Шаг вправо, шаг влево

 -- В Камбоджу?! – поражались мои друзья. -- Совсем с ума сошла.  Ты что, не знаешь, что  это самая заминированная страна в мире?  Шаг вправо, шаг влево и…
Я тоже начиталась в Интернете про все  опасности, что подстерегают путешественников: до сих на оставшихся еще со времен гражданской войны пехотных минах  подрываются и животные, и люди. Но охота пуще неволи.
Конечно, мудрец постигает мир, не выходя из дома. Я не мудрец. И путешествие для меня и способ познать иной мир, и способ обнаружить что-то глубоко запрятанное в себе. Одним словом, примерить свой аршин, проверить, насколько он соразмерен другому. Есть ли в этом смысл? Наверное. Ведь не случайно добрую половину мировой литературы составляют «путешествия», будь-то «Одиссея» или «Хожение за три моря», «Путешествия Синбада-морехода» или «Путешествие из Петербурга в Москву». Даже  такое, как у Стерна, которое состоит из спуска по трем ступенькам лестницы. Тут главное, какую точку отсчета берешь за отправную и конечную. 
Вообще-то, охота к перемене мест сродни вирусу. И никакие прививки предыдущих поездок не способны полностью излечить от него, поскольку каждый год вырабатывается новый штамм. На этот раз выбор произошел сам собой. Моя приятельница Ирина Шмелева -- преподаватель кхмерского языка в Институте стран Азии и Африки, -- обмолвилась, что давно не была в  Камбодже, и собирается снова поехать туда. Это и решило все. Побывать в чужой стране, где будешь не только видеть, но и «слышать»… Что может быть удачнее?

Холм тетушки Пень

На следующий день после прилета, рано утром мы вышли из отеля… и пережили то,  с чем сталкивается приезжий и что его сразу ошеломляет: по улице движется плотный поток мотоциклов, машин и тук-туков (так здесь, как и во всей Азии,  называют моторикш, что очень часто соответствует действительности). Светофоры, кроме нескольких,  на главных улицах,  – отсутствуют. Поток движется непрерывно, без единого просвета. Желание ступить на проезжую часть, чтобы перейти на другую сторону,  выглядит попыткой ни с того, ни совершить самоубийство.
Размахивая руками, как ветряные мельницы, пугая водителей и мотоциклистов, которые не понимали, что эти «баранги» (от «фаранг» — сначала француз, а потом  иностранец вообще)   предпримут в следующую минуту, мы отважились — деваться-то некуда! — в первый раз перейти улицу.  Преодолев несколько перекрестков и пообвыкнув, мы старались идти спокойным, ровным шагом, не шарахаясь и не бросаясь вперед, а водители приноравливались к нашему темпу: где надо тормозили, где без этого можно было обойтись, продолжали двигаться в своем неторопливом ритме. И за время нашей поездки мы всего два раза видели происшествия на дорогах. Но и эти случаи заканчивались без кровопролития – дело обходилось слегка помятыми боками автомобилей. Это, конечно, не означает, что в Камбодже вообще нет аварий. Сами местные жители считают, что происшествий хватает. Но если бы такая толкучка царила на улицах других городов, то, как мне кажется, трагических исходов было бы намного больше.
-- В мои студенческие годы машин почти не было, — отметила Ирина. — Тук-туки тоже отсутствовали. Правда,  ходили  небольшие автобусики (если их так можно назвать) ,  но их было мало. И туда набивалось столько народу, что просто так, без боя,  не влезешь. Из окон торчали руки и ноги. К тому же от того места, где я жила – неподалеку от посольства, -- до института, приходилось делать две  или три пересадки. Так что я украдкой  брала велорикшу.
-- Украдкой?
-- Ну да. Советским запрещалось ездить на велорикшах. Это считалось эксплуатация человека человеком.  А как мне еще было добираться до института? Пешком? Ерунда какая-то. Несмотря на предосторожности --  я вела как себя шпион на задании, -- кто-то засек меня, тут же донес, и мне устроили разборку. Как ты сама помнишь, в те годы еще то ханжество царило. Например, когда устраивалось комсомольское собрание,  писали: «Собрание физкультурников состоится тогда-то и тогда-то».  А партийные — проходили как профсоюзные собрания. Это для того, чтобы  наши враги не имели возможность обвинить работников в том, что они все ангажированные. И зачем лицемерить? Ясное дело, что не комсомольца или не партийного за границу пускали только в качестве исключения.
-- А после твоей последней поездки с делегацией что изменилось?
-- Как выглядел город после ухода войск Пол Пота мы не знаем. Наша делегация приехала после. Но все коммуникации только налаживались, антисанитария царила жуткая. Нас поселили на очень хорошей вилле, но советовали строго-настрого: «Встанете под душ, зажмурьте глаза,  закройте нос и рот, чтобы и капля воды не попала». Зубы чистили только водой из бутылок  для питья. Ни в коем случае нельзя было набирать из крана.

Мы прошли два-три квартала, когда я, наконец, осознала, что глаз успел отметить намного раньше: жизнь кхмеров проходит на виду у всего честного народа. Я даже не говорю о тех, для кого гамак у забора (или два, в зависимости от благосостояния), расстеленная на тротуаре циновка – составляли  «стол и дом».
Нет, я имею в виду тех, у кого квартира располагается на первом этаже.  Каждый владелец  превращает ее  в магазинчик, пошивочную или обувную мастерскую, жестяную лавку, прачечную или в  недорогую забегаловку,  расставив два-три столика со стульями, —  сколько может вместить обычная жилая комната. Навес над тротуаром позволял немного расширить пространство.  Здесь, под навесом готовили, ели, спали,  просеивали рис, ссыпая очищенный в большие мешки, резали оранжевые корни для просушки. Повернувшись спиной к улице,  кто-нибудь смотрел телевизор, а  в нескольких шагах от него — под следующим навесом,  устроились  игроки в шахматы или карты.
 «Окно на улицу стоит любого театра!», -- воскликнул Олеша  в книге «Ни дня без строчки».  Что окно! Здесь вся улица – каждый дом – маленький театр, где идет свое представление, сразу  сотни сцен, три стороны которой открыты взору любого человека. И не только взору.  Пробираясь по узкому пространству тротуара,  сделав один незаметный шаг вправо или влево (в зависимости от того, по какой стороне улицы ты идешь) — ты то пересекаешь «прихожую», то вваливаешься в «спальню», то оказываешься в «столовой». Из стороннего наблюдателя  невольно оказываешься участником семейной жизни.
Забегая вперед, скажу, что за все время  нашего пребывания, -- мы не видели ни одного семейного скандала, не слышали ругани,  вообще не видели ни одной ссоры. Но это мы осознали уже где-то к середине поездки.
Зато в доброжелательности кхмеров  я имела возможность убедиться буквально в первые часы. В тот момент, когда я увидела, как прямо на улице, повесив зеркало на заборе и поставив стул, парикмахер стриг клиента, не выдержала и начала фотографировать.
 Попробуйте себе представить, как повел бы себя гражданин Англии или Германии, если бы я попыталась сфотографировать его без разрешения, сидящим в шезлонге  на газоне или под деревом собственного садика пусть и выходящего на улицу? Это выглядело бы нарушением знаменитого «прайвеси» (частная жизнь). За что можно поплатиться в прямом смысле слова. Поэтому и приглянувшиеся сценки в Пномпене я сначала снимала украдкой. Ничего хорошего из этого не получалось.
«Хватит, браконьерствовать!», — решила я и сменила тактику: вставала так, чтобы вся нужная мне сценка входила в кадр, щелкала, а когда участники съемки оборачивались, глядя на меня с недоумением или растерянностью, улыбалась и приветливо махала рукой. И мне тотчас отвечали такой же улыбкой и приветственным жестом. Если растерянность не сходила с лица людей, я подходила и показывала, что получилось. Все заканчивалось всеобщим весельем и радостью.  Иной раз они начинали позировать и просили еще раз сфотографировать в том виде, в каком им хотелось остаться в кадре. И мы расставались, довольные друг другом.
Ирина всякий раз осуждающе качала головой.
-- А что делать? – разводила я руками. – В юности мне попалась на глаза заметка Сюазнны Зонтаг, была такая очень модная американская писательница и публицист, в которой она писала: «Фотография – агрессивное искусство». А я снимала робкие пейзажи, какие-то виды. И все не могла взять в толк, что же тут агрессивного?  Но когда начала снимать жанровые сценки, тут-то все и вылезло наружу…
— Вот видишь…
Тем не менее, я не могла внутренне согласиться и принять столь жесткое прямолинейное толкование при всей его вроде бы справедливости.  Только после возвращения я нашла себе оправдание, когда зашла на фото-выставку в «Манеж» и прочла высказывание замечательного мастера Эдуарда Буба: «Фотографировать — это выражать благодарность»…
При виде шафранных одеяний монахов, которые с раннего утра отправляются за сбором подаяния,  –  я то бросалась  наперерез, то шла перед ними, чтобы поймать момент, когда хозяева выносят  подношение, встают на одно колено и с благодарностью отдают то, что приготовили на этот случай. Монахи улыбались застенчиво, но  вполне доброжелательно. Случалось, что сами начинали  спрашивать, откуда мы. И неуверенно кивали, когда слышали слово «Россия». Они как-то смутно представляли, где это и что это.
Но какой бы настойчивой я ни была,  ни разу  не услышала ни гневного окрика, ни грозного взгляда. Доброжелательность кхмеров настолько естественная, что, быстро проникнувшись атмосферой всеобщей благожелательности, невольно начинаешь и сам улыбаться по поводу и без повода.

Первая половина дня ушла на то, чтобы отдать дань туристическим объектам: музей, императорский дворец и холм  тетушки Пень,  -- в честь которой город и получил название Пномпень. Подвиг этой тетушки состоял в том, что она обнаружила прибитое течением к берегу дерево, на котором стояли пять фигурок Будды. Она насыпала холм и поместила фигурки наверху. Соседи тоже приложили руку.  Холм постепенно становился все больше и больше. Потом на этом месте выстроили храм, который пользовался и продолжает пользоваться особым почитанием.
Густая сень деревьев окружала холм. У подножия лестницы приходящих встречали, как и  во многих других храмах, скульптуры:  две многоголовые кобры в боевой стойке. Туловище и хвост служили перилами. На каждой площадке лестницы, что вела к вершине, устроились продавцы, предлагавшие прихожанам все необходимое для подношения в храме: бананы,  разделанные ананасы, замшево-коричневые  шарики слив («глаз дракона»), ароматические палочки и, конечно, связки бутонов лотоса — нечто совершенно неописумое по красоте: туго свернутая белая кисточка, кончик которой божественный художник успел обмакнуть в нежно-розовую краску. Красота его тем пронзительнее, что цветок, вынырнув из любого самого грязного пруда,  —  сохраняет девственную чистоту.
Мы по легкомыслию прошли мимо, не купив ничего. За что нас могли серьезно наказать.
Сверху было видно, как туристы, устроившись на слонах, медленно совершают обход вокруг холма. Слоны намного меньше, чем в Индии,  и темнее, только кончики ушей заканчивались трогательным розовым кружевным узором.
Из зарослей, на площадку, мимо которой мы прошли несколько минут назад, вдруг вынырнули три упитанные макаки и встали с видом неприступных таможенников. Прихожане послушно вынимали положенную мзду: бананы, ананасы и другие фрукты, купленные у продавцов. Мы переглянулись:
— Представляешь, как нам повезло, что у них был перерыв?! Вот бы они нас штрафанули! Мы-то не подумали, кому требуется давать на лапу, чтобы подняться на вершину.
На всякий случай мы спрятали фотоаппараты, покрепче прижали к себе сумки  и начали спускаться по другой лестнице. К счастью, там «таможенников»  не наблюдалось. Обезьяны хорошо знают, где полагается встречать посетителей, а где уже нет смысла.
Оказавшись с другой стороны холма тетушки Пень, мы отправились бродить по городу просто так, куда глаза глядят. И вскоре оказались во дворе одного буддийского монастыря. Там стояла тишина и покой –  после бурной жизни на улицах – истинное  умиротворение. Сначала мы робели,  все ожидали окрика: «Сюда нельзя!». Но никто не обращал на нас внимания, и мы, постепенно осмелев, дошли до храма. Собрались сесть на ступеньки  в тени  здания, но  тут нас заметил пожилой мужчина, отдыхавший на террасе. Он резво вскочил, быстро накинул белую рубашку, заправил ее в темные брюки и поспешил к нам, приветливо улыбаясь. Если бы не смуглый цвет лица и темные волосы, он вполне мог сойти за «дядю Ваню» или «дядю Петю».
Его приглашающий жест был направлен на маленькую алтарную комнату в храме. Сопротивляться его призыву у нас не хватило решимости. Сняв босоножки,  мы шагнули по мраморному теплому полу за  нашим провожатым.
В небольшой тесной комнатке, где помимо большой скульптуры Будды, над головой которого светился и переливался всеми цветами радуги электрический(!) нимб, все свободное пространство было заставлено разнокалиберными фигурами Будд. По обеим сторонам алтаря стояли сверкающие «деревца» с золотыми листьями (из фольги), которые  подрагивали от легкого дуновения или дрожания воздуха. Тут же стояли изваянные местными мастерами искусственные лотосы — оштукатуренные и раскрашенные. В бело-розовых бутонах еще угадывался прототип. Но ярко-зеленые чашечки семян напоминали грубо сделанные  зеленые садовые лейки.
В маленькой тесной  алтарной комнате я  чувствовала себя, как слон в посудной лавке. Впрочем,  сравнение это мог придумать человек, который слона видел только на картинках. Потому что те слоны, что катали туристов возле холма, двигались так мягко и плавно, ступали  настолько неслышно, что сразу становилось понятно, почему восточные поэты сравнивали походку красавицы со слоновьей.  Так что я скорее вела себя как человек в посудной лавке.  И побаивалась, как бы случайно не расколотить какую святыню, поэтому поспешила поскорее сесть.
— Он предлагает погадать.
— Ну что делать? Раз вошли, пусть гадает. Посмотрим, как это делается.  А сколько надо платить?
-- Говорит, сколько твоей душе угодно.
-- Ага! Давит на совесть.
Я выложила одну из бумажек в чашу. Соотношение рубля и риеля  мы пока еще представляли довольно смутно. До сих пор, в основном, расплачивались однодолларовыми купюрами. Но здесь, в храме американский доллар мне казался не совсем уместным. И я  выжидательно смотрела в лицо «священнослужителя». Кажется, он остался вполне доволен платой,  поскольку приступил к самому гаданию: прочитал  короткую молитву и протянул  стопочку плотных листов,— чуть потемневших и глянцевито-поблескивающих от  частого употребления. Они были исписаны аккуратным кхмерским почерком – извилистый след муравья, хлебнувшего вместо сиропа медовую брагу.  В центре текст скреплялся металлическим кольцом.
-- Положи на голову и воткни палочку, куда хочешь, -- переводила Ирина.
Я старательно исполнила сказанное и воткнула палочку куда-то между страниц.
Служитель открыл указанное мной место и под сытое урчание вездесущих голубей, теснившихся на узкой приступочке над входом,  торжественно зачитал текст. Прямо скажем,  не очень большой.
-- Это отрывок из  «Вессантара-джатаки». Тебя ожидает благополучие во всех начинаниях…
-- Кто бы сомневался, -- пробормотала я. – Это все?
--Все.

Только мы вышли из алтаря, как увидели поднимавшегося на террасу  монаха в шафранном одеянии.  Я схватилась за фотоаппарат и вопросительно улыбнулась: «Можно?»
На территории монастыря я  не решалась проявлять такое же нахальство, как и на улице. Монах стеснительно улыбнулся, поправил кончик накидки, падавшей на плечо, и встал, облокотившись о перила.  Наш «жрец» тут же пристроился рядом с ним.
-- Ты расспроси его, кто он, откуда, как стал монахом… -- начала я.
--Да сама догадываюсь, -- отмахнулась Ирина и заговорила с монахом, попавшим к нам в лапы, сохраняя приличествующую дистанцию: монахи не имеют права стоять к женщинам ближе, чем на расстоянии полуметра.
«Жрец», потоптавшись, вернулся на свое место и снова растянулся на циновке.
-- Как ты думаешь, кто он? --  кивнув в его сторону, спросила Ирина.
-- Думаю,  сторож…
— Бери выше. Дворник, -- улыбнулась она.
-- Ясное дело, что ученые монахи такими глупостями заниматься не будут. Это с их точки зрения полнейшая ерунда.
Но священнослужители храма не запрещали дворнику, совершая нехитрый обряд, собирать небольшие подношения. Вреда это барангам не причинит. Почему бы нет?
--Так вот, продолжаю.  Он родился и вырос в горной деревушке, на границе с Вьетнамом. После Пол Пота ни одного служки при храме не осталось: кого убили прямо там же, кого угнали в джунгли. Пожилые женщины и старушки принялись уговаривать парня, чтобы он пошел в монахи. Так убеждали, что он согласился. Не хватило духу отказать. Потом его перевели в Пномпень. Сейчас, как он говорит, очень доволен. Ему нравится заниматься, читать книги. Никакая мирская суета его не задевает…
   У молодого монаха были правильные, красивые черты лица. Интеллигентные я бы сказала. Он держался скромно, но с достоинством.  Никогда не скажешь, что приехал из далекой горной деревушки.
Раздалась трель телефонного звонка. Монах вытащил мобильный из невидимого внутреннего кармана, что-то быстро проговорил, и телефончик исчез, словно растаял,  в складках его шафранного одеяния.
Забывшись, я сделала короткий шажок вперед, чтобы сфотографировать его крупным планом, и монах машинально отступил, чтобы сохранить прежнюю дистанцию,  при этом продолжая говорить с Ириной, живо, легко и радостно улыбаясь,  подробно отвечая на вопросы. Потом начал что-то спрашивать сам.
— Говорит, что ни разу не видел изображения христианских церквей.
— За чем же дело встало? Пусть даст адрес, пришлем, — я протянула тетрадь.
Ирина перехватила ее и положила  на перила,  потому что передавать что-то из рук в руки монахам нельзя. Он  аккуратным почерком вывел свое имя и адрес храма, попрощался и пошел своим путем. А мы двинулись к выходу.
Навстречу шла парочка туристов, которые тоже, как и мы, неуверенно озирались, не зная, не нарушили ли они какого предписания. Наш «священнослужитель»  тут же углядел их и устремился вниз по лестнице,  зазывая  в алтарную комнату.  Те вежливо, но твердо отказались.
-- Вот! Все западные туристы не такие лопухи, как мы. Они твердо знают, чего хотят и ни за что не согласятся на всякие сомнительные предложения, -- проворчала я.
-- Во-первых, они не говорят по-кхмерски, могли просто не понять, чего он от них хочет. А во-вторых, они жаждут экзотики и порой соглашаются  на еще более сомнительные предложения. – Ирина как всегда  стремилась расставить все точки над «и», чтобы избежать скоропалительных выводов и не впадать в крайность.
-- А ты заметила, какие у всех здешних монахов светлые лица?
 -- Да. Просто удивительно, -- согласилась Ирина. – На редкость радостные выражения. И нет ощущения, что они оторваны от мира. Теперь я знаю, с кем можно поговорить на хорошем кхмерском языке.
 
Время близилось часам к трем. Солнце стояло в зените. Даже тени поджималась к стенам, чтобы укрыться от тридцатиградусной жары. На центральных улицах поток машин и мотоциклистов заметно поредел. Мы шли задворками. И время от времени натыкались на моторикш,  спавших глубоким сном в своих колясках. Услышав наши шаги,  кое-кому из них все же удавалось вырваться из цепких объятий Морфея, и пробормотать привычное: «Мадам! Тук-тук окей?». Но мы тыкали пальцем перед собой, показывая, что осталось два шага, и водитель снова бессильно ронял голову на спинку сиденья.
Спали не только водители тук-туков. Охранник в форме сидел на розовой «мраморной» скамейке и спал, подложив руки под голову. Один парень спал в гамаке в позе лотоса! Спали все: на стульях, прямо на полу под навесом магазина, на лестнице, на мотоциклах! Словно мы попали в царство Спящей красавицы.
Официально перерыв во всех учреждения начинается с одиннадцати часов и продолжается до трех. Те, кто не может уехать к себе домой и отдохнуть, спят там, где их настиг сон. Позже, когда мы добрались до Русского культурного центра,  старожилы нам объяснили: это не имеет никакого отношения к лени. Климат довольно тяжелый, недаром везде в тропиках существует сиеста. Может быть, сразу этого не почувствуешь, но если живешь долго, то постепенно ощущаешь, как в полдень наваливается слабость. Сон — лучшее лекарство от  усталости.  Кстати, дома кхмеров -- на сваях -- как раз и приспособлены для того, чтобы семейство отдыхало под тенью дома своего, овеваемое легким ветерком.

Петляя по улочкам, мы  незаметно для себя вышли на набережную и остановились у дерева, под которым  мягким ковром стелилась сиреневая «тень» опавших лепестков. Розовой пенкой вишневого варенья стекали с каменного парапета вниз, по забетонированному откосу «бумажные цветы» (так дословно звучит перевод с кхмерского) бугенвилеи.
У глинистого, поросшего травой берега стояли «пароходики» (давно, конечно,  уже не «паро», а оснащенные  бензиновыми моторами лодки), убранные разноцветными флажками.
Оттуда,  с одного из пароходиков,  вверх по откосу уже спешил к нам мужчина в белой рубашке и темных брюках. Точно в таком же прикиде, что и у нашего «священнослужителя».
-- Предлагает покататься, доехать до рыбачьих поселков.  За 22 доллара, -- перевела Ирина после короткого разговора с ним.
-- На двоих? – удивилась я. -- Получается, по двести с небольшим на брата?
--Да.
Мы растерянно замолчали. Предложение выглядело так заманчиво, что мы никак не могли поверить в свое везение.
-- Надо торговаться, -- решилась я. --  Скажи: двадцать.
 -- Локсрей (госпожа) говорит, что поедет только за двадцать, -- указывая на меня, проговорила Ирина.
А я постаралась придать лицу как можно более твердое выражение.  Эту тактику мы выработали «по ходу» — и она оказалась очень удобной.  Я изображала  непреклонную «локсрей», а Ирина просто сообщала условия.
Капитан тут же согласился. Довольные, что так круто сбили цену, мы спустились по откосу следом за ним и  по перекинутой доске  ступили на палубу, которую закрывал навес.   Навстречу выбежала кудрявая, как барашек,  белая собачонка, глядя на нас умненькими внимательными глазами.
-- Говорит, чтобы мы не боялись.
-- А что тут бояться?  Собачка не похожа на тех, что рвут людей на части.
На палубе стоял длинный стол, закрытый пестрой скатертью. На столе и по углам навеса – орхидеи в бутылках, как у нас ромашки. Красные пластмассовые стулья – по обеим сторонам стола. Палуба могла вместить человек пятнадцать.
-- Ничего себе! Мы как богатые леди – вдвоем на пароходе! – повторяли мы на разные лады, устроившись на стульях, пока «капитан» заводил мотор. Потом он перешел  на нос и встал у руля. Назвать его, как и положено, штурвалом как-то не поворачивался язык — круглая железяка не тянула на столько пышный титул. Но управлялся он с ней уверенными, привычными движениями. И вид у него был вполне капитанский.   

Набережная открывалась постепенно. Она и по сей день сохранила отпечаток тех лет, когда Камбоджа была колонией Франции. Трех и четырехэтажные дома вдоль улицы, что следовала изгибам реки, с открытыми террасами на верхних этажах  -- сплошь ресторанчики и отели, —  были заполнены иностранцами.
Несмотря на гражданскую войну,  сохранись и деревья, высаженные в те же годы колонизации. Одни, одурманенные теплом, распустив  нежно-розовые лепестки,  своей кудрявой кроной вызывали воспоминания  об ухоженных французских  старушках, только что покинувших парикмахерскую. Другие — с голыми ветвями, с сухо-поджатыми стручками, ждали прихода сезона дождей.
На парапете один за другим взмывали флагштоки с флагами государств, помогавших Камбодже после гражданской войны восстанавливать страну.
 -- А где флаг России? Кажется, вот… -- заметили мы, наконец.
Не с него начинался этот почетный ряд. Наш флаг скромно терялся в ряду остальных.

В каюте, где ровно постукивал мотор, висели развешанные для просушки сменные рубашки и брюки. Кхмеры моются раза два-три в день, и непременно меняют одежду. Она может быть очень скромной, но всегда чистая.
-- Спроси его – он здесь и ночует?
-- Без работы я не останусь, -- отозвалась Ирина и придвинула свой стул ближе к капитану.
 Пока они разговаривали,  я фотографировала набережную, и собачка каждый раз поворачивала голову следом за мной, словно пыталась понять или разглядеть, что это я там интересного усмотрела.
-- Да, он живет здесь. И собаку держит, чтобы она подняла шум, если кто-то полезет ночью  на палубу. Случается, что владельцев пароходов пытаются обокрасть.
-- А сколько стоит такой пароход. Он давно его купил? – допытывалась я.
-- Уже спросила. Говорит,  что «лодка» обошлась в  5 тысяч долларов. Сейчас, наверное, дороже. Особенно, если новая.
-- А что он делает, когда начинается сезон дождей  и туристов нет?
-- Уезжает к себе в деревню, где у него дом. Сажает рис.
-- Как ему удалось накопить денег на пароход: на продаже риса много ведь не заработаешь?
Ирина снова заговорила с «капитаном». Он отвечал, и крутил железный обод, чтобы вырулить к тому месту, где  рукав реки, вытекавший из озера Тонлесап,  соединялся с Меконгом, и оттуда наш пароходик (или лодка, как именовал ее владелец)  двинулся в сторону «плавучих деревушек», где (как пояснила Ирина) жили тямы – особая народность, —  испокон веков занимавшиеся рыбной ловлей. Их  бедные домики  теснились на другом берегу Меконга, постепенно спускаясь все ближе к воде, пока не осваивали водную гладь, поблескивающую селедочной рябью.
Детишки — цвета молочного шоколада, как и река у глинистого берега, — бултыхались в воде. Ближе к середине течения цвет менялся на густой настой зеленого чая с молоком.
 Взрослые обитатели плавучих домиков, занятые своими делами, почти не обращали на нас внимания. Но ребятня радостно визжала, размахивала руками, и кто-то из них непременно сигал прямо с порога дома в воду от переполнявшего его чувства восторга. Плавают они с самого детства, как «наземные» дети учатся ходить. И на одном из сайтов я видела очень удачный снимок: малыш, гребет двумя руками, сидя в неглубоком тазике,  – видимо, отправился навестить друга в соседнюю деревню.
По перекидным мостикам между домами трусили собаки, с уверенностью цирковых артисток.  Свиньи привычно ступали по торчащим из воды пенечкам, не теряя равновесия. Куры клевали корм на крошечных площадках за домиком, изредка, взмахивая крыльями, когда волна становилась особенно высокой, и настил покачивался.
Рыбаки в узких длинных лодках плыли за своим уловом. Но гребли они не сидя, а стоя, скрестив весла перед собой. Так, наверное, затрачивается меньше усилий.  Такие же лодки бороздили воды Меконга и тысячу лет назад. Отличие только в том, что большая их часть теперь оснащена  бензиновыми моторами.

 Капитан о чем-то рассказывавший Ирине, оказался не из числа  улыбчивых кхмеров (что встречается не столь часто, скорее, редкое исключение). На его лице словно бы легла тень, да так и осталась навсегда. Только позже мы поняли, откуда идет эта едва уловимая сумрачность.
- -В общем, -- закончив разговоров с нашим «пароходчиком», начала Ирина, – вот тебе та самая трагическая история, которую ты ищешь. Его мать убили «красные кхмеры», когда ему было полтора года. И она держала его на руках. Закрыла ребенка собой.  Ее тело бросили в траншею, но даже закапывать не стали, так много было трупов. Братья отыскали его, вытащили из траншем, забрызганного кровью. Им с трудом удалось разжать руки матери, так крепко она прижимала мальчика к  себе.

Потрясенные мы смотрели на нашего капитана, а он негромко, без особенных эмоций продолжал:
-- Потом, когда он подрос, полпотовцы забрали его из семьи, отправили в лагерь, где жили такие же дети. Их всех заставляли рыть окопы. Только после окончания гражданской войны члены семьи снова с  трудом нашли друг друга. Из десяти братьев выжило только четверо. Все помогают друг другу. Благодаря их поддержке ему и удалось купить лодку.
Некоторое время мы сидели оглушенные коротким страшным повествованием, рассказанным просто, без драматизма, как мы рассказываем о том, что переболели гриппом.  Все уже позади. Все закончилось. Но сколько же надо сил, чтобы  жить с таким грузом воспоминаний? Нести это бремя испытаний, выпавших именно на твою долю. «Кто мы? Откуда? Куда мы идем?» — важные вопросы бытия. Но как часто, подняв голову к небу,  хочется спросить только одно: «За что?!» Или — как то отчаянное граффити: «Зачем?», —  выведенное  огромными буквами на металлическом заборе, что отгораживал железнодорожные пути  от  жилых домов,  которое я прочла из окна проходившего мимо поезда.
   Затем, что жизнь вообще сама по себе есть страдание, — отвечает буддист. А  «человек есть испытатель боли» — как продолжил Бродский. И эта истина, к сожалению, находит себе больше подтверждений, чем того хотелось бы. Но не в этой констатации фактов  суть. Наверное, при желании, можно найти и более пессимистические учения, которые тоже находят  себе подтверждение в каждом миге бытия. Главное в буддизме  — признание «чужой одушевленности» — то, что  в каждом существе на Земле, начиная от человека и заканчивая  невидимым глазу микробом, во всем, что «шевелится», — есть природа Будды, которая способна вести  существо к просветлению. Каким бы долгим ни был этот путь — закончится он все же хэппи ендом. Кстати, поэтому буддисты, как правило,  вегетарианцы. Не только потому, что ненароком можно съест своего близкого человека, если он переродился животным. Отведал барашка и стал каннибалом. А потому, что, когда животное убивают, существо лишается возможности полностью исчерпать свою карму — цепь причин и следствий.
Жизнь потому и дается не один раз, чтобы прожить ту, что выпала на этот раз так, чтобы не было мучительно больно… потом: «Сделанные добро и зло, оказывается, продолжают жить на покинутых нами адресах».  Совершая благие деяния в этой жизни,  ты работаешь «на того парня», что явится в мир в следующий раз: совершенно бескорыстный дар, потому что как ты сам не помнишь о  своих проступках, так и он никогда не узнает, чем заслужил столь удачное рождение.
Но тогда,  каким образом при том настрое, который вырабатывается с младых ногтей — личной ответственности за каждый сделанный тобою шаг, осознания цепи причин и следствий, — как могла появиться в такой мирной и доброжелательной стране личность вроде Пол Пота?  Может быть, потому, что он,  еще будучи молодым человек, поступил в радиотехнический институт во Франции … В те, 60-е годы Париж бурлил и кипел революционными настроениями. Человека, который посмел усомниться в правильности «левых идей», официант мог обнести чашкой кофе, чтобы выразить свое презрение за ретроградство.  Было где нахвататься передовых идей. Тем более, что учился он, прямо скажем, неважно.  И если и переползал наконец  на следующий курс, то, не исключено,  благодаря снисходительности преподавателей французов, которые  считали, что вина за «отсталость кхмеров» лежит и на их плечах. 
Пол Пот не мог не сравнивать, как живут парижане и как живется его народу. Но… нельзя же винить во всем французов!  Дескать, мало того, что угнетали кхмеров, так вдобавок ко всему еще и воспитали монстра.  Идеал справедливого строя Пол Пота выработал сам: богатых не должно быть, люди с образованием (от них одна морока) должны заниматься исключительно сельским хозяйством, а точнее – посадкой риса. Деньги изъяли из обращения (банк взорвали, как только его войска заняли город), все связи с внешним миром были прерваны (очень долго никто не знал, что творится в стране):  ни телефонов, ни телевизоров, ни радио, ни кино, ни театров, ни книг… 
Собственно, в идеале Пол Пота  нет ничего нового и оригинального. Наш великий гуманист Лев Толстой тоже отрицал науку, искусство и тоже считал, что необходимо опроститься. Правда, разница в том, что Толстой сам отказался от своих литературных произведений, сам вставал за плуг и сам тачал сапоги…  А «красные кхмеры»  насильно выгоняли людей из города, даже не давая им взять самое необходимое, и вели их в джунгли расчищать площадки… 
Камбоджа в те годы оказалась между молотом и наковальней. Рядом — Вьетнам,  где столкнулись две силы — Америка и Советский Союз: «тихие американцы» и «тихие русские». А по соседству — Китай. Тоже немалая сила, и  там  тоже строили свои планы насчет Камбоджи. Ягненок в стаде волков. Генерал Лон Нол, который совершил военный переворот, сверг короля и взял власть в свои руки, — не пользовался популярностью ни у интеллигенции, ни у народа. Его ненавидели  большая часть населения.  Поэтому Пол Пота  сначала встретили как освободителя.  Один из журналистов даже написал, что «путь к Пномпеню ему выстлали американские бомбардировщики. Первые отряды «красных кхмеров» состояли из подростков, у которых родители погибли в результате американских налетов».  А потом, потом  произошло то, что происходит при любом тоталитарном режиме.
Вот почему в буддизме парамита мудрости  (если очень грубо, парамиты можно сравнить со ступенями,  по которым движешься к освобождению) идет перед состраданием. Сострадание без мудрости —  становится той самой дорогой, что ведет в ад. И даже на собственных скромных примерах можно убедиться в правильности посыла. Как-то мы возвращались на машине нашего друга по Калужской дороге. Вдоль обочины стояли местные жители с ведрами и продавали картошку. Естественно, дешевле, чем в Москве. Мы остановились. Я, нисколько не сомневаясь, что картошка у всех примерно одинаковая, присматривалась к продавцам: у кого купить?  И выбрала мальчика. Подумала: вот он вернется  и его начнут ругать, что ничего не сумел выручить. Другой наш знакомый решил поддержать старичка-пенсионера. Когда мы вернулись  домой и высыпали картошку, оказалось, что в моем пакете масса гнилых клубней, как и у того, что взял ее у пенсионера. Только у третьего нашего друга, который прошелся по рядам, не глядя на тех, у кого он берет, а внимательно рассматривая картошку, — она оказалась качественной.  Проявляя сострадание, мы невольно оказали поддержку жуликоватым продавцам. Что плохо и для них, и для нас. В скромных масштабах «покупатель-продавец» мы сыграли не лучшую роль. А что бы мы натворили в масштабах страны, окажись у власти с такими же  ложными представления о добре и зле?

Как  положено истинному преобразователю, Пол Пот изменил  календарь:  он начинался  с «нулевого года»  новой эры.
— Чтобы понять, насколько это был знаменательный шаг, надо представлять, что такое календарь для кхмеров, — объясняла мне Ирина. —  Каждый день недели у них имеет свою окраску в прямом и переносном смысле.
 В чем мы могли убедиться в первый же день, когда зашли в  императорский дворец, и увидели в витрине одного из залов костюмы короля: причудливое сочетание европейской моды 19 века — генеральский мундир, переживший трансформацию в парчовый пиджак  с воротником-стоечкой и эполетами – всех цветов радуги.  На каждый день недели – свой.
— Раньше по протоколу не только сам король и королева, но и все приглашенные должны были приходить на встречу, одетые в те цвета, который диктовал день недели, когда происходила церемония. Сейчас эти требования отменены. Но есть люди, которые в какие-то особенные торжества  стараются соблюсти прежние правила.
— А в переносном смысле?
— Когда и какие дела можно и стоит совершать, а какие  отложить на другой день. Например, в  понедельник не стоить занимать денег или засылать сватов, строительство дома лучше затевать в пятницу…
— Ну по этому поводу нам можно не волноваться.
— Среда – день «слова». Для тех, кто осваивает искусство танца, первый день начала упражнений – четверг, потому что он находится под покровительством духа, «главенствующего в танце». Ну  и так далее.
Новый календарь Пол Пота зачеркнул все, что было важно,  что было наполнено смыслом. Он хотел изменить не только общественный строй, но и представление о том, как устроена Вселенная.
Нулевой год? В этом есть что-то запредельное. Любой нормальный человек, если попросить, начнет отсчет: «Один, два, три…».  Что может дать ноль?  Три миллиона погибших…

-- Ты знаешь, -- медленно проговорила Ирина,  -- мне кажется, мы зря с тобой торговались.  Давай заплатим, сколько он просил?
--И у меня такая же мысль промелькнула, -- согласилась я.
Хотя, скорее всего, наше решение было не очень правильным. Потому что  было продиктовано подспудным желанием «откупиться», заплатить за прошлые переживания и страдания.
Капитан,  глядя на бедные домики тямов, заговорил с Ириной о том, что правительство мало заботится о простых людях. Это нехорошо, надо что-то делать.
-- Но если им дадут деньги, чтобы они купили хорошие лодки, выстроят им дома, не будет ли ему обидно? Ведь он все сам заработал. А эти люди получат все готовое?
-- Нет, -- перевела Ирина, -- он говорит, что не будет обижаться. Ему повезло, а им нет.
Собачка лежала, вытянув лапки,  и переводила взгляд своих умненьких глаз то на хозяина, то на нас.
Поездка закончилась минут на двадцать раньше намеченного срока. Но нам хватило впечатлений. И мы даже были рады, что остается время пройтись по набережной, которая уже начала заполняться гуляющими.
--А это его жена, принесла ужин.
У того места, куда должен был причалить наш кораблик,  стояла немолодая женщина с узелком в руках. Ждала возвращения мужа.
Капитан, когда мы, прощаясь, вручили «полную сумму», принял ее спокойно, не выказывая особенной радости: «Ну, передумали, значит, захотелось». Жена, дождавшись, когда мы спустимся по досточке на травянисто-глиняный  берег,  поднялась со своим узелком  на палубу.

--Пока не забыла, надо кое-что записать, -- заметив на одной из скамеек набережной свободное место,  попросила я Ирину. -- Значит так. Как ты сказала, ему сейчас сорок лет. — Я неуклюже начала вычислять столбиком даты. — Получается, что он родился в 1968 году… — я замолчала. – Но Пол Пот пришел к власти в 1975, а страну освободили в 1980. 
Мы растерянно смотрели друг на друга.
-- Но вообще-то он не называл точной даты, сказал, что ему около сорока лет.
— Ну, допустим, 38. Тоже мало что меняет. Тогда он родился в 1970…  То есть, при Пол Поте он, конечно, жил. Вот только ему никак не могло быть полтора года, когда убили мать. К тому моменту ему исполнилось пять лет.
--Кхмеры часто считают не по году рождения, а по году зачатия, -- напомнила Ирина.
— Тем более не получается.  И если «на руках матери» в полтора года, тогда он никак не мог рыть окопы….
Мы попробовали «подогнать» цифры. Все равно, связать концы с концами  никак не удавалось.  На какой-то миг я почувствовала себя как «старик и море» — с  ускользающим из рук уловом.
-- Он так красочно описывал, как его забрызгало кровью, что мне даже в голову не приходило просить  уточнить год, -- огорченно проговорила Ирина. – И потом он не пытался вызвать сочувствие. Я ведь сама его начала выспрашивать. Он только отвечал на вопросы. Не похоже, чтобы он спекулировал трагической историей…
Мне было жаль одного: что, потрясенные рассказом очевидца, мы  не заметили сразу всех нестыковок. Может быть, все они  имели какое-то простое объяснение. Но поезд уже ушел… Вернее, пароход.
-- Вообще-то  война длилась больше, чем пять лет, — все более убежденно говорила Ирина. —  Да, Пномпень освободили раньше. Но какие-то районы до последних лет оставались во власти «красных кхмеров». Сами камбоджийцы говорят о «двадцатилетней гражданской войне».  А наш капитан, судя по тому, что уезжает в деревню, мог оставаться в тех районах, которые оставались в их руках до последних лет. Так что наше представление о том, что после освобождения Пномпеня все закончилось, неверно.
--  На самом деле, я не такая уж кровожадная. Благополучный исход меня даже больше бы устроил, —  я закрыла тетрадь и  сунула ее в сумку. — Но по лицу видно, что капитан говорил правду.  Оставим все как есть.

Уже начало смеркаться. Набережную заполнила толпа народа. Словно все пришли  отметить какой-то праздник. А потом мы узнали, что это и был праздник – полнолуние, -- который кхмеры  по-прежнему отмечали как важное календарное событие.
Течение гуляющих на набережной постепенно отнесло нас к храму. Он был очень маленький, очень скромный. Внутри могло поместиться человека три- четыре не больше.
Очередь из желающих стояла перед ступеньками.  Сняв шлёпки, прихожане (как правило, супружеские пары или семья из нескольких человек)   поднимались по ступенькам, ставили в вазы подношение -- бутоны лотосов, -- и зажигали  очередную охапку ароматических палочек.
Из открытых настежь окон и из двери валил душистый дым, будто мы попали к началу пожара в небольшой парфюмерной лавке.
Выслушав молитву-благопожелание настоятеля, прихожане склоняли голову, чтобы он окропил их водой, и уступали место следующим.
Одна девушка терпеливо стояла не в очереди, а под открытым окном храма. На ней была  современная джинсовая  юбочка-мини и маечка с открытыми руками. Ну да! В таком виде в храм нельзя входить. Но помолиться-то надо. И выход  к обоюдному удовольствию был найден.  Улучив, наконец, свободную минуту, настоятель, высунулся из окна и начал читать молитву над девушкой, сложившей перед собой ладони. Закончив, он снова скрылся внутри храма, а девушка в мини-юбке с довольной улыбкой пошла дальше.
Терпимость кхмеров проявлялась и  в этом тоже.  Настоятель не стал выговаривать,  что она явилась в неподобающем виде, а  благословил, как и остальных, побрызгав на макушку бутонами лотоса.
Кстати, именно поэтому в буддийских странах не рекомендуют гладить детей по голове.  Ладонь на голову кладет тот, кто имеет право благословить.

Перекинув через плечо палку, к которой крепились корзины, продавцы ходили в толпе, предлагая разнообразные вкусности: жареных пауков и тараканов, крошечные ракушки  -- они расходились как наши семечки, — рыбу,  кокосовые орехи, ананасы и прочую снедь.
Воздушные шарики  из крахмально шуршащего облака переходили в руки детишек.  Какой-то малыш получил в подарок от родителей шарик в виде зеленой куклы-инопланетянки, которая была с него же ростом. Ему никак не удавалось по-братски обнять инопланетянку. Кукла перетягивала. Он то валился на нее, то она оказывался на нем. Но малыш ни разу не заплакал. И вообще в такой массе народа мы не увидели ни одного ни плачущего, ни капризничавшего ребенка. Все кхмерские дети настолько милые и очаровательные, настолько обаятельные в своей непосредственности, застенчивости и в то же время открытости,  что тогда я и  начала понимать, почему их так охотно усыновляют.
Мы уже собирались двинуться дальше,  но нас окликнула женщина, перед которой стояли клетки, где на жердочках трепетали коричнево-серые комочки птиц, похожие на наших воробьев. За небольшую мзду мы могли  освободить пленников, совершить благодеяние и заработать скромную пунью (заслугу), чтобы улучшить свою карму.
Поторговавшись для приличия (я снова изображала непреклонную локсрей), мы заплатили требуемую сумму (очень небольшую), и женщина, сунув руку в клетку,  вручила нам мягкие пушистые комочки. Я открыла ладонь. Птичка продолжала сидеть, сложив крылышки.
-- Надо подбросить в воздух – сказала женщина, жестом показывая, как это сделать,  так что и перевода не требовалось.
Только после этого птичка, расправив крылья,  взмыла в воздух. А следом за ней и та, что выпустила Ирина.
Нет, никаких иллюзий насчет «благодеяния» мы не питали. Конечно, все они дрессированные. И тотчас направились к себе, чтобы, добравшись до нужного места, нырнуть в точно такую же  клетку. Но по крайней мере они могли насладиться кратким мигом свободы не очень длинного перелета: все лучше, чем тесниться на жердочках в забитой  собратьями  по неволе  клетке. Пусть разомнут свои крылышки до возвращения  хозяйки.

Чуть дальше – в том месте, где стояло здание музея, устроилась группа иностранцев. Они смотрели на темную стаю птиц, с гомоном  круживших  над зданием. Мы остановились рядом с ними.
После наперсточного набора птиц в Москве: воробьи-вороны-голуби, голуби-воробьи-вороны, -- я невольно приготовилась насладиться щедрым щебетом южной страны.  Днем особенного изобилия пернатых в городе мы не заметили.  Видимо, они оживали к вечеру, когда спадала жара. …
--Это летучие мыши, -- сказала Ирина.
И в самом деле. Резкие вскрики и сам полет – рывками – отличался от плавных линий  перемещения птичьей стаи.
Весь день они висели в укромных нишах музея  мумиями забытых рассеянными посетителями зонтиков, но с наступлением вечерней прохлады, складные крылья с коротким шорохом расправлялись, и они вылетали наружу. Их пронзительные вскрики зрителей из фильма ужасов кромсали мягкую тишину южной ночи на неровные лоскуты. А я до того вечера почему-то считала, что летучие мыши летают  совершенно бесшумно.

-- В студенческие годы у меня была встреча с летучей мышью, и тогда я почему-то жутко испугалась.
-- Она тоже вот так летала?
--Напротив. Я обнаружила на туалетном сидении  что-то черное, непонятное, выскочила и позвала на помощь коменданта. Он подставил  палку, мышь, будто дрессированная,  перебралась на нее,  и он вынес ее наружу. И чего я тогда перепугалась, не знаю.
-- А в твои студенческие годы птиц тоже было мало, как и сейчас?
 -- Не помню.
Позже, уже недели через две, когда мы добрались до побережья Сиануквиля и встретились с Николаем Дорошенко –  владельцем ресторана «Снейк-хаус», знатока местной фауны, -- он объяснил, почему «здесь птицы не поют, а цветы не пахнут»: «Это у нас, в России, весна короткая,  надо спешить. В Камбодже половина деревьев цветет в сухой сезон, а другая – в период дождей. Так что весна – круглый год. Торопиться некуда, нет необходимости. Но в сезон дождей птицы все же поют. И вот тогда становится заметно, как их много.»
А  пока… пока нам пришлось ограничиться вечерним выступлением перед публикой летучих мышей.
Что касается  «звукового сопровождения», то его с лихвой восполняло скрипичное стокатто цикад, чмоканье крошечных геккончиков и вопросительно-подбадривающие возгласы геккона покрупнее.
 -- О кей? – спрашивал он сам себя и отвечал, —  Окей, окей, окей!
Как-то, сидевший неподалеку от нас кхмер,  начал считать, сколько раз прозвучит это «окей». Оказалось, что если больше семи, то это к удаче.  Так что кукушкой в Камбодже работает геккон «токи».

Ангкор! Еще Ангкор!

Наши «начинания», которые должны были «закончиться успешно»,  если верить предсказанию дворника, пока состояли в том, чтобы добраться до храмового комплекса Ангкор – восьмого чуда света, как его неизменно называют.  Мы  купили билеты на «Ракету», чтобы  вкусить все удовольствие от поездки  по озеру Тонлесап, которое  огромной каплей на зеленом листе лотоса  застыло посреди долинной Камбоджи. С этим озером связана легенда о происхождении страны.
Некий пришелец — индийский царевич — увидел прекрасную девушку – дочь Царя Нагов (Змей) -- и влюбился в нее. Наг не стал противиться союзу между иноземцем и дочерью. Он выпил всю воду, которая покрывала землю, оставив только озеро Тонлесап, -  чтобы молодым было где жить и царствовать. От этого союза пошел народ кхмеров.
В отличие от нас, кхмеры  не видят ничего зазорного в том, что первым царем страны оказался варяг.  Ученые  не устраивают диспуты, что на самом деле пришелец никакой не инородец, а самый что ни на есть исконный кхмер. Даже летоисчисление ведется одновременно по солнечному (женскому) календарю и по лунному (мужскому).
--Нынешний король – потомок представителей солнечной династии, если я не ошибаюсь, -- заметила Ирина.-- Один из наших выпускников проследил родословную, основываясь на официальных данных,  и составил генеалогическую таблицу.

 Выезжать надо было рано, еще в сумерках. Световой день в Камбодже начинается примерно в шесть  утра и заканчивается тоже в шесть вечера. Сразу  после захода солнца, как и везде на юге, мягкая глубокая тьма падает как густая кисея, затканная затейливым серебристым узором звезд. 
Тектонический сдвиг по времени и температуре еще сказывался: ведь мы встали в час ночи по-московскому. И в первые дни ощущали себя Вием, только некого было попросить поднять отяжелевшие веки.
Подрагивая от  плотно-резиновых ударов воды,  «Ракета» рванулась вперед. До Сиемреапа – небольшого городка, где останавливаются туристы и уже оттуда совершаются вылазки в храмовый комплекс, — мы добрались только часам к четырем (что позволяет представить себе размеры озера!). Местный люд тратит на такой переезд гораздо больше времени – почти целый день, поскольку предпочитает брать билеты на более дешевые суда – напоминающие баржи.  Наша «Ракета» обогнала и оставила далеко позади себя не одну такую тихоходную, но зато вместительную баржу, набитую до отказа народом с тюками,  вьюками и прочим скарбом.
Что пароход?! Мы не раз видели потом, как на остановках возле рынков заполняются местные  микроавтобусы (вроде наших маршруток). Помимо пассажиров все внутри забивалось  корзинами, картонками, сумками, так что сидевшие пассажиры и рукой шевельнуть не могли.  Когда все пространство в одном из таком микроавтобусов заполнили до отказа, туда – сзади -- впихнули еще и велосипед. Как он там поместился,  до сих пор не могу понять. Заднюю дверь с огромным трудом удалось закрыть, после чего на крышу загрузили еще большее количество тюков, поверх которых устроились уже те, кто помоложе и поотчаяннее. Когда такой  микроавтобус останавливался, какое-то время пассажиры пребывали в оцепенении.  Не сразу удавалось разобраться, кому выйти первым, чтобы дать возможность выбраться остальным.  Постепенно начиналось легкое шевеление, и  потом, как горох,  с крыши скатывались отважные седоки. Раздергивая свои тюки,  они уступали  место следующим, которые ловко лезли наверх.  Вырваться на волю сидящим внутри, намного труднее: задом, пятясь, нащупывая ногами землю,  они выскальзывали из плотно забитого пространства, поправляя сбившуюся одежду.
 Туристы, конечно,  путешествуют с комфортом. В каюте «Ракеты» даже работал кондиционер, хотя стремительное скольжение по озеру, с ветерком, в веере разлетающихся  брызг, --  и без того заставляло нас вздрагивать от утренней прохлады.
Капельки воды дробно стучали о высоко задранный утюжок носовой части  -- так же часто и жестко  потом будет бить о днище микроавтобуса мелкий гравий на проселочной дороге. Хочешь не хочешь, а вспомнишь буддийское утверждение о силе мягкого и уязвимости жесткого.
Иной раз наше судно притормаживало ход, осторожно огибая буйки (запаянные пустые банки из-под «кока-колы» или пива), которыми отмечались места, где местные рыбаки забрасывали сети.  Мы снова проезжали рыбачьи деревушки с  плавучими домиками, покачивавшиеся на волнах, которые оставляла стремительная «Ракета».   Такие же бедные домики, как и те, что мы видели во время поездки по Меконгу на пароходике.
Но пристань Сиемреапа, домики рядом с нею и вдоль дороги (по которой мы двинулись  к городку)  на фламингово-перекрещенных бамбуковых стойках  с их «стенами» из старых мешков из-под цемента или риса, старой фанеры или картонных коробок, — вот где царила бедность в самом неприглядном ее виде. Даже смотреть на все это было нестерпимо.
Миллионы туристов устремляются в Ангкор Ват. Вход за посещение комплекса стоит 20 долларов — один день. Как правило, туристы приобретают билет на три дня (40 долларов). Деньги текут рекой. Но государство не получает от этого никакой прибыли. Потому что Ангкором владеет частная компания. Сам храмовый комплекс им не собственно как таковой не принадлежит, они отвечают только за чистоту и порядок. Но злоупотреблений, судя по всему, творится немало. Чистенькие аккуратные отели, ресторанчики, бары, массажные салоны растут в городке как грибы. Но выделить деньги на то, чтобы привести в порядок пристань и прилегающую к нему деревеньку, некому.
И  здесь,  хотя бы приблизительно,  можно пережить те «гроздья гнева», которые созревали в душах «красных кхмеров». Вот где нечаянно получаешь ответ на вопрос, который возникает у любого, кто побыл хотя бы несколько дней в Камбодже:  каким образом в такой доброжелательной, мирной стране мог явиться  Пол Пот и его  сотоварищи.
Прошло больше двадцати лет, как окончилась война. А ее последствия зримы и по сей день. И нигде это  не ощущается так сильно и так остро, как в храмах Ангкора: то у подножия лестницы, то в простенке между скульптурами встречаешь искалеченных людей без рук, без ног, потерявших зрение при взрыве противопехотных мин.  У них одна возможность поддержать существование — подаяние, которое они получают от туристов. Одно из чудес света  сопровождает  одно из ужаснейших преступлений  этого мира. Но разве это преступление только Пол Пота? Не он изобретал мины, не на заводах Камбоджи изготавливали «чудо инженерной мысли» — все это достижения западной цивилизации. И туристы,  подспудно ощущавшие тот вклад, что внесли их страны,  торопливо бросали мелочь в расстеленные перед калеками тряпочки.
Заметив  чудесную рощицу неподалеку от одного из храмов, мы попросили гида ( а без гида вход в Ангор запрещен), прогуляться.
— Нет! — он решительно покачал головой. — Можно наткнуться на мины…
Была ли это с его стороны отговорка, — может ему просто не хотелось шататься в роще,  — мы проверять не стали.
 
Издалека храмы даже не производят впечатления громадных сооружений, настолько уравновешенны их пропорции. Иной раз даже кажется, что это некое причудливое явление природы, а не творение рук человеческих. Но подходишь ближе и видишь, как, уменьшаясь в размерах, карабкаются вверх на четвереньках по узким ступенькам каменной лестницы туристы (японцы, как всегда, предусмотрительны:  запасаются огородными перчатками, и, как геккончики с присосками на лапах,  перебираются с одной ступеньки на другую) —  только тогда осознаешь весь размах строения.
—Анкор! Еще Анкор! — повторяет Ирина, взбираясь на площадку и выпрямляясь во весь рост.
Головы Будд, изваянные по образу и подобию царя-махаяниста Джаявармана, взирают на нас с мягкой загадочной улыбкой: «Ну что? Получили ответы на все вопросы мироздания?».
Мы садимся перевести дух: «Нет ответа».
Лестница ведет дальше. Выше, где нас встретит последняя башня, составленная из голов, взирающих на все четыре стороны света все с той же непередаваемой улыбкой.
Застывшая музыка храмов выплескивала последний, самый мощный аккорд ввысь, к небу, заставляя и нас, подняв голову, устремить взгляд вверх.
Недаром на Руси свинья считалась нечистым животным только по той причине, что «неба не зрит»: уж так устроена ее шея, что не может она, задрать голову и, увидев луну,  радостно или тоскливо хрюкнуть. Склонив голову к земле, она роется в желудях, как и мы бываем не  в силах оторваться от  мелочей жизни, обыденных дел.
На то и существуют храмы, чтобы заставить нас, подняв голову, узреть иные сферы и уловить отклик нравственного закона внутри, когда  «душа… рванувшись к чуду, перетекает из этой дали в Ту».
Да, не спорю,  искатели высоких истин  способны свалиться в такие горные провалы,  из которых потом  их могут вытащить разве что специально подготовленные спасатели. В нашем дружеском кругу где-то в годах 80-х уже прошлого века по этому поводу ходило ироническое словечко — «духовка». Уж слишком много народу приезжало в Таджикистан в поисках мистических откровений.  Ехали с Украины и Прибалтики, из Москвы и Ленинграда в полной уверенности, что здесь, на краю империи, у подножия Памира они обретут нечто такое, что выведет их за пределы обыденности.  Даже поиски снежного человека становились попыткой установить контакт с иной цивилизацией. Объяснения, что мы в этих ущельях ночевали в палатках еще в школьных туристических походах, встречались со снисходительной улыбкой. Дескать, снежный человек умеет становиться видимым или невидимым в зависимости от того, готовы вы к контакту или нет. Любой проходимец, который уловил, куда ветер дует,  и догадался выдать себя за  наследника суфийского учения,  тотчас мог набрать известное количество подвижников, которые с почтением внимали его мутным речам .
Среди тех,  кто  жаждал «духовки» были  такие, которые попадали в сумасшедшие дома, тюрьмы, а кто-то честно заплатил жизнью за  ложные,  на наш взгляд, убеждения.  Так что это была не придурь, не просто выверт от «нечего делать».  Эта была глубинная потребность. Но путь к «духовке» тоньше того моста, который по представлениям мусульман  надо преодолеть, чтобы попасть в рай. Шаг в сторону — и можно оказаться на уровне животного, которое «неба не зрит». Шаг в другую сторону — и все человеческое сгорает в духовном жаре фанатизма.
Буддисты предлагают срединный путь. А храм Байон  — воплощение буддизма в камне  — простоты, стройности и логичности учения. Каждый гигантский блок ложится строго на свое выверенное место,  а все вместе создает ощущение легкости, соразмерности, равновесия и ясности.
Конечно,  весь этот храмовый комплекс претерпел  мощнейшее влияние индуизма, когда торжествовал мягкий Вишну и когда ему на смену приходил грозный Шива-разрушитель с такой  распальцовкой, что мало не покажется. И тем не менее, именно здесь возвели Байон, который можно назвать истинным воплощением буддизма в камне.  Если Тонлесап — это Озеро!  Если Меконг — это Река! То  Байон — это Храм!
Вот только Река и Озеро продолжают свою жизнь,  а храмовый комплекс, утративший истинное предназначение, превратился просто в поразительные по мощи и красоте… архитектурные сооружения, оставлявшие печальное чувство, как потухший костер, как  утратившая плодородный слой почва, как музыкальный инструмент, на котором не играют.

В предпоследний день перед отъездом мы наконец добрались до Та Прома.  Французские реставраторы оставили его почти таким, каким он предстал взору в 1842 году изумленного, потрясенного увиденным  первооткрывателя  натуралиста  Анри Муо (я прочитала, что до его знаменитой поездки в Камбоджу он некоторое работал в России, куда его тоже привела страсть к путешествиям). 
Джунгли, у которых люди отвоевывали землю, выкорчевывая деревья, чтобы расчистить площадки для гигантского комплекса, –  стоило только жителям покинуть эти места, —  методично принялись возвращать отобранное, принадлежавшее им по праву.  Еще одно  наглядное доказательство буддийской истины: слабое и мягкое побеждает жесткое. К 18 веку Ангкор окружал мощный древесный мир, поглотивший творение рук человеческих.
Такими — почти покоренными джунглями, — увидел их  Анри Муо. Понадобилось много лет, чтобы  освободить стены, скульптуры и барельефы от цепких объятий деревьев. Восстановить, если не  первозданную красоту храмов, то хотя бы костяк.  Но один из них — Та Пхром — оставили для наглядности — «как это было». Верхушки некоторых деревьев срезали, корни подпили,  чтобы остановить   продвижение и дальше. Теперь корни громадных деревьев-великанов,  стекающие по кладке будто щупальца гигантского спрута, замерли.
 Две стихии — камня и дерева — застыли в клинчевой хватке. И хотя рефери-время наблюдает за поединком, ни одной из сторон уже не дано одержать окончательной победы.
В тот момент, когда мы добрались до Та Пхрома,  посетителей почти не было. Промелькнули две-три фигуры и вскоре исчезли.  Нам выпала редкая возможность оглядеться, спокойно пройтись по полуразрушенным коридорам, вглядываясь в полустертый орнамент. И мы с Ириной как-то непроизвольно разошлись в разные стороны, чтобы полностью насладиться одиночеством.  Растерянный гид еще какое-то время по привычке пытался сбить нас в кучку, чтобы выложить давно заготовленный текст. Но нам не хотелось слышать ни про царя, который его строил, ни про особенности кладки… Наконец, он понял, что нас не удержишь,  и оставил в покое.

Поплутав по коридорам, я выбралась на небольшую открытую площадку,  села в тени и, чуть прикрыв глаза,  просто сидела, слушала и смотрела на камни и корни.
Женщина в традиционном кхмерском сампоте и блузочке вышла из-за угла почти беззвучно. Она была заметно беременна. Рядом с нею, держась за руки, шли мальчик лет четырех-пяти  и девочка — чуть постарше.  Женщина замедлила шаг и остановилась.   Какое-то время она испытующее смотрела прямо на меня, а потом… подтолкнула мальчика вперед, в мою сторону.
Магическая сила жеста! Иной раз движение руки скажет больше, чем подробный рассказ о случившемся. Как ни странно, при всей  разнице темпераментов,  мы все равно способны понять этот язык быстрее, чем усвоить произношение слов.
Остановившись возле одной из башен Бантиейсрея,  я невольно выслушала пояснения  корейского гида, сопровождавшего свою группу.
--Вы думаете, — с пафосом начал он, указывая на башенку, сверху донизу покрытую ровными рядами отверстий,  — что это кто-то стрелял во времена Пол Пота? — Гид изобразил, как это делают мальчишки,  вздрагивающий в руках автомат.
— О-о-о! — выдохнула вся корейская группа разом с легким ужасом.
—Нет! — он помотал головой. — Это не следы пуль. Эти отверстия были сделаны для драгоценных камней, — его пальцы изобразили кристалл.  — Они крепились к золотым пластинам и сверкали на солнце так, что их видно было издалека, — гид махнул рукой вниз.
— О-о-о! — восхищенно вздохнула вся группа.
Короткий рассказ, понятный и без перевода,  — только благодаря жестам.

Жест этой женщины тоже не нуждался в переводе и не оставлял никаких сомнений — она хотела, чтобы мальчик подошел ко мне не для того, чтобы попросить денег. Она хотела, чтобы я взяла его себе…
И, похоже, мальчик тоже не сомневался, чего хочет и чего ждет  мать. Движения ее были решительными, хотя легкая неуверенность в них все же проскальзывала.  Самое странное, что я не уловила в глазах мальчика испуга. Он смотрел с любопытством, интересом и чуть-чуть вопросительно. Правда, для большей уверенности, он все же продолжал держаться за руку сестры, которая не решалась отпустить его, дожидалась какого-то движения с моей стороны.
Я  представила, какое это наслаждение снова услышать в доме детский голос. Какое это будет очарование видеть широко распахнутые глаза, нежную улыбку, что пробегает по личику, беззаботный смех, услышать звон разбитых чашек на кухне и обнаружить разрисованные фломастером свеженакленные обои…
Я даже явственно увидела, как поведет себя  мой муж —  только чуть вздернет брови в первую минуту от неожиданности, а потом, усмехнувшись, ответит: «Что ж, раз усыновила, будем растить…»
Но…какая же мать согласиться отдать своего дорогого кхмеренка! До какой же степени бедности, отчаянии и безысходности  должна была дойти эта женщина, чтобы  решиться на такой шаг — расстаться с сыном в надежде, что там, в чужой благополучной стране барангов  ему выпадет шанс стать счастливым.
«Уж если брать, то надо брать двоих — и брата и сестру!» — подумала я, настолько заботливо и нежно девочка держала малыша.
Промелькнула в памяти и недавняя сцена в Пномпене. Вечером мы зашли в кафе на набережной. Там, на свободном пространстве между  столиками вертелся, как заведенный, маленький мальчик. Сначала мы с Ириной решили, что это сын одной из официанток или кухонных работниц. Камбоджийские дети часто остаются как бы сами по себе, занимаются  чем-то своим и кажется, что они брошены без присмотра, а потом видишь — неподалеку мать. Но она не надоедает ребенку, не пристает к нему с замечаниями, не одергивает.  Занят своим делом — и хорошо.
Но мы ошиблись. Американка в черной майке и черных брючках — молодая женщина лет тридцати, что сидела у барной стойки и разговаривала с официантом, повернулась к малышу и стала его подбадривать:
— Молодец! Очень хорошо! Попробуй еще раз!
Судя по тому, как она вела себя с мальчиком, — это была его мать. Заметив, что мы смотрим, как он крутится на полу, американка объяснила:
— Увидел, как на набережной танцуют брейк, это на него произвело такое сильное впечатлении, что теперь не может остановиться, — и опять ободряюще обратилась к мальчику.  — Отлично!
— Наверное, вышла замуж за кого-то из местных, — предположили мы.
И опять ошиблись. Когда американка, подхватив малыша, ушла из бара, дружески распростившись со всеми его работниками -- по всему было видно, что ее тут хорошо знают, —  Ирина спросила девушку-официантку.
— Нет, — ответила та. — Она усыновила ребенка. А вы знаете, что  актеры Анжелика Джоли  и Пит Брэд тоже усыновили ребенка из Камбоджи? Да! Процедура очень упрощена, чтобы дети могли получить образование. Многие сюда приезжают только для того,  чтобы  усыновить детей.
Неудивительно. Камбоджийские дети — особенные. Я вполне могла понять и актрису Анжелику Джоли и американку в черной маечке и брюках…

Женщина что-то уловила по моему выражению лица,  сделала еще один шаг вперед и подтолкнула мальчика.
 И тут я  представила не только, как  он будет бегать по комнатам,  крутить брейк,  играть… а как он пойдет в школу, с чем он столкнется, когда обнаружится разница  в цвете глаз и цвете кожи, что ему придется пережить, когда он повзрослеет и будет сам ходить на занятия музыкой или в спортзал,  когда на вечерних заснеженных улицах Москвы  дорогу перегородят бритые парни.
Нет, уж лучше бедность здесь, среди своих…
Я встала, вынула из сумки то, что там оставалось,  и отдала  женщине. Она какое-то время все еще изучающее смотрела мне в лицо, потом вздохнула разочарованно, опустила голову, шагнула за груду камней и скрылась в длинных переходах. Мальчик, которого девочка,  перехватив руку,  повела за собой, оглянулся и в последний раз с любопытством посмотрел на меня: «Не передумала?!»
Нет, я не передумала. Но еще долго смотрела на  груду камней, за которой скрылась эта троица, — камней, которые когда были порталом действующего храма, а теперь валялись бесформенной грудой в переходе  между длинными  пустыми коридорами.

Возрождение

Автобус в провинцию Кандаль, заметно повидавший виды, с помятыми боками, подрагивая от натуги, источал едкий сизый дым.  Ирина замешкалась, вынимая из сумки билеты. Я первой поднялась по ступенькам и  чуть не споткнулась о запасное колесо, валявшееся у первого сиденья.
Все места уже были заняты.  Но заднее сидение оставалось свободным.
Публика смотрела на меня с недоумением: как это сюда занесло иностранку? На лицах тех, что сидели впереди, заиграла легкая ироническая улыбка: дескать, сейчас она поймет, что ошиблась, развернется и уйдет.
-- Тём риеп суо,  -- поздоровалась я, сложив ладони у груди.
Ксилофонная мелодия кхмерской речи, если к этому добавить придыхания,  звучала примерно, как наше  «тень-тень-потетень». На вид вроде ничего сложного. Но даже тот скудный набор слов, которым я пользовалась: акун - спасибо, тях - да (только для женщин, мужчины говорят «бат»), ате - нет,  тхлай ман - сколько стоит), — звучал в моих устах так коряво, что Ирина каждый раз не могла удержаться от того, чтобы машинально (привычка преподавателя)  не поправить.
Приветствие я выговорила уже почти без запинки, но, наверное, это выглядело примерно так:
--Зласьте!
Сначала повисла странная пауза, которая слегка озадачила меня: «Наверное, опять перепутала и вместо «здравствуйте» сказала «до свидания», — подумала я. И уже собиралась исправить ошибку, как со всех сторон послышались радостные возгласы.
В эту минуту Ирина поднялась  следом за мной и на миг замерла в растерянности, не в силах понять, что произошло:  весь автобус что-то радостно вопил.  Но каково же было изумление пассажиров,  когда Ирина, не только поздоровалась, но и продолжила с ними разговор по-кхмерски! Мой триумф померк. Теперь все внимание переключилось на нее.
Забавно, насколько разной была реакция на Ирину у разных жителей. Моторикши  в Пномпене, когда она заговаривала с ними,  сначала сосредоточенно хмурились: готовились услышать фразу на английском и напрягались для того, чтобы чего-то не упустить. Морщинки на лбу разглаживались не сразу. Требовалось время, чтобы осознать: фраза звучит на родном лице?!  После этого на лице появлялось радостно облегченное  выражение: надо же, она говорит «по-нашему»! Благодаря чему нам не один раз удавалось сбить непомерно высокие цены, которые они заламывали.
 --Сдохнуть можно! -- говорила Ирина, услышав, сколько запрашивает очередной водитель. В переводе на русский это означало: «Ничего себе!», «Ну, даешь!» или «Не хило!».
Лицо водителя расплывалось в довольной улыбке, и он соглашался на половинную цену. Конечно, это все равно было больше, чем платят кхмеры. Но у иностранцев, как известно, денег куры не клюют.
Такую картину можно было наблюдать в городе. Когда мы добирались до какой-нибудь отдаленной деревушки,  все воспринимали ирин кхмерский как нечто само собой разумеющееся. Ведь никакого другого языка, кроме него не существовало. Любой ребенок свободно лопочет по-кхмерски. Почему бы его не знать иностранцу?
В одном маленьком городке, девушки, работавшие в небольшом ресторанчике, долго выясняли, откуда Ирина знает кхмерский. А потом  задали коварный вопрос: «А писать умеете?». Ирина вывела на салфетке несколько предложений. Девушки заохали, завздыхали восхищенно.  Из трех сестер только одна – самая младшая — ходила в школу.  Две других, как они смущенно признались, вынуждены были с детства работать, и грамоте так и не обучились. Некоторое время они разглядывали  салфетку, поворачивая ее то так, то эдак. Потом попросили младшую, и та принесла книгу, чтобы проверить:  а умеет ли  Ирина читать?  Вот тут они окончательно  были сражены. Не только пишет, но и читает?! Девочки сначала застыли в полном изумлении,  а потом начали что-то радостно восклицать. Наверное: «Сдохнуть можно!»
 
В нашем автобусе, который направлялся в Кандаль, пассажиры часто бывали в столице и знали, что кхмерский -- не самый главный язык в мире. То, что Ирина изъяснялась с ними на родном языке, вызвало такую волну признательности, что все приняли участие в обсуждении, где нам лучше выйти. Чуть ли не на каждой остановке, кто-нибудь поворачивался и объяснял:
-- Вам еще рано. Вам надо выходить, когда доедем до рынка.
На следующей остановке очередной  доброжелатель поворачивался и  предупреждал, что выходить еще рано.
Одним словом, мы находились под неусыпной опекой всего пассажирского состава, и перепутать остановку -- даже при всем большом желании,  -- нам бы не дали.
Сидевшая впереди старушка жевала бетель. Время от времени она поворачивалась и поощрительно улыбалась. Бетель окрасил ее зубы и губы в ярко-красный цвет. Женщины из приличных семей в Пномпене бетель не жуют. Считается, что это только деревенщинам позволительно: мало того, что это легкий наркотик («голова от него кружится!»), но и некрасиво. В самом деле, если бы не полная безмятежность, с какой старушка смотрела на нас, это улыбка могла бы приобрести  жутковатый вампирский оттенок. В какой-то момент старушка развязала головной платок — в мелкую бордовую клеточку. И оказалось, что у нее на голове только короткий ежик.
— Женщины в старости часто бреют голову, — ответила на мой безмолвный вопрос Ирина. —  Это не означает, что она из монашек. — Ирина, запнулась,  подбирая слова. Этот ежик придает ей такой трогательно-беззащитный вид. Они становятся как-будто бесполыми.  Сразу не поймешь: кто перед тобой —  старик или старушка.
Кондуктор, -- крепко сбитая женщина лет тридцати пяти в светлой рубашке и темно-сером костюме в полосочку, проверила, наконец, у всех ли есть билеты, заодно приняла у только что вошедшего пассажира деньги. Ее руки в черных хлопчатобумажных перчатках, ловко оторвали от висевшего на груди кругляшка, какие не так давно носили и наши кондукторы, коротенький билетик. Пассажир, не мудрствуя лукаво, сел на запасное колесо, о которое я чуть не споткнулась.
Кондуктор  двинулась по проходу к нам – на оставшееся свободным сидение.
-- Ты посмотри, ну прямо Маша из Рязани, -- заметила Ирина.
У женщины и в самом деле было простое лицо с носом пуговкой. Немного разбитная с виду  и очень добродушная молодая женщина. Волосы она высветлила, отчего они приобрели рыжеватый оттенок. Кхмерская Маша села рядом с Ириной и о чем-то быстро-быстро заговорила.
Я решила, что она опять принялась объяснять, где нам выйти. Когда она поднялась, чтобы выдать билет очередному пассажиру, Ирина поведала мне историю ее жизни.
 -- У нее мать вышла замуж за канадца. Он вскоре их оставил, но время от времени помогал, присылал кое-какие деньги. Так  получилось, что и она сама вышла замуж за канадца. И все повторилось в том же духе. Он уехал вскоре после того, как у нее родился сын. Тоже изредка присылает деньги. Сын растет хороший. Она неплохо зарабатывает. Купила ему мотоцикл, но очень боялась, что парень попадет в аварию, и сменила мотоцикл на машину. Сын ее слушается, учится.  Она держит его в строгости. – Ирина  помолчала. -- А я сразу подумала, что она полукровка.

Еще в первые дни нашей поездки мы обсуждали: насколько уместно задавать тот или иной вопрос.  Ирина часто протестовала: «Это неудобно. Вторгаться в  чужую жизнь – с какой стати? Это слишком личное».
-- Да пойми ты, -- с жаром возражала я. – Ни о чем люди так не любят говорить, как о себе. Только дай возможность. Всякий готов выложить всю подноготную, если есть, кому  выслушать.
-- Ты преувеличиваешь, -- стояла на своем  деликатная Ирина.
-- Поверь мне. Я однажды засекла время, когда совершенно незнакомая женщина, -- буквально через тридцать секунд после того, как я в поезде села напротив и, просто  подперев рукой щеку,  всем своим видом показала, что буду слушать, --  принялась рассказывать то, что может быть, не знал никто из близких ей людей.
В нашей жизни, так уж сложилось, роль психотерапевта выполняют подруги.  А если подруги под рукой нет — случайные попутчики. В отличие от подруги,  которая давно варится в густом бульоне семейных ссор, не один раз выслушала все жалобы на мужа, детей, свекровь или золовку и поэтому может прервать поток излияний словами: «Сама виновата… Распустила всех… А почему ты не сделаешь то-то и то, я же давно говорила тебе!»,  — случайный попутчик, если у того хватает терпения выслушать историю до конца, —  увезет образ рассказчика в том ракурсе, в котором ему хочется запечатлеть себя на веки вечные. Как при фотографировании. Почти все мы знаем, что, к примеру,  в «три-четверти» выглядим лучше, чем  в анфас. И невольно стараемся занять выгодную позицию. То же самое относится и к дорожным знакомым.
Что бы там ни происходило на самом деле, как бы мы ни были виноваты, в том, что произошло, — нам так хочется, чтобы кто-то увидел: вот человек, достойный всяческого сочувствия и уважения. Случайный попутчик сойдет на следующей станции. Мы его никогда не увидим. И вместе с  ним останется наше «фото», где мы будем выглядеть в те самые «три-четверти», при которых не так заметны наши  собственные прегрешения. Смысл таких откровений:  «пустить это слово на ветер, чтоб ветер унес его в даль».

Когда мы выходили на остановке под дружные выкрики всех пассажиров,   кхмерка-кондуктор чуть не расцеловала Ирину, а заодно и меня, на прощание, настолько она осталась довольной этим коротким и бурным,  как извержение вулкана, разговором.
Автобус, выпустив, клуб едкого дыма, двинулся дальше. А мы остались на обочине.
—Открывай свой план, посмотрим, куда дальше.
Рисунок Кем Чеа выглядел просто: вот дорога, вот рынок, а наискосок —казалось, рукой подать, — его дом.    Я была уверена, что мы доберемся пешком.
Но Ирина обратилась к стоявшему на остановке люду. Разношерстная толпа, как всегда, в первую минуту  с недоумением смотрела на нее, не в силах соединить образ европейца с кхмерской речью, а потом бурно начали  обсуждать, как нам лучше добраться до места назначения.

С Кем Чеа я познакомилась неожиданно, в Русском культурном центре. Зашла узнать у заведующей библиотекой Дианы Анатольевны про кхмеров, которые когда-то учились в России.
Диана могла поделиться только свом собственным опытом,  как все московские друзья отговаривали ее выходить замуж за кхмера: другие обычаи, другой язык, тропики, инфекция…
— Но родственники мужа встретили меня так тепло, так  радушно!  И я поняла, насколько беспричинны были волнения по этому поводу. А вот что касается трудностей жизни — их хватало в первые послевоенные годы.  В апреле началась такая жара, что дочь не могла уснуть, мы ее веером по очереди обмахивали.  Вентилятор не могли купить да и что толку от него? Электричество в доме отсутствовало. У соседа был генератор,  и он продавал электричество с 6 вечера до 11. Научилась пользоваться утюгом на углях, чтобы гладить мужу рубашку и свои платья…. Язык освоила. Но скорее разговорный. Все-таки я целый день провожу здесь, в Русском центре, а муж русский знает. Дети по-кхмерски говорят свободно. Постепенно и климат переносить стало легче.  Самое главное — люди приветливые, добрые… Что еще вам сказать? — Диана недоуменно подняла глаза вверх.
И тут (на ловца и зверь бежит!) в дверь,   постучавшись, вошел в  чистенькой, хоть далеко не новенькой,  серого цвета  рубашке, в темно-серых брюках и шлепанцах на босу ногу мужчина с застенчивой ясной улыбкой и женщина. Они оставляли впечатление сельских учителей – так оно и оказалось. Тоненький, худенький, как многие кхмеры довоенного поколения,  невысокого роста  (в паспорте — он потом его показывал Диане — рядом с непривычной для нас отметкой: рост,  — стояло  1.60). Мужчина представился:
— Я Кем Чеа — учитель  из провинции Кандаль.  Это моя зена – она тозе учительница.
Жена в зеленом сампоте (юбка с запахом) и светлой кофточке села на предложенный стул и  сложила руки на коленях, как делали  примерные гимназистки. За все время разговора она не произнесла и одного слова, только внимательно и с гордостью слушала, как говорил ее муж.
—  Я  учусь русский язик, — продолжал Кем Чеа.
Мы сначала не поняли: хочет ли он учить кого-то русскому языку или сам хочет заниматься. Оказалось и то, и другое.
— Я узе восемь лет не говорил по-русски. Мне стыдно, что я так плоко говорю.
Его отец — дальше он заговорил по-кхмерски, и Диана переводила его рассказ, —погиб при «красных кхмерах». Старшие братья тоже. Тогда многие страны старались поддержать Камбоджу. Россия тоже помогала, и он стал учить русский язык. Его отправили  проходить практику в Иркутск. Вернулся и начал преподавать в сельской школе Кандаля русский язык. Но вскоре, -- закончил он, все также улыбаясь, — в России началась перестройка, специалистов сюда не присылали, наши тоже перестали ездить. Пришлось переквалифицироваться и преподавать английский.
В этом году Кем Чеа  решил восстановить утраченное:
-- У меня сейчас десять учеников в сколе. Они занимаются русским язиком. У меня нет новые словари русский и учебники. Хочу взять у вас.
Год русского языка оказался для него удачей – за это время выпустили несколько новых пособий с си-диромами для прослушивания текстов. Диана сказала, что сможет выдать новые пособия только на неделю.
— Я успею делать ксерокс.
-- А у вас в школе есть компьютер? — спросила я.
-- Есть. Нам подарил один японский бизнесмен.
-- Тогда лучше не ксерокопировать тексты, а просканировать и отпечатать на принтере, -- посоветовала я.— Это вам дешевле обойдется.
Кем Чеа мягко улыбнулся:
-- У нас нет сканера и нет принтера. Есть только компьютер, -- отозвался он.
Мда. Это почти то же самое, что иметь машину, но без колес.
— Но, — продолжала Диана, — я могу отдать пособия только под залог.
В ответ на короткую фразу, жена Кем Чеа вынула из сумки завернутые в  чистенький  носовой платок деньги и отсчитала нужное количество риелей для залога.
Перед тем, как попрощаться, Кем Чеа записал в мою тетрадь телефон и нарисовал план, как к нему проехать.
Вот так мы оказались на развилке, которая уходила от шоссе в сторону рисовых полей, сахарных пальм и небольших деревушек.

— Пешком не дойти, надо ехать, — сказала Ирина.— Один парнишка вызвался подвезти.
Парнишка завел мотоцикл и, опираясь одной о землю,  выжидающе смотрел на нас. Ирина села первой. Я, держась за ее плечи, сзади. Мотоцикл свернул с асфальтированной дороги на проселочную,  и мы, подпрыгивая на ухабах, покатили по деревенской улице. Одна нога у меня почти сразу соскользнула с «приступочки», нашарить ее снова мне все никак не удавалось,  и так, «махая левою ногой»,  я доехала до школы. Но оказалось, — эта не та, что нам нужна. Парнишка двинулся в ту сторону, которую ему  указали. И снова на очередном ухабе нога потеряла опору, и я проделала оставшийся путь с болтающейся в воздухе ногой.
Только с третьего захода нам удалось найти нужную школу. Зато мы имели возможность увидеть, что все здания — типовые, одноэтажные, располагавшееся буквой «п». Стены этой школы тоже были выкрашены в желтый цвет. На просторном дворе кучками стояли  школьники: в белых кофточках и темных сампотах девочки,  мальчики -- в белых рубашках и темных брюках. Не хватало только красных галстуков. Многие из них усаживались на велосипеды (целое стадо их паслось во дворе под деревьями), и разъезжались по домам. Мы хотели расплатиться с нашим водителем, но он отказался.

Кем Чеа с радостной улыбкой вышел навстречу и провел в «учительскую», где нам сразу вручили по пластиковой бутылочке воды, – здесь пить надо понемногу и постоянно, чтобы не было теплового удара.
В «учительской» кроме пары столов да стульев и расписания — больше ничего не было, если не считать пары веников и плакатов: «Знание – это пища. Ум – это оружие. Дешево то, что сделано руками. Дорого то, что исходит ото рта (имеется в виду и ум)». Кем Чеа посмотрел на часы: до начала дополнительных занятий оставалось немного свободного времени, и он решил потратить их на то, чтобы добросовестно обрисовать обстановку.
Школ в провинции  много. Правительство стремится создавать их в каждом кхуме – административном округе: начальную — непременно, среднюю — по возможности и, наконец,  высшую – для лицеистов. Школа Кем Чеа — как раз и была таким лицеем: 15 классов, 567 учеников. 240 из них девочки. Как и у всех остальных, у лицея есть свое название, связанное с наименованием кхума.
 --Учителей не хватает — у нас всего 15 человек. Особенно сложно найти преподавателя старших классов по  физике, химии, математике. Из-за того, что зарплаты очень маленькие.
Совсем, как у нас. Помнится, как-то я увидела объявление: «Автобусному парку требуются…», — и кондуктору предлагали зарплату больше, чем получала опытная учительница в провинциальном городке. Наша «Маша». Судя по всему, тоже получала большем, преподаватель, если могла купить сыну автомобиль.
При этом у Кем Чеа не появилось столь привычного у нас скорбного и унылого выражения.  Он сообщал обо всех трудностях  с не покидавшей его лица улыбкой.
— Не хватает пока и учебников, тетрадей,  пособий. Недавно получил 400 учебников по 4 предметам. Ученики могут брать их только на время. Иногда несколько семей собирают деньги и покупают сообща нужные книги. Старые учебники передают следующему поколению учеников. Зато обучение бесплатное.  Многие дети хотят учить английский, даже на кхмерский не так обращают внимания.
— Много делать осибок на кхмерском, писут неграмотно, — пожаловался Кем Чеа.  — Занятия начинаются с утра. С двенадцати до четырех перерыв, а потом еще несколько пар… — Он бросил незаметный взгляд на часы.
— Нам пора?
—Да.
Из «учительской» мы перешли по открытой террасе в соседний пустующий класс. Грубо сколоченные парты, выкрашенные в коричневый цвет, вызывали воспоминания о российских деревенских школах послевоенного периода.  Как, наверное,  на всех партах мира — эти тоже украшали надписи. Только все они были  выведены чрезвычайно аккуратным кхмерским почерком. Словно ученик тщательно выполнял задание учителя и ждал оценки за выполненную работу.
Пустые стены класса тоже украшал плакат, на котором  добрый старичок наставлял малышей не трогать дохлых кур, чтобы не заразиться птичьим гриппом.
Подростки (шесть мальчиков и четыре девочки из старших классов) вошли следом, страшно смутились при виде нас,  скромно заняли только те ряды, что располагались через проход и тотчас усердно принялись списывать слова с доски.
Заглядывая в свою потрепанную тетрадь – видимо, она осталась у Кем Чеа с тех самых времен, когда он проходил практику в Иркутске, — он выводил новое слово и проговаривал его вслух:
-- Завот, столовайя (с ударением на «я»), маляко, кампот, зал, сыр, рыба, яблако…
Над нашими головами, проскользнув сквозь ячейки решетки, — пробрались вездесущие воробьи,  и принялись шмыгать под потолком с одного конца комнаты в другой, что-то оживленно обсуждая.  Кроме относительной прохлады им здесь нечем было поживиться. Должно быть тяга к знаниям. В следующей жизни, глядишь, переродятся учителями. Ребята не обращали на них ни малейшего внимания — дело привычное.
После того, как Кем Чеа закончил, ученики – с места, -- начали повторять то, что записали.
— Харасо!  – подбадривал он их и поправлял. — Не зыр – сыр. Не зуп – суп…
Хотя кхмерский алфавит самый большой в мире, в нем все же не хватает некоторых звуков, вроде ж, з, ш, щ, на которых, в основном, и спотыкаются те, кто осваивает русский.
Ирина, не выдержав, начала подсказывать, когда кто-нибудь из учеников,  замешкавшись, не знал, как выговорить нужное слово.
Кем Чеа, подхватив игру, «строго» грозил ей пальцем и улыбался.
-- Сдохнуть можно, -- пробормотала я. – Зачем им «завот» и «столовайя»? Я бы в жизни не выучила русский такими темпами.
-- Но они таким же образом учат и английский, -- пожала плечами Ирина.— И ничего, как-то выучивают.
Когда урок подходил концу,  Кем Чеа попросил гостью произнести речь о пользе русского языка.
Ребята с очень серьезными лицами внимали тому, что сейчас отношения России и Камбоджи расширяются, укрепляются новые связи. Да и туристов с каждым годом едет все больше.  Так что русский язык будет востребован, — закончила Ирина короткую речь.
Дай бог, чтобы  усилия этих ребята не оказались бесплодными. И связи между нашими странами «укреплялись и расширялись».

После  занятий Кем Чеа повез нас к себе домой.  Пока жена и две дочки хлопотали, накрывая на «стол»,  -- то есть стелили скатерть на полу веранды, Кем Чеа показывал нам свои владения.  Он  совсем недавно закончил  строительство нового дома: на высоких бетонных подпорках с бетонной лестницей, ведущей наверх, где у него была всего лишь одна комната. Из мебели -- только супружеская постель и небольшой шкафчик для одежды. Две их девочки, видимо, спали на полу, на циновках.
 Нижний этаж Кем Чеа собирался превратить в классную комнату. Там уже на цементных мешках  стояли парты и доска.
До того, как он начал строительство:
 -- Зили в одном доме, моя зена,  мать и девочки – вместе. В этой зе самой провинции Кандаль – узе 11 лет, — он показал на крошечный деревянный  домик, скорее сарайчик,  где ютилось все семейство. Сейчас его ответили для хранения продуктов и для готовки.

Пятнистая, как гиена,  собака, что устроилась  под тенью этого деревянного домика, -- с невыразимым блаженством и одновременно остервенением чесала себе шею задней лапой.
-- Мы с мамой пережили самое страшное время. Нас, детей,  «красные кхмеры» забрали отдельно, родители жили в другом бараке. Работали по  12-14 часов.  Иногда учителю удавалось увести нас в лес и спрятать, чтобы мы могли отдохнуть. В семье было 8 человек. В живых остались только я и моя мать. Остальные погибли. Мать умерла 7 месяцев назад.
Кем Чеа подвел нас к небольшому алтарику, которые есть в каждом кхмерском дворе (даже на центральных улицах Пномпеня мы видели на балконах точно такие же алтарики). На высокой подставке — в рост человека —  стоял выкрашенный золотой краской домик (размером с наш скворечник), уголки крыш которого поднимались вверх, как быстро тающие струйки дыма. Внутри лежал серебристый парчовый мешочек, в котором и хранился пепел матери.

С веранды, на которую мы поднялись по могучей бетонной лестнице,  открывался вид  на улицу и на подсобное хозяйство. Соседние дома выглядели также, как и его нынешняя кухня,  — то есть сбитые из деревянных досок и покрытые пальмовыми листьями.  Поскольку время было обеденное — многие спали в гамаках под сенью своего же дома на стойках или просто под деревьями.  Деревенская улица, которую осеняли склонившиеся из-за изгородей пальмы,  была совершенно пуста.
Поднявшись на веранду, мы оглядели сад за домом,  где росло несколько видов пальм — сахарные и кокосовые, — бананы и другие,  неизвестные мне деревца. Зелеными шипастыми боксерскими перчатками висели плоды хлебного дерева. На тщательно возделанных грядках огородика кудрявилась зелень.
 Рисовое поле, без которого ни одному кхмеру не обойтись,  находилось где-то за деревней. Наверное, мы его проехали, «махая левою ногой». Одним словом, жизнь учителя в кхмерской деревеньке ничем не отличалась от жизни сельского учителя в российской глубинке: и здесь им не прожить без подсобного хозяйства, которое, в основном  и кормит всю семью.
В саду под пальмами бродили озабоченные поисками чего-нибудь съедобного куры.  В некотором отдалении от них разгуливал петух невиданных мне в России размеров — почти страус — с мускулистыми ногами, куцым хвостом и длинной шеей, которая заканчивалась павлиньей головкой и таким  коротким зубчатым гребнем, что я сначала приняла за его курицу. Но петух, созывая гарем, присел, вытянул шею, раскрыл клюв и издал такой мощный хриплый крик, который можно было сравнить с взмахом старинного сильно проржавевшего камбоджийского меча, что мы видели в музее.  Куры, которые по идее должны были затрепетать, услышав призыв своего повелителя, — даже не повернули головы. Рядом с ними поклевывал что-то на земле  привычный взору черно-красный петух с элегантной накидкой золотого шитья  (и передвигался он тоже — мелкими шажочками — как галантный кавалер при дворе Людовика).  Черно-красный  петух, явно дамский угодник, услышав ржавый крик, тоже присел, открыл клюв… но оттуда послышался лишь слабый шип, спущенной на ходу велосипедной шины. Должно быть, не осмелился подать голос в присутствии петушиного бэтмана.

Жена Кем Чеа  призвала нас к «столу» отведать фруктов  из своего сада. Видя, как мы неловко  принялись счищать кожуру с манго, сама взяла нож в руки.
Умение красиво разделывать фрукты — почти искусство, которое присуще восточным людям. Сколько раз в Таджикистане я завороженно следила за тем, как хозяин дома лишь слегка  надрезает грани граната. После чего плод с легким хрустом разламывался на аккуратные дольки.  Ядрышки, плотно притиснутые друг к другу, сияли рубиновым светом, как в лавке ювелиров. Ни одно из них не было повреждено, можно есть, не пачкая пальцы. И сколько раз я бесплодно пыталась найти заветную «точку сборки»… Но так и не освоила это искусство.  А с какой элегантностью в Таджикистане чистили яблоки или  груши?! Съесть их с кожурой, просто вгрызаясь в мякоть, — верх неприличия и невоспитанности, проявление дикости.
Кхмеры — при их изобилии фруктов, — тоже  выработали свои приемы.
Наша локсрей огибая лезвием ножа  большую косточку,  разделила манго на две «мисочки». Мякоть каждой из них она надрезала квадратами и выгнула горкой. Оставалось только поддевать чайной ложкой каждый квадратик и отправлять  в рот.
Желтый ананас лежал ажурными кружками.  Совершенно несъедобный по виду плод сиренево-фиолетового цвета с розовой мякотью  она разрезала на четыре дольки (прямо под ножом  он начинал источать белый сок) — его название так и переводится с кхмерского «молочный фрукт», — на вкус оказался  нежно-кисловатым.

Кем Чеа достал фотографии, завернутые в целлофановый пакет,  и показал нам «иркутскую историю», где кхмерские студенты — еще совсем молодые ребята — снимались на фоне общежития: серого четырехэтажного здания.
-- Холодно было, наверное? – меня удивило, что южане фотографировались без шапок, хотя снег уже лежал сугробами.
-- Ничего, мы скоро привыкли.
-- А как к вам относилось население? – допытывалась я.
-- Очень хорошо, -- улыбнулся Кем Чеа.
Повезло, что ему не довелось оказаться в нашей стране в последние годы, -- промелькнуло у меня в голове. Двадцать пять лет назад с этим вопросом дело обстояло иначе. Мы гордились тем, что выступаем в роли «старшего брата». Иностранцев  любили и опекали, как родных.
Потом пошли свадебные снимки. На одном из них жена подносила Кем Чеа зажженную спичку к сигарете.
-- Вы курите?
-- Нет. Это просто обычай такой. Жена показывает, что всегда будет ухаживать за мужем и выполнять все его просьбы.
Жена Кем Чеа осталась верна своему обещанию, данному на свадебной церемонии в сельском храме. 
На одной из фотографий – мать Кем Чеа незадолго до смерти: маленькая, худенькая старушка с таким же, как и у сына, улыбчивым лицом. Никогда не подумаешь, что она потеряла почти всю свою огромную семью.
— Жаль, что ей не довелось пожить в новом доме, — сказала я.
—Но она видела, что строительство уже заканчивается,  и радовалась, что мы будем жить хорошо.

Потом Кем Чеа вынул пособия и учебники, сохранившиеся у него со времен возвращения из Иркутска. Уголки многих из них успели съесть термиты.
-- Вообще-то это неплохие пособия, -- заметила Ирина, пролистав их.
Но Кем Чеа попросил прислать новые (что Ирина и сделала, как только мы вернулись в Москву, благо выдалась оказия).  Я попыталась остановить ее: «Ты ведь сама говорила, что у него неплохие пособия…».  «Все, кто учит язык, — ответила Ирина, — не могут избавиться от иллюзии, что вот появиться какой-то необыкновенный учебник, и они сразу заговорят без ошибок…»

-- В Камбодже много людей, которые учились в России, — продолжала переводить Ирина. —  Многие из них стали большими чиновниками, заняли довольно высокие посты, стали ведущими политическими деятелями. Мы часто встречаемся либо в Русском культурном центре, либо в русском ресторане «Ирина». Поем русские песни, которые выучили, когда учились. Язык им пока применять негде: русских специалистов нет.  Но память еще жива. Все очень тепло вспоминают студенческие годы, хотя они проходили в суровых студеных зимах Воронежа, Иркутска и других городов.  Все хотят, чтобы шире развивались отношения между нашими странами. Жаль, что на долгий срок все оборвалось.
 -- А еще я мечтаю, что скоро смогу  работать гидом в Ангкоре, — застенчиво признался Кем Чеа.

Мы действительно встречали немало русских туристов в Ангкоре.  Их не так много, но все же какое-то количество имеется.  Правда… Мне  вспомнилась сцена в ресторане, куда мы пришли посмотреть выступление кхмерского танцевального ансамбля. Когда «кхмерский балет» впервые приехал в 1908 году на гастроли во Францию, завороженный  необычным, изысканным зрелищем, Огюст Роден ездил следом за ними по всей стране…
Во время правления Пол Пота погибли многие исполнители и преподаватели. После окончания гражданской войны  надо было начинать практически с нуля (нулевой год!). Но все-таки нашлись те, кто сохранил знание и навыки. И мы  узнали, что можно без особого труда попасть на выступление ансамбля в Сиемреапе.
Сцена занимала левую часть просторного ресторана, где посетители, вместе с билетом, получали  возможность набрать еды со шведского стола и, уже по желанию,  заказать выпивку.
За соседним  столом места заняли русские туристы.  Две семейные пары. Один из них был одет совершенно невообразимо: в клетчатых просторных штанах и голубой рубашке в цветочек. Второй выглядел рядом с ним почти английским джентельменом – джинсы и светлая в «птичках» рубашка навыпуск.
Они заказали красное французское вино (в Камбодже — бывшей колонии — и по сей день продается очень много сортов настоящего французского вина) и  почти сразу же начали возмущаться, что вино слишком кислое. Официантка по их требованию принесла сахар.
— Сухое вино очень вредно для сердца, — авторитетно заявила жена «джентельмена».
Фруктовый салат они тоже дружно осудили:
—  Папайя, как мыло, — брезгливо проговорила жена «клетчато-цветастого».
Плод, который назывался «чешуя дракона» -- розовато-белая мякоть с маковой россыпью чуть похрустывающих на зубах косточек,  — показался им «безвкусным».
Мы  надеялись, что наши соседи угомонятся, когда начнется представление. Но не тут-то было.
Когда вышли девушки в ярких красочных костюмах и начался танец-пантомима с плавными, округлыми движениями рук,  «клетчато-цветастый» мельком бросив взгляд на сцену, с видом знатока заявил:
-- Им ломают руки и ноги с детства, чтобы они стали более гибкими, -- и  отвернулся,  продолжая обсуждение более животрепещущих вопросов: что они пили в Испании и что ели в Италии. Только время от времени они  искоса посматривали на сцену, чтобы отпустить очередное замечание:
-- А это баба танцует или мужик?
 -- Ты  что, грудь у нее не видишь? – усмехнулся «клетчато-цветастый».
В какой-то момент жена «джентельмена» прервалась на полуслове и замолчала, глядя прямо перед собой, не в силах осознать, действительно ли она видит то, что видит – не обманывает ли ее зрение.
На столе перед ее тарелкой сидела лягушка. Она вспрыгнула на стол и  так мягко приземлилась на скатерть, – будто явилась ниоткуда.
-- Да это же лягушка?! --  воскликнул «клетчато-цветастый» так громко, что все сидевшие за соседними столами, невольно повернули голову.
 --Лягушка! – снова повторил он уже более радостно и возбужденно,  и от всей души захохотал.
Небольшая темно-зеленая лягушка сидела совершенно неподвижно,  только бока ее слегка подрагивали. Жена «джентльмена», громыхнув стулом,  вскочила и отодвинулась,
-- Ты же хотела попробовать лягушку, -- продолжал хохотать, вытирая слезы салфеткой,  «клечато-цветастый». –  Вот они тебе сейчас ее поймают и зажарят.
Он схватил вилку и ткнул ею в лягушку. Та, увернувшись,  перепрыгнула к другой тарелке и, не дожидаясь второго гарпунного удара, спрыгнула на пол и исчезла.
«Клетчато-цветастый», кажется,  был разочарован: столь неожиданное и поистине яркое представление закончилось так же быстро, как и началось.
 Как-то у нас в гостях (дело было в Душанбе) оказался мальчик из далекого горного кишлака. Он впервые увидел телевизор и, вполне естественно,  тотчас прильнул к экрану.  Кажется,  шла передача о международных событиях, я не запомнила,  помню только, что мне в тот момент ужасно захотелось увидеть все это его глазами. Мальчик сидел неподвижно,  и на лице его не отражалось ничего:  он просто не мог понять, что там происходит. И вдруг в камеру оператора, снимавшего новости, попала собака. Самая обычная собака, что трусила по улице рядом с толпой демонстрантов, выкрикивавших лозунги. Вот тут мальчик страшно оживился, обрадовался и закричал по-таджикски, обращаясь к отцу:
--Кучук! Ана-диди! Кучук!  (Собака! Смотри, собака!)

Вот также почти по-детски радостно возликовал клетчато-цветастый при виде лягушки.
А на сцене танцовщица играла с кристаллом, который ей подарили Боги, а за ней охотился демон,  припрыгивая в такт ударам барабана («рассказ» о том,  как появились гром и молния).
Осознав, что теперь они вряд ли вряд увидят что-то поистине примечательное, наши соседи, не дожидаясь конца, поднялись,  бесцеремонно двигая стульями,  и направились к выходу, не заботясь о том, что могут кому-то помешать.
 Боюсь, что чистый, тонкий Кем Чеа с его романтическими воспоминаниями и представлениями о культуре России, будет сильно озадачен при встрече с такой породой русских. В конце 80-х в Иркутске ему не доводилось встречать подобных им.   


— Когда у меня  появилась идея возобновить занятия русским и набрать группу, знакомые пытались отговорить от этой затеи: «Русский сейчас не нужен, зачем бесполезно тратить время?» — продолжал тем временем Кем Чеа.  Большую часть разговора он вел по-кхмерски, но тут его снова охватило волнение,  и он торжественно закончил:
-- Я горджусь, что знаю рассен лэнгвидж! Я много знаю о русских писателях. У меня  было много книг, которые я мог читать. Сейчас буду еще.  В седуюсем году я буду гидом ва Сиемреап. Тюнпол - зелаю успеков!
Жена в очередной раз с восхищением посмотрела на него. Она очень надеялась, что знания мужа как-то помогут им достичь большего благосостояния.
Нам бы тоже хотелось.

— А знаешь, как переводится название деревеньки, куда мы ездили? — спросила Ирина, когда мы возвращались в Пномпень, подпрыгивая на заднем сидении мотоцикла.  — «Возрождение». Символично, да?

Ратанакири или путешествие в скафандре

— Ну а теперь  нам осталось только добраться до Ратанакири.
— К людоедам?— уточнила я, памятуя строки из путеводителя: «… там в некоторых  районах еще наблюдаются случаи каннибализма».
— У горных кхмеров свой язык, который остальные не понимают. Да и стиль жизни мало чем отличается жизни XV века…— мечтательно продолжала Ирина.
— Ну а людей-то едят?
— Посмотрим, — хмыкнула Ирина.
— Интересно, кто из нас им приглянется?
— Не думаю, что две дамы нашего возраста выглядят столь уж аппетитно.
— Если в ритуальных, а не кулинарных целях, сойдет. Ты же сама знаешь: даже дотронуться до чужестранца — уже означает позаимствовать часть его силы и могущества.  Ну а уж если закусить…  Кстати, а  почему ты не выбралась в Ратанакири, когда проходила здесь практику?  Все-таки у тебя тогда было больше возможностей.
— Ничего подобного. В те годы в горные районы добраться было очень трудно. В посольстве сразу сказали, чтобы я даже не заикалась об этой поездке. А когда я приехала сюда с делегацией – уже после Пол Пота, —  мою попытку снова пресекли: «Дороги разбитые, места пока остаются опасными…». Опять не удалось.

Только кое-где на темных улицах  светлячки витрин озаряли тротуары голубовато-неоновым светом. Машин не видно и не слышно.  Прохожих тоже. Непривычная пустота на улицах создавала ощущение, будто мы в каком-то другом городе. Мы ожидали, что без пятнадцати пять, когда таксист довез нас до турагентства, там уже будут толпиться остальные спутники. Но мы стояли в полном одиночестве…
 Без пяти пять мы начали тревожиться. Ирина еще раз внимательно прочла адрес на светящейся вывеске, сверила с адресом на билетах.
—Нет, улицу не перепутали… Что ж такое? Почему никого нет? Может,  позвоним?
Только она полезла в сумку за мобильником, как, лихо вывернув из-за угла, рядом с нами  остановился  новенький, чистенький микроавтобус. Передняя дверь распахнулась и оттуда вышел водитель. Молодой смуглый парень с по-детски растерянным выражением лица. Я бы даже сказала немного испуганным.
«Нет, — подумала я. — Это не наш. Слишком роскошный автомобиль. И внутри, опять же, никого. Видимо, парень что-то перепутал».
Ирина заговорила с ним,  объясняя, что мы уже начали волноваться. Какой-то момент водитель недоверчиво смотрел на нее, пока окончательно не осознал, что она говорит по-кхмерски, после чего бросился чуть ли не с распростертыми объятиями. В последнюю минуту его «объятия» обратились на два наших тощих рюкзака, которые он как пушинки забросил в машину.
— Говорит, очень беспокоился, что в поездке будут иностранцы. Он не знает ни английского, ни французского, — с легким смешком пояснила Ирина. — А сейчас мы заедем за семейством кхмеров, которые тоже купили путевку в Ратанакири.

 Семейство выкатилось на улицу, прощаясь с отъезжающими так, словно они расставались не на пять дней, а по крайней мере на полгода. Объятия, причитания, поцелуи… Мне казалось, что сейчас наш микроавтобус будет забит под завязку. Первым вошел глава семейства — невысокий, коренастый мужчина с жестким выражением лица. Окинув нас цепким взглядом, он только слегка кивнул и тут же отвернулся. Наверное, уже знал, что с ними поедут иностранцы, а значит — бестолковые, ничего не понимающие люди. Закинув нога на ногу, он принялся выбивать пальцами по спинке сиденья нетерпеливую дробь, явно не мог дождаться, когда войдут остальные и мы тронемся в путь.
— Спорим,  он из торговцев, — сказала я Ирине.  — И явно из демонов.
Самая распространенная скульптурная композиция по всей Камбодже — борьба богов и демонов. Они перетягивают — каждый на свою сторону — Мирового змея (нага). По ходу этого соперничества боги и демоны,  взбивая Мировой океан,   сотворили небесных апсар (танцовщиц),  землю и все ныне живущее на ней. Боги победили. И раздосадованные демоны стали мстить: именно они сеют вражду, смуту и войны между людьми, от них — природные катаклизмы: наводнения или засухи, болезни и несчастья. Причем, черты лица богов и демонов  ничем не отличаются друг от друга. Разница только в выражении.
Приглядываясь к нынешним кхмерам, я невольно начала делить их на те же самые группы: небожителей (с легкими, не покидающими их лица благожелательными улыбками)  и демонов  (сосредоточенных, суровых и раздраженных). Последних было очень-очень мало. Но именно поэтому они сразу бросались в глаза. 
Наш демон что-то коротко выкрикнул, явно поторапливая остальных,  и в автобус зашли его жена с сестрой (как мы потом выяснили) и их сын. Настоящий атлет: высокий, хорошо сложенный – из поколения «новых кхмеров». Он  явно немало времени проводил в спортивных залах. Когда через два дня водитель отвез нас к водопадам, парень с большой легкостью лазил по скалам, плавал в заводях и даже спас у нас на глазах тонущего в озере мальчика.
-- Этот из небожителей, — продолжила я свою классификацию.
— По кхмерскому двенадцатилетнему календарному циклу есть еще и разряд людей.
— Правда? Значит, я попала в самую точку? 
Легкая улыбка, промелькнувшая у жены и ее сестры, когда они посмотрели в нашу сторону и кивнули, — стали для меня основанием причислить их к классу «людей».
—  Есть только одно, «но», — заметила в ответ  Ирина. — Человек, который родился в год «демона» не может жениться на женщине из разряда «людей». Брак будет несчастливым.  Атарья (наставник при храме) отсоветует засылать сватов.
— А у демонов может родиться сын из мира богов?
— Все зависит только от того, в какой год двенадцатилетнего цикла родишься. Мы с тобой, кстати, по этому календарю попадаем в мир людей.
— Ну слава богу, что не демонов, — вздохнула я.

В нашем  роскошном микроавтобусе (как сказал водитель с гордостью: «Мерседес-бенц!») с белыми кожаными сидениями, рассчитанном по крайней мере на одиннадцать человек, осталось масса свободных мест. Можно было лечь на три последних сиденья и поспать, пока водитель мчался по пустым улицам, торопясь покинуть Пномпень до того, как образуются пробки.  Но  мы с Ириной, прильнув к окнам,  смотрели, как начинает рассеиваться предрассветный сумрак.
Промелькнула главная площадь какого-то небольшого городка. В ее центре стояли наивные раскрашенные скульптуры: колхозник и колхозница в национальной одежде, с  корзинами, серпами и пучком риса в руках. На площадях других городов по скульптурам  можно было угадать, чем, в основном, занимается местное население: рыбак и рыбачка со снастями и уловом, потом снова земледельцы… Иной раз дело ограничивалось каким-нибудь старичком — духом местности или крокодилом.
—Многие храмы в этих местах, как и в Пномпене, — бросила Ирина на ходу, —  посвящены крокодилу — покровителю местности.
— Полпотовец древних времен. Сначала сожрет  кого, а потом оказывает покровительство.
Чем дальше мы отъезжали от Пномпеня, тем чаще  на перекрестках дорог встречались плакаты, где люди сдавали в протянутые им навстречу руки, пистолеты и автоматы Калашникова.  Недавно закончившаяся гражданская война ощущалась здесь острее, чем в столице.

Через час микроавтобус уже стремительно мчался по хорошо асфальтированной дороге, мимо поселков и деревушек, мимо отдельных домиков на фламингово-перекрещенных стойках.  Пейзаж пока что оставался прежним и уже привычным (как быстро привыкаешь к другому пейзажу!):  ржавые рисовые поля, которые  кое-где сменялись зелеными чеками (где недавно посеяли рис сухого сезона), сахарные пальмы с чуть вытянутой кроной застыли в боевой стойке кобры с раздутым капюшоном. Коровы и буйволы паслись на  рисовых полях и, не сходя с места, заодно удобряли их. Нигде мы не видели и признаков пастуха. Вообще,  домашняя живность здесь ведет исключительно самостоятельный образ жизни.  Несколько раз через дорогу  пробегали громадные голенастые курицы с озабоченным видом кумушек, услышавших новую сплетню и сгоравших от нетерпения поделиться ею со своими соседками. При этом жилые строения виднелись где-то в отдалении, иной раз и не сразу заметишь.

Как только рассеялся предрассветный сумрак, во всех придорожных лавочках и небольших кафе начали разводить «костры горючие, закипели котлы кипучие»… это готовился знаменитый, не раз воспетый Ириной, кхмерский супчик.
– Многие завтракают по дороге на работу в излюбленных харчевенках. Хотя дома суп тоже готовят часто, и на на обед и на ужин. Но утренний супчик — это нечто!
      Нам как-то все не удавалось дорваться до него:  как правило, утро заставало в пути, как и на этот раз.
Но наши спутники были настроены иначе: свой утренний супчик они не собирались пропускать. Водитель остановился возле какого-то заведения, которое выглядело довольно опрятно.
Появление таких серьезных заказчиков официант ознаменовал тем, что, приняв заказ, по дороге на кухню, встал на стул, открыл замок и распахнул дверцы железного ящика, в котором скрывался…телевизор. Экран окрасился аквариумными красками, а потом проявилась певица, которая, прислонившись спиной к дереву,  нежно пела что-то трогательное про своего любимого. Даже по вот таким незатейливым эстрадным выступлениям можно видеть, насколько отличается темперамент индийцев от темперамента кхмеров. Индийские певцы уже давно пустились бы в пляс, ходили на головах, крутились колесом от переполнявшей их энергии. Кхмерские —на смену девушке появился парень —  исполняли что-то любовно-элегическое, двигались неторопливо и сдержанно.
Кхмеры очень музыкальный народ. Не раз нам доводилось наблюдать, как торговец, скучающий без покупателей, или моторикша, поджидавший прохожего, заводят песню и поют ее с таким чувством, будто перед ним стоит толпа слушателей.
-- Вот такими же нежными голосами они пели: «О собака, Пол Пот!» -- вспомнила Ирина поездку с делегацией советских специалистов. — «Собака» — самое страшное ругательство у кхмеров. А если добавить «бешеная», то ничего оскорбительнее уже придумать нельзя. 
— О, святая простота!

Наши спутники заказали суп на мясном бульоне. Мы выбрали рыбный и овощной.  Но все они были с лапшой. В бульон повар добавил какие-то травы, от него шел не очень привычный, но приятный запах.
 -- Супчик душевный, -- вздохнула Ирина, -- но это уже не тот, что я ела в студенческие годы.
-- Лапша другая, -- предположила я, вспомнив рассказ мужа, недавно вернувшегося из Таджикистана, где ему так и не удалось найти знаменитого лагмана, потому что лапшу давно заменила готовая китайская, которую просто высыпали из пакетов. Судя по всему, здесь произошло то же самое.
--Кто его знает, -- ответила Ирина. Она как всегда избегала окончательного суждения до тех пор, пока не появятся «достоверные доказательства». Вот что значит настоящий ученый, в отличие от меня – я сразу хваталась за первые попавшиеся свидетельства.
Суп подавали в мисках, которые в родном мне Таджикистане называют «коса». Полную «косу» ни мне, ни Ирине не удалось одолеть – порция была слишком большая. Кхмеры оставили  их пустыми,  и глава семейства назидательно заметил, обращаясь к нам:
--Кушать надо хорошо, будете здоровыми.
Вполне понятное убеждение людей после трудных лет гражданской войны, когда горстка риса могла спасти человека от голодной смерти.
Моя преподавательница зарубежной литературы  Ася Григорьевна Гордон, пережившая  ленинградскую блокаду, рассказывала, что очень долго после войны, прошло уже лет пять, а то и больше, не могла заснуть,  если ей по каким-то причинам  не удавалось спрятать под подушку кусок хлеба.  Тогда она тихонько поднималась, шла на кухню, отрезала горбушку, и,  вдыхая теплый сытный  уже сам по себе запах,  погружалась в крепкий сон.
Мы с Ириной снова припали к окнам, в ожидании, когда же долинный пейзаж сменится горным. Но мимо нас по-прежнему проносились  поля, буйволы, сахарные пальмы…
Солнце скользило по рисовым полям, перескакивая из одного залитого водой участка в другой, словно желая омолодиться.
Когда отступает первое ощущение экзотики, сельские виды: чеки рисовых полей с мягко выделенными перемычками между участками,  ананасово-панковские пучки крон сахарных пальм, —  начинаешь воспринимать как нечто безыскусное.
— Когда вернешься, прочитай статью Олега Шумакова, тогда поймешь, что такое камбоджийское поле, — посоветовала мне Ирина.
Что я и сделала. И решила, что самое  верное дело — просто процитировать эту «песнь песней» простому крестьянину.
 «На самом деле тема камбоджийского сельского ландшафта также неисчерпаема как и система джунглей и, наверное, не менее интересна.  Каждый год на этих же самых полях сажают рис и каждый год снимают урожай..  И так в течение, как минимум, пятнадцати веков! Как же почва не истощается, как она может оставаться плодородной и по сей день?!
Только на первый, поверхностный взгляд,  система ведения хозяйства выглядит  бесхитростной. На самом деле она чрезвычайно сложна. Поверхность пальмового ствола покрыта целыми зарослями папоротников и орхидей, где селятся древесные ящерицы. Нижние, отмирающие листья сахарной пальмы поникают и образуют довольно массивные скопления, которые становятся укрытием для птичьих гнезд и колоний летучих мышей. В чеках находят прибежище пресноводные крабы и креветки, рыбы, приспособленные к длительному пересыханию водоема, и амфибии, несколько видов водяных змей, впрочем, не опасных для человека, и водяные черепахи. Поросшие травой и кое-где бамбуком, дамбы и насыпи, разделяющие чеки, заселяют ящерицы, ужи, мыши и бамбуковые крысы. Причем, значительная часть животного населения оказывается, хотя и побочным, но все же используемым крестьянами продуктом поля.
Удобрение поступает на поля естественным образом. Так почва сохраняет свою плодородность. Голод возникал в отдельных районах Камбоджи только  в периоды войн  и политических кризисов, совпадавших по времени с катастрофическими засухами или наводнениями, но страна в целом никогда не знала голода.»
Убери один из элементов, и все сразу рухнет. Эта гармония воды, земли, растений и живности — «вечный двигатель»,  изобретенный камбоджийским крестьянином,  гений  которого сопоставим с гениальностью безвестных архитекторов, что воздвигли столь же гармоничный мир Ангора.  Только те мастера из-за невостребованности  исчезли бесследно. А камбоджийский крестьянин продолжает свое незаметное дело, сохраняя все навыки мастерства, полученные от предков.

В двенадцать часов водитель зарулил  в какой-то небольшой сад, ворота в который с витым железным  узором, похожим на русское «ох-хо-хо-ох», — стояли распахнутыми.
Мы решили, что это просто остановка, чтобы водитель мог передохнуть немного, но не тут-то было. Оказалось,  по расписанию предстоит «второй завтрак».
Наши спутники заказали мясо косули и мясо дикого кабана. Когда все это принесли (вместе с выпавшими на нашу долю рыбой и тушеными овощами),  мы с Ириной выдохнули: «ох-хо-хо-ох!» — и переглянулись.  Второй ланч, который подали в саду, в любом московском ресторане обошелся бы намного дороже, чем вся наша поездка.
Красно-бордовые куски косули заполнили одно большое блюдо. Темно-коричневые (кабана) — другое.
Рыбу пекли целиком, не вычистив внутренностей. Ирина  вяло ковырнула кусочек и обнаружила, что желчь, когда официант разрезал рыбу  ножом,  растеклась,  окрасив ярко-желтым цветом белое мясо, из-за чего оно сильно горчило. Тушеные овощи повар только слегка прихватил, — как я люблю. Но порция оказалась слишком велика. Нам не удалось с ней справиться.
Покончив с косулей и кабанятиной, наши спутники приступили к овощам и рыбине. Глава семейства первым делом ткнул вилкой в желчный пузырь и с аппетитом умял его к немалому нашему изумлению. С не меньшим аппетитом они поглощали и сиреневато-розовые червячки кишок. 
— Кхмеры любят потроха и всякие внутренности – это я еще помню…
— …со студенческих времен, -- закончила я машинально.
-- Я слышала, — осторожно начала Ирина, обращаясь к водителю, —  что на косуль запрещена охота…
 -- Да, -- охотно подхватил глава семейства эту тему, ничуть не смутившись. – На косуль и оленей нельзя охотиться. Но если заплатишь деньги, то … -- и тут он с большим воодушевлением стал рассказывать, что в заповеднике Кирирум, куда он ездил накануне,  поймали большую обезьяну. И  съели.  Он очень сожалел, что не поспел к этому пиршеству (вне всякого сомнения, запретному).
После его красочного описания, как надо есть мозг и как его вынимают из черепной коробки обезьяны,  «случаи ритуального людоедства», которыми  путеводитель заманивал туристов в горные районы Ратанакири, -- как-то сразу поблекли.
-- Чем, собственно, поедание человекообразной обезьяны отличается от людоедства? – закончив переводить, заметила Ирина, с трудом сдерживаясь от того, чтобы не передернуть плечами.
-- А я почему-то всегда вспоминаю про блюдо из язычков жаворонков, что подавались в московских ресторанах. И пытаюсь представить, заказывал ли их когда-нибудь Шаляпин или, скажем, Собинов. Все-таки коллеги в какой-то степени. Это почти то же самое, что заказывать руки пианиста или скрипача.
Видя, что мы не притронулись к «зверским» блюдам, жена «демона» мягко пожурила нас:
-- Кушать надо много, будете здоровыми.

Хорошо асфальтированную дорогу сменила укатанная грунтовая.  Мелкие камушки гравия дробно застучали по днищу микроавтобуса, выбивая какой-то особый дорожный ритм, который менялся в зависимости от скорости.
Дорога шла вдоль Меконга, следуя прихотливым извивам русла. По обеим сторонам дороги тянулись домики на сваях и снова повседневная жизнь,  как везде в Камбодже,  – протекала на виду у всех. Почти у каждого дома какая-то лавочка. Промелькнула стойка с пластмассовыми бутылками из-под кока-колы – в них наливали бензин для заправки мотоциклов.  Дальше — колеса  для мопедов. Но больше всего было наскоро сбитых прилавков, где – как по всем российским дорогам, -- продавались какие-то домашние «заготовки». Как и у нас, торговля  приносила «живые деньги», служила серьезным подспорьем для выживания семейства. Поэтому для тех, кто жил вдоль дороги —  это было  настоящим благом. Им не приходилось тратить деньги на бензин, чтобы вывозить готовый товар.  Большое преимущество  перед теми,  чьи участки находись вдали от этой транспортной артерии.

Наши спутники вскоре попросили водителя остановиться возле лавочек одной из деревенек. Мы тоже вышли — просто для того, чтобы размяться. Семейство, вернувшись в машину, тут же приступило к пробам и, конечно,  принялось угощать нас.
На следующей остановке мы с Ириной тоже вынуждены были купить местные деликатесы,  чтобы  наши спутники не волновались, что мы погибнем с голоду.
— Что это? — спросила я, вертя в руках палку тростника.
— Говорят, там внутри копченый рис.
Мы отломили кончик.  По вкусу копченый рис напоминал жареный каштан. В другое время, наверное, мы смогли бы оценить его по достоинству. Но сейчас в рот уже не лезло ничего. Потом мы все это благополучно раздали вместе с захваченными с собой конфетами, местной ребятне. Уж они-то не чинились.

 После очередного поворота открылась площадка для стоянки, где самые удобные места – в тени под деревьями – заняли несколько автомобилей и мотоциклов. Оттуда вели ступеньки на огороженную площадку с видом на Меконг.
В сухой сезон река мельчает, обнажая острова по ходу своего течения, однако, обтекая их, Меконг легко поводит  мускулами своего могучего тела, и сразу становится понятно, что с ним шутки плохи. Недаром  в старинных преданиях говорится, что это Великий Наг ринулся с заснеженных вершин Гималаев вниз, чтобы добраться до океана. Так появился Меконг, который питает своими водами несколько государств.
С площадки можно было разглядеть другой берег, поросший деревьями.  Воды реки струились неторопливо, задавая ритм всему. Также неторопливо двигались остроносые рыбачьи лодки.
 Минут через пять, когда я уже успела отснять несколько кадров, к нам  подошел смотритель в форме и о чем-то заговорил с Ириной.  Я услышала знакомое «тхлай ман?» («сколько стоит»)  и повернулась в их сторону.
— Что он говорит?
— Говорит, что для иностранцев вход на смотровую площадку платный.
— А рядом можно снимать бесплатно?
—Да.
— Что же он сразу не предупредил?
— Потому и не предупредил, — едко усмехнулась Ирина. — Сюда приезжают посмотреть на речных дельфинов.
-- Вот оно что! – протянула я.  Путеводитель и в самом деле обещал  встречу с уникальными  пресноводными дельфинами, но я не ожидала, что редких животных можно будет наблюдать просто так, по пути, а не в каком-то особенном месте закрытого заповедника.
— И сколько стоит вход?
— Десять долларов!
— Сдохнуть можно…
Наш водитель,  заметивший смотрителя рядом с нами, поспешил на помощь, и принялся горячо убеждать его в чем-то. Водителю  даже пришлось куда-то звонить, вести переговоры, после чего смотритель оставил нас в покое. Видимо,   посещение «смотровой площадки» входило в оплату путевки.
Мы с Ириной, не сговариваясь,  пришли к одному и тому же: раз уж водитель сэкономил нам эти деньги, --  пусть они ему и достанутся. Так решился вопрос о вознаграждении, что нам не так просто удавалось определить: много платить – вроде бы играешь роль богатых американцев, мало – проявлять жлобство. А тут все решилось само собой. Кстати, семейство кхмеров, как мы заметили в конце поездки, заплатило ему примерно столько же, сколько и мы.
Дельфины, за которых, собственно, взималась плата,  не казали своих забавных «кувшинообразных» носов (по этому поводу в сборнике кхмерских сказов приводится история про девушку, которая в отчаянии надела на себя кувшин и бросилась в воду, естественно, превратившись в того самого пресноводного дельфина, что сейчас занесен в книгу исчезающих видов). Они не торопились ублажать всех желающих и начинали свои игры у островов  обычно где-то после четырех вечера. А сейчас у них тоже была сиеста – послеобеденный отдых.
На плакатах, что высились на стойках перед смотровой площадкой,  –  самодеятельный художник изобразил ярко синих дельфинов, которые зарываются носами в какие-то мутноватые тряпочки.  Это был призыв-предупреждение  не кидать в воду целлофановые пакеты, из-за которых  гибнут любопытные животные.
Водитель, выждав положенное по программе время,  завел мотор,  и  мы покатил дальше. Наши спутники снова просили притормозить,  при виде очередного деревенского деликатеса: то завернутые «кубиком» в зеленые листья  тростника (самое распространенное упаковочное средство в Камбодже) кусочки вяленой рыбы,  то вареную кукурузу, то что-то еще, чего мы даже не отваживались пробовать.
Списывать такой аппетит на трудные годы войны было бы  явной натяжкой. На самом деле,  не случайно все какие-то важные события и семейной,  и общественной жизни во все времена и у всех народов неизменно отмечались обедами, пиршествами, трапезами, возлияниями:  «мед-пиво пил»! И по каждому случаю полагались  свои блюда: для радостных событий -- одни, для печальных – другие. Чтобы случившееся осталось в памяти – закрепилось «вкусовыми» ощущениями. Закатить «пир на весь мир» —  означало надолго оставить  зарубку.
Отметить чем-то съедобным пребывание в каком-то месте — привычка с детства. Взять те же походы в кино… Они ведь тоже   сопровождались  покупкой дешевых буфетных коржиков. Их душистый запах, как я теперь понимаю, отдававший содой,  и пощипывающий нёбо лимонад, -- соединились в нечто единое с просмотренными тогда  фильмами  «Великий воин Албании Скандербек», «Седьмое путешествия Синбада-морехода» или «Бродяга». А выход в театр на «Волшебную лампу Алладина» или «Аленький цветочек» связан со вкусом более дорогого угощения —  сначала похрустывающих на зубах, а потом  нежно тающих вафель. Городской парк —  это дешевый приторно-сладкий вкус ваты или огненных «петушков».
Новый год для нас навсегда будет хранить вкус тройки мандаринов, вложенных в подарочный набор, ядовито-желтой начинки «Цитрона» с таким же едким вкусом и такую незабываемую повидловую начинку «Фруктово-ягодных» конфет в липких обертках,  заполнявших большую часть набора, которые успевали измазать и скорлупки грецких орехов.
Кулинария — такая же часть общей культуры, как  музыка, литература, архитектура…  Перестройкой в нашей стране запахло уже тогда, когда впервые появилась, кроме единой, общей для всей «Книги о вкусной и здоровой пище», — кулинарная книга  Похлебкина, столь отличающаяся  от рекомендованного государством меню.
Что же говорить о нынешнем времени? Выпустить свою собственную кулинарную книгу полагается всякому, кто хочет закрепить свой  имидж. Это означает, что слава и известность достигли той величины, при которой то, что ты ешь и как ты ешь, становится значимым и для всех остальных.
И не случайно, конечно, всякая духовная практика начинается с ограничений в еде.   
Мы, с Ириной не аскеты. Но в дороге, независимо друг от друга, придерживались правила: не пить и  не есть, чтобы избежать связанных с этим хлопот. Правда, тем самым лишаешь себя возможности познакомиться со всеми сторонами жизни. В этот раз мы нарушили неписанную заповедь.  За что были вознаграждены.
Посетив известное заведение при дорожном кафе «Куриное яйцо» (так назывался и ручей,  протекавший мимо),  Ирина с научной добросовестностью пересказала мне содержание инструкции на кхмерском языке, которая была прикреплена к дверце.
 Инструкции гласила:
1. Когда войдете, смойте толчок из ковшика (во всех туалетах есть забетонированный бассейн (или бочка в худшем случае) с пластиковым ковшиком.
2. После этого «подверните ноги».
3. Когда справите нужду, надо зачерпнуть ковшиком воду и подмыться.
4. Категорически запрещается пользоваться: кукурузными початками, листьями деревьев, камнями или бумагой.
5. Смойте все, что «оставили после себя» из ковшика.
6. После этого выходите.
Надо сказать, что все заведения в Камбодже, предназначенные для того, чтобы «подвернуть ноги»,  исключительно чистые. Даже в самых захудалых поселочках и деревушках, где при виде перекошенной деревянной дверцы, меня охватывали самые дурные предчувствия,  – внутри все сияло чистотой. Традиция сливать за собой из ковшичка оказалась намного эффективнее, чем современные сантехнические устройства.
Единственным местом, где, «подвернув ноги»,   можно было безнаказанно воспользоваться кукурузным початком, листьями или камнями, --  стал просто навес какого-то хлипкого сооружения, похожего на шалашик сторожа, где водитель сделал остановку по просьбе наших спутников.
Огородик упирался своим концом в лесную чащу, откуда несло запахом гари. И чем дальше мы ехали, тем все отчетливее ощущался запах.  Постепенно нас с обеих сторон окружил тлеющий, горящий или уже догоревший лес. Время от времени посреди пожарища промелькивали громадные почерневшие стволы, с которыми огонь так и не смог справиться.  Их искореженные ветви, поднятые вверх, взывали к отмщению.
-- Подсечно-огневое земледелие, --  проговорила Ирина машинально, поясняя происходящее.
--Но ведь они поджигают такие могучие деревья! Как не жалко? Спилили бы сначала….
-- Потому что это и дает нужное удобрение.
Кора серого пепла вдоль дороги покрывала участки земли, даже не давая угаснуть голубовато-красным язычкам пламени, лениво жевавшим выгоревшую на солнце траву.  Мимо нас промелькнул домик на спичечных ножках, на ступеньках которого сидел хозяин, невозмутимо смотревший куда-то вдаль, а  рядом с его наф-нафовским сооружением стелился дым от подступавшего пожарища.
-- Как он не боится, что и дом тоже сгорит? – невольно ахнула я.
-- А что ему стоит выстроить такой же? Забей четыре палки по углам,  положили настил и сплети навес из тростника. Вот тебе и дом. А строительного материала, как сама видишь, сколько угодно.
Чем дальше мы ехали, тем больше деревьев окружали дорогу, тем гуще становилась дымовая завеса. Словно прошла бомбежка.
Я не нашла у Олега Шумакова пояснение, насколько рациональным можно считать  такое ведение хозяйства. И по сей день остаюсь в неведении. Но зрелище, конечно, устрашающее.

Свернув с  главной дороги на проселочную — такую же грунтовую, но поуже, — водитель поехал по туго сплетенной косичке следа промчавшегося не так давно мотоцикла, которая привела нас точнехонько во двор храма. Он ничем не напоминал мощные каменные громады Ангкора.  Храм выглядел легким и воздушным,  благодаря высоким стройным колоннам, что обрамляли выложенную мрамором террасу вокруг прямоугольного центрального помещения, где и проходила служба. Наши спутницы  устремились внутрь, чтобы совершить молитву и сделать нужные подношения.
— Здесь,  в ступе заложена одна из подлинных буддийский реликвий — то ли волос Будды, то ли кусочек его зуба, — бросила Ирина и добавила. — Боюсь, что кощунствую, но если сложить вместе все реликвии, заложенные во все ступы, что находятся на территориях, где в свое время был распространен буддизм и где он по сей день остается государственной религией, то  получится великан с  тройным рядом зубов,  ногтями как у динозавра и волосами как у мамонта…

 Мы вошли следом за нашими спутниками и остановились,  разглядывая росписи  на стенах: главным героем их выступал зубастый крокодил. К нам тотчас устремился один из служителей, предлагая брошюрку, в которой рассказывалась легенда, связанная с названием храма.
—  Когда-то в этих местах жил послушник, который узнал от своего наставника, как можно произнести соответствующее заклинание и обернуться крокодилом.  Чтобы он мог вернуться в свое прежнее состояние, другие монахи должны были его три раз стукнуть коромыслом, — листая брюшюрку, переводила Ирина. —  В первый раз опыт прошел удачно. Второй раз – тоже, хотя послушнику удалось превратиться в довольно большого крокодила. Но на третий раз экспериментатор  увлекся и превратился в такого огромного крокодила, что  монахи  испугались и не рискнули приблизиться к нему с коромыслом. Наставник задержался в пути и не поспел к тому сроку, когда  обратное возвращение еще могло свершиться. Пришлось  послушнику остаться  крокодилом. Он  верно служил своему наставнику и перевозил его через реку. Но однажды  другой, настоящий крокодил, который  не знал наставлений Будды, вздумал сожрать наставника. Пришлось монаху-крокодилу вступить в схватку с кровожадным противником. А чтобы наставник случайно не пострадал, послушник проглотил его. Битва шла три дня и три ночи. И когда она закончилась, оказалось, что наставник успел «перевариться». Огорченный монах-крокодил с горя умер, -- вот суть этой истории, — закрыв брошюрку, сказала Ирина. — Честно признаться, не могу понять, какую мораль могут извлечь прихожане? Не превращаться в крокодила, пока наставник в отъезде?
Когда я слышу вопрос, даже риторический, во мне срабатывает «эдипов комплекс»:  немедленно дать ответ на загадку, даже если ответ придется «подогнать». И я быстро слепила объяснение, не имеющее никаких достоверных подтверждений:
-- Потому что на одну историю – из тех отдаленных времен, когда, как ты сказала, крокодилам поклонялись,  когда они были тотемами, -- накладывается  другая уже буддийская, чтобы приспособить ее к новому учению, потом добавляется следующий слой. Но ведь прихожане храма не пытаются искать в ней логику. Какой-то архетипический смысл до них доходит. Знаешь, как раньше для расшифровки  беспорядочного набора слов накладывалась сетка, и текст сразу становился внятным. У нас такой сетки нет, вот рассказ и кажется нам бессмысленным.
Знаешь, Ирина скептически хмыкнула.

Спутницы продолжали молиться,  и мы вышли на террасу.  Под навесом рядом с храмом,  толпились люди. Оттуда-то и доносилась громкая музыка, которую мы слышали еще внутри храма.
 Я спустилась вниз,  и увидела лежавшую на циновках молодую женщину в желтой пижаме в мелкий голубой цветочек (самый распространенный вид одежды в Камбодже, даже по центральным улицам Пномпеня многие расхаживали в таких пижамах).  Женщина несколько раз резко и пронзительно закричала. Музыка вдруг как-то сразу стихла.  Стоявшие рядом наклонились, помогая ей сесть. А она продолжала что-то резко вскрикивать, разбрасывая руки и ноги. Я решила, что это больная, которую привели лечить, и отошла в сторону.
Тут ко мне подошла пожилая кхмерка, прижала руки к груди и подняла их вверх, объясняя смысл происходящего:  женщина вошла в транс и общается с богом. 
Контакт состоялся. Молодую женщину с помутившимся взглядом,  поддерживая под руку, повели по открытой террасе вокруг храма.  Она останавливалась, выкрикивая что-то, неверными движениями втыкала подсунутые ей зажженные ароматические палочки, снова что-то выкрикивала и, ведомая, спутницей,  переходила к следующему алтарику.
У позолоченной невысокой  ступы (с подлинной реликвией) стояла, то прячась за нее, то выдвигаясь вперед,   маленькая девочка со слезами на глазах – испуганная и растерянная.  Она  смотрела на это действие и тщетно звала кого-то. Мне почему-то показалось, что это дочь той, что впала в транс. Должно быть, девочка впервые видела  мать в таком состоянии, и это пугало ее.
Каким образом молодую женщину вывели из транса,  мы не увидели (наверно положили под тем же навесом и дали поспать). Наши спутники уже заняли свои места в автобусе. Мы  вынуждены были последовать за ними.
-- В общем, эта молодая женщина, -- начала Ирина, пересказывая то, что узнала от  прихожанок и что помнила по этнографическим сборникам, --  из тех, что называют «рупа»--  – своего рода посредники между миром людей и «миром духов». Должна сказать тебе, что к ним  относятся с  большим уважением.  Раньше таких было много, в любой деревенской общине всегда находилось несколько человек. Но в этой общине она осталась одна. Что она выкрикивает – никто уже понять не может.  Прежде существовали  «толмачи», которые переводили ее фразы.  Сейчас это рассматривают просто как нужное для благосостояния  района действие.
        Местная Сивилла разбрасывала слова, которые «легкий ветер, сбив гурьбою развеивал» в разные стороны:  смысл прорицаний оставался недоступным.

Наконец мы миновали горящие леса. Гравий перестал стучать о днище.  Дорога стала более ухабистой. За каждым промчавшимся мимо мотоциклистом, как за веретеном,  тянулась крутая спираль оранжевой пыли. Она постепенно распутывалась, расплывалась, пока не превращалось в маревое облако, в которое время от времени нырял наш микроавтобус.  Несмотря на кондиционер, я невольно начинала ощущать знакомый по Таджикистану  сухой запах пыли.
Все вокруг: дома, деревья, кустарники – даже на расстоянии метров двадцати от дороги,  – покрывал толстый оранжевый слой пыли.  Промелькнула, сидевшая  у дверей дома  девочка с рыжими волосами. Она даже не пыталась стряхнуть пыль. Что толку? Проедет следующий автомобиль или мотоциклист, и облако снова окутает ее.
Оранжевое небо, оранжевые деревья, крыши и изгороди, оранжевые леса …  Ощущение безмятежного счастья они не рождали.

Таким же оранжевым оказался и Ратанакири: небольшой, но разбросанный городок с одно-двух этажными зданиями.  Только отели поднимались уже на три-четыре этажа.
Машин здесь было мало.  Столь привычные моторикши отсутствовали — пока некого возить. По просторным незаасфальтированным  улицам проносились в основном мотоциклисты. И, конечно, пыль за ними клубилась будь здоров.
Промелькнула парочка туристов. Но это были единичные вкрапления. Привычного хода жизни они особенно не нарушали.
Наш водитель медленно и с торжественным видом, будто мы прибыли на парад,  совершил проезд по недавно сданному «аэропорту» (это входило в программу тура): поле с колючками по краям, в которых запутались съежившиеся на солнце медузообразные тушки старых целлофановых пакетов, и будка, рядом с которой  повис «сачок». Представляю, что творилось в городе, сколько тут толпилось детишек и взрослых, когда совершил посадку первый самолетик.
А потом мы съехали к озеру, что раскинулось возле городка. Водитель с не  покидавшей его лица добродушной улыбкой,  опять очень  торжественно начал излагать связанную с ним легенду. Конечно же,  в озере водился свой «лох-несский» дракон, который — а больше  некому! — утащил в воду влюбленных, которые пришли посидеть на берегу. Остался только шарфик, который расстелила девушка.  Отсюда пошло и название Озеро Шарф. Иногда этого змея видят, но не часто, — добавил водитель,  на всякий случай, видимо, чтобы мы не потребовали тут же предъявить обитателя глубин.
Пока водитель излагал нам таинственную историю исчезновения влюбленных, к берегу на двух мотоциклах  подъехали девочки  (на каждом — это уж точно—  уместилось больше трех!). Они  расстелили злополучный шарфик и начали раскладывать нехитрое угощение. Присутствие страшного монстра их как-то особенно не беспокоило. Закончив приготовления, они хором запели «Хэппи бёздэй ту ю-ю-ю-ю!» Виновнице торжества вложили  в рот какую-то сладость. Чтобы  день запомнился  сладким и веселым — днем свободы от взрослых, приобщением к новому «хэппи», на американский манер.

Непередаваемое ощущение — сверкающих камней в лавочках на оранжевых улицах.
— Ратанкири так и переводится «Драгоценная гора». Здесь испокон веков  добывали сапфиры, аметисты,  топазы…
— Я где-то  прочитала, что камни в шапке Мономаха – ведут свое происхождение отсюда.
— Бог его знает, — отозвалась Ирина.
На всех улицах располагались – иногда на расстоянии двух-трех шагов друг от друга --  хорошо отделанные магазины и небольшие лавочки, где выставлялись на продажу камни, иной раз такого размера, что никакая шапка Мономаха была бы не в состоянии выдержать их вес. Сверкающие и блистающие всеми гранями камни можно было пустить на украшение трона или в качестве набалдашника  для царского скипетра.
Путеводитель предупреждал туристов, задумавших совершить покупку,  чтобы они не увлекались: на таможне могут не пропустить, если покупка окажется слишком большой. Насколько велик должен быть аметист или топаз, чтобы новоявленного владельца задержали на таможне, мы не догадались выяснить.
 Подходишь выбрать какое-нибудь изделие местных мастеров: скромный сувенир в подарок друзьям и знакомым, — и  рядом с резными тыквочками, деревянными лягушками и прочими поделками, в наскоро застекленных и грубо обструганных витринах,  лежат  сверкающие голубые кристаллы, про которые продавцы, в ответ на вопрос: «А это что?», — отвечают просто и незатейливо: «камни Ратанакири».  Настоящий «блистающий мир».
Несмотря на свои сокровища,  городок выглядел довольно скромно. Конечно, человек, у которого на огороде  «вылез» кристалл и который продаст его владельцу лавочки, получит намного меньше, чем выручит ювелир, отшлифовавший или огранивший камень. А что говорить о перекупщиках?!  Так что местному люду достаются крохи. Как всегда. И нам ли удивляться и качать головами,  когда доходы от нефтяных рек, газа и  прочих даров природы  обогащают отнюдь не те народы, что живут на территории нашей собственной родины.

Отель скромного городка встретил нас мраморным вестибюлем. По обеим сторонам стояли деревянные стулья с резными спинками, креслами и деревянными «диванами», если их так можно назвать. Это были не просто стулья или столы. Это были чугунно-неподъемные произведения монументального искусства. Новенькие, глянцево-красные они выглядели так, будто их только что  залили свежей кровью убитой косули.
Из  такого же — драгоценных пород красного дерева — сделаны перила лестницы, что вела наверх, шкатулки для салфеток (уронишь нечаянно на ногу — перелом обеспечен)  и выставленные для продажи резные деревянные фигуры. В основном, – головы оленей с остолбеневшим взглядом стеклянных глаз, словно они только что увидели охотника. Эти головы, видимо, вешали на стену те, кому не удалось добыть настоящую косулю.
      Передвинуть в номере стул с одного места на другое — на это требовалось серьезное усилие. А чтобы сдвинуть хотя бы на миллиметр кресло — об этом и мечтать не приходилось. Монументальные  столы и стулья — почти Ангкор Ват в масштабах квартиры.
На стене комнаты, за спинками тронно-величественных стульев  висели,  распечатанные на принтере и приклеенные скотчем,  инструкции: «Пожалуйста, будьте так любезны, не выбрасывайте «хвостики от сигарет» (окурки)  и мусор через окно, не варите в комнате еду». А также: «Запрещается вносить в  комнату все виды оружия и наркотики».
— А куда же девать оружие? Оставлять в вестибюле что ли?

На следующий день водитель завез нас в мастерскую, владелец которой торговал мебелью. Свежеосвежеванные туши диванов, кресел и комодов окружали нас со всех сторон. Глава семейства, закинув нога за ногу и выбивая беспокойную дробь, принялся выспрашивать, что, сколько стоит. Видимо, прикидывал: выгодно ли купить здесь и продать в Пномпене или овчинка выделки не стоит.
Когда глава семейства закончил, мы с Ириной попробовали получить ответ на мучивший нас вопрос: зачем нужны такие громадные столешницы? Из одной можно сделать по крайней мере три – четыре, а на самом деле — пять, — примеривалась я.
 Про стулья и говорить нечего. За такие стулья надо хвататься во время цунами или залезать под них во время землетрясений. Вот только ни того, ни другого в Камбодже не случается.
— Я слышала,  что запрещено рубить большие деревья? — предельно деликатно начала Ирина.
—  Да, нельзя вырубать деревья, -- согласился владелец магазина.
— Государство правильно запрещает,  –  подхватил глава семейства и  тут же добавил,  – но кхмеры любят прочные, основательные вещи. У меня дома  такая же мебель.
«Такая же мебель», как мы потом не раз убеждалась, стояла во всех уважающих себя отелях Пномпеня а, если точнее, по всей стране. И  каждое семейство, которое достигло определенного положения, в доказательство своей состоятельности тотчас приобретало тронный набор.
— Сколько может просуществовать мода на такую мебель? — воскликнула я. — «Икея» и сюда доберется (наверное,  в этот день владельцам «Икеи» икнулось не один раз). Их дети начнут покупать новую, и выкинут все эти громадины на помойку.
— Ха! — иронически отозвалась Ирина. — Во времена моего студенчества  была мода точно на такую же. Не думаю, что в ближайшее время что-то изменится.
Сдохнуть можно! Чугунно-неподъемные столы и стулья, диваны и кресла выступали оплотом незыблемости, служили  воплощение прочности и надежности? Своего рода залогом бессмертия. Но поди ж ты… Многие столы и стулья, наверное, пережили своих владельцев во времена Пол Пота.  А иллюзия, что добротный стул может служить защитой от всех невзгод и напастей, осталась.
Ну а если сделать шажок в сторону? Разве  не точно также,  покупая книги дочери, я пребывала в полной уверенности, что их будут листать внуки, а может быть и правнуки, как моя дочь брала «Остров сокровищ» или Марк Твена из дедушкиной библиотеки. Где они теперь эти полки, заставленные с таким трудом добытыми томиками? Остались в брошенной душанбинской квартире. Хорошо, если нашлись те, кому они пригодятся.
Ощущение того, что мир вовсе не так незыблем и неизменен, как казалось нам,  — чувство, с которым растет новое поколение. Нам пришлось учиться ему заново. И до сих пор из-под завалов рухнувшей империи раздаются стоны погребенных заживо.

В последний день, по совету водителя — прежде чем с утра тронуться в горную деревушку, — мы разменяли деньги, и с пачкой, в которой лежали бумажки по сто риелей, заняли свои места. Снова ухабистая дорога, оранжевой марево, что поднималось за нами, заросли и поворот, который закончился поляной посреди деревянных строений: домики на сваях стояли полукругом, окаймляя площадку в центре, по которой бродили свиньи, куры и собаки. Детишки, конечно, тут же высыпали на улицу, но не приставали, не требовали денег,  дожидались, когда туристы закончат осмотр.
Деревенька мало чем напоминала «культурную деревню» горных кхмеров, которую  мы видели в Сиенреапе. Там молодые мускулистые ребята в набедренных повязках, бодро и весело исполняли народные танцы на площадке, которую окружали черепа животных на столбах. Нарядные девушки в национальных костюмах занимались  рукоделием, которое продавались в соседнем киоске.
Эта подлинная деревушка выглядело менее живописной. Взрослое население выглядывало из окон, устраивалось на ступеньках. Одеты они были не в традиционные национальные набедренные повязки. Женщины — в сампотах. Мужчины и дети — смесь кхмерского с американским (из китайско-вьетманских доморощенных мастерских).  Один старичок в вылинявших шортах и в бейсболке с корзиной за плечами — местный Дерсу Узала — демонстративно сунул в рот узенькую трубочку и  принялся пускать дым,  уже зная, что мы сейчас начнем его фотографировать.
Мы смотрели на них, они — на нас.
Водитель показал  домик невесты,  где она садилась на крылечке и выбирала себе жениха из тех молодых людей, что проходили мимо.
—  Право выбора оставалось за ней. Очень демократично. Западные феминистки в начале века были бы потрясены. Но считалось неприличным, если шлепанцы парня оказывались у лесенки  до того, как начинает смеркаться. После 4-х – нормально.
      В некотором отдалении от деревни стоял «мужской дом» на высоких сваях.
 — Там юноши оставались на какое-то время, проходили инициацию и после этого выходили полноценными мужчинами.
Между двумя крышами огромный паук растянул паутину и поджидал свою добычу. В Пномпене на набережной продавали жареных пауков. Одного такого, что висел здесь, наверное,  хватило бы на целый обед.
Раздав детям приготовленные заранее риели — они подходили без криков, без суеты, — почти степенно, насколько это могут делать дети, — мы с Ириной следом за нашими спутниками вернулись  к автобусу. И пока водитель выруливал на более укатанную дорогу, сидели молча,  немного подавленные: видеть, как медленно угасает привычная жизнь людей, которые изо всех сил пытаются сохранить то, чем жили их предки, все равно,  что присутствовать при агонии живого существа.
Чистенький  туристический автобус с белыми кожаными сидениями, кондиционером, с мини-холодильником для питьевой воды позволял путешествовать с максимальными удобствами.  Именно эти удобства и вызывали наибольшее чувство  неловкости и чувства вины перед этими людьми, на которых  всей своей тяжелой поступью обрушилась цивилизация ХХ1 века. Если бы мы добрались сюда на попутках в облаке оранжевой пыли, наверное, чувство неловкости не было бы таким острым.  Во всяком случае,  хотя бы некоторая затрата сил и тот ущерб, который приходится терпеть в пути, служили бы относительным оправданием (весьма сомнительным)  того, что ты  явился — «не запылился!». В этот раз мы, как  инопланетяне, бросив мимолетный взгляд на быт деревенских жителей, вернулись в свой НЛО марки «Мерседес-бенц». Путешествие в скафандре.
Хотя наш личный подвиг, конечно,  не замедлил бы  поступь времени. Оно все равно вершит свое дело: сминает культуру народов  все быстрее и быстрее, словно несущаяся с горы лавина.
Вот я и пережила вполне полпотовское желание «остановить мгновение», задержать жизнь людей  в 15 веке, даже не спрашивая, а чего они сами-то хотят. А они, наверняка, хотели оседлать мотоциклы и добираться на них хотя бы Ратанакири, да от мобильников не откажутся и от того, чтобы их дети  научились пользоваться компьютерами. Одним словом, всего того, что несет с собой каннибальская цивилизация.
Обыденное существование в Камбодже не требует непосильного труда.  Оно оставляет много времени для размышления. Но оно же ведет к расслаблению. Только мощный вызов цивилизации заставляет встряхнуться от векового оцепенения, предпринять какие большие, чем обычно, усилия…
Но, может быть, вместе с  новоявленным «хэппи»  в  здешних краях перестанут отстреливать косуль, и они будет мирно бродить в границах государственных заповедников. Никто не посмеет покуситься на обезьяну и ковыряться в ее черепе. Не будут истошно выть бензопилы, вгрызаясь  безжалостными зубьями в могучее тело вековечных деревьев, чтобы превратить их в окровавленные туши столов или кресел…
И то хлеб.

На обратном пути перед нашим микроавтобусом то и дело возникали мотоциклисты, груженые всякой снедью. Одного из них водителю никак не удавалось обогнать. И мы наблюдали, как связанные «букетом», смирились со своей участью черные куры, безжизненно мотавшие головами с налитыми красными гребешками, почти чиркая ими по дороге. Над ними  восседали белые утки. Ноги у них тоже были связаны. Но они все-таки  имели возможность время от времени, поклевывать товарок  и переругиваться из-за тесноты и неудобства. Закончив выяснять между собой отношения, они с некоторых любопытством взирали на проезжающие мимо автомобили, не подозревая, что их ждет впереди.  А впереди их ждал Китайский Новый год.
— Везут в Пномпень, к праздничному столу, — пояснил нам глава семейства, окидывая оценивающим взглядом уток, как он осматривал столы и стулья.
Должно быть, он быстренько подсчитал в уме затраты, что-то коротко бросил водителю, и тот послушно притормозил возле небольшого рынка очередного провинциального городка.  Глава семейства вскоре вернулся с громадными рыбинами и кусками мяса. Наверное, браконьерского. В Пномпене это будет стоить намного дороже.  Новый год полагается хорошо встретить: много съесть, чтобы быть здоровым.

Улица Советская к океану нас ведет…
 
Нет сомнений, что в какой-то прошлой жизни я точно была обезьяной. И тот панический ужас, который они испытывают при виде змеи, вспыхивает во мне даже когда попадаются фотографии в научно-популярных журналах. Никакого вреда ни эфа, ни гюрза на снимке мне точно не может причинить, но я не в силах задержать взгляд, чтобы получше рассмотреть узор на коже.
Вот почему  я не без внутреннего трепета вошла в ресторан Николая Дорошенко в прибрежном городке Сиануквиль. Название «Снейк-хаус» не сулило  ничего хорошего. Еще когда мы шли, я все думала: ну чтобы ему не отгородить участок  и развести каких-то редких четвероногих — пушистых и ласковых?! Нет, змеи!  Даже при мысли об этом, я начинала чувствовать, как деревенеют ноги.
Огромный просторный зал ресторана под навесом  овевал со всех сторон легкий ветерок. Плетеные столы и стулья стояли на довольно большом расстоянии друг от друга, чтобы посетители не мешали друг другу.
Сухие лианы «обвивали» стойки. В просторном вольере слева от входа мы увидели огромного белого пугая и сразу устремились к нему. Остановившись рядом,  мы принялись его рассматривать, приговаривая что-то умилительное. Дескать, какой красавец! Он вывернув голову окинул нас презрительным взглядом и вдруг рявкнул на своем языке не требующем перевода: «Ну что уставились? Попугая не видели, что ли? Дурак, конечно, потому что попался. Но на самом деле еще неизвестно, кто из нас больше дурак. Я по крайней мере занимаюсь делом. А вы что тут торчите?!»— и, вцепившись  в разлохмаченный толстый белый канат, он, помогая себе таким же кривым крепким клювом, принялся взбираться вверх.
Мы, пристыженные, послушно отошли к  огромному с высокими бортиками бассейну, который расстилался посреди ресторана.  Из воды торчали прихотливо разбросанные по дну морские валуны, поросшими водорослями. Медленно шевеля плавниками,  плавали довольно крупные рыбины. При желании, тут вполне хватило места поплавать и посетителям ресторана.
«А вдруг у Николая есть  водяные змеи?» — я тотчас отшатнулась от бассейна и двинулась следом за Ириной к столику в углу походкой Каменного гостя.
Здесь было так уютно, что хотелось только одного: замереть и не двигаться. Но ведь я пришла не для того, чтобы наслаждаться прохладой. Надо же осмотреть владения.
Тоненькая, изящная кхмерка-официантка (она же и гид одновременно), мило и нежно улыбаясь, приняла заказ и пригласила идти за ней. Высокие  стеклянные пирамиды аквариумов  для змей стояли в соседнем зале (поменьше, поуютнее)  и на тенистых дорожках сада, окружавшего ресторан.
Ирина,  наклоняясь поближе,  пыталась разобрать на прикрепленной внизу табличке латинское и кхмерское название, потом пытливо смотрела, как  изумрудно-зеленого цвета змея медленно перетекала с одной ветки на другую, а я, стиснув зубы, бросила короткий мимолетный взгляд, чтобы потом иметь право сказать: длинный потек берлинской лазури! А в следующем аквариуме  — «пестрая лента» — наверное, на такую устроил охоту Шерлок Холмс. Черно-красная…  Эта песчано-серого цвета с блестками… Нет! Это я уже не могу выдержать.  А впереди еще три? Нет, пять  аквариумов!… В общем, честно признаюсь, я успела разглядеть не так уж много. Все силы уходили на то, чтобы подавить желание вскочить если не на стол, то на ближайший стул, а еще лучше — встать на ходули — и в три шага миновать  все пространство. 
Наконец,  девушка-официантка повела нас по заасфальтированной дорожке, что вела в ту сторону, где обитали крокодилы. Дорожку окружали пальмы всех видов и форм: кудрявые, веерообразные, с кружевным узором и  с листьями, будто нарезанными узкими полосками. Отодвигая от лица ветку, нависшую над головой, я, не заметив того, наступила на  шланг, протянутый поперек дорожки.  Почувствовав под ногой нечто округлое и упругое,  я, к своему стыду,  не смогла сдержать сдавленного вопля ужаса и взвилась вверх.  Струя воды, вырвавшись из шланга, обдала корни куста, а потом снова зажурчала тихой струйкой.
Сколько раз бывало в детстве карандаш преподавателя останавливался против моей фамилии,  как раз в тот день, когда накануне в руках оказался  долгожданный  «Наследник из Калькутты» (или другая столь же востребованная книга), а назавтра его надо было отдать следующему страждущему…  О каких уроках, о каких домашних заданиях могла идти речь?! Но за все надо платить. И медленно поднимаясь из-за парты, я думала: ну почему я не могу как барышни 19 века взять и хлопнуться в обморок?! Бац! И никакой тебе ответственности. Здесь, в ресторане Николая Дорошенко я как никогда была близка к исполнению своей заветной мечты.   
Официантка без улыбки, с сочувствием посмотрела на меня.
-- Я тоже в первое время боялась, — призналась она. — Некоторые девушки, что работали до меня, не выдерживали и уходили. А я стала смотреть, как ухаживают за змеями, как  бросают еду, как убирают за ними, как чистят аквариум, — и постепенно привыкла.
--А кого-нибудь хоть раз укусили?
--Нет. Здесь даже крокодилы не кусаются. Уборщики махнут им веником, и они переползают на другое место.
Девушка приехала сюда в Сианкувиль по объявлению, которое ей попалось на глаза в Пномпене. Николай Дорошенко снимает комнату для нее и второй такой же, приехавшей поработать сюда, девушки. Сам платит за квартиру. Они очень довольны условиями.
По ее описаниям  Николай Дорошенко выглядел заботливым к своим сотрудникам  человеком. Что, конечно, нас с Ириной порадовало:
— Старый новый русский.

Тенистая асфальтовая дорожка привели к площадке над бассейном, где внизу,  у самой кромки воды совершенно неподвижно лежали штук пять крокодилов, словно высеченных из серого шероховатого камня небрежным мастером, который даже не удосужился смахнуть крошку после завершения работы. И только два отчетливых влажных отпечатка, повторявших очертания— лапы, морда-хвост, —свидетельствовали о том, что некоторые из них способны двигаться и только что снова нырнули в воду.
-- Кто-нибудь их посетителей заказывает мясо крокодилов?
-- Случается. Но готовят из тех, что берут на специальной ферме. Эти только для красоты.
Куда уж красивее!
Мы возвращались  к своему столику по другой  не менее тенистой дорожке, где тоже стояли аквариумы со змеями.  Бросая быстрые косые взгляды на коряги, где дремали столь малоприятные мне создания, я старалась поскорее добраться до ступенек, что вели под навес ресторана.
-- Да, впечатляет, -- проговорила Ирина.
-- Еще как! – согласилась я, устраиваясь в плетеном кресле  и переводя дух.
И тут раздался вопль сорвавшегося с трапеции акробата. Мы с Ириной одновременно вздрогнули и обернулись: белый попугай, добравшись по измочаленному канату до подставки внизу, потоптался, расправил крылья, снова пронзительно  завопил и с видом Сизифа принялся карабкаться вверх.

К нам подошла жена Николая – Елена: невысокая стройная молодая женщина со светлыми волосами:
 -- Столько всяких дел накопилось, -- извинилась она за задержку. – Мы  с мужем уезжали в Пномпень. Три дня отсутствовали. Сейчас надо продукты разобрать…
-- Я слышала, что вы из Ташкента, -- начала я.
-- Да. Николай там работал герпетологом. После перестройки лаборатория закрылась. Приехали в Москву. Я как-то прижилась. А ему Москва пришлась не по душе. И когда  предложили поехать в Камбоджу – начала действовать комиссия  по охране животных от ООН,  — он сразу согласился. Пробыл здесь несколько месяцев и написал: «Я нашел вторую родину. Приезжайте. Вас ждет вилла на берегу океана».
Наш сын Тарас как раз закончил школу. Надо было принимать решение. И я выбрала мужа. Вы бы видели эту «виллу»!  Когда мы приехали,  я чуть не разрыдалась: домик на сваях посреди болота. Избушка на курьих ножках. После дождя к нему было не пробраться. Воды нет, электричество с перебоями. Да вот – посмотрите сами , -- она махнула рукой в сторону фотографии.
Действительно, типичный кхмерский домик  с переплетением тростниковых свай  посреди грязного болотца.
-- Представить, что здесь будет через несколько лет… -- покачали мы головами.
-- Все своими руками Николай делал. Сын, конечно, помогал. Осушили участок. Сад начали разбивать. Спуск от дороги выкладывали… А вот, кстати,  и он. Так что я оставлю вас, -- закончила Елена.
Высокий, худощавый, загорелый с голубыми живыми глазами, Николай смотрел на нас с обреченным видом. Отвечать на  вопросы, которые он уже выслушал не один десяток раз, ему явно не очень-то хотелось.
-- Нам не повезло,  мы приехали как раз в тот день, когда вы уехали в Пномпень, -- начала я.
На самом деле, за эти дни мы кое-что узнали о Николае от местного населения. Все как один отзывались о нем почти одними и теми же словами: «Очень добрый и очень хороший человек. Помогает всем людям, спасает тех, кого укусили змеи».
-- Зато нам успели рассказать, как вы помогаете укушенным.
Это была «его тема».  Николай сразу оживился: 
-- В Ташкенте была одна из лучших лабораторий по выработке сыворотки. Работали на примитивном оборудовании. Когда приезжала какая-нибудь иностранная делегация, сотрудники кидались красить, чистить, блистить,  – сами знаете, как в те годы бывало. Но толку-то! Оборудование могло устрашить кого угодно, таким оно было допотопным. Иностранцы не могли поверить, что мы на таких аппаратах  таких результатов добиваемся. Считали, что подделываем данные. Но сыворотка-то оказывала действие. И еще какое — была намного действеннее, чем в странах с  суперсовременным оборудованием. Потому что наши работали на энтузиазме. Азарт был. Спортивный интерес. После перестройки лабораторию перестали финансировать. Все люди разбрелись кто куда. Таких специалистов – уникальных – потеряли, -- он вздохнул. – Меня вообще-то отец хотел направить по своим стопам. И я поехал в Ленинград поступать на художника. А в результате сдал документы на биофак. Мне попался вопрос о варанах. А я их наблюдал с самого детства. Знал  повадки: когда они весной выползают, когда брачный сезон начинается, как происходят битвы между самцами. Говорил чуть не полчаса. Меня приняли по результатам собеседования. После окончания звали в аспирантуру. Но Ленинград с его низким серым небом, пронзительно-холодной зимой… ну никак меня не привлекал. Я привык к азиатскому солнцу, поэтому вернулся в Ташкент. Очень долго гордился, что я единственный – неукушенный герпетолог. Но однажды меня все-таки цапнула змея – из-за того, что  боялся ее слишком сильно придавить. — Он засмеялся. – Но это, как я понимаю, к делу не относится.
-- А где же вы сейчас берете сыворотку, чтобы лечить людей?
-- Покупаю в Таиланде. Больше всего несчастных случаев выпадает на сезон дождей --  до ста-ста пятидесяти человек принимаю. А надо знать камбоджийцев. Они приезжают целыми семьями.  Пока сыворотка подействует, пока больной придет в себя, -- родственники все при нем. Им надо где-то останавливаться, не на улице же спать?! Пришлось выстроить «приемный покой». 
-- Но чтобы вы могли  заниматься благотворительностью…
-- Это не благотворительность, -- отмахнулся Николай.
 --  Называйте это как хотите, но чтобы позволить себе такую возможность, надо было сначала развернуться. «Хижину дяди Тома» превратить в такой ресторан…
-- Потому что правительство не душит налогами, -- объяснил он. – Дают возможность предпринимателям встать на ноги. В Москве у меня даже близко не получилось бы. Приехал сюда – и снова  сияющие улыбки, ни зла, ни раздражения… Солнце. Море. Змеи!  И  религия у них радостная, веселая. Что справляют: рождение, свадьбу, похороны – не сразу отличишь.  Здесь тысячи возможностей. Масса того, что можно сделать, начать с нуля,  потому что особых бюрократических препон никто не ставит. Конечно, какие-то бумаги надо заполнить, упрямство какого-то чиновника преодолеть, но это ни в какое сравнение не идет с тем, что тогда творилось в России. Как сейчас, не знаю. Но, думаю, мало что изменилось.  Здесь не глушат мелкого предпринимателя . Дают возможность развить свое дело, чтобы человек не прибегал ко  всяким хитроумным махинациям, на которые далеко не все способны, даже если есть деловая хватка. Когда сам начинал, думал, что можно сделать так, чтобы не было похоже на других. Ну а поскольку моя первая профессия —  герпетолог, подумал: надо, чтобы люди начали ценить красоту природу. Поняли, что змей можно не только есть, но и любоваться ими. Чтобы их перестали так бездумно уничтожать. А ведь у каждой из них свои повадки, свой характер. Вот я смотрю и вижу— эта умница, все очень быстро соображает, но недоверчивая. А эта — хитрюга. Та — ленивая, осторожная... Каждая — неповторимая личность…  Всю коллекцию составлял сам и поначалу ухаживал тоже сам. Но столько дел и обязанностей! Пришлось брать помощника. Парень оказался хорошо обучаемый. Быстро все усвоил. Теперь я за своих питомцев спокоен. Только поздороваться прихожу.
Сначала к нам в ресторан,  – а цены мы назначали очень скромные, -- приходили иностранцы, которые приезжали, чтобы побаловаться дешевыми и доступными наркотиками. Мы с ними совершенно измучились. И тогда мне посоветовали: «Николай, поднимай цены, если хочешь отсеять сомнительную публику!»  Сейчас сюда такие не заглядывают. Но мы уже  не ограничиваемся только рестораном. На все задуманные проекты просто жизни не хватит —  столько здесь возможностей! Только прикладывай руки. Сюда сейчас устремилось много русских, которые хотят открыть дело. Я помогаю, чем могу: ищу какую-то изюминку и готов вкладывать деньги в любое начинание. Главное, чтобы было интересно, по-новому, не как у других.
Пока я работал в комиссии по охране животных – и до сих пор бы занимался этой темой, но потом финансирование прекратилось,  — все уголки Камбоджи объездил, знаю ее как свои пять пальцев. Ну и, конечно, язык успел выучить… Для меня Камбоджа стала второй родиной. Когда я приехал и увидел, какие доброжелательные, улыбчивые люди кхмеры, --  понял – здесь я снова буду чувствовать себя как в Узбекистане.  Боюсь, что не смогу вам объяснить…

Примерно те же самые слова я услышала и от Ирины — владелицы одноименного ресторана в Пномпене, где любят собираться те, — «место встречи изменить нельзя»,  —  кто когда-то учился в России. Ресторан убран в русском стиле: ложки, матрешки, вышивки, сарафан… Плакаты шестидесятых-семидесятых  годов: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы!» (Сейчас никого не надо уговаривать поесть крабов).
— В Ташкенте мы оказались, потому что отец был военным, — говорила Ирина.-- А военные место службы сами не выбирают. Куда пришлют, там и будешь жить. Я родилась в Ташкенте. Закончила, как и моя мама,  пединститут.  Работала, не подозревая ничего худого. Но вот грянула перестройка. И все  русские, рожденные за пределами России,  оказались брошенными.  Пришла  в один прекрасный день в институт, а там висит объявление, что я должна вести занятия на узбекском языке. А ведь это не общение на бытовом уровне. За один день  не освоишь...  Без работы родной и любимый  Ташкент стал совсем не тем, что был раньше.  Куда деваться? В Россию перебраться труднее, чем в Америку. Оформить гражданство невероятно сложно. Пройти все эти бюрократические препоны нам с мужем не удалось. Так и живем до сих пор без российского гражданства. И, боюсь, уже никогда его не получим. С каждым годом становится все труднее и труднее.
В тот момент, когда мы были в полной растерянности, Николай рассказал про свой опыт жизни в Камбодже: «Поехали, не пожалеете!» И мы в самом деле ни разу не пожалели.  После Москвы прилетели в Пномпень — и уже в аэропорту почувствовали, что растут крылья. Родная атмосфера. Улыбающиеся лица, веселый взгляд, улыбки, теплота, сердечность – все то, к чему с детства привыкла в родном Ташкенте. Мы поняли, что выживем. А ведь у них только что закончилась гражданская война! Трудностей хватало. И все равно они не утратили своей доброжелательности.
Со временем открыли русский ресторан. Сказать, что процветаем, не можем. Но и не бедствуем. Жаль, конечно, что потеряли свою профессию.  До сих пор мне очень трудно одно: брать деньги. Будь моя воля — приглашала бы людей просто в гости и угощала вкусными блюдами, как это бывало в Ташкенте.  А во всем остальном… Главного, чего хотели, достигли   — выучили дочь. Она получила хорошее образование. Закончила институт в  столице Малайзии. Сейчас поступила учиться дальше – что-то вроде нашей аспирантуры.
За рабочую визу мы платим 300 долларов в год — такую сумму можно осилить.  Так что гражданство у нас осталось узбекское. А что касается пенсии, социальной защиты, то и местное населении государственной заботой пока еще не балуют.  Мы очень благодарны Камбодже, что нашли здесь вторую родину. Люди здесь удивительные. И какие бы трудности мы ни переживали, всегда находились те, кто протягивал руку помощи.  Если будете про нас писать, обязательно повторите: Россия для нас оказалась мачехой. А Камбоджа — матерью.
И еще тогда я мысленно прокрутила разговор с  кхмеркой Сокха Рытхи,  с которой встретилась в Москве перед отъездом в Камбоджу. У нее были такие же черты лица, что я увидела потом на скульптурах в Байоне: прямая линия бровей, четко очерченные губы, вот только они не изгибались в улыбке. И  взгляд совсем иной… Печальный и загнанный .  Сокха Рытхи приехала в Москву по официальному приглашению нашего правительства  — после освобождения Пномпеня.
— Приехала в феврале  и через месяц родила здесь  сына.
— Холодно было?
— Узасно! — покачала она головой и улыбнулась почти забытой кхмерской улыбкой. — Но потом привыкла.
Только обустроились, как грянула перестройка.
— Мне сказали: вот вам деньги на билет, возвращайтесь. Но я не одна. Муж, дети. Сын учится. Ему надо заканчивать школу. Все-таки для него Россия уже стала родиной.  Родственники моего мужа бежали при Пол Поте через Таиланд и уехали в Америку. Они уже давно получили гражданство. А нам до сих пор не удается. Когда потеряли работу, стали думать, что делать?  Решили открыть ресторан кхмерской кухни. Наши блюда нравились, появились постоянные клиенты. Но в последние годы стало все труднее и труднее. Нет гражданства — нельзя держать ресторан. Когда забирают паспорт на перерегистрацию — его держат несколько месяцев. Никакой официальной бумаги не дают.  Я боюсь выйти на улицу, потому что один раз вышла в магазин, меня схватили и отвели в «обезьянник». Узас!
— Но вы знаете, что даже русские, которые родились за пределами России, тоже не могут получить гражданство, — бестактно сказала я, будто чужие беды могут служить опорой.
— Знаю, — печально кивнула Сокха Рытхе. — Мы теперь нигде.
Вот как получается: люди, которых Россия оттолкнула, обрели в Камбодже вторую родину. А те, кто приехал сюда по приглашению, за эти больше чем двадцать лет жизни, пережив вместе с нами и разруху и голодные годы, так и не смогли ощутить себя хотя бы в малейшей степени защищенными.  Сколько же должен вынести человек, сколько еще перестрадать, чтобы мы его признали своим?
Этот разговор с Сокха Рытхе невольно припомнился и сейчас, когда слушала Николая Дорошенко.

-- Сама родилась в Таджикистане, так что очень хорошо понимаю, о чем идет речь, — ответила я.
Николай  обрадовано вскинул голову и посмотрел, как смотрят на своего человека:
--  Тогда вы знаете, что в Средней Азии совершенно другие отношения. Поймите меня правильно: я не хочу говорить, где хуже, где лучше. Просто я привык к этому. В Москве все время чувствовал себя не в своей тарелке. Сюда приехал – будто вернулся домой.  Одно обидно: Россия не осознает, насколько важно ее присутствие в этом районе. Камбоджийцы питают искреннюю благодарность к нашей стране за помощь, которую она оказывала в свое время. Но потом Россия забыла о всех странах, где когда-то добилась авторитета. И теперь надо бы  восстановить свой статус. Но делается это очень вяло.  Приезжайте в любой район – в любом муниципальном учреждении есть чиновник, который в свое время учился в России. Они уже отчасти забыли русский язык, но начинаешь говорить с ними, и вдруг выясняется, что они связаны с нашей страной давними узами. Многие из наших выпускников добились высоких постов. И это надо использовать. Мы как всегда многое упускаем. Жаль!  Недавно в администрации Сиануквиля  подняли вопрос о том, чтобы переименовать улицу Советская.  Никому из посольства до этого дела нет. Пришлось мне самому составить соответствующее письмо, заплатить нужную сумму только для того, чтобы старое название сохранили. Пусть Советская. Пусть в такой форме наше присутствие все же будет ощущаться. А чтобы появилась еще и  Российская улица, --  уже от нашего правительства зависит.
Наш разговор постоянно прерывали телефонные звонки. Николай отвечал то на кхмерском, то на английском, то на русском. Мимо несколько раз нетерпеливо проходили люди, явно дожидаясь, когда Николай освободится. Да и он сам, чувствовалось, думал о том, что пора заканчивать.

Покинув прохладный тенистый  «Снейк-хаус», мы вышли на Советскую улицу, по которой спустились к океану с чувством неожиданно нахлынувшей легкой грустью, вызванной тем, что в последний день перед отъездом особенно отчетливо понимаешь: каким бы переполненным впечатлениями ты ни уезжал, -- все равно остается еще больше того, что не успел осознать, впитать и запомнить.
Мы долго шли по пляжу.  Теплая шелковистая океанская вода стреножила ноги. Пенная оборка прибоя таяла в песке. Часа через полтора такой неторопливой ходьбы мы  добрались до мест, где не было ни пляжных зонтиков, ни шума скутеров, рассекавших волны. Бунгало с крышами из плетеных пальмовых листьев тоже остались далеко позади.  Мы шли в полном одиночестве.
Застывшее у самой кромки океана солнце, напоминало купальщика, на миг задумавшегося, стоит ли нырять сейчас или подождать еще немного. И, будто  приняв решение, мягко скользнуло вниз. И почти сразу же  песок и подступившие к нему деревья,  изменили цвет с мягко золотистого на синий. На небе выткался узор звезд.
Прощай, Камбоджа. Прощай, Ангкор с «загадочными улыбками» бодисаттв милосердия — Авалокишевары.
И все-таки основные впечатления от страны у меня оказались связанными не столько с уникальными памятниками архитектуры или красотами пейзажа, а  с людьми,  которые ее населяют. Пережив трагедию переворотов, смены власти, ужасы гражданской войны, тяготы, связанные с восстановлением страны после разрухи, они сумели сохранить присущую им теплоту, доброжелательность и поразительную терпимость. Вот это поистине чудо. Не та «знаменитая загадочная улыбка», которая застыла на каменных ликах,  высеченных более шести сот лет назад «неизвестным Микельанджело Востока». А та, что  неизменно озаряет лица людей, которые живут сейчас в наше – наверное,  далеко не самое лучшее время.