Раки

                Рассказ

      Громадная, поросшая по склонам редкой полынью,  тысячелетняя балка с мирно журчащим по самому дну ее, игриво петляющим среди невысоких камышей и острой осоки прозрачным родниковым ручейком, разделила наш небольшой хуторок, затерянный в широкой сальской степи, надвое. Ручеек этот, то почти пересыхая в июльский зной, то бурно наполняясь мартовскими талыми водами, многие годы стремился в большой колхозный пруд, устроенный  еще в хрущевское, полное народных надежд,  время. А когда ближе к апрелю эти воды уже шли на спад, мы, пацаны, бросив под разными предлогами занятия в школе, все пропадали в нашей балке, вылавливая в этом, враз расширившемся ручье, целыми  мешками вышедшего на нерест жирного прошлогоднего сазана. Кто перекрывал течение наспех сооруженным бреднем, а кто и просто – усевшись поперек и расставив свитер или рубашку, благо апрельское солнышко уже припекало вовсю… Азарт! Добытого нами сазана наши хуторяне потом сушили на теплом весеннем солнышке, развесив на грубой дратве под навесами летних кухонь почти в каждом дворе.
      Когда же медленно спадали прохладные вешние воды, образуя небольшие теплые запруды по всему течению ручья, в них ходуном начинал ходить  рак, такой же икристый и заманчивый, как и его предшественник сазан. Мы, ребятня, конечно же, не проходили мимо! Рака брали и раколовками, устанавливая их против течения, и хватками, сплетенными из простой оконной марли, и просто, голыми руками, расставляя изрезанные клешнями пятерни поперек ручья в самом узком месте. Рак, повинуясь своим природным законам, задерживался в верховьях нашего ручья подольше, чем рыба, в твердых глинистых бережках он начинал деловито обустраивать себе норы, не понимая, дурачок, что очень скоро, под все больше палящим солнышком, быстро обмелеет этот пресный ручей и их хлипкие жилища враз обнажатся и покроются вонючей тиной под победное кваканье исконной хозяйки этих мест – лягушки и тоскливый ночной шелест молодой осоки.
Мы  же, украдкой от матерей, тащили из дому в нашу балку кастрюльки, рвали на ближайших огородах укропчик, добывали кто- где соль, разжигали прямо на бережку, на молодой шелковой травке костерок и наши раки, с веселым перетреском, издавая необычайный аромат, варились в закопченной кастрюле, краснея и порой перекатываясь в мутной кипящей воде из того-же ручья. А мы дружно усаживались вокруг и, весело болтая, ждали тот момент, когда начнется наша трапеза. Боролись, играли в чехарду, карты, порой задирались и тут же по-детски наивно - мирились…
Вдоль балки, по самому ее верху тянулся ряд огородов, а за ними пристроились густо набеленные известкой, утопающие в вишневых садочках,  и небольшие домики наших хуторян. На центральной усадьбе колхоза, в соседнем хуторе, уже были добротные кирпичные казенные квартиры, со всеми удобствами, построенные колхозом, а у нас жили пока люди в том, что еще при Хрущеве сами и соорудили. Кто, вернувшись с войны и замесив саман, кто уже позже, купив в райцентре кирпич да шифер…
В одном из таких старых домиков, над самой нашей балкой с ручьем,  жил тогда в хуторе старый дед Васька, частенько прохаживался он, прихрамывая и опираясь на палку, вдоль течения ручья, подходил к нам, пацанам, занятым ловом сазанчиков, щурился на солнышке, кряхтел по-старчески, а было ему уже за восемьдесят, и подшучивал:
- А дэ будэ… моя уха, хлопци? Шо сь - ны бачу…
Он тихо садился на бережок, а ходил всегда и зиму и лето в начищенных кирзовых сапогах, стаскивал сапоги, разматывал портянки, грел под солнышком вечно мерзнущие свои желтые стариковские ступни, чуть шевеля скрюченными пальцами.
Мы, конечно, тут же наливали деду Ваське в ковшик горячую душистую уху и он, присаживаясь на одно колено, а другое у него с войны не сгибалось, медленно, покачивая белой головой своей, смакуя и наслаждаясь свежатинкой,  хлебал уху вместе с нами.
И все это действо, и было это очевидно, доставляло ему громадное удовольствие.
Один раз, когда сазан уже сошел пониже, в наполненный талой водой пруд, ухи у нас уже не было и мы варили оставшихся в теплых заводях раков (бери их голыми руками!) , как всегда, играя в чехарду и беззаботно дурачась на бережку. Мы уже тогда были подростками, летом работали в колхозе, вовсю курили, пряча где-нибудь в сарае случайно раздобытую пачку сигарет  и, если перепадало нам какое-никакое спиртное, то, дело понятное, прятали подальше свою комсомольскую совесть и - не отказывались. Кто-то невесть откуда притащил пару бутылок сухого болгарского вина и в тот день у нас был пир – горой.
-А дэ ж вона е, моя уха, хлопци?..
Дед Васька, как всегда, присел на бережок, слегка улыбаясь в свои белые, как лунь, усы.
Вован, великовозрастный детина под два метра, самый здоровый из нас, победно усмехнувшись, вынул из котла громадного дымящегося рака, налил стаканчик «Воеводского»  и картинно поднес деду под самый нос:
-Ну… Сегодня в меню нашего ресторана тока… раки, дедуся!
Тот вдруг побледнел, как-то сразу сник, часто-часто заморгал, опустил глаза и вдруг, бросив на берегу сапоги и размотанные свои портянки, тут же, как от какой-то нечистой силы, как от чумы или огня,  стал карабкаться наверх, в гору, что-то злобно бормоча себе под нос…
-Эге, - тихо присвистнул кто-то из пацанов, -гляди, как бабка Груня деда держит…Вино, и то ему нельзя.
 Больше он в нашей кампании никогда не появлялся.
А мы, пацаны… Посмеялись. Этот случай рассказали другим пацанам, да и позабыли тут же.
                Прошли-пролетели  годы. Мудрецы верно говорят: это минуты тянутся. Дни – проходят. А годы – летят! Пацаны выросли, расправили крылья да  и разлетелись кто куда.
     Я после школы со средним баллом аттестата четыре с половиной никуда не пошел учиться, ибо еще не толком определился, а решил поработать этот год до армии вместе с отцом на кашаре,  чабаном.
И выпало мне работать в паре с другим ветераном той войны, дедом Алешкой. Он, конечно, давно уже, лет пятнадцать как  был на пенсии, но еще был крепким стариком и еще ни в чем не уступал и работал наравне с молодыми мужиками:
-Пока роблю, пока и живу, Серега… Эх-хэ-хэ-э… А як пиду на… отдых, на другый дэнь и сдохну.
        Была поздняя осень. Маточные наши отары уже были на сносях, требовали особого ухода и глаза. После вечерней  управки, в мутных ноябрьских их сумерках, когда другие чабаны уезжали уже по домам, мы с дедом Алешкой в дежурке садились ужинать, потом долго смотрели телевизор, а посмотреть  в те времена было чего, часов так до одиннадцати, потом шли каждый в свой сарай  поглядеть на отару. Ну, мало ли что…
Я иной раз после тяжелого трудового дня лежал пластом и - вроде как ленился:
-Да че там ловить, в сарае? Дрыхнет она, отара…
-Не-е, -со строгим лицом многозначительно подымал большой палец дед Алешка, -ны скажы, Серега…А як там шо случилось? Може дэ… тлие пожар? Або… Кишка проскочила, та й подавылась отара?.. Ты ходыв, спросють? А ты скажишь: -ходыв!
И я, вслед за ним, так же сурово дымя сигареткой «Прима», молча шел, на ходу застегивая фуфайку под леденящим степным  ветерком, через пустырь летнего стойла в свой сарай, поглядеть на отару.
А уже заметно котная отара мирно дремала под тускло светящими фонарями, паруя да изредка блея и не обращая на меня никакого внимания.
Один раз мы разговорились, коротая долгую зимнюю ночь.
По телеку как раз прошел фильм Бондарчука-старшего «Они сражались за Родину».
Дед Алешка, кряхтя и отдуваясь, в своих неизменных черных «галифе»,  подходил после фильма к раскаленной плите, долго молча грел над нею большие щербатые ладони, ковырял окалину и, подсыпавши в нутро печи полведра «семечки», говорил тихо:
-Пид бомбамы… Про свою жинку думав. Про диток думав. А про партию… Чи я дурный… про такэ думать?
И опять долго молча курил перед узким поддувайлом печи.
   Я со смехом рассказал дуду Алешке, как мы, пацаны,  когда-то вспугнули деда Ваську, к тому времени уже покойного, стаканом вина  и как он, не оглядываясь, бежал от того вина наверх, в гору, по-молодецки, несмотря на увечную свою ногу…
Дед Алешка отнесся к моему рассказу спокойно и сразу не сказал ничего, только отвернулся к печи, над которой как раз курил и опять надолго замолчал.
А я уже было задремал на кровати под нудный гул протяжного осеннего степного ветра в трубе.
-Не, Серега… Эх-хэ-хэ-э… Не-е… Васька… ны вына вин вашого спужався, - сквозь первый сон вдруг услыхал я негромкий бас деда Алешки, -ны вына, а… а - рака. Ракив вин боявся, як огня. Пойняв? Ракив! В сорок втором году тико… вышня зацвила, а нас, увэсь двадцать четвэртый год, чоловик двадцать с хутора, одной повисткою та й забралы в армию…
И он  поведал мне ту страшную, острой иглой вошедшую в мое юношеское  сознание, а позже и в память, историю. Историю из войны.
          Цвел яблонями и грушами, дурманил, гудел пчелами тот месяц май. Заливисто пели о любви девчата на колхозных полях. Но как-то сразу, едва показавшись в небе, тут же  ущербилась полная луна и тревожно кричали сычи в садах по вечерам, предвещая людям и дальше - лютое горе и несчастья. И совсем мало куковали кукушки. Как ни загадаешь – ку-ку, ку-ку… И все.
Их, веселых молоденьких новобранцев, едва собрали в Ростове в дивизию, едва  неделю постреляли они на полигоне, тут же и повезли на запад, под Харьков. В вагонах – смех, прибаутки, переливы гармоник. Как же! Ага! Немца под Москвой разбили, товарищ Жуков отогнал его на двести километров, еще зимой, а товарищ Тимошенко Ростов забрал обратно, теперь-то уж точно, погоним проклятого врага в Берлинском направлении!
А тогда эшелоны были небольшие. Васька и еще двое хуторских парней попали в первый батальон и уехали на два дня раньше. А Алешка во второй и уже в другом батальоне  поехал на два дня позже.
В вагоне - чего только не услышишь!
-Ты, паренек,  сухарики-то припрячь! Может и сгодятся де…
-Та я портянкы… С мальства мотать вмию! Ось, дывысь як!
-А это мамка с батей. Но фото это старое, двадцать девятого года…
-Сказала, буду ждать… А там… Видно будет.
И многое совсем уж не понимал Васька:
-Я ж марвихер честный, братва… Эх! Не форточник какой дешевый… За коммуняков свою голову сложить… Не жел-ла-а-аю!..
- Рвать отселя надо… Немец церемониться не станет. На первом же полустанке спрыгнем!
Они прибыли на станцию под Харьковом на заре, разбитую недавней бомбежкой, с  еще дымящимися воронками, развороченными рельсами, с лежащими набоку догорающими платформами и теплушками. И запомнилось первое потрясение: громадный холм свежей глины в десятке метров от станции…
Там упокоился навек почти весь первый батальон. Еще пару дней назад они такие веселые, гордые, что они первые, отправлялись на фронт…
-И спрыгнуть не успели… Бомбы легли прямо по теплушкам… Там и сгорели, касатики…
    Но Ваське повезло, его тогда не убило бомбой. Их, толпу оборванцев, обезумевших пацанов, кинувшуюся врассыпную от горящей станции, от ужаса и крови, смог собрать по степи комиссар полка, невесть где раздобывший бричку и кобылу.
Уголовники, наспех собранные ростовской НКВД, под дулом револьвера забритые и отправленные на фронт, тут же бесследно растворились в сумраке еще зеленеющей травами степи.
Похоронили убитых. Сдали в госпиталь раненых.
Привели в порядок обмундировку, амуницию, оружие.
И комиссар повел остатки батальона дальше, на грохот канонады,  пешим порядком. Бричку отдал санинструкторше.
На привале перед закатом вдруг построил он бойцов:
-Коммунисты… есть? Выходи!
Но кто мог выйти из рядов молоденьких красноармейцев?
-Ладно, понимаю. Комсомольцы есть? Выходи!
Васька шагнул вперед вместе с тремя десятками бойцов.
-Ого! Целая комячейка! – в первый раз за день криво усмехнувшись, потер ладони комиссар, -становись в строй, товарищи, я вас запомнил.
Он прошелся вдоль строя, внимательно всматриваясь в сумрачные лица. В основном молодняк… Хотя есть и зрелые мужики.
-Товарищи красноармейцы! – голос его дрогнул, он протянул руку на запад:
-Там – враг! Он пришел убить нас, убить наших детей и жен или угнать в рабство. Там – лучшие люди наши… проливают свою кровь, кладут головы. За нашу Советскую Родину кладут, за Советскую власть, за…
-…А я твою власть, красноперый, оборонять не буду! – вдруг раздалось из первого ряда. Невысокий коренастый боец, злобно сплюнув набок через плечо, презрительно сощурив бегающий глаз, процедил тихо, но твердо, -што она мене дала? Кореша! – звонко вскрикнул он назад, -што энта влась нам, сироткам-казачаткам дала, а?!
Раздался глухой ропот. Кто-то едва слышно воскликнул:
- Чугунок… Ты че… Со своими корешами не свалил?
Васька, совершенно  ничего не понимая, все оглядывался по сторонам. Но близко стоявшие бойцы все молчали.
Комиссар полка быстро подошел к кричавшему и, выхватив из кобуры револьвер, с невозмутимым лицом выстрелил ему в грудь. Тот с расширенными глазами постоял еще чуть-чуть и рухнул лицом вниз.
-Бойцы! Кто еще… хочет высказаться? – спокойно спросил комиссар. Он внимательно, как школьный учитель, осмотрел чуть качающиеся ряды солдат. Повернулся к ним спиной:
-Вон там! – он протянул руку на юг, в сторону ворчащей канонады, - текут реки крови! Нашей крови! Враг, жестокий и коварный…, -он повернулся к строю, - хочет сделать из нас рабов! Из нас и наших детей! Я не дам!!! А вы?
Строй угрюмо молчал.
          На зорьке часовой поднял Ваську и еще одного бойца, из местных мобилизованных.
-К комиссару! Быстро!
-Рядовой Прищенко! Рядовой комсомолец Моисеев! Пойдете в разведку. Старшим разведки, - комиссар полка, пристально рассматривая обоих бойцов, чуть осекся, но быстро продолжил, -назначаю комсомольца Моисеева! Впереди по карте хутор Иловайка. Вот здесь… Километров восемь будет. Ночью над ним зарево от фар мелькало. Выяснить, кто там. Наши или враг. И быстро назад! В двенадцать ноль-ноль быть в расположении части. То есть, по-шустрому. Ясно?
-Так точно, - ответил Васька. Мобилизованный, невысокий полноватый мужик средних лет с обвисшими щеками поднял голову:
-Другый дэнь быз жратвы! Кормыть будытэ, чи ни?
-Р-разговоры!
        Сперва пошли по дну глубокого оврага, волоча на сапогах по пуду мокрой глины.
Васька, с трудом подавляя урчащий пустой желудок, все мечтал, как наткнутся они на фрицев и он, комсомолец Василий Моисеев, приведет в расположение части взятого врасплох «языка».
Мобилизованный  вдруг поперхнулся, остановился, оперся на винтовку, пронзительно давясь влажным кашлем:
-Ось, дывысь… Хлопыц. Бач, кровлею харкаю? Якый с мэнэ… боец? Цэ лагерь выходэ. В колгосп, хай вин ныладный, трех коров отвив. Четвэрту, Маруську,  ны дав, пожалив… Карандашныкы тут же и пыснулы, куды нада.
Он опять зашелся в глубоком кашле, поминутно вытирая рот чистой тряпицей. Закатив глаза, простоял с минуту, отдышался. Пристально посмотрел в глаза Ваське:
-Пишлы верхом. Там посуше.
Долго шли молча.
Прищенко, как будто что-то вспомнив, приостановился, вытер пот со лба, сказал, тяжело роняя каждое слово:
-Восим год. Лагерей. Далы. А у мэнэ трое дивчат пид лавку ходють. А тыпэр скажы мини, - он быстро поднял блеклые серые глаза и пристально посмотрел на Ваську, -я шо, довжен им… шо? Чи, може… оны мини? Дивчаткы мои… помэрлы. Жинка пропала… дэсь.
-Так то все Ежов творил, - Васька примирительно чуть усмехнулся, - его и самого… того! Расстреляли! Пошли уже.
Они уже поднялись на бугорок, зеленеющий бархатной травкой. Внизу журчал неширокий ручей.
-Ежов, кажыш, - мобилизованный оглянулся вокруг, недобро сверкнул круглым глазом, -зайшлы в хутир, забралы нас усих. А мы вжэ думалы, шо коммунякы ны вэрнутся. Ось, дывысь!
И он сдернул с плеча винтовку и с силой швырнул ее в журчащий внизу ручей. Следом бросил туда же подсумки с патронами.
-Я за их воюваты… ны буду!! Пишлы! Он, бач, -он показал на высокий противоположный берег, желтеющий глиняными откосами, испещеренный круглыми стрижиными норами, -там по дну… ракы будуть. Давай хочь поимо, як люды. У мэнэ и силь е…
-А ну! – Васька, сперва опешив,  передернул затвор винтовки, - ты… что делаешь, гад!.. А ну! Быстро достал оружие!
И он показал дулом винтовки на ручей.
-Та шо ты, хлопчик… Ты ружжо… Ны трогай, хай ему бис…
-Лезь, сказал!! – Васька взял винтовку наизготовку, как учили.
Мобилизованный  быстро переменился в лице и, сняв сапоги, засучив штанины,  молча полез вниз по глинистому откосу, принялся шарить руками по дну.
-Та тут тоже… Рак е! – вдруг радостно воскликнул он, подняв возбужденный взгляд, -на, ловы, хлопчик! Рак! А… У мэнэ и силь е…Рак… Рак.
Раки, огромные, старые, покрытые мхом, и молодые, ярко-красные, летели один за другим на берег. Васька, сперва с опаской поглядывая на мобилизованного, а потом, позабыв обо всем,  отбросил свою винтовку, скинул сапоги и, войдя  в безоглядный мальчишеский азарт, весело хохоча, бегал по траве, собирая в вещмешок улов.
-Ага! Ого! Ого-го!...
-А ось дывысь, якый! С икрою!.. Ловы-ы-ы! На ще!..
-А у нас тоже… Ручей в балке…Весной там этих раков! Голыми руками берем!
-Та цого добра кругом хватае… Ловы!
-Эх! Ого!.. У нас там еще и карась трется!
Винтовку Прищенки нашли, а один подсумок так и пропал.
-Та й бис з ным! Ты ж мэнэ… ны продашь? Га, хлопчик?..
Раков, дружно трещавших и издававших легкий запах речной гнили, сложили по вещмешкам, затянув потуже мотузки.
К хутору подошли тихо, пригибаясь под тихо шуршащие камыши пруда, перед самой войной построенного колхозом, чтобы разводить рыбу да раков.
-Ты хлопчик, бач шо…, -мобилизованный с быстро бегающими глазами присел на старый почерневший пень лозы, -тута побудь покы… В мэнэ в цем хутори… кума жывэ. Пиду, та й…  провидаю. Розузнаю. А ты… Посыдь покы.
И, уже отойдя, обернулся:
-А.. раз  мэнэ ны будэ… До зори… Иды в полк сам.
Васька уже было нахмурился и хотел возразить, но Прищенко твердо сказал, глядя серыми глазами куда-то вдаль:
-А то обоих нимци забыруть. Или покладуть. Хто сь же должен вырнуться обратно.
Васька в первый раз за много суток дороги хоть выспался. Под вечер его разбудил робкий шорох над самым ухом.
-Эх! Ты где… столько времени  был?
-У нас як кажуть? Ху-х! , Та шо то за кума, шо пид кумом ны була?- миролюбиво рассмеялся Прищенко, скаля ровные ряды желтых прокуренных зубов, -ось…  Дывысь… Я и укропчику… И хлиба… Роздобув. Горилкы, правда, нымае., -развел он руками, - Ну та… бис з нэю. Щас. Повычеряимо.
-Ты узнал что-нибудь?
-А то! Дивизии наши… Побиглы обратно. Хто вспив.  Нимыц забрав в плен тыщи!!!  Тыщи и тыщи! Люды голодни! Танкы брошени! Машины брошени, пушкы быз снаряду… Тимоха вбиг! Хрущ…, собака,  вбиг! И вси комыссары… Потикалы и бросылы хлопцив, гады!
-Ты это брось. Панику… А что… немец? На  хуторе есть?
-А шо нимыц? Був и в хутори. Окружив. Кума ходыла в… Загон. Картоху там, хлиба трохы носыла. Хлопци матяться! Кажуть, бросылы их комысары! Бач, шо, - он вдруг понизил голос и, робко озираясь, будто рядом мог быть еще кто-то, заговорил быстро, глотая слова, - щас посыдымо до зори, а як завычирие, пидымо потыхэньку по-над цей ричкою. До зори будымо у мэнэ в хутори. Пойняв? Нимцям, чи там… полицаю,  скажым, шо ты… сыно мий! Врозумив, парнышка? Бросай и ты вынтовку в рику! Пидым?  Та й жыть будымо… Га?
Васька какое-то мгновение переваривал слова Прищенка. Потом глухо спросил:
-Как так будем? Под… немцем?! Мы ж советские… Ты что, папаша…
-Ну мы ж… Жылы… якось, с лита прошлого рику, та й… ны вмэрлы…И хлиб, и сахарь був.
-Дурак ты, мобилизованный. Хоть и старее, чем я… Родину нельзя продавать. Даже за сладкую жизнь под врагом. Понял?
    Только разложили костер, только расселись на бережку тихой речки, сладко пожирая голодными глазами котелок с красными, шевелящимися под свежим укропчиком раками, как раздался быстро нарастающий, тонкий и противный свист мины над головами…
Они оба, молоденький призывник и простодушный крестьянин, еще не опаленные страхами войны, в суете и предвкушении сытного ужина, конечно  и не видели, как на том бережку неширокой степной речки остановилась вдруг подвода, немцы деловито достали миномет и с хохотком развернули в их сторону.
Для чего они не пристрелили этих русских солдат просто их карабинов? Ведь там было метров сто - сто пятьдесят… Может, поспорили на бутылку «Мадам Клико», как точно какой-нибудь минометчик Ганс или Эрих «вгонит шар в лузу»?
Много раз потом, в тяжких от немой безысходности буднях войны вспоминался Ваське тот самый первый, тонкий, быстро нарастающий сладковатый голос смерти. И много еще раз удивлялся он, как это смерть в тот раз пощадила его.
Мина ударила прямо в костерок, а Васька как раз отошел по нужде. Его отшвырнуло, как котенка и он оглох. И сперва чуть ослеп.
Когда очухался, разглядел, как Прищенко хрипит и ползет к берегу, а следом разматываются, блестя на закатном солнышке, его кишки.
Васька, не помня себя и ничего не видя перед собой, бросился бежать в полк.
          На другой день немцы окружили и легко разоружили те остатки полка, что вел на запад, на врага  комиссар. Сам комиссар, в одиночестве постреляв по врагу, последний патрон оставил для себя.
Пленных ранним утром погнали по той же дороге, по которой  вчера, не чуя под собой ног, мчался Васька.
Вот и тот желтый бережок… Низенький, глинистый, местами порос молодой осокой. Вот и кострище, а рядом небольшая ямка-воронка.
У Васьки с голодухи живот свело.
Тут где-то раки должны быть… Хоть за пазуху насовать, да грызть потом. Хоть чего-нибудь, да грызть!..
Немцы от берега почти не смотрели: а куда тут пленным деться?
И он, оглянувшись на приотставшего конвоира, быстро нырнул под бережок.
Распухшее тело Прищенки так и лежало боком на ровной глинистой отмели. Васька невольно приблизился. В первый раз в жизни видел он покойника просто, не в гробу. Но страха не было.
Был голод.
Несколько замерших раков, краснея,  валялись вокруг Прищенки. Васька быстро заправил гимнастерку в брюки и стал кидать этих раков за пазуху, на ходу отрывая зубами шейки и пережовывая их приторно-сладкое мясо… Какой-то очень знакомый треск раздавался вокруг.
Собирая раков, он приблизился к самому мобилизованному. И тут вдруг взгляд его упал на покойника: в его развороченном нутре копошились с веселым треском сотни молодых ярко-красных раков, наползших ночью из речушки. Они уже разъели брюхо под самые ребра и оттого тело Прищенки как-то спалось и гимнастерка лохмотьями висела, покачиваясь,  над темным кровавым провалом.
Васька отшатнулся, на трясущихся ногах бросился бежать к колонне, его стало рвать.  Конвойный заметил его и уже поднял карабин, но тут чья-то жилистая рука подхватила его за шиворот гимнастерки и втолкнула в самую середину.
            Василий прошел все круги ада в немецком лагере, переболел сыпным тифом, но судьба хранила его и там и в августе сорок четвертого года, находясь на строительстве железнодорожной насыпи, они с товарищем вскочили в распахнутую дверь вагона с лошадьми и через пару недель голодного блуждания по белорусским лесам оказались у партизан. Потом снова ранение, тыловой госпиталь и опять фронт до самой Победы.
После войны работал он то конюхом, то чабаном, но всегда, когда в сельпо завозили свежее пиво и мужики затевались в выходной попировать на пруду с раками, как-то сторонился этого дела, вызывая и недоумение и порой даже колкие насмешки.
А потом мужики те вымерли, остались редко где деды… Да и подзабылась на хуторе вся эта история.
                Я же в ту ночь никак не мог уснуть. Все мне виделись раки, красные, в пупырышках, деловито, с веселым перетреском рвущие окровавленное нутро мертвеца. Страшная, холодная, совсем не книжная правда той войны как-то так незримо, но властно  и остро вошла в мое мирное молодое сознание, перевернула все, что я знал и представлял себе о той войне до того,  и осталась там уже навсегда.


Рецензии
Хорошо бы экранизировать, было бы не хуже, чем "Они сражались за Родину". Очень профессионально. Реалистичный сюжет, описанный "яркими красками". Спасибо за удовольствие прочтения!!!

Пётр Буракевич   02.02.2023 21:35     Заявить о нарушении
Спасибо. Я старался. А насчет экранизации, теперь просто нет режиссеров, способных передать зрителю мои мысли. И дух тех лет! Нет Герасимова. Нет Шукшина, нет Бондарчука-старшего. Они, эти мысли, не глубокие, но и таких, режиссеров неглубоких, поверхностных, тоже нет. Мне как-то понравился Машков, но он... С ним придется много работать. А получится, при случае, привести его в чувство, не знаю. Еще раз спасибо! Галикин.

Сергей Галикин   04.02.2023 18:48   Заявить о нарушении
"Сашку" еще, если будет время, прочтите. Там даже глубже. С уважением Галикин.

Сергей Галикин   04.02.2023 18:50   Заявить о нарушении
На это произведение написано 7 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.