкой, а под конец войны еще и потерял один глаз, за что потом в деревне его прозвали Кутузовым. На это он не обижался, а пил с радости, что остался жив. Когда родился Коля Большой, опять же пил с радости, а когда через два года родился второй сын, на регистрацию его в сельсовет поехал на тракторе, по дороге завернул в сельпо, да и выдул прямо из горлышка всю поллитру. В сельсовете от радости полез целоваться, едва от него отбились, а когда спросили каким именем записывать второго сына, он забыл, что хотел назвать Иваном, как и самого, сказал Колькой, видно это имя первое пришло на ум. Ну Колькой, так Колькой. Когда дома достал свидетельство о рождении младенца, Нюрка жена его схватилась за скалку, да делать было нечего, смирилась. Так они и росли два Кольки: Большой да Маленький. Их по фамилии – то не звали. И вот они приехали по разнорядке в Малые Овражки пахать. Васька сказал им где правление и все направились к правлению колхоза: впереди трактор, а ребятня за ним, позабыв на время и про тычинки с пестиками, и про портфели. Ботаника была последним уроком.



В тот день Мишка проснулся рано, было воскресенье и можно было не спешить, но не спалось мальцу. Война отняла у Мишки отца, когда ему не было и двух лет. Отца ему заменил дед, и первую науку труда он получил от него. Вся работа по содержанию подворья и все приусадебные дела были на дедушке Захаре. Он умел и исполнял все: пахал землю, плотничал, чинил крыльцо, плёл лапти, выделывал кожи, шил овчинные полушубки, обрабатывал и молол на меленке зерно, и вся слесарная работа была тоже на нем. Да разве все перечислишь! Проще назвать то, что он не умел. А не умел дед Захар бездельничать и молоть попусту языком. А ещё не умел отказать людям в какой – либо помощи. А в сельском быту, дел ой как много! День деньской всего нужно: и косу пробить, и посудину какую заклеить, и пилу наточить, и черен к лопате изготовить, и наладить лопату. Да, всего не перечислить! А после войны в любом подворье одни бабы остались да  ребятишки. Вот и шли к деду за помощью, а чаще всего приносили работу на дом и слезно просили. А что дед?  Укажет куда положить изломанную вещь, да когда прийти за ней. А об оплате труда своего и говорить не велел, а то обидится. Было у него отработано одно крестьянское правило: поможешь людям, значит запасешь покой душе. Запасти душе, а не мошнлу набить, не чрево насытить. Не трудно себе представить состояние души любого, кто наворовал, награбил чужого. Вот и мечутся они по ночам во сне, страшатся, а вдруг придут да отнимут, или украдут ворованное. Деда Захара эти вопросы не мучили: он был беден материально, но богат душой. Так и жил. Где можно было видеть деда чаще всего: замой у бокового окна за галанкой, где он плел лапти или подшивал валенки, а летом в огороде за двором, где у него в чурбаке торчала «бабка» для пробивания косы, да квадратный лом, на котором он слесарил по – мелочи. Но главной заботой его было содержать
 
в порядке ручную мельничку, состоявшую из двух самодельных жерновов и станка, на котором и крепились эти жернова. Время было послевоенное, голодное. Если в основном картофельный хлеб: терли на терке картофель, отжимали массу, смешивали с семенами разных трав (лебеды, конского щавеля, клевера) и выпекали в плошках в печке. Но к празднику всегда находилась плошка ржи, и, чтобы смолоть её, шли к деду. Дед не отказывал никому: или молол сам, или доверял Мишке. Мишка с удовольствием крутил жернова правой рукой, а левой подсыпал зерно в отверстие в центре жернова. Тяжело было, но дед не доверял женщинам молоть самим: он берег меленку и называл её Кормилицей. Не потому что она приносила ему доход или прокорм, а потому что она кормила других. Возни с ней у деда было много: наковать насекой жернова, очистить от песка, закрепить станок. Мишка и тут старался помочь деду, крутился возле, стараясь быть полезным. Но молоть к весне стало нечего, иссякли запасы, у всех была надежда только на новый урожай.
Эти мысли Захватили Мишку сразу же как он проснулся. Их тягучая вязь уводила все дальше и дальше по жизни, по пережитому и прожитому. И хотя шел ему всего десятый год, умом он уже «тянул» на подростка, после войны дети взрослели быстро, холод и голод заставляли думать по- взрослому.
Размышления его прервал стук в окошко, где уже нарисовалась Васькина рожица. Он побаивался деда Захара, и в дом захаживал редко. Мишка рванул с печки и босиком к окну. Васька что – то говорил и махал рукой. Но за двойными рамами было не разобрать. Сунув ноги в бабкины  бахилы и нахлобучив шапку Мишка вывалился на крыльцо. Васька сразу же новость: «Сеять будут на задах! Отец велел ещё вчера собрать бригаду из десяти севцов и чтобы к восьми утра им быть у управления. Зерно уже повезли на двух телегах. Позовем наших из класса и на сев, ага?». Мишка загорелся идеей быстро и добавил: «А там щавеля нарвем и топориков. Ага? Только соберусь, покусаю чего – нибудь». Договорились кому за кем зайти и собраться у правления. Пока собирались и собирали ребят, сеяльщики уже ушли, но ребятня к началу успела. Это надо было увидеть. Наполнив лукошки, и встав в цепочку, мужики слушали наставления бригадира. И хотя все знали как рассеивать зерно, все же инструктаж выслушали до конца. Кроме того вначале пустыми горстями махнули справа налево на вытянутую руку, а потом, после команды: «Ну с Богом», перекрестившись, начали сеять. Каждый понимал, что зерно пшеницы бабы вынесли на плечах за тридцать километров и потерять хоть горсть зазря не по – божески будет. Пошли равной шеренгой, и хотя никто не командовал, шли и высевали ровно как один человек, не забегая вперед и не отставая, горсть за горстью высеивали зерно во влажную, недавно выпаханную землю. Вслед за ними шли две лошади везя на постромках по борозде вверх зарубья заделывая зерно землей, чтобы грачи, либо другие птицы не выклевали его. Стоя на меже ребята, почти всем классом наблюдали за великим таинством сева. Каждый знал, что посеянные зерна прорастут и вырастут колосья, а это значит будет каждому лепешка из Новины. Не картофельная, с лебедой, а пшеничная, слаще и вкусней которой нет даже в городе.
Домой возвращалась ребятня с пучками щавеля и дикарки. Этого «подножного корма» родилось каждую весну по межам и склонам овражков очень много и в семье находили применение: щавель и дикарку, горьковатую, но сочную поедали с охотой и дети и взрослые. Весной организму не хватало витаминов. Домой возвращались довольные и веселые, хотя и голодные, но счастливые. Дома Мишка застал забавную картину: на широкой лавке, именуемой в деревенском быте «коником», лежала лицом вниз бабкина товарка Акулина и тихо постанывала от боли в спине. Около неё хлопотала бабушка. Мишка знал, что бабка не раз уже лечила так «прострелы», но очередной сеанс врачевания пропускать не захотел. Он сел на приступок у печки и стал наблюдать. Бабка Аграфена расстелила на спине товарки ручники и стала укладывать на тряпицу два плоских, картофельных каравая, только – что вынутых из печки. Товарка заохала ещё сильнее, но бабка была неумолима: «Лежи пока не прогреется крестец», а сама накрыла сверху кофтой этот свой снаряд. Мишке было смешно видеть это, похожее на истязание, бабкино лечение. Но это была только прелюдия. Мишка знал, что потом бабка будет «рубить» спину. Вскоре это средневековое действо началось. Бабка сняла со спины каравашки, взяла в одну руку веник, а в другую косарь, припасенный заранее, и начала «рубить»: резкими нажимами косарем на веник, она массировала распаренную спину подруги по всему позвоночнику. Акулина блаженно стонала и только изредка охала, когда косарь «рубил» по больному месту. Закончив процедуру бабка помогла Акулине сесть, но на этом сеанс ещё не завершился. Бабка отрезала по ломтю картофельного хлеба себе, товарке и Мишке, начерпала в кружку квасу и началась трапеза. Она оказалась так кстати, и Мишка обрадовался, что оказался в нужное время в нужном месте. Это был своевременный перекус, так как до обеда было ещё далеко.

***

Весенняя страда в Малых Овражках закончилась: закончился колхозный сев, посадка картошки и свеклы, посадили все в основном и колхозники на своих огородах. Закончили свою учебу и ребятишки. Мишку с Васькой перевели в четвертый класс. Впереди были каникулы, а это значит купание в пруду, походы за ягодами в лес и на луга. В лесу – земляника, а в лугах – полевая клубника родились каждый год в изобилии. Только ходи, не ленись. Но главным развлечением друзей была рыбалка: ореховое удилище, самодельный крючок на нитке и снасть готова. Всё как и в прошлые годы после войны. Жизнь шла своим чередом: так же в бедности, так же в полуголоде, но летом прожить проще. Природа помогала выживать людям, только не ленись. Но деревню Малые Овражки ждали большие перемены, которые станут историческими, судьбоносными.
В июне 1950 года вышло постановление ЦК ВКП (б) «Об укреплении колхозов». Это был второй удар по сельскому хозяйству после удара по НЭПу. В НЭП предполагалось создать кооперативные хозяйства для совместного производства и переработки с/х продукции. Укрепление колхозов обернется потом поглощением мелких хозяйств более крупными, сильными, без поддержки слабых. Их удел был таков: развалиться, а за развалом последует исчезновение сел и деревень, т.к. центральная усадьба в крупном колхозе подминала все под себя:  и развитие инфраструктуры, и строительство жилья, и газификация, и переработка с/х продукции. В прежних колхозах молодежь оставалась без работы и уезжала в город, население старело и вымирало начиная с 60 – х годов. Но в 1950 году укрупнение колхозов ещё не виделось в мрачном цвете: пострадали только те, кому не было место в новых колхозах, особенно руководителям. И только умные, умудренные опытом старики уже тогда говорили, что добром это дело не кончится. Постановление ЦК ВКП (б) было зачитано на очередном собрании колхозников, посвященному окончанию сева. Новость сразу всколыхнула все население деревни Малые Овражки. Пошли разные слухи и толки, высказывались разные предположения. Больше всего беспокоил вопрос о председателе Лукашине. С одной стороны – виноват перед районом и колхозниками за пшеницу, а с другой стороны - , А ну как снимут и поставят чужого, не деревенского, а тот… Ну и тревожно стало на сердце у многих, кто болел душой за колхоз. Объявлено было на собрании, что вопрос об укрупнении будет решаться на общем собрании трех колхозов: деревня Калиновка, село Большие Овражки и деревня Малые Овражки. Назначена уже дата и совпала она с праздником Вознесения Господня: у людей праздник, а районное начальство делами и так не больно занято. Расходились с собрания притихшие и задумчивые. Тревожно было на душе у каждого: как оно все будет?!
И вот на Вознесенье к полудню стал сходится и съезжаться народ в назначенное место: в луга, где речушка Сердима делает крутой поворот и в этом изгибе речки, на полнее, поросшей клевером и щавелем общий сбор. В центре поляны уже стоит полуторка с красным кумачом на бортах, в кузове стол и стулья для начальства. Нарядные по –праздничному, с букетиками полевых цветов женщины и девушки шли с песнями. Мужики на лошадях, в телегах ребятишки, тоже обряженные. Праздник Христов! Съезжались и сходились с трех концов и сливались в общую толпу, здоровались со знакомыми. Селения находились рядом, а два – три километра в летнюю пору путь легкий. И опять же – праздник! День был солнечный, радостный, светлый, а только одна мысль портила всё – чем обернется этот сход. И вот уже районное начальство и три председателя в кузове полуторки, за столом. Кто – то наложил кучей цветов, чтобы украсить покрытый сукном стол. Открыл собрание председатель райисполкома Вострюков. Люди притихли как по команде. Его слова: «Товарищи! Все вы знаете какую заботу о тружениках села проявляет наша партия под руководством дорогого и любимого нашего вождя И.В. Сталина!» - были встречены жидкими аплодисментами тех, кто стоял поближе к машине. Остальные просто не успели отреагировать. Все ждали главных слов. Наступившую паузу вдруг резким мальчишеским голосом резануло: «Слава товарищу Сталину!» и сразу же: «Кто это, где это?». Это неожиданно в кон выдал Васька.  Они с другом оказались у самого кузова машины, напротив стоявшего наверху стола с президиумом. Начальство тоже не ожидало, но районные тут – же жидко захлопали, а Василий Иванович грозно помаячил пальцем, и малец юркнул в толпу. Справившись с ситуацией Вострюков продолжил гнуть свою линию. Суть его длинной речи сводилась к тому, что мелкие хозяйства не осилят ту задачу, которую ставит партия: накормить страну подымающуюся из послевоенной разрухи. Нужно создавать крупные, сильные хозяйства, развивать животноводство, поднимать урожайность полей и т.д. Поэтому и решено районной властью: объединить колхозы деревни Малые Овражки, деревни Калиновка и села Большие Овражки в единый колхоз с центральной усадьбой в Больших Овражках. Председатель в Больших Овражках Петр Иванович Шарков орденоносец, он потянет эту большую ношу. Предложил новый колхоз назвать «Новым миром». Когда Вострюков закончил, наступила такая тишина, что даже птички в лугах казалось замерли на мгновение. «Кто желает высказаться, товарищи» - обратился к собранию председатель райисполкома. «Я желаю!» - встал из – за стола Лукашин. «Что же получается, односельчане» - продолжил он. «Выходит за нас уже всё решили, и мы приглашены на чужую свадьбу. У колхоза в Больших Овражках ни полей достаточных, ни лугов, лес в войну вырубили до прутиков, а теперь до нашего добираются. У нашего колхоза «им. В.И. Чапаева» сто двадцать гектаров пашни, луга вдоль Сердьмы, лес стоит нетронутый. В колхозе сто двадцать голов свиней, сто голов овец, пятнадцать голов лошадей, птичник на сто с лишним курей и что же – это все общее с другими? Мы нажили хозяйство, несмотря на войну, а они будут теперь всем этим совместно владеть. Пусть сначала свое хозяйство поправят, а потом посмотрим, объединяться с ними, али нет. А об Калиновском колхозе ничего не скажу: он хотя и маленький, но крепкий. Там и людей мало, и угодий мало. Так что я – против». Василий Иванович сел, но тут же, не вставая с места, незнакомый всем райкомовец и заткнул рот: «А ты, Лукашин, вспомни, как ты пшеницу семенную загубил! Тебя ещё тогда надо было снять!». Лукашин резко встал, оглядел толпу своих колхозников и так же резко, по – кавалерийски перемахнув через борт машины спрыгнул на землю и пошел в сторону тальников. Все оторопели. И только тут обратили внимание, что в тальнике привязан у него Орлик, снаряженный под седло. По – кавалерийски, не вставляя ногу в стремя Василий Иванович вскочил на Орлика и с места в галоп помчался в сторону деревни. Все смотрели только на всадника и минуты не прошло как он уже помчал в гору по направлению хозяйственных построек.
«Запалит коня» - сказал кто – то из президиума. «Не запалит» - послышался опять резкий голос Васьки – «Орлик привык к быстрой езде!». Все обернулись на мальчишку. Васька стоял около машины с дружком: они подошли послушать речь отца. «Это чей такой пострел? – спрсил Вострюков. «Лукашина сынок» - Пояснил угодливо Шарков. «Весь в отца будет!». Вострюков снова обратился к собравшимся: «Кто ещё желает выступить, то – в «?» ?!». Все молчали и только кто – то из толпы: «Чего там, давайте голосовать, да расходиться. Выпить страсть охота!». Его поддержали дружным гоготом дружки. Вострюков видно только этого и ждал: «Ну что же, голосовать так голосовать! Кто за объединение, товарищи, поднимите руки». Поднялись руки только в толпе, где дружно гоготали, остальные молча, но дружно стали расходиться, переговариваясь между собой. «Плетью обуха не перешибешь» - сказал дедушка Захар, и позвал дружков домой. Солнце клонилось к закату. Было душно. Уставшие и подавленные колхозники из Малых Овражков шли по домам. Какой уж праздник, какие уж песни. У всех в головах была одна забота: что теперь будет? Этот же вопрос сверлил мозг и председателю всю дорогу, пока он скакал на Орлике. На том же галопе он промчался по своей улице, свернул на плотину и направился на гору к манькиной избе.
«Куда это председатель прогнал», - увидев его в окно сказала старуха Лукьянычу. Тот глянул в окно, но всадника уже не было видно. «Не он прогнал, а похоже его прогнали, и прогнали из – за меня» - вслух сказал Лукьяныч, стукнув кулаком по своей деревяшке. Он сильно переживал за председателя и теперь, когда сдал складское хозяйство, отнес ключи в правление.
А Василий Иванович, привязав к крыльцу Орлика, так же порывисто вошел в избу. Он знал что Манька, как и все бабы, на собрании, но он так же знал, что дома старая Лукерья. «Что, Васенька случилось, что ты какой сполошный, что там на собрании сказали?» - тараторила бабка, но Василий Иванович только резко махнул рукой и поросил пол – литра. «А деньги, Васенька, Маня не велит давать без денег – то. Да и поллитры нет у меня, вон только четрверки» - и указала на полку в чулане. Василий Иванович прошел самовольно в чулан, взял две посудины и рассовал их по карманам штанов. «Ваську пришлю ужо, принесет деньги» - и Лукерья согласилась. От крыльца так же быстрым скоком к ручью у леса, а там, привязав Орлика подальше от воды, рухнул на траву так, что четверки раскатились по траве со звоном. Раскинувшись по траве как подстреленный, лежал долго и часто дышал. В голове крутилось все то же: что же делать, как быть дальше. Ведь теперь он никто. Как смотреть в глаза людям, что им сказать, что ответить? Когда прошло оцепенение, услышал ржание Орлика, он просил воды. «Нельзя тебе, Орлик, нельзя пока. А вот мне в самый раз и рассургучив посудину, вылил содержимое её в себя в два глотка. На закате, ведя в поводу Орлика, полевой дорогой вернулся в деревню, на хоздворе поставил коня и задами, через лесок прошел в свой дом. «Так задами, а не улицей ходят только прогулявшиеся ьаьенки, а теперь вот я» - подумал Василий Иванович, и отворил калитку. Дома уже всё знали: деревенское «сарафанное» радио донесла все новости и даже сверх того, уже родившиеся сплетни.
А дня через два утром подкатил к дому одноконный шарабан: новый председатель, нового колхоза с названием «Новый мир» прислал за Лукашиным нарочного с приглашением прибыть на заседание правления. Нарочным оказался знакомый Лукашина, даже родственник дальний: мать его была из Малых Овражков. Он и рассказал Василию Ивановичу о настроении в окружении председателя Шаркова. Правление колхоза уже сформировано, а Лукашину будут предлагать на выбор: или бригадиром животноводческой бригады вместо Хвостова, а того ставят на будущую коровью ферму, или же кладовщиком на место ушедшего на пенсию Лукьяныча. Лукашин поблагодарил родственника, но ехать с ним в шарабане отказался, вежливо сообщив, что он приедет на Орлике. И пока шарабан катился до Больших Овражков, Василий Иванович напрямую, полевыми тропинками, как он выражался «аллюром три креста» был уже у правления. Привязав Орлика за прясло крыльца и отряхнувшись от пыли без стука и оглядок ввалился в правление. Молча сел на свободный стул и стал ждать. Члены правления несколько смутились, а Шарков даже не знал с чего начать: поздороваться ли за руку, просто ли сказать «Здравствуй». Пауза затягивалась. Наконец Шарков решился: «Ты, вот, Василий Иванович горячку проявил перед районным начальством, а мне краснеть пришлось потом. И голосовали без тебя». «Знаю как вы голосовали, да решали. Наслышан. Решили все заранее, а из меня дурака хотели сделать. Тебя, Петр Иванович районное начальство орденоносцем пожаловало. Угодный  ты им стал. А у меня на гимнастерке что, бабьи побрякушки что ли висят в шкафу, я такой же кавалер двух Орденов Славы как и ты. А ты мне хочешь предложить даже не заместителем своим, а кладовщиком! Дешево ценишь!» - рубанул горячо Лукашин. «Но я холуем ни у кого никогда не был, и у тебя тоже не буду!» - рубанул ещё раз Василий Иванович, встал из – за стола и бросил на стол печать колхоза и ключи от складских и прочих дверей, и вышел, хлопнув дверью. Погорячился? Конечно погорячился, но переломить себя не мог.
Домой возвратился не спеша. Орлик лениво шел по дороге меж полей, периодически хватая мордой то справа, то слева пучки ржи и довольно хрустя свежими колосьями. Лукашин мучительно искал ответа на вопрос, который донимал его всю неделю: «Что же делать?». Было о чем задуматься. В деревне достойного места нет, но в деревне семья, четверо детей, да и дом недавно построен заново в две избы. Как смотреть людям в глаза, как объяснить, что произошло? Войну пережили, хозяйство на подъем пошло, а тут такое: со своим хозяйством да в примаки идти в Большие Овражки? Теперь и пашни разработанные, и луга, и лес – все будет общим с теми, кто даже лес свой не сохранил, да и пашни с лугами – кот наплакал, только и слава, что село большое, да церковь в селе. А пьяниц, да лентяев пруд – пруди. Что делать?!
Подъезжая к деревне взбодрил Орлика и к дому приехал вскачь. Спрыгнул по – молодецки, подведя коня к крыльцу и послышался ему говор людской. Привязал Орлика, вышел на проулок, а у правления толпа: мужики, бабы, ребятишки. Похоже увидели его как подъехал и высыпали из правления, где ждали. Василий Иванович направился к правлению, обдумывая что – же сказать людям. «Вижу, меня ждете», поздоровавшись заговорил Василий Иванович. «Что мне сказать вам, дорогие мои! Сказать хорошего ничего не могу: кинули нас, как котят из лукошка, да в воду». «Ну а с тобой – то как, Иваныч? – перебил его сторож Аникей, - тебе какой привет будет от новой власти?» «А никакого» – ответил Лукашин и продолжил напрямик: «Оставил я им и печать и ключи. Хотели, чтобы я у них в холуях ходил: кладовщиком быть предлагали, али бригадиром над вами. Так что, простите меня, но как ни жаль мне вас, себя мне жальче. Уеду в город, там места всем хватит». «А семья, а хозяйство, дом новый на кого оставишь?» - спросили бабы почти хором. «Придется все порушить, а семью перевезу, как устроюсь на новом месте» - уверенно и твердо сказал Лукашин. «Ну да, ну да, конечно» - заговорили в толпе и народ стал расходиться. И Василий Иванович повернул обратно к дому. Сказать было нечего, а прощаться ещё рано, думал он. А вот с Орликом видно придется попрощаться уже сейчас. Он снял с коня седло и отнес во двор: седло было не колхозное, а трофейное, с войны. Кто привез с войны одежу какую, кто обувку, кто чего, а Василий Иванович седло с коня убитого под ним. И коню и ему достались осколки от одного снаряда. В память о боевом друге он и хранил это потертое, побитое осколками седло.
А вот как расставаться с Орликом Лукашин не знал. Он вырастил его в своем дворе, когда трофейная Маруська, отданная в колхоз после войны, понесла, Вся деревня удивилась: заезженная немецкая кляча,   названная колхозниками по – просту Маруся, будет жерёбая? Её конечно же перестали запрягать, кормили особо, все ждали того момента, когда «немка» ожеребится. Но кончилось все трагично: раскормленная лошадь, заезженная и надорванная на фронте не смогла разжеребиться сама. Помогали скопом: Лукашин сам с конюхом Феногентом тащили за уши жеребенка, помогали Маруське освободиться от плода. Но спася жеребенка, кобылу как говорили тогда «растащили», повредили ей внутренности и она околела. Новорожденного Лукашин взял к себе в теплый мшаник, где и выкармливали жеребенка всей семьей, больше всех конечно ухаживала тетка Анна, а Васька с отцом гребенкой и ножницами делали из него настоящего, красивого коня. И имя дали сразу: Орлик, орел значит, царь всех птиц. И под седло его ставил сам Лукашин, кавалерист, знавший это дело ещё со службы в красной армии. Васька катался на нем даже без уздечки, так они сдружились с конякой.
Лукашин стоял рядом с Орликом, перебирал пальцами его гриву и не замечал за своими думами слез, которые медленно стекали по щекам на усы. Кто сказа, что мужики не плачут? Наверно только те, у кого вместо сердца кочка мерзлая в груди. Окликнула тетка Анна, но Лукашин не ответил ей, отвязал Орлика и быстрым шагом повел его на конный двор. Их прощания никто не видел.   
Через два дня Лукашин уехал к брату в г. Дзержинск. К тому времени в семье Лукашиных и без того произошли перемены: старшая из детей Лида уже училась в Арзамасском пединституте, старший из братьев Иван ещё в прошлом году поступил в Сормовское ремесленное училище. Оставались тетка Анна с сыновьями Виктором и Васькой. Виктор учился в селе Шарапово и перешл в десятый класс, ну а Ваське предстояло закончить четвертый класс в следующем 1953 году. Несмотря на то, что колхоз остался без председателя и изменил свой статус, колхозники как работали на своих местах, кто в полеводстве, кто в животноводстве, так и продолжали жить своими заботами. Перешагнув в пору сенокосную, готовились к заготовкам кормов: сена и силоса для колхоза и сена для своей скотины. Из пятидесяти дворов коров держали только половина хозяйств. Летом общественный скот пас однорукий Иван Кувшинов, прозванный «однокрылым». Руку он потерял в 41 – м году под Вязьмой, и придя со своей войны заявил своим, что теперь ему с «одним крылом» только скот пасти. Он и нанимался каждый год, но с условием, чтобы кормили его поочередно, и платили как говорили тогда «с череда», в разные годы по разному, но не менее одного пуда. К окончанию сезона часто бы был и расчет. Часть зерна Иван оставлял себе, а большую часть продавал на расходы. Спецовки в то время не видывали, а за лето пастух обнашивался до лохмотьев. В семье Лукашиных насчитывалось два череда скотины: корова да шесть овечек. Кроме молока, нужно было и мясцо и шерсть на валенки да варежки с носками. Работников после отъезда в город Василия Ивановича в семье не осталось и надеяться надо было только на старые запасы. В начавшийся сенокос включились втроем:  Виктор умел уже косить, а Васька с матерью сушить и убирать сено тоже знали как. Привезти сено надеялись на колхозную лошадь как и при отце. О дне начала сенокона для себя в деревне объявляли заранее, и к этому дню готовились основательно: пробивали косы, налаживали вилы и грабли, готовили еду посытнее – сенокосная страда тяжелая. Обычай делить луговую траву в сенокос сложился давно ещё со дней основания первого колхоза. Составлялись паи. В пай входили колхозники суммарной численностью в одну тысячу трудодней. К примеру, наработала семья к сенокосу сто трудодней и получишь сухое готовое сено прямо на площади где скошен пай. А вот косить траву и сушить – это для тех кто в паю. Получалось, что в один пай входило три двора, а в другой пять дворов – по количеству выработанных трудодней. На период сенокоса – все одна, трудовая семья. «Набивали» паи выбранные от каждого пая и происходило это так. Допустим, на всех паев – десять. Вот и разбивали всю площадь на десять равных полос, а потом метали на фишках, кому где достанется. Все фишки нумеровались от первого до десятого пая, а потом выбранные набивщики подходили к первой такой полосе говорили «кому?» и по очереди вытаскивали из закрытой фуражки с фишками одну из них. Чей пай выпадал – оставался, а остальные девятеро шли дальше пока не оставался последний пай. Пятый мог быть рядом с девятым, а седьмой со вторым. Номера паев присваивались на все лето, так как по паям делили потом и солому, и зерно нового урожая и дрова в лесу, подлежавшие к вырубке, в целях очистки леса. Вырубали в основанном сорняк, оставляя стройные березы, дубки, осины, то есть что могло пойти потом в дело: для строительства в хозяйстве. Этими дровами, а точнее кустиками – хлыстиками в основанном и топили печи, да ещё кизяками, но их делали и сушили те, у кого был навоз у двора. Те же, кто имел только курей, на кизяки рассчитывать не могли. Дров же купить мог не каждый. Вот такая совместная работа и в сенокос, и на расчистке леса, да и мололи где ещё сплачивала людей, а туту ещё общее горе в войну и после войны. Почти каждая семья испытывала горечь похорон, испытала голод и холод,  испытала нужду – это и сплачивало людей, равняло. Вместе переживали горе, вместе и радовались тем редким радостям, которые случались в деревне. Избу кто ставил, помогали всем миром, толокой называлась такая помощь. Свадьба у кого, родни у каждого с полдеревни, ну а кто не зван, приходили так, поглядеть, порадоваться за молодых и за хозяев.
И этот сенокос прошел в малых овражках дружно. Бывали конечно недоразумения: кто – то скосил не свой пай, кто – то сгреб да увез – всё оборачивалось не злобой, а шуткой. Скосили чужое – спасибо, увезли не свое сено, а потом вернули хозяевам, тем более – мерси. Но такое бывало очень редко: ценили и свой труд и чужой. Знал каждый, какова она летняя страда, как сенокос дается. В летнюю пору работали много, а отдыхали урывками, только в непогоду бытовала такая поговорка: «Не даст ли Бог дождичка, да не уродится ли поспать?!». За сенокосной порой сразу же наступало жнитво. Не зря уборку называли газетчики «битвой за урожай». Сенокос по сравнению с этой битвой был веселой прогулкой в лугах да оврагах, где косили сочную, густую траву, особенно в главном овраге, по которому протекал ручей, устремляясь в деревенский пруд. Здесь что было не косить: и напиться и умыться – все рядом. А вот жатва такой вольготы не давала. Эта пора, как экзамен на стойкость и выносливость. Это пора – главная в году, итог года. И вот она пришла в деревню Малые Овражки. Пришла она с новостью: к полеводческой бригаде прикрепили от МТС для уборки зерновых и в первую очередь ржи – конную косилку. Косилку привезли трактором: трактор вёз её прицепив сзади, и сложенные как крылья воробины, делали её похожей на стрекозу. Для ребятни да и многих взрослых – эта жнейка – лобогрейка была диковиной. Конечно ребятня высыпала смотреть как эта штуковина будет жать рожь. Шли за трактором до хоздвора, а оттуда до дальнего поля. На хоздворе запрягали в неё лошадь и вся процессия двинулась за ней. До этой поры рожь или другие посевы: овес, пшеницу, гречиху, просо, «?» - косили косой, с прилаженными к косе грабельцами, для того, чтобы скошенная рожь, например, ложилась пучками. За косцами шли бабы и связывали эту кучку в сноп., затем эти снопы ставили по пять в поставушку колосьями вверх, а на эту поставушку сверху ставили растопыренный снизу шестой сноп и получались снопы под «крышей». Делалось это для того, чтобы рожь или пшеница, или овес дозревали в поставушках. Случались и дожди, но верхний сноп закрывал и другие снопы и от дождя страдал только верхний. А в конце августа снопы свозили в скирды, или, как их ещё называли, - клади, чтобы потом до снегов в ясные, даже морозные дни обмолотить их и свезти зерно на склад. Комбайнов тогда ещё не было, только в конце 50 – х годов появятся сложные комбайны и сталинцы, и возил этот сложный комбайн гусеничный трактор «Нати».
А в эту уборочную пору 1952 года были несказанно рады полученной жнейке. И поэтому очень хотелось поскорей увидеть как она работает в поле. И вот он миг удивительный: лошадь идет по краю поля, а чуть правее, за ней тащится лобогрейка, стрекоча механизмом и воробины, наклоняясь над ножом сбрасывают с него срезанные пучки ржи. Так же как за косцом, за ней идут бабы и связывают в сноп быстро падающие пучки. Ребятня, то забегая вперед, то отставая идут сбоку и как завороженные смотрят  на диковину. Васька с Мишкой во главе этой ватаги. Обоим хочется нестерпимо заменить на сиденье жнейки бригадира, да разве он доверит кому из них. Даже Ваське – опытному ездоку. Так, до темна и провели ребята день в поле, и только когда Снопов остановил работу и выпряг лошадь, разрешил каждому по очереди посидеть на железном сиденье косилки. Две недели ушло на то, что бы скосить вручную и косилкой весь озимый клин ржи. Близился конец июля, а оставалась ещё пшеница, с таким трудом посеянная весной. Все эти две недели ребята помогали матерям и сестрам в их нелегкой работе: носили обед, носили питье из ближних родников, благо их в Малых Овражках было достаточно. Почти каждый овраг в своей вершине начинался родником, но к этому времени многие родники затухли, а овраги остались. Вода шумела по ним только в весеннее половодье. Конец июля это время и ягод: земляники и луговой клубники. Отнеся обед или питье ребятишки тут же шли на ближние луга и, кто в ведерко, кто в кружку, рвали луговую клубнику, по – простонародному – шабонку. И сами наедались вдоволь и домой приносили для варенья. – А как хороши ягоды с молоком! Это было ребятишкам наградой за трудный день, ведь все держалось на них в хозяйстве да на стариках: матери пропадали в поле с зари до зари. К косьбе ярового клина готовились особенно тщательно. Решено было косить только вручную, чтобы избежать потерь. Жнейкой косить, конечно, скорее, но не все пучки падали на лафет колосьями назад, падали и вперед, и тогда им отрезало ножом колосья. Колоски падали под жнейку и вязальницы не могли их связать в сноп, а это потеря. Вот эту потерю решено было восполнить. Решено было в погожий день организовать ребят на сбор колосков. Бригадир Снопов сам взялся возглавить ребячью команду. Обещал ребятишкам сюрприз после окончания работы. И вот этот день настал. Пришли ребята на поле, раздали каждому по мешку пустому, а сдать должны были по полному. Выстроил их Снопов в шеренгу, рассказал  как идти цепочкой, как держать строй и сам во главе шеренги пошел с ребятами. Колосок нужно было увидеть, поднять осторожно, не просыпля зёрен и положить в мешок. День обещал быть жарким и решено было работать лишь до обеда. Друзей Снопов поставил особо: Ваську в центр шеренги, а Мишку на левый фланг, блюсти порядок. Работали очень прилежно. Каждый понимал, что собранные колоски – это сохраненное зерно. В это лето было обещано на трудодень по двести грамм пшеницы и по килограмму ржи. В военные и послевоенные годы зерна не давали ни сколько: сами сеяли по – маленьку: на своих сорока сотках и картошку сажали, и рожь сеяли с просом. По немногу, а год удавалось продержаться. Поэтому новый урожай старались убрать без потерь. Первый день сбора колосков закончился действительно сюрпризом: сдав мешки с колосками на телеги, ребятишки дружной ватагой, человек тридцать пришли к колхозному складу и расположившись в тени, ждали сигнала Снопова. Оказывается к их приходу был нарезан уже хлеб ломтиками и их предстояло раздать работникам. И вот Снопов скомандовал: «Подходи по одному!». Васька с другом конечно впереди, а в дверях склада Снопов с кладовщицей Настасьей Егоровой (она сменила Лукьяныча) стали раздавать ломтики: Настасья вручала ломтик, а Снопов ложкой черпал по – немногу мёд и намазывал его на ломтик. И так конвейером до последнего. Ребятня радовалась сюрпризу и понемножку кусала хлеб с медом, стараясь подольше подержать лакомство во рту. Сколько было радости, восторгов, гордости – ведь заработали! А потом всей оравой купаться в пруд! Сколько было радости и веселья, казалось, что пруд будет весь расплескан и обмелеет в один миг. Купались во всем, что было надето с утра. Конечно, матерям  пришлось все перестирывать, но в этот день судить их было некому. Это был их день, их праздник, а в праздник не судят.
Уборочная страда прошла дружно. Всем в деревне руководил пока бригадир Снопов. Всё животноводство и полеводство легло на его плечи. Он не ходил в новое правление, не просил ни о чём – просто тянул лямку и за себя и за Лукашина. Понимая, что обидела районная власть не только председателя, но и всех колхозников. Всё убрали во время, до осенних дождей, и вот тут – то новый председатель проявил свою власть: отодвинул и Снопова, поставил над деревней неофициального своего зама Василия Гарасина. В войну он работал милиционером в Лукоянове, воевал с бабами в тылу, семья у него жила в Малых Овражках, и он изредка наведывался в деревню. А теперь выйдя на пенсию в милиции пригодился новому председателю для руководства, сделал он его своим человеком. Первое, что они с Гарасиным сделали: забрали в Большие Овражки пасеку, забрали овец и курей, забрал Шарков и Орлика, чтобы впрячь в свой шарабан. Сказывали, что Орлик долго привыкал к лязгу железного шарабана: он приучен был ходить под седлом. Собранную вручную пшеницу Шарков пустил всю на госпоставку, оставив колхозников Малых Овражков без единого зерна. На трудодни дали только по одному килограмму ржи. Мишкин дед Захар только получил два пуда, так как выговорил их у Шаркова за подсевание решетом: в госпоставку сдавали чистое зерно. И всё. Это больно задело колхозников и на День Урожая проводимый в Больших Овражках никто не пошёл. Все понимали, что урезание их прав только началось, но «плетью обуха не перешибёшь». Деревня стала готовиться к зиме. Для этого запасали дрова, запасали жниву, которую выкашивали в тех местах, где лобогрейка срезала рожь повыше, чтобы не задеть землю. Этой жнивой утепляли дворы, делали прислонки из жердей и соломы, чтобы зимой не задувало крыльцо или вход во двор, даже утепляли стены домов, делая из соломы защиту с помощью жердей. В общем как обычно, готовились пережить долгую зиму. Запасы картошки, зерна, соленья, варенья, яблоки, овощи различные давали надежду, что зимой голодать не придётся. Трудно было колхозникам, но мирились, говорили: «в войну было труднее, да выжили. Лишь бы новой войны не случилось».
Васька с Мишкой пошли в эту осень в четвертый класс. Он считался выпускным, так как в Малых Овражках была начальная школа, а дальше учиться можно было только в Больших Овражках, или в селе Шарапово, в семи километрах от деревни. Васька уже знал, что как и брат Витя он будет учиться в Шарапове и жить у тётки, материной сестры. А вот Мишке предстояло ходить пешком в Большие Овражки за два с лишним километра. А пока они об этом мало думали. Их захлестнули школьные перемены. Во – первых в школе нужно было открывать первый класс из пяти малышей, а во – вторых, на этот первый класс учительницей определили практикантку из Арзамасского пединститута Лукашину Лидию Васильевну, то есть Васькину сестру. Друзья старались помочь и словом и делом. Для нового класса освободили большую в общем – то кладовую, где были свалены старые парты. Весь четвертый класс помогал красить парты, расставлять их, деревенский печник дядя Коля Носов сложил галанку, вывел в окно трубку из жести. Девчёнки помыли окна и полы, и класс к первому сентября был готов. Лидия Васильевна купила у Маньки три килограмма конфет и разделила их всем помощникам. Васька ходил гоголем: сеструха – учительница. Лидии Васильевне достался только первый класс, а третий и четвертый по – прежнему вела Надежда Максимовна. Она жила в соседнем селе Бритово, и каждый день ходила за три километра в Малые Овражки, кроме воскресенья конечно. В снежные, буранные дни ребятам приходилось встречать её и провожать до половины пути. Она отказывалась, но ребята долго порой стояли на горке у леса, пока не увидят, что она перешла глубокий овраг, где прежде текла река Сердимы.  Так было и в зиму 1953 года: днём в школе, а сделал уроки - айда кататься на Лебёдову гору. Кто на салазках, кто на самодельных лыжах, а кто и на плетушках, обмазанных коровяком и подмороженных снегом. Особенно они хорошо катились в оттепель, когда подтаявший снег превращался в лёд и этот лёд спускался с горы наплывами – катись да берегись! А игра в лапту, а игры в «войнушку», где автоматами да винтовками были стебли подсолнухов, оставшихся в зиму по огородам. Сламывай стебель и – готово оружие! Домой приходили уставшие, голодные, но весёлые, а то, что одежда «колом» на морозе – пустяк: печка русская высушит, да и самих оздоровит.
Так прожили до ранней весны. В начале марта деревню ошарашила новость: Умер И. Сталин. Во время урока в Васькин класс вошла техничка и все замерли: что – то случилось. Техничка стояла и молчала редко дыша. Надежда Максимовна подошла к ней спросить, что стряслось, но тетка Пелагея сама очухалась и только вымолвила: «Этот умер, как его? Да Сталин, сказали». Надежда Максимовна заплакала навзрыд, девчонки глядя на неё. Мальчишки переглядывались, но молчали. Услыхав вопль прибежала Лидия Васильевна, узнав в чём дело тоже заголосила.  В дверь заглянули малыши, увидев общие слезы тоже принялись плакать. И было с чего плакать: в то время Сталин был для всего народа «Отец родной», надежда и опора, шутка ли, умер человек, которого действительно любили и считали его продолжателем дела Ленина. С ним дошли до победы, при нём стали снижаться цены. Всех обуял страх, что после его смерти будет опять хуже, как в войну. Всё к одному: остались без председателя Лукашина, а теперь вот и без главы государства. Всю весну прожили как погорельцы после пожара: не было уверенности в завтрашнем дне. И майские праздники прошли как – то обыденно и пасха. Наши юные друзья Васька с Мишкой готовились к выпуску из школы. Весь их небольшой четвертый класс с тревогой ждал экзаменов и расставания со школой. Как там будет в другой школе, да и к Надежде Максимовне привыкли, как мать родная она им стала за четыре года. А тут ещё новость. Аккурат после майских праздников приехал в деревню Василий Иванович на неделю в отпуск, чтобы уладить семейные дела. Было сказано, чтоб готовились к переезду в город. Лукашин получил комнату в бараке от РСУ, где работал бригадиром мостовщиков, мастером по булыжной мостовой. Он ещё до войны освоил это дорожное ремесло и даже с год работал с артелью мужиков из Малых Овражек в городе Мончагорске. Теперь вот предстояло жить в городе Дзержинске, на поселке «им. М.И. Калинина». Обещают квартиру годика через два, а пока – в бараке. Предстояло продать дом до июня месяца, а в июне будет выезд из деревни. Васька был и рад и не рад: предстояло расставание с деревней, а главное с дружком Мишкой. Они были не просто друзья, но ещё и двоюродные: Мишкина мать и Васькина были родные сёстры. А это кровная родня.
Последние дни друзья ходили чуть – ли не в обнимку, даже спали вместе в Васькином просторном доме. Дед Захар не перечил внуку, он понимал мальцов: экзамены оба сдали на «хорошо» и «отлично», пусть побудут вместе последние деньки. Дед понимал, что парень без дружка осиротеет вовсе, и старался проявить отеческую заботу.
Как ни хотелось оттянуть друзьям день расставания – он настал. Лукашины продали дом на вывоз в Шарапово, корову в Большие Овражки, а всю остальную живность: овечек и курей своим деревенским. Ждали на выходные машину, сидели последние дни на узлах. Машина пришла, когда друзья рыбачили в пруду за околицей. Карась брал с утра дуром, друзья наловили почти целое ведро, как вдруг просигналил кто – то в деревне. Васька понял сразу – это за ним отец приехал. Собрали наспех удочки, взяли ведро и в деревню. Идут по улице и плачут. Дед Захар встретил ребят на проулке, а заметив их состояние, поспешил подбодрить: «И чего ревете? Сколько рыбы наловили и ревут!» Васька отдал удочку и ведро деду Захару, и обняв друга пошли к своему дому. «Как – то будут расставаться?» - загоревал дед глядя им вслед. И хотел во двор вернуться, да увидел, что к нему идет с чем – то Лукашин. Сразу – то и не понял с чем, а пригляделся – с седлом. Василий Иванович, подойдя к деду, протянул седло: «На, Захар Иванович, тебе в скорняжном деле пригодится, а я свое отъездил». Дед было отнекиваться стал, да и руки были заняты. Сказал только: «Полож тут, Василий Иванович, потом приберу, сгодится». Принесли Васька с Мишкой еще и чугуны с ухватами, да другую утварь, что в городе ненадобно будет. Так и опустел Лукашинский дом: нужное все погрузили на полуторку. «А что делать с ребятами?» - думал Василий Иванович, - «Как их разъединять?». И принял скорое решение: подозвал их к себе и сказал Ваське: «Помоги другу собраться, с нами поедет. Поживешь Миша лето у нас, а там к школе переправим тебя с кем – нибудь. С дедом Захаром да с бабкой Аграфеной я договорюсь по – свойски». То – то было радости у мальцов, то – то было веселья!! Провожала Лукашиных вся деревня. Уже с полчаса стояла полуторка на выезде у хоздвора. Ждала своих пассажиров, а люди всё не отпускали своего председателя, а ребятня своего дружка Ваську. Слёзы и радость – всё перемешалось. А что будет дальше? Этот вопрос не оставлял каждого.  Василий Иванович, попрощавшись с народом, метнулся было к конному двору, но его остановили: «Нет председатель твоего Орлика, забрал его Шарков под свой шарабан». Лукашин только махнул резко рукой, как отрубил, вытер набежавшие слезы и прыгнул в открытую кабину полуторки и она тронулась. Бабы заголосили, как по покойнику. Долго стоял народ на выезде, провожая Лукашиных, пока машина не скрылась из виду.

Всё лето Мишка провел у Лукашиных. Нашлись быстро и друзья для обоих из барачных жильцов. Собралась ватага пацанов и целыми днями друзья пропадали на реке Оке, в её мелководном затоне: рыбачили, купались. Домой являлись только поесть, да ито не всегда: чаще всего жарили на костре густеру, нанизав на прутики по пять – шесть штук. Мишке нравилось у Лукашиных, но он понимал, что возвращение в деревню неминуемо, да и скучал он по деду с бабкой сильно. Все разрешилось, когда в конце августа к Лукашиным приехала тетя Шура, сестра Анны Васильевны, стало быть тетка и Ваське и Мишке. С ней и предстояло переправляться Мишке в Малые Овражки. Целый день добирались до Больших Овражков, -там жила тетя Шура. Ехали от Горького до Шатков поездом, а от Шатков пешком до Больших Овражков, с отдыхом в разных селах. Только переночевав у тетки Шуры, Мишка попал домой. Сколько было расспросов от ребятни про Ваську, про город, про рыбалку на реке Оке. Мишку даже окрестили городским: «Гляди, ребята, городской идёт!». Вечером за ужином дед пожаловался Мишке как взрослому: «Вот, Миша, пока тебя не было ещё трех лошадок свели в Большие Овражки. Я было вступился, дак меня и слушать не стали, отмахнулись, а Гарасин и слова не сказал. Сказали: хватит вам и трех рабочих лошадей. Забрали прямо с повозками, а в зиму и сани похоже заберут. Не на чем теперь и в совет, али куда, съездить будет: рабочие, они в работе всегда». Дед так расстроился, что и щи не дохлебал, полез на печь. Мишка подумал: «Был бы Лукашин, разве допустил бы такое разграбление?». Поужинали кое – как, расстроенные новостью. Было ещё светло, когда кто – то постучал в дедово боковое окошко. Мишка метнулся к окну и разглядев Василия Гарасина, крикнул – открыто! Через минуту в избу вошел новый хозяин Малых Овражков. Как водится, поздоровался и, увидев на печке деда прямо к нему: «Дед Захар, я к тебе по делу». Дед сразу почуял недоброе и как отрезал: «По делу, Всилий, с утра ходят, а не к ночи. Какое может к ночи быть дело!». Гарасин даже опешил и нашёлся не сразу, оглядел избу. «Слыхал я, дед Захар, у тебя седло Лукашинское лежит, продал бы для колхоза?!». «А ты что, Василий, али на корове под седлом – то собрался ездить? Лошадей – то молодых в Большие Овражки отдал и не вякнул» - зло продолжал дед. «Да не мне, дед Захар, а председателю, шарабан – то у него сказали, изломался совсем, в поля выехать не на чем». «Не шарабан у него изломался, а голова у него не шарабанит! Зачем обирает Малые Овражки до нитки? Теперь седло ему продай» Нет у меня для него седла, так Шаркову и передай! Не было и нет!» - добавил дед. Гарасин после такой отповеди, без слов за дверь, только его и видели в боковом окне. Бабка Аграфена заступилась за Гарасина, - родня, хоть и дальняя, но дед круто отвернулся к стене и затих. Мишке даже на улицу расхотелось, и он пошел спать в сени.
В сентябре Мишка пошел в пятый класс в Большие Овражки. Две недели сентября все школьники помогали рыть картошку в колхозе, а с пятнадцатого сентября начались занятия. Мишка учился охотно. Да и дед постоянно напоминал, что ходить за тройками в такую даль – это лучше на печи сидеть. С такими оценками даже в пастухи идти стыдно. Мишку это задевало, и он старался. Тяжело было ходить в Большие Овражки, а ученье давалось легко. Особенно история и родной язык с литературой. Много читал помимо заданного в школе. Даже в зимнее время, когда рано смеркалось и надо было зажигать керосиновую лампу, дед не ругал за керосин, а вот за столом во время еды дед читать не позволял. В сильные морозы и в метельные дни Мишка оставался у тетки Шуры ночевать, а когда и случалось пожить недельку – другую. Ровесники его завидовали этому, у них родни в Больших Овражках не было, а платить за постой было нечем: приходилось прогуливать уроки целыми неделями. И конечно учились они плохо. Пятый класс, тем не менее, закончили все, а в лето Мишка начал свой рабочий путь. Гарасин определил их со своим сыном пасти в лето свиней. Напарник, тоже Мишка, был постарше на два года, от учебы так и отстал, был глупым, а ростом и силой бог не обидел: мешок с зерном или картошкой на телегу поднять – раз плюнуть. Мишку он уважал за грамотность, да и как сироту. Пасли свиней так же за трудодни: день пропасли - по палочке Гарасин запишет в ведомость. Гоняли стадо в тридцать голов в Грачиные ямы, поросшие мелким орешником и лопухами до самого дна.  Свиньям раздолье, ройся в корешках, а на самом дне ямы ещё с весны вода: наедятся корешков да травы и – в тину. Ребятам лафа. Вырыли в бугру блиндаж, покрыли кустами орешника, и лежи себе – полеживай в холодке, да читай книжку. Гарасин – младший любил слушать, но больше спал, прогуляв до свету на улице с девками. Тут Мишке никто уже был не нужен, и он читал взахлеб. За лето были прочитаны: «Честь с молоду» А. Первенцева, «Каменный пояс» Крывелёва. В это лето 1954 года время на события не скупилось. Было известие, что приедут стоять летним лагерем военные и их ждали. Колонна «студебеккеров», с полевой кухней и другим военным снаряжением нагрянула в деревню утром внезапно, но как оказалось проездом. Остановку тем не менее сделали. День был воскресный, потянулись к машинам кто с чем: воды попить, молочка, пирожка, яичек – бабы шли с гостинцами. Да разве на всех хватит. Но военные были не в обиде, а к себе пригласили, сказали, чтоб к вечеру в лагерь к ним на танцы. Расположились они в нагаевском лесу в полутора километрах от Малых Овражков. И конечно слово сдержали: к вечеру из леса были слышна уже музыка. Деревенские робели, гадали: идти – не идти, но все же собрались. Парни с двумя гармошками, Гарасин в их числе, а девки принарядились, даже цветочков в волосы натыкали и пошли. Гуляли, веселились на славу, но в десять часов командир дал своим команду готовиться к отбою, а с деревенскими вежливо попрощался. Мишка хотя ещё не женихался, но уходить ему не хотелось от такого веселья, как и всем.
А вскоре ещё одно событие накрыло Малые Овражки. В то утро Мишка с Гарасиным только загнали свиней в яму. Напарник сразу ушёл спать. Мишка ходил по склону ямы и собирал клубнику. Как вдруг услышал необычный шум. Шёл он со стороны села Бритово и всё усиливался. Глянул из под ладони – ничего не видать, но шум всё нарастал и нарастал. И вот наконец стало видно: летят один за другим два вертолёта и направляются к нагаевскому лесу. Мишка сразу понял куда они летят. От шума проснулся Гарасин и обалдел смотря в сторону Мишки, ничего не понимая спросонья. Мишка крикнул только: «Гляди за свиньями, а я сейчас сбегаю, узнаю». И побежал к лесу полевой дорогой. Бежать пришлось с километр, но он пробежал его махом: так захотелось поглядеть на чудо.  Когда подбежал к лесу, вертолеты уже стояли на бугре и тишина была такая, что заложило уши. От вертолетов в сторону поля шли военные, офицеры как догадался Мишка, и среди них высокий с лампасами на штанах, а к ним шел на встречу Снопов, сняв зачем – то фуражку. Увидев подбежавшего Мишку, он взглянул на парня вопросительно, но не сказал ничего, т.к. подошли военные. Снопов поздоровался, а главный военный протянул ему руку и сказал: «Я видел на поле женщины работают, соберите их я с ними побеседую».  Снопов сказал по – военному: «Так точно, я мигом» - и побежал к женщинам, половшим на поле свеклу. Тогда главный военный обратил внимание на Мишку: «Ну, а ты сынок ему будешь?» - показав на убегающего Снопова. «Нет, - ответил Мишка, - «Я свиней пасу». «А где же твои свиньи, оставил стадо и сбежал сюда?» - спросил главный. «Нет» - сконфузился Мишка – «Я напарника оставил смотреть, а сам к вам». «Вот это молодец!» - сказал главный и приобняв Мишку повел с собой. «Наверное Ваня – пастушок» - сказал кто – то из военных сзади. «Нет» - не сробел парень – «Меня Мишкой звать. Воронов я, деда Захара Воронова внук». Главный ещё крепче приобнял Мишку и так они подошли к толпе баб с мотыгами.
Главный пригласил всех сесть на луговину и сам сел по – простому, как мужики сидят – ноги врозь. По – простому и разговор начал, сказав, что звание у него генерал армии, а фамилия Москаленко. Прилетел проверить, как развернулся лагерь саперов. И тут выяснилось, что генерал Москаленко участвовал в аресте врага народа Лаврентия Берии, и как его расстреляли. О Берии в деревне был слух, и даже кто – то успел сочинить частушку: «Берия, Берия, вышел из доверия, а товарищ Маленков, надавал ему пинков». Когда эту частушку ему спели кто – то из баб, он долго, до слез смеялся, удивлялся, как народ отзывается на произошедшее в Москве. Спели бабы по его просьбе и старинную песню: «Скакал казак через долину», после которой расставаясь он сказал: «Спасибо, бабоньки за встречу, я как – будто  дома побывал». Снопову и Мишке крепко пожал руки и, обращаясь к офицерам сопровождения, добавил: «Пойдемте теперь наших воинов смотреть». И они ушли. Снопов долго ещё не тревожил баб, а Мишке велел вернуться к стаду. Он не надеялся на соню Гарасина. Лето прошло у Мишки в работе: пастьба, работа на усаде и огороде. Дед Захар с бабушкой стали сдавать и всё больше тяжёлую работу приходилось выполнять Мишке. В минуты отдыха, особенно по вечерам, встречались с военными. Да они и сами охотно приходили в деревню. Они рассказывали о себе: что делали днем, а деревенские про свои новости. Вместе сходились на лугу, пели песни под гармошку. Много звучало украинских песен. С наблюдательного пункта днем, разглядывая деревню в бинокль, они много чего видели и знали о деревенских, а потом вечером рассказывали: кто чем занимался. Это было забавно и рождало много шуток. В конце лета военных провожали уже как хороших знакомых, как родных, с гостинцами из садов и огородов. Долго потом вспоминали деревенские встречи  военными. Особенно впечатлений осталось много у ребятни: их катали на машинах, позволяли забираться в вертолеты, которые прилетали ещё несколько раз. Радости было на всю деревню много. А вот колхозные дела радости не приносили. Всё больше новый председатель зажимал колхозников из Малых Овражков: на курсы трактористов послал своих, технику МТС передали только в Большие Овражки, клубные мероприятия, показ фильмов за счет колхоза, только в Больших Овражках. Гарасин интересы своих подчиненных отстаивал мало, а Шаркову был готов угодить всегда. Гарасина – старшего не любили, а над младшим посмеивались за его нерасторопность и сонливость, и прозвали тюфяком.
За лето Мишка заработал девяносто трудодней, и по итогу года получил два мешка ржи. Дед так и просиял, увидев, что внук вышел в работники, в кормильцы. «Теперь уже картофельный хлеб есть не будем» - сказал дед Захар. Он получил за работу по обработке зерна также два мешка ржи, да пуда два пшеницы. Меленка во дворе теперь не простаивала: мололи и себе и соседям. Зима обещала быть сытой.
Да жизнь после войны в колхозе постепенно налаживалась. Вдовы понемногу отходили от страшного горя – потери мужей. Подрастали дети, уходил голод из подворий и только пригнетало то, что нет теперь их родного колхоза, в котором они переживали и голод и холод, и горе военное. Родной колхоз, правление его было исходным пунктом в жизни. Беда какая – в правление, горе случится – туда же, к председателю. Лукашина любили, верили ему и он помогал, чем мог.  А теперь что? Оставайся со своими бедами один на одни. В большие Овражки не находишься, да и чужие там люди: смотрят не дать, а побольше взять из Малых Овражков. Хозяйничают как у себя дома: лес вырубают по ночам, в сенокос захватывают лучшие луга, в хлебопоставку идёт зерно из Малых Овражков в первую очередь, а колхозникам, что останется. Плетью обуха не перешибешь. Это сильно удручало. Из деревни стали уезжать по - тихоньку в город, к родным, уехавшим ещё до войны на автозаводскую стройку. Молодые парни после армии, не найдя поддержки у Шаркова, уезжали в первую очередь. Молодые девки вербовались на торфоразработки и там оставались. В колхозе по полям за трудодни работали до конца 50 – х годов. Деревня Малые Овражки теряла своих земледельцев, теряла живую свою силу, опустевали дома, хотя и не обходила стороной цивилизация. Весной 1955 года пришла в деревню радиофикация. Трактор со специальным плугом разрывал землю и одновременно укладывал в неё радиокабель. Не верилось даже, что по этой тонкой «?» побежит музыка, песни, чьи – то слова. Радиоузел сделали в Шарапово, радистом поставили сельского парня Юрку Веселова, парня малограмотного, но бойкого.  Он порой так веселил деревенских, что хохотали до упаду. Если в селе Шарапово намечался по весне привод коров к быку, об этом знали все деревни: он давал свою корявую речь на всю округу с присущим ему юмором. Радиодинамики в домах не выключались с шести утра и до двенадцати ночи. Был и такой забавный случай: шла радиопостановка по «Поднятой целине» Шолохова.И вот дошло до того места, где дед Щукарь приглашает своих станичников «На собранию». Некоторые бабы поняли это как объявление и пошли к школе, где таким собрания проводились при Лукашине. И пришли бы, но кто – то из девок остановил их, объяснив, что это всего - лишь радиоспектакль по Шолохову. Но долго смеялись по этому случаю над бабами. Радио конечно оживило жизнь в Малых Овражках, а вот свет так и был керосиновый, аж до 60 – х годов. Весной этого года Мишка закончил пятый класс и перешел в шестой. Снова всё лето пас с Гарасиным свиней, но это занятие «свинством» однажды заставило Мишку пережить несколько неприятных дней.  К Гарасиным приехали гости: брат Николай с женой и дочкой. Николай служил в Эстонии морским офицером и получив первый отпуск, решил наведаться и погостить в родных овражках. По иронии судьбы дом брата стоял на краю оврага, где ребята в зимнее время катались на санках, лыжах и играли в лапту. Николай в свои детские годы пропадал по зимам то же в этом месте. Узнав, что у Гарасиных гости, Мишке очень захотелось посмотреть на них, но как? С Мишкой Гарасиным он не дружил, хотя и пас свиней. Да и во что одеться, чтобы не показаться голодранцем. Мишка загрустил. Бабка Аграфена, видя Мишкину маету подумала – заболел парень! Но болезнь была другая – бедность. По глупости она не так давила на сознание, а в двенадцать лет многие уже её стеснялись. Стеснялся и Мишка, да так, что порой доходил до слёз. Когда бабка поняла в чём дело, решительно взялась помочь парню. Она вспомнила, что в сундуке лежит костюм отца и рубашки, которые он оставил, когда призвали на войну. В них он щеголял в городе Мончегорске, где работая перед войной, в этом наряде и женился в Сороковом. Бабка бережно хранила этот городской наряд, и не притронулась к нему даже в голодные годы войны. Берегла парню, теперь это понадобилось. Но как быть, ведь все ещё велико, не дорос ещё Мишка до отцова – то! Но решила бабка сделать парню сюрприз. Пока он был на пастьбе ушила она брюки: обрезать не стала, а подвернула штанины вовнутрь, а в ошкурте убавила. А у рубашки обрезала рукава. Получился такой наряд, что сама ахнула, глядя на справу. И радовалась и плакала одновременно. А когда вечером пришёл Мишка, первым делом послала его умываться с мылом, достала из сундука же печатку «духового». Мишка не мог понять, что это с бабкой, никогда такого не было, даже в праздники. А когда он вошел в избу по пояс голый и посвежевший от процедуры, принесла из чулана прикид, да и прикинула по – живому. Мишка обалдел. А когда обрядился, долго вертелся перед старым, облезлым зеркалом и всё пытался узнать, откуда наряд. «От отца тебе память, носи да бережно, не знай, когда сам – то справишь» - советовала бабка. Мишка летал по избе, даже когда снял наряд и повесил на гвоздик. Вечером пошел к Гарасиным, как бы к Мишке. Как бы позвать погулять. Гарасины сидели на крыльце и ужинали в холодке. Увидев идущего к дому Мишку, Николай встал и обратился к своим: «А вот и зять наш будущий пришёл!». Мишку конечнео это крайне смутило, он встал поодаль и застыл, промямлив невпопад: «Я к Мишке». Но Николай подошёл к нему и пригласил за стол. Мишка сел, но от еды отказался наотрез и старался спрятать под стол ноги обутые в бабушкины, хоть и новые, чувяки. Тогда Николай нашёл выход. «Нина» - сказал он дочери, - «По – моему он пришел к тебе, пойдите погуляйте, только недолго». Ребята ушли. Но на этом смущения парня не закончились: надо было как – то заговорить с девчонкой. Долго оба шли молча. Нина нашлась первой: «Меня Ниной зовут, а тебя, я знаю, Мишей. Не так ли?». «Так» - только и ответил Мишка. Он вспотел от стесненья перед девушкой и постоянно вытирал ладонью лоб. Он стеснялся всего: и великоватого наряда, и что в бабушкиных чувяках, и что девушка смелее его. А Нине нравилась  его неловкость и она взяла инициативу в свои руки. Она без умолку говорила: где они живут, в какой школе учится в Таллине, с кем она дружит, а Мишке только приходилось слушать. Первый вечер знакомства пролетел как одна минута. Мишка даже не заметил, что они вышли на край деревни, они пошли бы и дальше, но Мишка спохватился т напомнил Нине, что отец наказывал гулять её не долго. Она сразу же отреагировала по – своему: «Он всегда так говорит, боится, что я потеряюсь в городе. Но здесь ведь не город, да и провожатый у меня хороший. Так ведь, Миша?» Мишке всё ещё было неловко, но он понял, что Нина не смеется над ним, а говорит дружелюбно и он начал её расспрашивать о Таллине, об эстонцах, об их языке. Они шли уже обратно. Когда до дома Гарасиных оставалось совсем немного он осмелился и взял её за руку. Нина не убрала руку из его руки, а          наоборот пожала её. И тут Мишка пожалел, что напомнил ей о времени.
Когда прощались, Нина вдруг шепнула: «Завтра придёшь?» И он ответил коротко: «Да». Она уже хлопнула сенной дверью, а он всё стоял глядя на её окна, но они оставались тёмными. Потом он сказал Нине об этом, а она посмеялась: «Чудак, я сплю в чулане и боялась что отец услышит как я пришла. Ведь было уже поздно». Мишка не боялся прийти поздно, дед доверял ему и считал уже вполне взрослым. Деревенские, узнав о его дружбе с Ниной, добавили к прозвищу «городской» «Гарасин жених». Мишка нисколько не обижался. Ему нравилось общаться с девочкой. Нина оказалась начитанной, любила поэзию и много читала Мишке из стихов Блока, Есенина, и стихи нравились ему всё больше. Он говорил ей, что прочитал за школьные годы, рассказывал о жизни в Дзержинске, и Нине он не казался забытым деревенским парнем. Сдружились они быстро, и время пролетело быстро. Последний их вечер был со слезами: Нина плакала, ей было жалко расставаться с Мишей. Мишке тоже было от чего погрустить. Они договорились, что Нина будет приезжать каждое лето и что будут писать друг другу. Они расстались друзьями и стали писать друг другу. Мишка носил письма на почту в Большие Овражках сам, и там уже знали, что парень придёт за письмом от девушки. Деревенские завидовали Мишке, но длился этот почтовый роман не долго. По непонятным причинам Нина перестала писать. Мишка очень жалел и грустил, но не зря говорится, что время лечит. Излечило оно и Мишку. В 1957 году Мишка закончил семь классов, получил свидетельство и о дальнейшем образовании пришлось забыть надолго. Зимой 1956 года заболел и умер дед Захар. Остались они с бабкой одни. Гарасин дал Мишке лошадь и поручил подвоз воды к кубовой, где варили картошку для свинофермы. Ведёрная лейка была тяжела, но он наполнял бочку неполной лейкой. Летом было проще, а вот зимой приходилось подъезжать с бочкой на санях к проруби и было небезопасно. Да к тому же лейка обмерзала на морозе, обмерзала и бочка, хлопот с ней было полно. Но парень привык, а обеспечив водой кубовую, он был свободен до утра. В зимнее время кубовая и грела и кормила: сваренную в баках картошку поедали с удовольствием, или посыпали солью, или заедали принесенными огурчиками. Чем не столовая, чем не ресторан? На двери кубовой кто – то так и написал в шутку углем: «Свиной ресторан». Мишка стал настоящим колхозником. Во всех ведомостях числился колхозник Михаил Воронов, а было парню не полных четырнадцать лет. И не он один встал рано на трудовой путь: вся его ровня, и все кто был старше в деревне начинали работать в подростковом возрасте: кто возчиком, кто в полеводческой бригаде. В то время других путей не было: или в город на учебу в ремесленное училище, на стройку, или колхозником до гробовой доски. Мишка о городе и не помышлял – на его попечении была бабка Аграфена, старенькая мама, мать отца.
Всю весну 1957 года радио без умолку вещало новости с генеральной ассамблеи ООН. Прошло немного более 10 лет с окончания войны, а мир снова стал на эту грань, снова в мире запахло войной, а значит кровью и голодом, жертвами и лишениями. Не успели забыться злодеяния фашистов, а уже новый агрессор грозил всему миру. Война в Корее, события в Венгрии в 1956 году поставили перед СССР задачу: быть в боевой готовности. Началась новая гонка вооружения и селу, сельскому хозяйству опять стало меньше помощи. Среди агрокультур на первый план вылезла кукуруза: она должна была спасти скот и людей от голода. Стали засевать большие площади неведомой до селе «царицей полей». Посеяли большое поле в Малых Овражках. А чтобы грачи и вороны не выклевали зерна и молодые всходы, назначили сторожей из пацанов с трещотками: один на одном краю поля, другой на противоположенном. Но птицы быстро привыкли к трещоткам и в середине поля обнаружились потом редкие всходы. Сторожей прозвали летающими кукурузниками. В то лето Мишке была большая радость: в деревню снова приехала Нина. А случилось это на Николу, 21 июля.   Закончив дела в кубовой, он шёл уже в дому, как увидел, что на проулок выходит бабка, а с ней какая – то девушка. Бабушка показывала рукой на Мишку, а девушка смотрела из под руки, солнце мешало ей разглядеть парня. Мишка узнал Нину и смутился здорово: он был по – рабочему одет и нуждался в уходе. Но Нина не смутилась от его вида: подошла и поздоровалась за руку. «Миша, я по тебе соскучилась» - прямо и просто сказала девушка. «Подожди, мне надо скупнуться на пруду» - сказал Мишка и пошел за полотенцем в избу. «Миша, я с тобой» - и Нина шагнула через порог. В сенях она так крепко обняла его и поцеловала в щёку, что парень оторопел, но справился с собой и тоже обнял её. Они стояли в тёмных сенях и сердца их бились как после быстрой ходьбы. Мишка боялся, что следом пойдёт бабка и увидит их. Он вырвался из объятий девушки, шагнул в избу и сорвав с гвоздя полотенце поспешил ей на встречу. В боковое окно увидел, что бабка так и стоит на проулке и можно не бояться. Нина снова подошла к нему и положила ему руки на плечи: «Миша, я так по тебе скучала. Но нам не велели никому писать, т.к. папа был в Корее, когда там шла война, он был морским атташе». Мишка не знал, что такое атташе, но понял почему оборвалась внезапно переписка. Такой родной, такой милой показалась ему Нина и он был счастлив. «Я с тобой на пруд» - сказала девушка и он понял, что так и будет. Он решил больше не стесняться её, Нина ко всему относилась с пониманием. Она не стала купаться, а он устроил для неё аттракцион, водную феерию, так весело и энергично он плескался и плавал разными способами. Он был счастлив. После купания пошли к Гарасиным, так хотела Нина. Они дошли до проулка, где дорога уходила в луга и Нина внезапно поменяла своё решение. Она взяла Мишку за руку и поятнула в луга, объяснив свой поворот тем, что у Гарасиных наверно застолье, а ей не хочется сидеть с пьяными за столом. Мишка охотно согласился: ему было бы неудобно. И они пошли в луга. Когда деревня скрылась за буграми, Нина внезапно остановилась, взяла парня за голову и впилась ему в губы так, что стало больно. Когда Нина оторвалась, Мишка даже провел ладонью по губам, он боялся, что появилась кровь на губах, но крови не было. И он поцеловал девушку тоже, но не сильно и не так умело. Так они шли и шли в лугах, останавливались, целовались и шли дальше. Нарвали цветов по целой охапке, потом шли уставшие и плели каждый свой венок, примеряя друг другу на голову, а после короновали друг друга этими полевыми венками. Они не клялись друг другу в любви и верности, они даже не знали слов – то таких, и не нужны они были эти слова. Они просто купались в счастье, не думали о том, что все когда – нибудь кончается. Каждый день, пока Нина жила в деревне, они дарили друг другу по вечерам это счастье прогоршнями, не думая о том, что кто – то из них зачерпнет послуднюю пригоршню. И время пролетело. Последний вечер был очень тяжелым для возлюбленных, оба были подавлены. У обоих на душе была какая – то тяжесть. Наверное это было предчувствие. Наверно. Нина уехала, а Мишка ходил как в водщу опущенный. Бабка понимала состояние внука и молчала. Ничем не докучая ему. А через полгода пришло письмо Гарасиным с известием, что Нина умерла во время операции. У неё обнаружили рак крови. Кто бы мог подумать, что она уже была больна, и что есть такая смертоносная болезнь. Мишку словно подменили, он стал нелюдим и замкнулся в себе. Его перестали дразнить женихом. Вся деревня знала об их дружбе с Ниной, и все отнеслилсь сочувственно, переживали это горе как своё. Весной 1958 года Мишке пришлось оставить свою работу водовоза, или как его звали в шутку – водяного. Ему предложили поработать помощником тракториста. Ему и его ровеснику Петьке Одинцову, по прозвищу крепошый. Он жил у верхнего пруда, называемого крепока. Откуда взялось такое название у водоёма, а к Петьке прозвище приросло быстро. Определили их в помощники к Большим Овражским трактористам, их прежние помощники ушли осенью в армию. Поначалу работа молодых механизаторов сводилась к малому: заправка трактора «Беларусь» соляркой,, смазка узлов, протирка, а во время работы, например пахоты, в нужный момент во время разворота дернуть за рычаг, чтобы поднять плуг. Делалось это из кабины трактора с помощью прочной верёвки. А вот теснота кабины утомляла больше, чем сама работа: на кочках трактор мотало из стороны в сторону и тракторист с помощником доставали себя не только локтями, но иногда и головами. Но Мишке новая работа нравилась, да и ступенька социальная стала повыше: не свинопас, не водовоз, а механизатор. Работал он с Мишкой Мазилкиным. Он был старше вдвое, но с характером никудышным: матерщиной и грубостью превосходил всех механизаторов и его побаивались даже те, кто был старше. И хотя звал своего прицепщика тезкой, но угодить ему было трудно. Смягчало ситуацию то, что парень был сирота, а сирот на деревне не обижали, относились по – христиански.  Мазилкин христианин был никакой, а посему Мишке приходилось терпеть. Бригадир механизаторов, видя старания и терпение парня, обещал ему похлопотать перед председателем, послать Мишку на курсы  или трактористов или комбайнёров. Мишка твердо был уверен, что став механизатором, он добьётся и учебы и работы. В тот же год, на Дне колхозника, бригадир отметил его как старательного помощника тракториста, способного в нужное время заменить тракториста, что в действительности и бывало не раз. Мазилкин любил выпить, как и многие механизаторы, а Мишка избегал выпивки, поэтому не раз работал один на несложных работах: сволакивал солому, перевозил тележкой зерно или корм скоту. Пахать и сеять ему конечно ещё не поручали, хотя он был уверен, что сможет и это. Но День колхозника принес парню только огорчения: Мишка хоть и пошел со всеми в столовую, но от спиртного отказался. Мазилкин стал приневоливать парня, но тот наотрез отказался, встал из – за стола даже не поев и ушёл. Домой ушёл, в Малые Овражки. Уходя Мишка слышал, как Мазилкин грязно выругался и отказался с ним работать впредь. Но Мишка не пожалел о случившимся. Он понял, что останься он в бригаде – подружился бы со стаканом непременно. А этого он никак не хотел. Он любил книги и любил учиться. С карьерой механизатора пришлось расстаться. Вскоре его вызвали в правление в Большие Овражки. Думал ругать будут за что, а получилось наоборот: парторг колхоза Зубанов предложи организовать в малых овражках избу – читальню, где можно и в шашки и в домино поиграть и праздник молодёжи отметить. Хотели под это дело отдать пустовавшую школу, но содержать большое помещение посчитали делом накладным, а вот просторную избу посоветовали подыскать. Время требовало обратить внимание на культуру села: хрущёвская оттепель способствовала этому. Так Мишке выпало быть избачом, как по – старинке именовали работу в избе читальне. Мишке предложение понравилось, и выбор его пал на избу тётки Натальи: оба сына её уехали в город, а за съём её избы обещали один трудодень, а Мишке работу – полтора. Так постановило правление во главе с новым председателем. После смерти Шаркова в колхозе «Новый мир» председателем менялись чуть ли не раз в полгода. Село Большие Овражки всегда делилось на две половины: верх и низ. Нижние жители, особенно те, которые жили за речкой Сердима, всегда составляли противовес верхним. Шарков был ставленником района и поддерживался «верхом». После его смерти началась председательская чехарда, т.к. в правлении колхоза «верх» брали, то заречные колхозники, то верхние, живущие в центре села. Видя такую чехарду, районное начальство решило остановить её: Поставили во главе колхоза своего аппаратчика Низова Ивана Петровича, человека в колхозном деле не понимающего ничего, зато въедливого и дотошного. При поддержке района у него стало больше порядка в колхозе. Решили обратить внимание на Малые Овражки. Так Мишка стал «избачом». Он взял лошадь и привёз из Больших Овражков десятка три книг, подписку оформил на районную многотиражку «Заря коммунизма». Шашки и шахматы, домино дали в сельском клубе. И началась в Малых Овражках культурная жизнь. Собирались в красном уголке любители домино и шашек, собирались и те, кого больше влекла улица: с гармошками, с частушками и вперед на луг, где стояла школа и вновь отстроенный сельпо магазин. Красный уголок был местом предварительного сбора. А если погода не позволяла, оставались в красном уголке до одиннадцати часов. Мишка отвечал и за порядок и за культуру.  Гарасин поддерживал Мишку, видел в парне толк, даже послал его на курсы по гражданской обороне в село Шарапово. Он привёз оттуда плакат по гражданской обороне и по вечерам объяснял собравшимся, как спастись от атомного взрыва, понимая нутром, что в условиях деревне это невозможно.
Летом 1959 года Мишке пришлось пережить ещё одну утрату: пришло письмо от Лидии Васильевны из Арзамаса о том, что схоронили Ваську Лукашина. Оказался он в Арзамасе после того, как в Дзержинске попал в нехорошую историю с воровством на железной дороге в компании поселковых дружков. Лукашин, чтобы Васька не попал в колонию, отослал его к дочери Лиде, сестре Васькиной на временное проживание пока не уладится дело. Ваське житьё у сестры понравилось. Она устроила его на приборостроительный завод и казалось всё шло хорошо. Но Васька имел уже слабость к выпивке  и с друзьями выпили метилового спирта, приняв его за нормальный спирт, и все трое оказались в реанимации. Друзей удалось откачать, а Ваське не повезло: сердечная недостаточность. Мишке горьким пришлось это известие: смерть Нины, теперь вот смерть друга детства. И это всё в мирное время, такие потери в начале жизни! Он стал ещё больше думать о смысле жизни, о том, как устроить жизнь, чтобы не было таких потерь. Особенно не давали покоя мысли о том, что будет с бабкой Аграфеной, когда его призовут в армию. И хотя до призыва было ещё два года, эти думы не давали парню покоя. Была даже мысль – жениться до армии, чтобы осталась бабка не одна. Но и тут появлялся тупик: послу смерти Нины он ни на кого не хотел и смотреть – так сильно задел парня её уход из его жизни. Но время лечит – лечит. И на этот раз время заживило сердечную рану, приглушило боль. Этим же летом произошли перемены в его личной жизни. Он подружился с девчонкой. Она жила с матерью в городе Решетиха, у материной сестры. Родилась она в деревне Малые Овражки, в войну, но отца убили на фронте и они перебрались в Решетиху, где жила сестра матери. В деревне осталась тетка, но она сама бедствовала и поэтому гостей из Решетихи принять просто стеснялась. Да и они стеснялись обременять тётку при её старости. Но девочка выросла, закончила десять классов и могла уже сама помочь старой коке. Так в деревне называли тетушку по матери или по отцу. К тому времени мать уехала в город Заполярный, оставив её с сестрой. И она приехала. Звали девушку Тоней. Она появилась вечером на лугу, где под гармошку обычно пели частушки местные девчата. Это было время духовного подъёма: вдовы стали забывать о войне, а молодёжь росла свободной, ощущая достаток и думая о том, что жизнь будет год от года всё лучше и лучше. Радио приносило в каждый дом всё новые и новые успехи страны. В небе летали спутники и реактивные самолёты. В этот год впервые на трудодни дали кроме зерна ещё и деньгами. Урожай был в колхозе хороший, дойное стадо увеличивалось и проданное зерно и молоко пополняли кассу колхоза. Мишка справил себе новый костюм, а одёжку отца отдал бабке на хранение. Ходил на луг вместе со всеми настоящим женихом. Только не лежала у него душа ни к одной деревенской девчонке: они были или одноклассницы, или моложе его, неровня. А тут вот городская приехала. Они познакомились. Мишка не умел играть ни на гармошке, ни на балалайке, что несомненно привлекало девчонок. Он любил стихи и сочинял по – немногу частушки, простенькие стихи. Местные девчонки в шутку обращались к нему с просьбой: «Миша, а напиши стишок про меня». Мишка тоже отшучивался: «Частушки могу про твою лень, а стихи не буду». Тоня как – то быстро освоилась в деревне, ведь она родилась в деревне и её считали с первых дней тутошней, местной. В деревне было принято с луга провожать девчонок и Мишка вызвался проводить Тоню. Они долго стояли в тот вечер у кокиного крыльца: говорили о деревне, о мишкиных занятиях и увлечениях. Тоня охотно рассказывала о себе. Дошло до позднего времени, ночь была тёмнпя и прохладная. Тоня вдруг спросила как – то внезапно: «Миша, а волки в деревне водятся?». «Ага» - нашелся быстро парень. «И водяные тоже» - и взял её руку своей озябшей рукой. Девушка вздрогнула от внезапного прикосновения, а парень засмеялся. Тоня вся дрожала, толи от холода, толи от волнения. Мишка прижал её к себе и они оба замолкли. Мишка вдыхал аромат её волос, аромот её тела, гибкого и хрупкого и ему показалось, что он имеет власть над девушкой: так уютно и покорно она прижалась к нему. Вдруг, словно спохватившись, Тоня выскальзнула из его рук и скакнула на крыльцо. Мишка было потянулся за ней, но дверь закрылась перед самым носом. Щелкнула задвижка. Пора было идти домой, но ноги не слушались. Сердце билось как после быстрого бега. По телу пошел жар. Так было, когда он обнимал Нину. «Что это со мной?!» - подумал парень. Домой пришёл, не помня как. Новая дружба с девушкой принесла перемены в жизни Мишки: он стал следить за собой: чаще постригаться, стричь ногти, утюжить брюки и рубашки, вобщем как говорили в деревне – женишиться. Тоня тоже старалась быть привлекательной – собственно она и задавала всему тон. Мишка почувствовал, что девушка нравится ему. Он стал замечать, что иногда говорит стихами. Свои стихи он не предъявлял Тоне, боялся, что посмеется над ним. Кто – то из девчат сказал ей, что Мишка пишет стихи, и она стала настаивать, чтоб почитал. Но когда он прочитал из последних сочинений, Тоня удивилась их серьёзности и высокому стилю и сказала: «Миша, оказывается ты у меня поэт!?».  Вот это – у меня – больше всего поразило парня. Она считает его своим парнем, он ей нравится и не только как стихотворец. Это окрылило его. Он стал чувствовать себя человеком, мужчиной. Деревенские девчонки косились на Мишку за его выбор: особенно не нравилось, что он дружит с городской одноклассницам бывшем Марусе Финогеевой и Нюре Ванёлиной. Вскоре это проявилось так. Мишка рыбачил с колоды: сачком у камышей ловил плескавшихся карасей. Рыбы не поймал, а вот сачок поломал. Он прыгнул на колоде к берегу, бросил на берег сачок и хотел было уже втащить колоду на отмель, как из леса к пруду подошли девчонки: Маруся с Нюрой. « Миша, покатай нас на колоде, или ты только городских катаешь?» - атаковали они с ходу парня. Мишка отнекивался по – началу, а потом согласился. Он посадил девчонок, потом взял в руки шест и стал толкать колоду в сторону камышей. Это было не просто, требовались сноровка и усилия, да ещё нужно держать равновесие. Колода была здоровенной кормушкой для свиней, но её, после того как свиноферму перевели в Большие Овражки, облюбовали рыбаки и любители покататься. Всё шло хорошо, пока девчонки не стали наговаривать на Тоню, лукаво посмеиваться. Мишку начинало это злить, да и сачок из головы не шёл, и он решил прервать это водоплавание. Он сказал: «Вот что девчонки, если вы такие неблагодарные и насмешницы, то мне с вами не по пути» - и прыгнул с колоды в воду, оставив девчонок у камышей. А когда выплыл на берег, посоветовал: «Если вы такие хорошие, то берите шест и толкайтесь, может и приплывете к берегу». Подружек это шокировало. Они стали ругать Мишку, а он взял сачок, пожелал девкам успехов и пошел в деревню. Долго ещё слышался ему визг девчонок, а он посмеивался и был доволен что проучил болтушек. Тоне тоже досталось от девок, но она одобрила поступок парня. Но не долго им довелось быть вместе: приехала Мария Михайловна за дочерью и они уехали в город Заполярный. Мишка опять «осиротел». А жизнь шла своим чередом. Осенью его поставили на воинский учёт и выдали приписное свидетельство. Одновременно, в эти же дни он вступил в комсомол. Это было сделано с подачи парторга колхоза: «Избач» должен быть комсомольцем». Конечно Мишка поделился своими новостями с Тоней в письме. Их переписка стала регулярной. На почте шутили: адресат сменился Миша? А он отшучивался: «Главное я всё тот же». Так оно и было. Парень держался своих устойчивых принципов: не размениваться по мелочам и не терять себя. В эту осень провожали в армию из Малых Овражков троих парней: Евгения Вятлова, Михаила Прохорова и Василия Лебедева. Была в деревне традиция: провожают новобранцев только те, кому до армии остался год. Мишкина пора как раз! Эти проводы устраивали не в день отправки, тогда провожает родня и все остальные, а сразу же после получения повестки. Своего рода мальчишник проводит молодёжь. Деньги на этот мальчишник брали с деревни: с ведром ходили по домам и деревенские давали с дома кто десяток яиц, а кто – то десять или пять рублей. Яйца продавали, а деньги в общий котел. В магазине в первую очередь спиртное, колбасу, конфеты, а закуску остальную приносили из дома. Находили подходящее место и «пропивали» новобранцев с гармошкой, с частушками и военными песнями. На «мальчишниках» девкам было не место, даже невестам: их время будет в день отправки в военкомат. Такова была традиция. На следующий год, новая партия, новый состав. 
В эту осень призывники, собравшись у Лебедевых как один затвердили, что после армии уже в деревню не вернутся. И хотя с семью классами и в городе только в работягах, все равно твердо решили не возвращаться к лопатам и вилам в колхозе. Механизаторы в Больших Овражках только свои, учиться даже на  курсах водителей, трактористов, тоже только своих. Парням было обидно за такое отношение. Низов не имел большого влияния на правление колхоза, а в правлении большинство «своих да наших». Мишка впервые тоже задумался об этом. После армии опять «избачом», вроде не мальчишкой уже будет, а мужиком. Бригадиром? В механизаторах уже побывал. Сидя с призывниками за столом, слушая их разговора, он молчал. Лебедев заметил состояние парня предложил: «Мишка, выпей хоть с нами, ведь в армию уходим, увидимся ли потом?!». Но Миша твердо решил: до армии не пить и не курить, и все знали, что уговаривать его бесполезно. Попеть песни, частушки – это пожалуйста, а выпивать и курить – нет. Придя домой с вечеринки, сразу лег спать. Бабка когда стелила ему спросила: «Миша, ты не закурил ли, табаком – то от тебя как пахнет». «Нет, бабаня, это от одежды»,-но на душе было горше, чем от табака.
В марте 1960 года колхозники Малых Овражков собрались в избе  - читальне обсудить два очень важных вопроса: по очистке леса и по пастьбе общественного скота.  Лес подрос. Его не чистили с самой войны. Тогда это делали в двух целях: почистить, чтобы лучше рос, и чтобы срубленные кусты пошли на топку печей. Боялись что рубить лес будут украдкой всё – равно, но уже всё подряд. Теперь нужно было почистить, чтобы лучше и быстрее рос, а вырубленный кустарник вынести из леса и сжечь, а у кого трудно с дровами – бери сколько хочешь. Договорились начать с дубравы: мужчины рубят, а бабы укладывают на сани и вывозят на край леса. Второй вопрос выглядел просто: пасти скот поочередно: как отпас день, передай кнут соседям. Кнут остался после смерти «однокрыла» в общественное пользование. Прямо на собрании передал его Гарасин бригадиру Снопову: он жил на краю деревни. На том и порешили. Мишка радовался, когда  вся деревня вышла на очистку дубравника. Дубки стояли уже заметными среди поросли орешника и липняка. Их подчищали снизу кто топором, кто пилой и они стали ещё стройнее, а кусты вокруг – под корень. Неделю трудились на дубравнике, стоявшем на горе вдоль деревни. Когда закончили, любовались из деревни на его красоту: тёмные стволы дубков на фоне снега стояли как свечки на пасхальном куличе, радовали сердце. Работали на расчистке бесплатно, по доброй воле, поэтому результат труда был наградой бесценной для каждого. Всем миром можно и гору своротить, пошутил тогда кто – то из мужиков, и каждый с этим согласился в душе. Поучаствовать в коллективном труде пришлось Мишке в этом году ещё раз. Возникла необходимость увеличить объём силосования в сенокосную пору. В деревне на хоздворе осталось только пять лошадок: три рабочие, одна двухлетка и одна старая кляча, которую даже сергачские татары не взяли на «махан» - стара! Но кормить их стало всё труднее: овёс сеять перестали вовсе, а люцерну и кукурузу всю заготавливали для коровьего поголовья. Сено косили деревенские только в стрелицах, оврагах за деревней и то для себя, на паи. Лошадям заготовить корма на зиму стало очень трудно. Ну и решили заготавливать силос для лопухов и крапивы и прочего бурьяна, которым зарастать стала деревня. Косцов в деревне становилось всё меньше. Решили опять же всем миром заготовить лошадям силос: вырыли две силосные ямы за деревней у кладбища и вышли с косами да вилами на очистку деревни. Выкосили весь бурьян и всё это в ямы, и засыпали землей. Плоды труда были налицо: деревня словно обновилась, ну а силос по весне оказался кстати: лошадей уже в марте кормили соломой, посыпая мокрую солому грубо помолотым зерном. Все это называлось просто: посыпка.  Всё хозяйство Малых Овражков было поглощено центральной усадьбой. Отняли постепенно всё, даже поля и луга. Только любовь к земле и инициативу колхозников Малых Овражком не могли отнять. А если бы не укрупнение колхозов, если бы колхоз им. В.И. Чапаева жил и развивался самостоятельно, разве бы деревня дошла до обнищания, обезлюдения? Об этом часто думал Мишка, наблюдая жизнь в деревне. Но жизнь продолжалась в деревне и в таком, урезанном состоянии. На Михайлов день, собрался жениться годок Мишкин и однопризывник Петька. Он так и работал помощником тракториста, но не был послан на курсы по той же причине, что и Мишка. Но Петька надеялся, что после армии дадут ему трактор, а в армии он постарается получить «корочки». С тем расчетом и женился, надеясь закрепиться в колхозе, да и мать оставить одну не хотелось. Свадьба прошла как обычно: регистрация в сельсовете, венчание в церкви, первый день гуляли в доме жениха, а на второй день в доме невесты. Мишка тоже гулял на свадьбе, был шафером. Конечно пришлось и выпить настойки вишневой, чтобы не конфузить жениха. А вот невесте, Нюре, свекровь и тетка запретили даже наливку: невеста была беременна и уже в солидном сроке. Пришлось Мишке и поухаживать за девушкой, подругой невесты. Её звали Фаей. Но девушка знала о дружбе Мишки с Тоней, и особых надежд не питала. Эти ухаживания были скорей для этикета, для поддержания компании. Обязанности шафера это предусматривали.
Весной 1961 года, как и весь мир, деревню взбудоражила новость: « Советский человек в космосе!». «Юрий Гагарин» - это стало на слуху у всех: радио, районная газета, большими заголовками стала печатать материалы о полёте первого человека в космос. Улыбка Гагарина покорила всех, он стал родным в каждом деревенском доме. Родившихся мальчишек стали называть Юрками каждый год. Мишка раздобыл портрет Ю.Гагарина и повесил его в избе – читальне на переднюю стенку, газеты с его портретом собирал в подшивку. Радость и гордость за страну поселились в каждом сердце: мы не только победили в войну, но и первыми вырвались в космос!
Летом этого же года новая, не менее радостная новость пришла в Малые Овражки: будут проводить свет в деревне. Это значит – долой керосиновые коптилки, да здравствует электрический свет! Всю рабочую силу деревни мобилизовали с лопатами копать ямы под столбы. Поделили народ, на ямку по два человека, и каждой паре копальщиков по три ямки: метр глубины и 50х50 по ширине. День был солнечный, августовский. Дружно взялись и к обеду все ямки от села Бритово до Малых Овражков были выкопаны. Для столбов по деревне решили копать позже, сразу под столб. Ещё когда что будет, а люди уже ходили по деревне с праздничным настроением, заказывали купить в районе лампочки, выключатели, розетки, что бы не только в избах, но и во дворах был свет. Мишка тоже запасся необходимыми атрибутами. Бабке говорил: «Вот если возьмут меня в армию, тебе не надо будет с керосином возиться: чик и светло в избе». Бабка радовалась, а у самой слёзы на глаза наворачивались, как она расстанется с внуком?! Каково ему будет без неё? В январе 1961 года Мишку и ещё троих из Больших Овражков вызвали в гагинский РВК. Военкоматам было поручено подготовить для армии водителей на БТЭры, тягачи и т.д. Предстояла врачебная комиссия и учеба при военкомате. Поехали на лошади, санным путем. Дорога накатана, ехали быстро и к обеду были уже в РВК. От военкомата определили их на ночлег, а утром к 9.00 на комиссию. Мишка шел по врачам хорошо: не курит, не выпивает, здоров, силен. Но попав к глазнику, Мишка сник: пониженное цветовое ощущение – дальтонизм. Видно сказалось пристрастие к книжкам, чтение их при керосиновой лампе. Одним словом – не прошёл комиссию. Ровесники ёрничали, а Мишка нервничал. В военкомате подбодрили: водителем нельзя, а на другие воинские специальности можно. Домой приехал расстроенный, но бабка утешила: «Эка о чем пожалел! Ты погляди как шоферюги – то пьют, из кабинки пьяными вываливаются. И ты можешь спиться, ведь чем платят за извоз – водкой». И Мишка успокоился, но деревенские долго подкалывали, что не прошёл комиссию по глазам: «глаза у Мишки съели книжки». Он не обижался, так оно и было.
В феврале этого же года состоялся исторический 22 съезд КПСС, на котором была принята программа построения коммунизма. Деревенских это обрадовало: шутка ли, всё будет доступно и бесплатно. « От каждого по -  способностям, каждому по - потребностям». Как было не поверить и не обрадоваться такому заявлению правительства после такой жестокой войны. Ведь только, только вздохнули, остались позади и голод и холод, всяческие лишения. Бабы рассуждали: мужей уже не вернёшь, детей подняли на ноги, пусть они хоть поживут по – по человечески. По душе пришёлся и моральный кодекс строителей коммунизма. Так по – божески он звучал: человек – человеку друг, товарищ и брат. В деревне и без того жили дружно, безбоязненно: двери на замок не закрывали. Цепочку наложил на пробой, палочку воткнул – и всё. Да и брать – то было нечего: все были одинаково бедны и неимущи. А тут такое обещание. Мишка вырезал из газеты «Моральный кодекс» и повесил в избе – читальне на самом видном месте. Не мало было и ёрничанья по поводу МТБ, особенно со стороны мужского пола: «Это что же теперь и бабы будут общими? И дети?». А к кому за разъяснениями? К Мишке. «Давай, растолковывай, ты человек грамотный, да и при должности такой». Мишка как мог, а больше по газетному, объяснял землякам задумку съезда, хотя и сам мало верил в эти начертания. Блажен кто верует, легко ему на свете! Верилось с трудом. Особенно в то, что за двадцать лет можно воспитать нового человека, человека новой формации. Ведь парень знал из жизни, что только курица от себя отгребает, а человек стремится подгребать под себя. Голова пухла от всяких мыслей. Но пришло лето и молодость на всё рукой махнула. Приехала Тоня. Начались тихие деревенские вечера, разговоры о жизни будущей, охи – вздохи: парню осенью в армию. Будет ли Тоня ждать его, писать ему? Вот какие мысли заняли место в голове парня, а МТБ отодвинулась на потом. Как праздника ждал вечера, так соскучился по девушке. Да и она видимо тоже. Если не появлялся долго у крыльца, шла на луг, а если не находила Мишу и там, то шла к дому. Бабка спокойно относилась к их дружбе, разговоров о женитьбе Мишка не заводил. Да если бы и завел, бабка была бы против: надо крепко стать на ноги сначала, а потом уж и семью заводить, как бы между прочим иногда говорила она. Мишка и сам понимал, что о женитьбе думать рано. Пример был рядом: Петька женился из – за того, что Нюра ждала ребёнка. Они с Тоней только дружили. Последний вечер у них был как бы знаковым: обменялись платочками, обещали писать друг другу – и только. Мишка проводил девушку и город и занялся плотно делами: заготовил бабке дров, намолол муки, благо зерна было в достатке, починил калитку у крыльца, замазал стёкла на рамах, и всё время теребил бабку, что ещё сделать, чтобы ей жилось бесхлопотно, хотя бы первое время. Бабка отмахивалась от него и говорила: «Разве на три – то года ты меня успокоишь». Но парню казалось, что он что – то не доделал по дому.  В конце сентября Мишка получил повестку, в которой значилось, что он должен явиться первого октября в гагинский РВК на призывную комиссию перед отправкой на областной призывной пункт. Впервые в деревне была нарушена традиция: сбор призывниками с миру по нитке на «мальчишник». Во – первых: призывалось в этот год всего двое. К тому же один из них – женат, а во – вторых, из допризывников – никого. Решили собраться только накануне дня проводов: Мишка да Петька, да ближняя родня, коей у Мишки было мало. Скромно посидели по – родственному, выслушал Мишка все пожелания да напутствия и договорились, что по утру запряжет Петька лошадку и отвезёт новобранца в село Шарапово, где будет ждать машина его и других новобранцев. По утру собрал Мишка в свою котомку: ложку, кружку дедову, пирог да пышки положил, бабкину стряпню и был готов. Лошадь с телегой впереди, за ними Мишка с бабкой, да тёткой с горы, племянницей бабки да соседи ближние и тронулись на выезд из деревни.   По пути присоединились деревенские девчонки и тётеньки – все хорошо знали Мишку и провожали как родного, желая ему и доброго служения и лёгкого пути. На выезде попрощался Мишка со всеми, с кем за руку, с кем в обнимку и покатили они с Петькой в Шарапово, как будто и не на три года увозили его, а на ненадолго. Не думал тогда паренёк, что этим днём первого октября 1961 года и закончиться его деревенская жизнь.   

ПОСЛЕСЛОВИЕ
      
Служба Мишкина началась с карантина в городе Славута, где в гражданскую войну базировалась первая конная Армия С.М. Буденного. Были целы ещё казармы и конюшни, был цел ещё плац, на котором Мишке пришлось маршировать под команду ротного старшины. Пришлось помаршировать и на плацу в городе Драгобыч, при полку связи. Часть призывников осталась при этом полку, но основная часть карантина, после принятия присяги 6 ноября, прошел медкомиссию перед отправкой за границу в войска ГСВГ. Мишке пришлось даже стоять в ночном карауле на артскладе в городе Старый, в нескольких километрах от Драгобыча. 9 ноября 1961 года погрузились в товарные вагоны на станции Львов и через Польшу в город Франкфурт – на Одере. Там после сортировки по частям в ГДР, он был направлен служить на ракетно – артиллерийскую базу недалеко от города Торгау. В 1962 году получил письмо, в котором сообщала тётка, что бабка после мишкиных проводов в армию слегла и долго болела, а неделю назад померла. Для парня было это письмо большим горем. Он пошёл к замполиту, рассказал о своём горе, но замполит сказал, что отпускают из части только на похороны родителей, и Мишка смирился с этим.  Но для себя решил, что в деревне ему прислониться не к кому, и он стал думать о городе, где ему устроиться после демобилизации. Так оно и случилось: в октябре 1964 года он демобилизовался и по приглашению братьев Лукашиных приехал в г. Дзержинск горьковской области, где и живёт до сих пор.

ПОСЛЕ ПОСЛЕСЛОВИЯ

В ноябре 2013 года на втором канале телевидения был показан документальный фильм «Чужая земля» Н.Михалкова. Фильм снимался во Владимирской и Нижегородской областях. Заросшие поля, брошенные дома в деревнях и сёлах Нижегородчины – это результата хозяйствования шарковых из села Большие Овражки и других. Давно нет колхоза «Новый мир», а в селе Большие Печёрки (в повести Большие Овражки) хозяйничает банк, который прибрал земли колхоза «Новый мир» и создал СПК «Печёрский». В Малых Печёрках (в повести Малые Овражки) из 50 жилых домов (на конец 50 – х гшодов), осталось только 7 домов, все остальные пустуют, жители их вымерли или уехали в город. Почему земля, кормящая веками жителей сёл и деревень Нижегородчины стала чужой, брошенной. Не потому ли, что руководить укрупнёнными колхозами в 50 – х годах пришли люди чуждые земле, крестьянству? Не думающие о будущем земли и людей, живущих на этой земле. Они не стремятся закреплять за землей крестьян, им легче и дешевле нанимать на работу гастарбайтеров, чужаков, которые ушли со своей земли и как перекати – поле мыкаются по чужой в поисках заработка. Поэтому и земля стала чужой, а деревни и села брошенными.


Умирает деревня


Умирает деревня, умирает,
Как лучина на ветру догорает,
Воет ветер в проводах и в соломе,
Завывает словно старенький псаломщик.

До войны дома крыльцо к крыльцу стояли.
Мужики в войну Отчизну отстояли.
Полегли в боях, чтоб дети внуки жили,
Но деревню не враги – свои сгубили.

Изработалась деревня иструдилась,
Ископалась, испотелась, исстудилась.
Гнула власть её, ломала, не стыдилась,
И на шею, как в седло, не раз садилась.

Я всё реже вижу свет в её окнах.
Сиротливой она стала, одинокой.
Разбрелись и разлетелись дети,
А иных уже и вовсе нет на свете.

Как в беззубом рту прогалы меж домами…
На дрова дома пустые здесь ломают…
Умирает деревня, умирает,
Век безжалостно с лица земли её стирает.