Белое Облако
Для кого-то по течению реки может плыть не только мертвая рыба, но еще и тени белоснежных облаков...
«Трамвайные талоны к доктору» (1999)
Аквариум был грязный. Его помутневшее стекло никто не мыл уже много месяцев. Это был бывший аквариум кем-то превращенный в террариум, потому что внутри не было ни воды, ни рыб, ни водорослей, а лежала голая давно мертвая ветка с двумя зелено-серыми хамелеонами. Рептилии были живы и грелись под лампой, изредка поворачивая свои смешные глаза-телескопы в разные стороны и рассматривая непривычный мир, совсем не джунглей. Их серые скрученные хвосты, крепко обнимали эту самую ветку, а маленькие животы медленно дышали, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Природа, законы, жизнь… В центре территории хамелеонов на самом дне стояла небольшая пластиковая бутылка из-под минеральной воды, в которой была соскоблена реклама и проделаны четыре дыры, по две с разных сторон. На эти четыре сумрачные дырки и смотрели зеленые братья, водя глазами вокруг и долго ожидая чего-то, пока непонятно чего? В закрытом пространстве стояла тишина, нарушаемая только вознёй безмозглых и еще не готовых к жизни белых запятых. Именно «запятых», как их называл один постоянный музыкант спиннинговой виолончели и рыбьих разговоров под водой, а не на сковороде! Внутри бутылки на старом куске чьего-то белкового мяса, на полу обглоданной белесой кости, копошились мутные личинки мух. Все они были разного возраста, не смотря на братство и сестерство. Те, что постарше уже прошедшие всегда незаметную людям метаморфозу, медленно поднимались по внутренней стенке бутылки, останавливаясь и очищая новенькие крылья от скользких прикосновений собратьев и со-сестер, от их липко-омерзительных прикосновений, будущих моложавых проблемных мух. Они готовились летать ближайшие пять дней, летать легко, летать везде, не спрашивая разрешения ни у кого и никогда. Они готовились выйти наружу в прекрасный мир, полный размножения, хохота, еды и великого светового Солнца. Проверяя свои серые механорецепторы на кончиках крыльев, молодые мухи плевали на мохнатые ладошки и смазывали свежую ткань, созданную Богом, им неизвестным. Они шли к свету, свету, который лился внутрь из четырех дыр в банальном пластике, фабрике толстого человека. Это был свет той самой искусственной лампы, которую сделал человек, а не кто-то иной. Вылезая наружу и собираясь взлететь, новая муха попадала в телевизионные объективы выпученных глаз и сразу же получала липкий шлепок в тело, уносясь в вонючую пасть к одному их хамелеонов, о существовании которого, ей никто не рассказывал, все ее пятидневное детство. Такой быстрый абсурд. Головокружительные полеты, еда и зудящая любовь – отменялись навсегда. «Это судьба!» - сказал бы неумный. «Это судьба!» - сказал бы умный. А в это время за стенами террариума четыре обыкновенные туалетные мухи летали где хотели, по своей отработанной непредсказуемой никем траектории, обливаясь слюной возле крошек сахара на столе, любя свой вид и греясь под лучами настоящей Световой Планеты, к созданию которой, человек тоже не имел никакого отношения. Жизнь была разделена на две реальности, неминуемо ведущих в одну и ту же сторону- к гибели. Вопрос только времени и ничего больше, вопрос только во времени… Планеты, свет, мухи, люди, гонор, рассуждения, ад, йод, дезинфекция, забвение…
Она лежала на кровати приоткрыв глаза и показывая миру их яблочный пирожный белок. Мир был не в восторге от этого бессознательного трюка ее белесых глазных маникюров. Сам зрачок был наверху под веком, и что он там делал никто не знает до сих пор, даже ее отравленный мозг в ту самую секунду эгоистической псевдо- истины. Ее волосы с малым содержанием цинка валялись на подушке, как попало…, в рисунке агрессивного взрослого осьминога. Законы выхода оттуда и прихода сюда начали работать медленно, как вечерний ленивый дождь. Она внезапно поджала большой палец на ноге, и он щелкнул в пустоте комнаты ленивой косточкой, спугнув сидевшего на одеяле «черного летчика». Большой вдох комнатного воздуха отбил сигнал в легких и отправил порцию кислорода в мозг, где розовый туман остатков мутной наркоты еще нажимал на клавиши трех пианино, четырех розово-бледных фортепиано, органные меха и маленький писклявый, умело поцарапанный клавесинчик. Мозг выходил из пограничного состояния и возвращался домой в мир с налогами, поучениями, нехваткой денег и двенадцатью тысячами раздражающий факторов. Мозг возвращался, проверяя системы горечи в горле, заполненную область мочевого пузыря, химическую фабрику задымленной вонючей печени, неправильное слюноотделение, зуд кожи и протоки мутной лимфы. Калейдоскопы картинок с катанием на спинах носорогов, желтые улыбки красных китайцев в татуировках и разговоры с американскими орлами в Андах, медленно заменялись звуком летающих по комнате мух и запахом котлет, где-то в конце коридора. Стальные удары молотка сверху включили мысль, что соседа нужно убивать жестоко с употреблением бензопилы и знаменитой, деревянной пирамиды садиста-испанца Торквемады. Закончив диагностику сердца и десятков километров черных ниточных нервов, мозг сразу расстроился и включил депрессию знаменитых черчелевских «черных собак». Кому-то было нужно, чтобы она жила, дышала, что-то говорила, общалась и колола в себя коричневый билет в долину почтальонов и ущелье «Черного молока». Она не потянулась, она съежилась под одеялом, как старый больной ежик, прошедший свой личный мутный туман. Она почувствовала работу синих блох внутри её серо-белых костей. Стало больно и эхо страшного зуда прошлось по коже спины, опустилось в пах и колени. В коленях боль сделала остановку, наслаждаясь изобилием еще не тронутых сухожилий и безболезненных просторов костной ткани.
- Эти сволочи снова проснулись! – сообщила она сама себе и сглотнула полное отсутствие влаги в горле, – Мам…! - вскрикнула она и накрыла голову четвертым концом одеяла, поморщившись от собственного крика.
- Что, доченька! – спросила женщина с кухонной тряпкой в кулаке и в белой юбке с оторванной пуговицей.
Ее лицо было размытым, изможденным и воспаленным, оно напоминало лица ночных защитников Сталинграда нижнего уровня подвалов великого города. Она стучалась в Небеса уже два года, она рыдала, ломая слова, как черствый крестьянский хлеб со стеклянными крошками. Женщина была искренней и молилась на божью картинку, купленную в метро у грязной пропойцы. Она ходила в церковь, одев белый платочек на голову, не осознавая зачем и пытаясь попасть к толстому священнику, который призывал соблюдать пост в великий праздник, почесывая огромное пузо, отбирая бутылки марочного вина на столе и причмокивая мозговым безразличием. Женщина с кухонной тряпочкой в кулаке ходила в больницы, просиживая очереди несчастных роботов системы и заглядывая в глаза сытым людям в белых халатах, она была в безнадежной милиции, где безразличные люди в форме рассматривали журналы мод…
- Что, доченька! - второй раз эхо пробежалось от террариума с хамелеонами до мокрой подушки.
- Да не ори ты, башка раскалывается… Дай воды или молока, или кефира, дай варенья, наконец, ну ты знаешь…, ну че стоим, принеси попить…, не видишь, мне плохо…! - совсем не своим голосом прогнусавила девушка, ощущая тупиковые зоны собственного носа.
- Сейчас, доченька! - был милый ответ.
Как обычно шаркающих и очень знакомых шагов матери не было слышно. Это показалось ей странным, но было не до этого, потому что «Это» равнялось нулю. Нос был заложен и дышать комнатным кислородом становилось все тяжелей. Она повернула кончик простыни к ноздрям и весь ее организм взорвался помповым ударом звука и напряжения. Мозг встрепенулся от усиленного сморка, как от тройной петарды и стал принимать кислород, постепенно удаляя черных химер, желтые наваждения, «луприйские» древние сны, дешевые слова дешевых песен, крашенных одно песенных певиц-****ей и шмотья пушистого зефира.
«Ненавижу…, весь мир ненавижу! Где мой кефир, сука! Что она там возиться так долго старая коровья дегенератка, задушенная председателями семи колхозов? Сколько нужно времени, чтобы налить в чашку кефира и принести мне? Ненавижу … на-на-вижу, не…!» - ее мысли медленно выстраивались в ряды ненависти и раздражения, из-за синих блох во внутреннем пространстве костей.
Взяв только одну ноту, маленький клавесин в ее голове долбил молотком, как сосед и требовал кефира или воды, компота или минералки, можно квас или помидорного соку на худой конец, можно все, но только быстрей. Ее веки задрожали и в голове включился прохладный водопад в центре джунглей. Картинка включилась и быстро потухла, одним единственным кадром, оставив зависть красивой задницы в воде, воспоминание неги и дикую ненависть к матери, на уровне нажатия пулеметного курка… Ненависть!
- Ма-а-а-а-а-а! –заорала она, схватившись за голову от странной сухой боли! –М-а-а-а-а-а, дай воды! – уже тише сказала она.
Слезы боли, разрывая глаза в собственным промилле, окропили подушку и грязный, засморканный кончик одеяла, который уже присмотрели комнатные мухи, как новенький аэродром с едой. Ее спина выгнулась от сабельного укола синей блохи, вены натянулись и булькнули кровяной сывороткой, протолкнув переработанный яд в район мочевого пузыря на кровяных санках. Грязный бульк… Непослушный организм требовал возвращения на вторую Родину, в край еще живых, но больных особей сумеречного мира, на лужайку грязных почтальонов, ворующих информацию из «Писем из далека».
Мама все не шла, ее не было слышно ни на кухне, ни в коридоре, ни там, в пустоносном пространстве квартиры. Только запах жаренных котлет заходил в ноздри и бил по белым клавишам слепого рояля, отдавая сигнал в мозг и по трахейным стенкам с липкой слюной. Далекие звуки улицы напоминали о многолюдном человеческом присутствии где-то там в переходном мире. Гудки машин сливались в один мощный звук, заставляющий перенаправить бензопилу от шеи соседа, к шеям звучащих водителей. Там, внизу, с высоты пятого этажа старенького хрущевского псевдодостижения была булочная, где свежие рамочные хлеба дожидались чужих зубов, языков и тьмы незнакомых желудочных соков. В соседней комнате включился телевизор. Аккуратный диктор с кукольным безразличным лицом, стал рассказывать о местах, где все очень плохо, о местах, где все не очень…, где так себе, где плохо чуть- чуть, где совсем никуда не годиться, но мы все исправим, преодолеем, переделаем, перенаправим, переучим, внушим, победим и вообще, любая перестройка, это очень хорошо. Уши работали в режиме остервенелого измора от сказочной, взрослой дуристики. Мир встречал ее возвращение из синей тьмы наркоманского карьера, где все время громко работали каменные бульдозеры её здоровья…
- Ма-а-а-а-а-а-! – заорала девушка, оторвав голову от уставшей подушки. - Ма-а-а-а-а-а-а-! – отдалось серым эхом в облаке изрезанного мозга, похожего на сдувшийся баскетбольный мяч в руках подлеца тренера с бакенбардами.
Крик превратился в пустую насмешку над любыми усилиями докричаться до родной мамы. Квартира молчала, распространяя вкусный запах жареных материнских котлет с фабричным йодом. К запаху прибавились нотки лука, постного семечкового масла, чеснока и морковки. Красной морковки: похожей на башни Кремля, на торпеды победоносного флота страны, на равную половинку ног Женьшеня, на патроны БЗТ для КПВТ, на скалы в каких -то забытых, небритых краях, на сегмент детской карусели, на еще черти что..., и еще что-то… Запах рвался во все уголки квартиры, даже в ноздри тупых хамелеонов, ожидающих вкусных черных летчиков из бутылочных дыр. Глазное яблоко медленно опустилось из-под верхнего века и глаза зажмурились от боли. Свет диктовал боль, тому, кто никогда не любил…
Довольный доктор Штурман смотрел на часы. Подарок вчерашнего дня рождения был весомым, солидным, или, как говорила разномозговая молодежь – «солидольным». Часы были тяжелыми в массивном стекле с надписями совсем не кириллицы по бокам и восемью стрелками на четырех циферблатах. Такие часы рано или поздно превратятся в привычку, а пока взгляд на них давал дрожащее тепло самоуважения, энергию радости и преимущество над теми, кому такие часы и не снились, даже после укола немецкого соного образователя SNКS.
«Идеология равенства и братства, снова потерпела полное крушение и слово блудные демагоги прошлого, обжирающиеся немецким пивом в Швейцарии, давали неверный совет для будущих поколений безграмотного люда страны вечных сморчковых советов …» - размышлял доктор Штурман и улыбался дорогому подарку любимой жены Елеонорочки.
Часы были замечательные, то есть заметные всем, оттого и замечательные, по единственной категории русского языка. Он бросил взгляд на мытое окно и на свои чистые ногти, немного отросшие после последней обработки. Ухоженная поверхность переливалась на свету потолковых ламп, придавая ногтям вид аккуратности и безупречности. Штурман любил дотошность и перфекционизм, потому и был отличником в медицинском институте. Любой вопрос он прорабатывал как последний и архиважный, по любому поводу, даже самому, как казалось многим, ничтожному. Такие врачи иногда попадаются в пространстве больных людей. Он желал жить в безупречном мире без изъянов грязных окон и заросших обкусанных ногтей, в чистоте кабинета главврача, в хрусте белого халата и белоснежной рубашки, цвету которой мог позавидовать весь снег центральной Исландии. Его жена была такой же чистой в помыслах и делах, в речах и поступках, поддерживая ауру согласия и благополучия их внутреннего семейного мира. Они были идеальной парой согласованности и понимания, создав для себя защиту от всего окружающего мира, уже давно сошедшего с ума без надежды на излечение когда-либо. Они купались в любви и согласии в бескрайнем океане взаимопонимания, чести и совести. И хотя каждый божий день Штурман имел дело с человеческой болью, его внутренней брони всегда хватало на добросовестное выполнение своего долга, а не рутинного исполнения обязанностей главного врача психиатрической больницы. Они были особой парой, существование которой наяву было бы изуверской неисполнимой мечтой для миллионов женщин и мужчин, фантазией пьяных веселых волшебников, джиновых шаманов-колдунов, утопией Рабле и Кампанеллы, потным бредом художников-поисковиков в подвальных условиях кочегарок. Поэтому они никого не пускали в свой мир, нетронутый заразным вирусом выгоды и зависти человеческих девиаций.
Так хотел Штурман, так хотела Елеонора, так захотели они оба и осуществили свой план, ничего не перестраивая или преодолевая ленточными крыльями. Когда дано оттуда, тогда сбудется сразу, ибо дано без великих усилий строительства маленьких укромных оазисов духа с запретом скрытых улыбок врагов. У них была своя Религия без расписных икон и субботних проповедей о чистоте души, без разглядываний чужих достатков, без укоров и молитв в пустоту, без смирения перед массовой глупостью, без эпохального вранья с гонором всезнайства и грязных поцелуйных манжетов толстых служителей церкви. Это был закрытый клуб двух надежных людей, обреченных на абсолютный успех. Они заказывали музыку сами и сами ее исполняли, потому что любимой теорией Штурмана была теория препятствия пустоты Рене Магритта. Пройдя дальше по смыслу обоснования закрытых понятий, Михаил Юрьевич успешно открывал вход в сумерки больных мозгов тех пациентов, кто бывал в долине Черного молока и возвращался неоднократно назад с вопросами не от мира сего. Только Штурман знал, что вопросов больше нет, а есть узкая дорога по лабиринтам чужих мыслей, исчерченных хрустящим мелом на полу. Весь процесс нормы, как таковой, был ему понятен меньше, чем процесс отклонений от нормы. Вопрос был даже в том, что душевно больные не умеют завидовать или комбинировать многоходовые операции ограбления ближнего своего. Это был процесс, так называемой, нормы, которая уничтожала себя любыми способами, считая себя той самой нормой, а не больным сгустком самоуничтожения своего земного вида. Само происхождение нормы тоже не было секретом для Штурмана, он давно отслеживал бихевиаристику (поведение) и логику людей, думающих о себе, как о здоровых особях своего вида, которые оными никогда не являлись. Это были парадоксы реализма любого думающего врача, а не Шарлатана из мифической Шарлоты.
В кабинете была сосредоточенная тишина. Он смотрел на стакан, в который только что налил пиво. Его интересовала не сама перегонная жидкость, а то, что интересует только исследователей, имеющих вопросы. Настоящий напиток, исполняющий роль вкусового удовлетворения был под слоем пены, он исполнял роль искомого результата и вкусового сигнала в мозг. Пена, состоящая из миллионов маленьких пузырей, постепенно лопалась и оседала. Процесс ее существования заканчивался постепенно, а не сразу. Она стекала по стенкам стакана, оставляя влажные следы и разводы. Отдельные пузырьки, выжившие от пенной массы, заканчивали свою жизнь медленно окунувшись в жидкость.
«Они закончили свою жизнь, как и все остальное на земле. Пена… Её тревожит пена во время наркотической ломки!» - приговаривал доктор, вычерчивая замысловатую схему на белом листе бумаги, рисуя странные, только ему понятные значки, соединяя их стрелками разной жирности. Самая черная и жирная стрелка была в самом конце, долгого пути значков, крестиков, овалов и пирамид. Там стоял неровный круг, похожий на белое облако. После ее начертания, доктор улыбнулся и произнес вслух:
- Получается, что моя методика непонятная никому кроме меня, дала великолепные результаты в случаях с вялотекущей шизофренией и наркотическими засосами бреда. А что, если… - он нажал кнопку селектора и произнес:
- Валечка, зайдите ко мне, срочно…
В кабинете появилась Валечка. Это был настоящий женский танк, самоходное орудие, минный тральщик и бывший армейский старшина военных госпиталей Группы Советских Войск в Германии (ГСВГ). Ее руки были достойны легендарных русичей- кожемяк, которые управлялись вручную с целыми стопами шкур разного зверья, потому что были работягами, а не ворами, бездельниками и бандитами. Такими ладонями можно было перековывать мечи на сохи, лущить кокосовые орехи без туземных приспособлений, рвать многослойные телефонные кабеля забавы ради, или тащить за шиворот двенадцать пьяных дураков сразу. Валя была находкой для больницы, показывая чудеса недюжинной силы, если это было уместно и необходимо с заблудившимися больными. И фамилия у нее была достойная предков –Кожемякина. Помимо больших и крепких рук и всего остального, тоже большого, Валя была еще и первоклассным специалистом, блистая заботой и красиводушием с пациентами клиники.
- Михал Юрьевич, я здесь! – выпалила она, едва зайдя в кабинет.
- Скажи пожалуйста, что там у нас эта новенькая наркоманка? Я прочел в книге записей ее состояние по приезду к нам. Тяжелейший и особый случай, по-моему. У нее какой-то там родственник из безнаказанных подлецов мира сего? В журнале не все пишется, не все положено упоминать, ты же знаешь больше. Поделись…
- Так точно, Михал Юрьевич! Значится так, докладываю вам…. Она племянница всесильного директора Центрального рынка. Он уже приезжал и приедет снова, дюже хотел с вами пообщаться. Мужик он заводной, наглючий, свининой перекормленный ну, в общем, такой каким директору рынка и положено быть в наши времена, он не Знаменосец. Мы на ее бредовое состояние вкололи ей блокатор двадцать седьмой номер, и она спала долго, но очень беспокойно, уложили ее в отдельный номер, укрыли и свет нейтрализовали, чтоб выспалася она. Когда стала приходить в себя, к ней зашла Люда. Наркоманка эта, Наташа ее звать по паспорту, стала Людку мамой величать и давать указания, мол воды давай, кефиру или варенья. Людка выслушала и занесла её бред в журнал, как и полагается по инструкции. Анализ крови и всего остального мы взяли и все отправили в лабораторию. Если вы хотите меня спросить, отправила ли я на анализ двухсантиметровый отрезок ее волос с головы, так я вам скажу, что конечно взяла и отправила на показания цинка, как вы прошлый раз инструктировали меня. Далее: она сморкалася в простыню, бубнит о ненависти к матери, хочет пить, но пока лаборатория не разложит на формулу ту новую дрянь, чем она колется, мы ей пить не дадим, чтобы формулу не разбавить. В общем, она еще далеко, только на выходе их лесополосы, ей три дня нужно, чтобы вернуться, я так думаю…
- Молодцы, спасибо. Валечка! Как формула будет готова, мне на стол, пожалуйста. А скажи, наш гигант Узбек, все так же читает книгу о разведении лошадей? И еще, через двадцать минут, Дмитриева ко мне в кабинет и в этот раз без наручников.
- Узбек читает одну и ту же страницу номер- 67, уже, как я помню, четвертый год. Так как же эту своло… извините, этого плохого человека, до вас и без наручников? Вы что забыли, что он в последний раз утворил? – сурово поинтересовалась Валечка.
- Нет, я все помню. Исполни, как я попросил, договорились?!
- Будет сделано, Михал Юрьевич, у лучшем виде…
Через некоторое время в кабинете сидел небольшой мужичек с очень странными глазами. Странность глаз характеризовалась тем, что они были полуоткрыты или полузакрыты, это как кто трактует. Глазное яблоко не стояло на месте, а шевелилось и заметно смещалось то вправо, то влево, плюс, все усугублялось ПТОЗ (опущением верхнего века). Впечатление было драматичным, на худом лице, дергались два глаза и веки были прикрыты под разными углами. Штурман всегда помнил, если что-то не так, если есть какие-то отклонения от той самой нормы, это нужно учитывать в первую очередь, потому что просто так заработать себе болезнь на ровном месте нельзя, это уже результат чего-то, это знак о чем-то, это не просто так, за этим есть смысл, за этим целая история чужих поступков. Недаром народ сказал однажды – «Бог шельму метит!». Он сидел улыбаясь, приподняв голову, чтобы лучше было видно доктора напротив. Он смотрел внимательно несмотря на то, что глазные яблоки пациента, дергались без остановки, как кинопленка в старом аппарате.
- Как самочувствие, Дмитриев, после укольчика, как ваш приступ бешенства? – тихо спросил доктор, внимательно гладя ему в глаза.
- А я ничего не помню. Вы же знаете, что у меня эта, ну как её там, черт бы побрал ваши термины, во, вспомнил- амнезика! Ваш укольчик тоже не помню, шумит в башке и все, как волны красного моря. Я, как вас вижу, у меня сразу скачет давление и мне хочется…, а потом мне еще хочется…, и когда бы вы меня понимали так же хорошо, как меня понимали там, за порогом вашего Гестапо, то вам бы было бы известно, что никакого бешенства нет, а есть личная неприязнь. Вы же не можете исключить мою личную неприязнь к тебе…, к вам, когда давление скачет и хочет порвать две вены у меня в голове. Там у меня все время идет разговор с тобой, что вы творите с людьми здесь, сидя в белом халатике, на котором мозаика из капель крови, была бы очень…, смотрелась бы очень, как инсталляция конца вашей работы! – он говорил все быстрей, опуская голову ниже и выглядывая исподлобья.
Глаза еще больше прикрывались верхними веками и в конце концов исчезли. Он подергивал головой и тер ладони рук, его правая нога отстукивала равномерный ритм, дергаясь на ахиллесовом сухожилии, как игла у швейной машинки.
- Вот, например, мне дают сегодня таблетки, а Узбек у меня все забрал, он присвоил мои таблетки себе, потому что он будет открывать здесь свою аптеку для каурых, яблочных лошадей вместо вашей медсестры, которая открыла уже свою аптеку для людей…, и если бы Узбек был бы поменьше узбекского пахлевона, я бы ему отомстил за мое не выпитое лекарство, за то, что смрад нашей палаты, по ночам крутит мои колени, как каруселька, та самая, где дети катались осенью на железной ракете с крестами…
- Эк тебя понесло в края далекие, темные… Хватит бредить. Не пора ли вам на свободу? Вы, Дмитриев, задержались уже здесь. Мы лечим душевнобольных людей, а в вашей речи всегда прослеживается живой напор с логическими заключениями, которые вы неумело разбавляете хаотичными вербальными вставками. Пора вам на свободу! Вы здесь занимаете койку, на которой мог лежать настоящий больной, а не здоровый Дмитриев со здоровыми мозгами, светлым умом и адекватным поведением.
- О, Боже! Неужели вы поняли, что я не сумасшедший? О, Боже! Славься доктор Штурман во веки веков! Пою я здравицу доктору Штурману, пою я здравицу… Я же не сумасшедший, я нормальный. Я думаю, вы сразу понимали, что это ошибка, чудовищная ошибка. Я нормальный, я нормалек, я нормалеус! – встрепенулся пациент и закусил нижнюю губу в корявой улыбке.
- А я никогда не говорил, что вы ненормальный. Я вас изучал и знакомился с вашим мышлением. Мне всегда было ясно, почему вы убили кочегара и потом съели его руку. Лично я вас очень хорошо понимаю. Сказать по правде, Санек, я бы и сам бы ему руку откусил, он же убийца угля, «бездушный убиватель черных камней», как ты написал в объяснительной для милиции. Вот ты какую руку ему оттяпал, правую?
- Конечно же правую! - быстро ответил Дмитриев и внимательно уставился на доктора с любопытством. – Я могу обосновать, почему правую?
- А я не сомневаюсь, что ты можешь обосновать. Потому что левые руки, они совсем не вкусные. Это все людоеды знают и пишут в своих воспоминаниях! - методично продолжал вещать доктор. – Вот, скажем, ты читал, например – «Воспоминания людоеда из Пустополья?». О, этот парень знал толк в правых руках, он самолично взял и…
- Нет, никогда не читал! – быстро отреагировал ответил Дмитриев и выровнял позвоночник во внимании, как охотничья собака. – А хотелось бы мне почитать очень! Это же какой обмен мнениями и опытом, это как на заводе пионер пришел бы к слесарю высшего разряда, учиться, учиться и еще раз… а потом этот слесарь пионера за галстук и…
— Вот видишь, тебя уже на учебу потянуло, а читать такие книги, вам людоедам, просто необходимо. На вас работает целая государственная типография, выпуская книги только для вас. Я, книгу эту, купил в киоске и под твою подушку уже положил, в твоей палате. Это презент, в подарочном, так сказать, наборе. Боюсь только, что Узбек ее может найти и взять почитать, если ты будешь тут сидеть еще долго. А забрать книгу у Узбека, даже я не смогу, он же убийца, он опасен, мы ему, когда уколы делаем, то по пять игл ломаем сразу.
- Хочу в палату, доктор, в палату, срочно…! – закричал Дмитриев и задергал двумя ногами сразу, как двух игловой швейной машинкой для обработки суровых армейских палаток.
- Стоп, а как же свобода? - спросил Штурман.
- А плевать я хотел на вашу свободу, на оторванные пуговицы в трамвае номер БИС 34, на мусорные баки у подъезда, где полно живых крыс, на разбитые лампочки, на вечерних шлюх с невкусным целлюлозным мясом, на разбитые машины бледного цвета, на кладбища, где все хотят жрать, а не плакать, на радугу, которой нет, на бабушку без денег, на надписи на стенах… Мне нужен опыт других, таких как я, хочу книгу…, в палату меня срочно, отдайте приказ, группенфюрер, отдайте приказ, немедленно! Больница превыше всего, хайль, больница, группенфюрер пошлите меня на самые опасные участки нашей борьбы…!
Штурман нажал на селектор и в комнату быстро вошла Валечка, подозрительно поглядывая на Дмитриева сверху вниз.
- Валя, отведи Саню в палату, срочно. У него там очень важное дело.
- Срочно, фашистка, отведи меня, срочно! Слышала, что начальник местного Гестапо сказал, исполняй, душегубка чертова или я буду жаловаться в специальный отдел жалоб всех концлагерей. Я до епископа дойду, я тебя выведу на чистые воды Красного моря. Ты у меня за жестокость, будешь из Гестапо выгнана без пособия и без права работать с людямы в концлагерях…
- Идем, гурман, идем! - спокойно ответила Валентина и подмигнула Штурману с улыбкой.
Наташа зажмурилась от матового света, летящего с потолка во все уголки палаты. Ее глаза слезились, а навести резкость и осмотреть комнату, она не смогла. Приподняв голову над подушкой, картинка в ее глазах перевернулась и стала пульсировать то ближе, то дальше, издалека напоминая родную квартиру, полную запаха жареных котлет с луком и взглядов двух хамелеонов. В груди тошнило и горло разрывалось под натиском неизвестно чего. Она попробовала позвать мать, но едва раскрыв рот, потоки внутренних возмущений вырвались наружу, нарушив тишину непонятной комнаты, похожей на мозговой отпечаток. Организм, который рвала чужая химическая формула, продолжал борьбу за выживание. Мать все не шла, продолжая шелестеть на кухне чайником, бить вилками о сковороду и разговаривать с котом о свежем, коровьем мясе и молоке со сметаной. Живот разрывали синие блохи, нагнетая давление в вены и переворачивая печень с востока на запад. Ей было очень плохо и слезы лились уже сами по себе, заливая край подушки и волосяной локон.
К ней, совершенно ожиданно, пришел почтальон из ущелья «Черных Почтальонов». Он был внутри и укоризненно качал лицом в маске, напоминая о том, что она зря ушла из долины «Белого Облака» и ей пора уже возвращаться. Он распечатал письмо на ее глазах и прочитал приговор о возвращении назад, на Родину пульса, Родину номер один. Почтальон с одним пластмассовым глазом и только одной рукой, удовлетворенно улыбался, разглядывая синих блох под кожей ее плеча. Наташа ударила кулаком по плечу и задев одну синюю блоху, взвыла от острой боли внутри ключицы. Приход в долину закончился, начался уход домой с приходом проклятого почтальона. Голова крутила отдельные слова, как удары электрических шариков, она была в тупике, в тупике с посланцем оттуда. За спиной почтальона была сплошная стена из кирпичей, бежать было некуда. Наташа повернулась в кровати и собрав воздух в легких, истерически заорала на всю палату:
- Мама-а-а-а-а-а-а-а-а! - ее мозг мгновенно отреагировал на крик, и она потеряла сознание, ощутив единственную кисть почтальона на своем запястье.
В голове послышался хруст. Наташа посмотрела на пол и увидела дорожку из белого сахара, который хрустел, от каждого ее шага. Она шла за силуэтом серого плаща почтальона, ощущая его крепкую холодную хватку на своем запястье. От него исходил холод большой и холодной капли воды, похожей на большой резервуар.
- Пойдем, Кейша, я покажу тебе, как белые дороги нужно занюхивать зеркалами! – откликнулся почтальон скрипучим голосом, похожим на трение старой оглобли о железный уголок, - после таких процедур тебя не сможет вытащить из долины даже целый съезд медицинских ведьм в полнолуние Вальпургиевой ночи на горе Брокен. Дробь твоей судьбы уже застряла у тебя в голове и стала свинцовой жемчужиной. Ты раковина без обилия перламутра. Идем, идем, хрусти пятками по белой дороге в долину…».
Наташа захотела ему ответить, но открыть свой рот не смогла, его не было на месте! «Забавный мираж…, этого не может быть…» -промелькнула мысль вместе с электрическим отблеском нейрона в голове. Она подняла голову и увидела грязное серое небо, переливающееся омерзительными облаками. Тени этих облаков летели на большой скорости в разные стороны и, сбивая друг друга, производили страшный грохот. Молний и грома не было, а был грохот ни откуда, в никуда. Над кирпичной стеной в висящих часах похожих на грязный домик, открылось окошко и очень белая кукушка с длинным клювом, как у журавля, высунув голову ударила Наташу в руку. Она застыла, глядя птичьими глазами на ее бледное лицо и облизывая клюв длинным шершавым языком оранжевого цвета. Еще раз, что-то больно кольнуло в руку и облака стали белеть и светлеть, переливаясь пушистым цветом не похожим ни на что на свете. Какое-то теплое вещество полилось по кровопроводам ее тела, захватывая плацдармы почек, тяжелых легких, желудка и сердечной сумки. В горле стал пульсировать кровяной маяк, отдавая сигналы в виски для ориентировки лейкоцитов. Тучи замедлили свой полет, их тени перестали бить друг друга и, в конце концов, остановились над ее головой. Кто-то издалека сказал, что это уже переменная облачность. Она наступила, и пора засыпать, не боясь ничего, не видя ничего, без снов, без выдумок, без синих блох, пожирающих внутреннее пространство костей... Переменная облачность тронула ее изнутри, отшвырнув однорукого почтальона.
Его письма, разными стопками и связанные шпагатом, разлетались по сторонам, а затем, поднятые невидимым ветром, улетали вдоль лабиринта из кирпичей, над которыми стояла белоснежная воздушная масса, меняющая цвета своих тел. Ветер сорвал маску с почтальона и лицо без глаз, без носа и рта застыло в мертвой позе несуществующего персонажа, который называл себя «Носителем новостей» или «Бегущим впереди сплетен и слухов». Сквозь нежный слой облаков в ее сознание проник свет, убаюкивая, успокаивая, обнадеживая и забирая с собой в настоящую переменную облачность, облачность…, облач…,обла…,об... Она уснула, провалившись в мягкий пушистый шарик без тьмы и её теней.
- Ну, вот…, это тебе поможет выйти из бреда, накопить сил и продолжать бороться за нормальную жизнь без наркоты! – прошептала старшая медсестра Люда, закрывая одноразовую иглу колпачком, и выбрасывая шприц в пакет.
Она поправила свою белоснежную пилотку на голове, правую бретельку лифчика и потрогала пульс у Наташи.
– Чем же тебя так накачали? Какая-то новая формула, наверно? Дитя ты неразумное, все в пропасть хочешь угодить, а мост через пропасть совсем рядом. Ну, если надо мамой побыть, так побудем и мамой, и папой, и госпожой Кнэбэгайзе, и Мэри Жопинс и даже Ариной Родионовной, не в первый раз… Выходит, по-нашему, не помрешь…
Старый город жил своей жизнью. Он никогда не слышал агрессивных речей временных жизненных проходимцев, орущих на площадях и не желающих жить спокойными тысячелетними укладами. Этот город был тихо завоеван примитивными, алебардными и арбалетными войсками, столетия назад, несколько раз, на несколько недель, затем, сидя за круглым столом и договорившись с чужим гешпанским Эго, он снова становился свободным городом мастеров, мельниц, гончаров и белых фартуков с улыбками блондинок. В этот город заезжал сам Царь Петр Алексеевич Романов, он же Первый и никогда не второй, потому что, кто первый, тот вторым по определению быть не может, и это уже пожизненно. Он приезжал научиться ремеслам, людей поглядеть, себя ни в коем случае не показывать, а быть инкогнито, как у позднего Николая Васильевича Яновского. Был Царь с другими мозгами, топором умел управляться и по дереву, и по шеям предателей и воров, смотреть сквозь прорубленные окна вдаль дальнюю, для славных целей единства огромной страны. Но это история отдельной темы, а что касается сегодня, то город стал еще и второй Меккой, настоящим местом паломничества курящих ганджу, канабис, травеллу, зеленый клавис, гаш, пластилин, арлекинку, траву, сорняк, лягулабуэллу и наконец, просто Марию Ивановну, ее же Мариху. Но дело не в названии, имя каждый дает сам, как может, на то и воображение пыльцы. Дело в дальнем расчете умных голов, знающих пограничный лимит на уровне закона Европы и выгодной выгоды, прошу прощения за тавтологию, кто ее смог распознать! Если явление есть уже тысячи лет, то бороться с ним могут только очень неумные люди с кровавыми родимыми пятнами на лбу, а вот поставить человеческие пороки на службу любимой голландской Родине, это зело умно, расчетливо и доходно, это мудро и мудрено в одной скрученной сигарете, а не во флаконе! Но там, где есть узконаправленная идея, то там же нужно искать и продолжение, оно обязательно есть и найдется, если подумать, поразмыслить и внедриться в предложение. А зачем ходить далеко, женщины под боком, древнейший профессиональный союз проституции здесь вполне уместен, только нужно все обустроить нет так, как в ленинской статье – «Как нам обустроить Рабкрин?», эта изначально белогорячечная макулатура для показателей пионерских достижений, а обустроить правильно и в закон записать, на всем понятном языке, без заумностей, а ля, де-юре и де-факто! Так и поступили, узаконив и легализовав и то, и это.
И деньги полились, прорвав плотину морали, рассуждений о морали и великого музыкального морализа с покачиванием головы, в коричневых порывах осуждений чужих сексуальных желаний. В любой стране, сам осуждающий, обязательно мечтает попробовать, замаскировавшись в фарисеи с сексуальным слюноотделением в деснах под языком и отделением потовых капель в вонючей консистенции. На улицах, не обязательно красных, но скорее всего, оранжевых фонарей, негритянок разных мастей и световых сочетаний, голых красавиц близнецов, трансвеститов из азиатской Азии с грубыми голосами тамошних мужиков, белокурых финок, седых норвежек, русских талантливых балерин в пуантах, мулаток-кубинского разлива, москвичек и киевлянок, львовянок и псковичанок, англичанок и пуэрториканок, китайских девушек –подросткового вида и еще всякого женского генетического разнобоя, видимо и невидимо. С учетом того, что все они, как стандартной ориентации, так и со всеми известными видами девиаций, то есть отклонений, даже такими, что и в голову не придут утром 1 января, после страшного ночного разгуляя!
Итак, Амстердам, уникальный город без преступности, куда доктор Штурм ездил работать последние одиннадцать лет, если это уместно назвать работой. Если Шурик, в гениальном фильме товарища Гайдая, ездил на Кавказ собирать легенды, сказки, обычаи и обряды, то Михаил Юрьевич, теска Лермонтова, ездил записывать бред обкуренных туристов разных национальностей, их поведение, провести аналогию уже виденного и записывать высказывания редких ремиссий. Доктор ездил сам, на десять дней, селившись в уютной маленькой гостинице с громким названием «Париж», где от французской столицы были только булки с отпечатанными шоколадными вкладышами внутри и умопомрачительный запах свежайшей сдобы с марципаном. Казалось бы, поехал человек собирать бредовые высказывания и чужие путешествия по просторам неописанных никем, но доктор Штурм пошел дальше, он систематизировал галлюцинации в особые ряды и параграфы, он провожал в мир иной и встречал оттуда, курящих коноплю часами и сутками, отсидевшими себе всю задницу в кофе-шопах с затекшими ногами, но счастливыми лицами, потому что они побывали там!
Где?
В ущелье «Черного молока», это кому повезет, а кому повезет еще больше, то на Главной почте черных почтальонов или, как ее еще называют Долине музыки чугунных идиотов! Это был совершенно новый мир, не описанный в учебниках ни одного психиатра на Земле, это были сакральные знания особых вспышек в голове у каждого человека, который вдыхал в себя формулу пыльцы конопли, получал иногда флешбэки и отключал агрессию, как таковую, вообще. Словом, доктор Штурман, как психиатр, пошел по нетронутой и нехоженой тропе, он изучал наркоманский бред в различных его проявлениях, упорядочивая и обогащая свои таблицы новыми названиями травы и убойных жидкостей, изобретенными химическими формулами, и их влиянием на мозг среднестатистического человека, не растерзанного математическим складом ума. Его лаборатория с двумя посвященными химиками, работала над антидотами на любой из этих видов, которые Михаил Юрьевич выписывал легально из Голландии, Марокко и Гонконга. Его исследования ушли очень далеко, открыв ему картину идиотических состояний различных пациентов, заблудившихся в собственных нейронах их же голов. Доктор Штурм записывал бредовые походы в невидимый туманный вакуум, куда попасть без вдыхания дыма конопли, дорога закрыта на засовы сделанные из пустынного баобаба. Вот выдержка из его тетради номер 14, со страницы 78, второй абзац сверху:
…год -2001. Кафе-шоп «Холодный нос». Национальность - Вьетнамец, имя- Кванг-То. Отец двух детей. Профессия –искусствовед. Жизнью недоволен, хочет большего, но не знает, что именно. Постоянно живет в Голландии, эмигрант. Полный выход из состояния иллюзии- через 5 часов. Марокканская ганджа, урожай- 1998 года, страна происхождения - Марокко, плантации Абу-Шира, название прессованного кубика черного цвета – «Тройная сестра». Показатели лица- застывшая улыбка с полузакрытыми глазами, верхнее веко и ресницы дергались все время. Одна поза тела все 5 часов с тяжелым онемением правой руки и ноги. Пятьдесят три минуты чесал свои локти, выговаривая несуразные звуки. Прием дыма в рот, через коктейльную соломинку в течение 7 минут, по кругу, еще с четырьмя соотечественниками. Содержание бредовых иллюзий записаны со слов вьетнамца, утром в гостинице.
«… после песни шершавой Валькирии, я оказался по середине океана. Волны были огромной высоты и меня качало, как на батуте, но я не мог утонуть, потому что вода была жидким асфальтом голубого цвета с переливами мягкого кофе. Волны были тихими, но очень большими. Я хотел взобраться на одну из них и мне это удалось очень быстро. Я поймал себя на том, что мои желания сбываются и от этого, мне стало очень весело и хорошо на душе. Я стал балансировать на самой верхушке огромной волны, которая меня несла вдаль. Сначала было страшно и одиноко, потом стало весело и очень надежно. Босые ноги ощущали воду и были мокрыми. Иногда зеленые дельфины подплывали к моим ногам и тыкались носом в мои пятки –что было невероятно страшно и приятно… На горизонте вставало Солнце и Луна одновременно, это было очень красиво. Мне в спину, кто-то пел песню, похожую на мои детские воспоминания. Затем я захотел взлететь над океаном и у меня стали чесаться руки. Я стал их чесать, особенно в месте локтей, из которых что-то полезло наружу. Все видоизменилось и мои руки стали безболезненно расти в стороны, затем они стали обрастать бархатными перьями перламутрового цвета, с лиловым оттенком. Этот цвет принимал лучи Луны и Солнца и был невероятным для глаз. Мое правое крыло было длинной десять метров, а левое всего шесть, это для того, чтобы я летал все время по кругу. Мне это сказали тихим голосом сверху, когда я шел по воде и растил себе крылья ровно двенадцать минут. Волна меня подбросила вверх и тихий ветер подхватил своим нежным потоком. Я парил над океаном и этого блаженства я не забуду никогда! Я ненавижу этот мир, где я не могу летать над океаном, я ненавижу момент возвращения, я ненавижу реальность, где все используют друг друга, чтобы взлететь без крыльев, беря разбег по головам. Мой полет длился недолго, всего 56 часов и три минуты, это мне показал циферблат на Лунном диске. Затем, при появлении маленького Белого облака на горизонте, мои круги над океаном стали сокращаться и, в конце концов, я встал на воду. Меня качало, и я поднял голову вверх, разглядывая Белое облако. Вода, похожая на серебряную ртуть, полилась сверху напоминая водопадный дождь. Она медленно стекала по моим волосам и пропадала в темном океане. Инстинктивно, я понимал, что смотреть вниз мне нельзя, но я посмотрел и увидел бездну. Как только, я ощутил животный страх, я стал медленно проваливаться в воду. Белое облако приблизилось и забрало меня в себя. Я ненавижу возвращение назад. Я люблю Белое облако и ненавижу этот мир!»
Никому неизвестная рукописная библиотека доктора Штурма с ее данными, хранилась в его квартире, потому что он знал не убиваемую истину – «Нет пророка в своем отечестве!» Рукописные толстые тетради с исповедями реальных людей, за которыми стояли причины настоящих побегов из этого мира. Делить с кем-то результаты своих собственных исследований, он не собирался, писать Диссертацию, объясняя безразличным чугунным головам в комиссиях по осмыслению, что и как работает на выздоровление отпетых наркоманов, он тоже не хотел. Ему было важно время. Он хотел успеть все проверить, не ошибиться и знать досконально свой пройденный путь. Штурм знал, как только он официально афиширует новое слово в лечении наркозависимых, стоящих одной ногой в могиле, включиться вторая сила со стороны. Она включиться обязательно в виде- разузнать, украсть, критиковать, завидовать, оболгать, подсчитать чужой финансовый доход, помешать, потревожить, извратить факты, написать ложь, приблизиться поближе, надоедать бесчисленными звонками, потому что это люди. А люди, это самые главные враги людей и никто другой в этом мире! Когда люди узнают, что кто-то умней и имеет нечто большее, все…, конец…, заказывайте реквием правнуку Моцарта.
Он знал и еще одну не убиваемую истину: «если образовалась своя собственная информативная пустота, то ее нужно заполнять только самому!», что он удачно и делал в течение одиннадцати лет. Своя пустота, это собственное знание, обязательная тишина, отсутствие беспокойства и чужого мнения людей, кто не начинал весь путь с самого сначала, с нуля, с пустых догадок по ночам. Глядя в окно и наслаждаясь тишиной кабинета, он смотрел сквозь ветви дерева, разглядывая пустоты без листьев и ответвлений. В кроне дерева их было немного, но они были. Изредка, в пустоте между ветками, пролетала пчела или воробей, мимолетно наполняя и освобождая пространство от себя.
«Если бы не было этих пустот, то дерево смотрелось бы иначе, оно было бы густым, как английские газоны. Это было бы очень непривычное дерево, в которое пряталось бы намного больше птиц, была бы более интенсивная тень внутри кроны и на земле, а расширение тени на земле, не входит в планы тех, кто завез первые семена. Количество птиц в кроне деревьев, всегда лимитировано, их там столько, сколько нужно природному здравому смыслу и нечеловеческой логике. Количество мышей на сто метровом поле, количество сов, летающих над этим полем ночью, количество змей и пчел, тоже лимитировано. У птиц нет желания убегать из этого мира и быть не может, они живут продолжением птичьего рода, то есть самой жизни, без поисков дополнительных удовольствий. Если есть людские девиации с употреблением всякой дряни, для побега из этого мира, то этот мир людям не нравиться в силу впитывания ими различных причин, и должен быть выход, либо не допускать самого побега, либо доставать их из Долины идиотов навсегда! Первый путь самый простой, между четырьмя и восемью годами вкладывать в головы детей, что наркотики — это Смерть, всегда, в любом случае, при любых обстоятельствах, при любом восходе или заходе Солнца, с фотографиями и фильмами, леденящими до костей. Таким образом, можно было бы спасти 95% взрослых людей, уже имеющих базу понятий с железной памятью детства и без понятий стихотворения Маяковского о том, что плохо и хорошо, слышащих слово и умеющих владеть собой в пиковых ситуациях. Остальные 5%, есть балластовый брак генетического материала, который всегда неизбежен у любого народа, который не имеет никаких авторитетов, не слышит родной речи, не видит знаков судьбы и изначально живет ненавистью к среде обитания, то есть, приговоренные расти и умереть у дороги в виде сорняков человеческой амброзии!».
Второй путь, это его собственное изобретение, которое нужно еще изучать, потому что сам Доктор Штурм, многократно признавался себе, что он не понимает, как это работает, но он признавался себе, а не комиссии, состоявшей из безразличных голов, желающих кушать, а не слушать. Он стоял и думал, глядя на дерево, все больше предвосхищая свой эксперимент, он был один на опушке темного леса и понимал, что опыт — это слово, которым люди называют свои ошибки! За окном тянулись бесконечные черные ленты летящих ворон, поднимавших гортанный шум. Они меняли место, улетая поближе к югу, где много не взошедших осенних зерен и пищевых свалок цивилизации, где теплее на один градус и перья не задирает сильный холодный ветер. Они перекликались между собой, подавая сигналы движения без раций и летели правильно, без навигационных приборов. Они не хотели сбежать из своего мира в иной, они жили по умной программе, наслаждаясь удобной веткой на дереве, новыми птенцами и коллективу родных соплеменников, где вместе, они целая сила.
Наташа лежала на боку, долго выискивая позу меньшей боли. Она жмурилась не от света единственной лампочки, а от брызг прозрачного меда, летящего с вентилятора, которого нигде не было. Она вытирала лицо и даже пыталась лизнуть мед, который в ее голове заведомо должен быть сладким. Но она до сих пор находилась в том самом месте, где все законы ощущений отменяются и приходит ветер, живущий только под водой. Панические атаки вышибали липкий пот с ее лба, и она хотела только увидеть маму и больше ничего. Слуховые галлюцинации напрягали ее молоточки в ушах и каждый шорох звучал надеждой шарканья маминых тапочек. Она прислушивалась к воздуху, дергаясь от укусов синих блох, выгрызающих ее колени изнутри, она смотрела на стену сквозь целлофан слез, застрявших в ее глазницах. Серый мир вокруг переливался унылыми вставками света. Махнув ресницами, она открыла шлюзы и соленая вода, полилась по щекам, едва задерживаясь на остатках старого крема и маленькой родинке. Кто-то тихо открыл дверь ключом, и она вспомнила, что ее комната никогда не закрывалась на ключ. Но эти мысли были разорваны сразу же на маленькие веревочки, похожие на старый фитиль. Кто-то прозрачный подошел к кровати и вытер пот со лба.
«Мама!» - простонала Наташа и попробовала улыбнуться. Последовал мгновенный укол в спину, затем еще и еще.
Она дернулась и провалилась в стеклянный ящик с болью. Кто-то трогал ее веки, поднимал их и светил туда маленьким фонариком, кто-то пробовал открыть рот и заглянуть в отдел языка, затем, в руку вставили маленькую трубочку, по которой потекла жидкость откуда-то сверху со стеклянных небес. Правый глаз был приоткрыт и, сквозь все тот же мокрый целлофан искажений, она видела отрывки движений и действий мамы в белой юбке, белой блузке и кажется, даже, в белоснежных оперных перчатках. Что-то вливалось внутрь, разгоняя синих блох и усиливая их сопротивление, что-то вливалось, разбавляя ядовитую кровь в самых дальних тупиках капилляров. Укусы медленно прекратились и, она уснула, провалившись в комок черного ватного одеяла без узоров.
Возле ее кровати, сменив медсестру Люду, стояла пожилая уборщица и сочувственно качала головой. Ей, человеку разрушенной прошлой страны, воспитанной на поступках Краснодонских комсомольцев, умеющей светить сердцем, было страшно за новые поколения, убегающих от света. Она выжимала тряпку из старого вафельного полотенца и мыла пол в ошлакованной палате, даже не подозревая, что для лежащей на койке девочки в углу палаты может стоять стеклянный террариум с хамелеонами, которого в воздухе нет.
- Михаил Юрьевич, вот результаты анализов Наташи и формула дряни, которая в ней сидит! – произнесла Кожемякина, тихо закрыв дверь в кабинет.
- Любопытно, что там за новая гадость? – доктор надел очки и взял заключение в руки. – Так-с, без Петровича не разобраться! - вслух размышлял Штурм, внимательно разглядывая формулу. –Позови-ка ты мне Олег Петровича, мы будем разбираться вместе со второй половиной формулы. Первая мне ясна, как Божий день.
В кабинет вошел мужчина маленького роста в белом халате, от которого пахло чем –то химическим, прожженным, вонючим и непонятным. Его лицо излучало мысль, сосредоточенность и целеустремленность. Нижний ярус его усов был желто-некрасивым от частого сигаретного дыма. Глаза излучали охотничий азарт и скоростную жизнь. Есть такие люди, которых очень мало, они всю сознательную жизнь, идут по следу того, что они ищут. Он был похож на ищейку, идущую по свежему запаху, которой обязательно нужно найти добычу. Быстро поздоровавшись, он взял отчет лаборатории и, взглянув на лист, стал рассуждать вслух:
-Да-а-а…, за-мы-сло-ва-то сварили бадягу! … неужели пациент еще жив? Рвота должна быть обязательной, каменный бред и потоотделение со зловоньем. Я пациента не видел и мне не надо, но сейчас раскачаю его состояние по формуле. Интересный случай…, ну допустим, это мы блокируем…, потом удвоим это число и разбавим. Это мы тоже можем десольвировать, не впервой, а вот что делать с этим гадким сочетанием? Ха! Здесь есть и ртуть, легендарная, совсем не красная ртуть. В сказке бывшей страны, она называлась RM 20/20. Да, уж, умели морочить голову в бывшем КГБ, были времена, мир содрогался. Ты знаешь, Миша, удельный вес ртути 13,5 г/ cм 3, если набрать ее в стандартное ведро, то вес будет 162 кг, как Роберт Бойль измерил, так и утвердили… Я даже помню, как ртуть разбавляли кирпичным порошком или ртутной амальгамой, чтобы втюхать за миллионы гребаным шейхам для потенции. Ха! Были времена, работали головы на обман. Где-то я уже встречал этот наборчик, именно это сочетание. Ага…, я вспомнил, кайфушник и убийца Колобко, отрезавший голову рабочему за 176 рублей получки, колол себе в пах подобие «Золушки с автоматом» и там было похожее сочетание в конце формулы… варят это минут двадцать, двадцать шесть, не больше… Такс, а это мы разбавим тоже… Здесь будет реакция комплекс образования с роданидом калия… а вот это более устойчивый результат, чем я думал. Странно… нет не странно, просто, кто-то с высшим образованием сидит в лаборатории и рисует опыты со смертью за деньги, и это не Менделеев, это не меньше доцента, которому деньги нужны. Ну в общем, как обычно, история повторяется, как мудрый еврей и написал в Библии! –он продолжал рассуждать вслух и чертить ручкой цифры и формулы, что-то зачеркивая, что-то пририсовывая и так длилось четыре минуты.
- А вот этот сегмент, я разорву вот так … Миша! Насчет ее бреда, я тебе скажу так, помнишь ли ты парня по имени Льюис Кэрол? Не отвечай, не трать время. Конечно помнишь, ты же читающий с детства. Так я тебе скажу по- свойски, почему персонажа в «Алиса в стране Чудес» звали так странно - Сумасшедший Шляпник? Его идиотское поведение в книге объяснялось просто, хотя миллионам невдомек и сейчас, шляпники работали с нитратом ртути, применявшемся в обработке войлока. Он получил ртутное отравление, вплоть до слабоумия после, о чем Кэрол, конечно же, не писал. Я тебе скажу больше, до сих пор в английском языке есть идиоматическое выражение- «Ненормальный, как шляпник!», так что бред у твоего пациента с такой вот формулой в венах, обязательно будет затяжным и неуправляемым. Да, едрена мать, травят народец формулами покруче, чем в семидесятые годы. Тогда бритвой по маковой головке хрясь, белый выхлоп на вату и кипяти ее до кипения. Ханка в кармане за 25 рубликов, живи и радуйся, пока в Сочи эротические ночи! Было время, едрена мать, не то, что сейчас, убивают без разрешения на убой. Этот компот в ее венах, как предложение ветеранов всех войн, выпить двадцать седьмой раз за погибших товарищей. Этот укол в ее синий кабель на руке, как святость безотказная. Кстати, она будет рассказывать о синих блохах, они есть у всех, кто просит дозу. У всех! Они все, после укола зоологичны, и «верминц», то есть, - вредители, поселяются в венах каждого сожравшем укол.
- Петрович, твой вердикт, каков? – с любопытством спросил Штурм, уважая много знающего профессионала-химика.
- А вердикт мой таков: через два часа я сварю новый рыжий компот, который разрушит этот болотный кисель и вернет работу нейронов в башке у пациента в первоначальное состояние. Это не Шляпник, это Биретник! Если вы задумали вытащить очередного дурака оттуда, я думаю, что окончательное решение за вами. Я понимаю значение слова – «Азарт» без казино. Мы делаем больше, мы спасаем жизнь и адекватность божьему созданию, чье имя звучит гордо. Макс Горький, как был горьким, так и останется еще лет на тридцать, потом канет в обливион. Но укол я приготовлю, это точно…, и бумаги заполню и новую формулу блокады напишу, авось пригодиться.
Не дожидаясь ответа и быстро развернувшись к двери, Петрович ушел. Он взял след и бросился к цели, таких людей очень мало. Быстро перемещаясь по коридору в голове у Петровича менялись комбинации новых формул и цифр, он горел антидотом для нового яда, он чувствовал себя, как Луи-Гей Люссак в Сорбонне, а не как Петрович в медицинском доме газовых голов, формул слепых параноиков, отрезанных челюстей заторможенной речи, полного не адеквата к своей жизни, недержания желтой изуродованной мочи, ухода в зазеркалье чужих прибылей, ненасытного штурма головы и барабанов соли. Словом, труд у него был тайный, каждодневный и редко описываемый понимающими писателями.
Дверь тихо отворилась и вошел большой женский человек в лице Кожемякиной. Она посмотрела в лицо доктору Штурму и сказала:
- Михал Юрич, к вам пришел директор рынка, дядя нашей новенькой, рвется к вам, но он мне очень не нравиться…, может я побуду здесь за ширмой?
- Помилуй, Валентина, я и сам с директором разберусь, он же не наш пациент. А тебе не гоже стоять за ширмой, дышать в ширму, подслушивать и быть на чеку, как в засаде, мы не партизаним уже давно. Кстати, ты сказала, что он тебе не нравиться, аргументируй, пожалуйста, почему?
- Вид у него стремный, рожа каменная, золотыми челюстями хрустит, туфли дорогие, но грязные, и самое главное, глаза воняют, как у мерлузы! – быстро и без пауз выпалила Валентина.
- Какое профессиональное описание. Если бы еще ты сказала, что у него вырезан аппендицит в 1979 году, собаку зовут Иеремия, высота забора на даче четыре метра и он четвертый раз женат, я бы тоже не удивился. Запускай Директора Центрального Рынка, будем с ним разговоры разговаривать и брать взятку в колбасной обертке, больнице нужны финансовые вливания.
Через две минуты в кабинете напротив кресла Глав врача сидел короткий и толстый человек с отпечатком постоянной и ежедневной прибыли на лице. Его пальцы напоминали детские сосисочные шарики, наполненные жиром вместо воды. Из-за мочек ушей выглядывали три наслоения кожных складок, убивающих очертания шеи навсегда. Нос был пятачкового типа, и исполнял роль вдыхания и выдыхания кислорода, без эстетики прямой линии и утонченности. Для Буонарроти всех эпох, он не представлял бы никакого интереса. Глаза не бегали, а шарили по столу и его окрестностям, задержавшись на новеньких швейцарских часах доктора, лежащих у тетради. Это была особь, ежедневно перерабатывающая желудком массу мясной продукции, часто ходящая в туалет и из всемирной литературы, читающая только цифры на денежных купюрах, вместо Булгакова.
«Черт! А может внешность обманчива? Сейчас как выдаст третий закон Шнитке и формулу человеческой справедливости!» - пронеслось у Штурма в голове в качестве оправдания картинки в кресле, напротив.
- Слышь, Врач! – заговорщицким тоном начал директор рынка.
Нужно сказать, что подобной фразой, судьбоносные и не очень темы, начинают дегенераты, хамы, без пятилетнего университетского образования, агрессивный тип, долгое время живший среди узкоколейных маргеналов, омерзительной вербальной среды и нечистоплотности.
- Ты это…, Натаху не выпускай отсюда никогда, лады? А то и вообще можешь ее тута приколоть своими методами, я ж знаю, как вы тута под заказ народ мочите. Коль в бампер и человек уже в теплице. А насчет бабок не волнуйся, я денег дам, не обижу. А хочешь свежим мясом буду твою семью снабжать каждое воскресенье с рынка, ну допустим, лет пять. Лады? Слышь, СлифАсовский, ты это…, пойми, Натаха меня уже захарила, мочи нет. Деньги раньше просила часто, теперь тырит. Как на рынок придет, так бабло у всех и берет под мое имя. Народ ей не отказывает, дает, я ж там в законе. Это компрометация меня, ты же понимаешь, врач? Её бы, суку наркоманскую, отправить деньги просить у Вельзевула, вот он то ей и одолжил бы сразу на всю ширку. Короче, это самое…, Боткин, она мне хоть и племянница, и сирота, и мать ее мне сестрой была родной, все одно, держи ее на поводке здеся, как таксу ройную, у меня своих забот полный багажник! Лады, Ай-Болит? Че молчишь, человек?
- Слышь, директор! –таким же тоном начал доктор Штурм, хорошо зная психологию узаконенных идиотов большой страны. - Замочить ее не могу, потому что я тута не один и за мной, здеся, наблюдают сотни глаз. Вот, например, как и сейчас, тута, нас снимают и пишут сразу три камеры! – после этих слов Директор рынка воровато посмотрел на стены кабинета и принял в кресле позу внимания и легкого испуга. – Твой свежак, мясной, мне нужен не пять лет, каждое воскресенье, а три, потому что мне до пенсии ровно три года и два месяца осталось. Тебе, что пять лет мясо тырить и списывать на неучтенку и костно-лопаточный отброс, что три, одни ворота! Небось налоговую прикормил вырезкой, как тигров в цирке, и налево еще продаешь тоннами, не так ли, а, коровий директор?! У тебя там солидный оборот, а, впрочем, меня это не касается. Сколько лавэ дашь за племянницу свою и за то, что я сниму с тебя эту головную боль? Отвечай сейчас, пока моих замов в кабинете нету, чтобы на хвост не сели…
- Ну, допустим, дам четыреста тысяч рублей сегодня наличманом! Лады?
- Нет не лады, и ладами быть такое предложение никак не может. Ты что с мясного дирижабля упал? Предложение твое, отвратительно-детское и несерьезное. Миллион рублей и ни копейкой меньше! Ты че, родную племянницу в четыреста тыщ на кон поставил, да у меня уколов уйдет только на двести, по калькуляции в бухгалтерии, а где же мой секретный заработок? Это не серьезно, Директор ты или заведующий рыбной требухой? Уж коль назвался запасной канистрой с бензином, полезай в кузов Мицубиси Паджеро! Лады, Мясоедов? Ну че молчишь, работник ножа и топора?
Директор рынка сидел тихо и натянуто улыбался. Он быстро понял, что Доктор попался очень непростой, а сложный, что миллион уже выпадает из его кармана на паркетный пол и по-честному раскладу и по нечестному тоже. Он понимал, что доктор схватил его за матню, отвратительная жадность уже сверлит селезенку, но зато будущее, алеет без наркешной племянницы навсегда, плюс ее квартира достанется ему.
- Лады, Врач! – хрипло сказал рыночный, хрустнув золотыми зубами верхней челюсти о нижнюю.
— Вот тебе расчетный счет нашей больницы, туда бабки и перечисли завтра, а можно еще и сегодня. Нал никому не нужен, это макулатура, только на счет, ну допустим от Благотворительной Организации «Цемент и Солнце» нашему учреждению. Это ж благородное дело, меценатство, так сказать. Мясо сам возить не будешь, это и Винни Пуху понятно без мультфильма, присылай своего человека прямо сюда, на кухню, там мне и будут передавать, пять килограмм, каждое воскресенье. Не думаю, что будешь в убытке. Лады, Биржевик? Даешь показатели социалистическому соревнованию круче передовой бригады БАМа!
- А где гарантии? – быстро спросил рыночный человек, выколупывая грязь из-под мизиничного ногтя.
- Гарантии? Ну надо же… А классики спросили - почем опиум для народа? Твой вопрос- настоящая литературная классика. Натали будет считать толстых попугаев на стенах в душевой, пока ты будешь держать слово. А передумаешь, я ее выпущу на твои деньги, прямо в твою рыночную экономику, трезвой и вменяемой, она тебя опять будет потрошить на наркоту, пуще Джека английского!
Ее тело висело в воздухе или где-то еще. Оно висело, не трогая стен, потолка или пола, оно где-то зависло. Опоры не было изначально, что привело ее сознание в первый ужас. Она потрогала пальцы своих пальцев, где обнаружила, что привычное касание кожи о кожу, отсутствовало полностью. Она трогала какую-то материю, скользкую и тихую, вместо своей кожи. Тишина обнимала за талию и за грудь, влезая корявой лентой в живот, как стеклянный полоз. Было непривычно тихо на все два уха, было слышно отголоски сердцебиения где-то внутри, и полная тишина добавила полу метрию ужаса для ощущений. Сглотнув слюну, она почувствовала горький запах чесночного привкуса, который разрывал ушную тишину и полную неизвестность. Глаза смотрели в орбиты всех планет, но ни один световой фотон не появился в густой нефтяной темноте. Она двинула правой рукой в сторону и тронула только пространство, подняв ногу до живота, она толкнула ничто, и пустота ответила ей смертельной тишиной, без бульканья субстанций или водных материалов. Она зависла в полной пустоте, без зрения, без слуха, без прикасаний хоть к какой-то опоре. Она была в сознании, но без чувств, где-то под лопаткой, что-то кололо, напоминая укол в вену, но это было ощутимо и понятно, все остальное была сплошная неизвестность, страх, ужас и гуляющая смерть в рыбьих глазах. Она попробовала пошевелить пальцами на ноге, они шевелились в подтверждение ее жизни, она дернула ногами, и они подчинились. Больше информации не было. Был нарастающий страх, рвущий спину судорожной амплитудой, она дрожала, как шелковая гардина открытой балконной двери на тридцатом этаже. Ей виделись чужие клыки, срывающие мясо с ее бедер, она видела острые спицы, пронзающие насквозь, плавающих безумных чудовищ, и ее ужас нарастал со скоростью капель пота под мышками. Она дергалась в пустоте нефтяной темноты и адской тишины. Привычной информации не было, была пустота и неизвестность. Холод тела диктовал свои стихи и новые ощущения, дыхание вырывало кислородные порции откуда-то сверху, откуда-то из странной неизвестности. Она дышала и прислушивалась к своему носу и звукам рта. Неизвестность обнимала ее мозг, вдыхая ужас в ее тело.
-Ум, фуууу, умммммм, фууууууууу, ахххххх, уммммммммм,фууууууу - она дышала носом и ртом.
Кислород поступал без информации о запахе. Ее мозг стал работать для спасения самого себя и не мог обработать ни единицы информации, потому что привычных показателей не было. Убивала тишина, разрываемая диким звоном в ушах, это был не звон, это был шепот из пустоты, шепот без губ и рта, без языковых слов, без головы живого существа. Она висела без веревки над головой, без опоры, без невесомости, без привычной физики. Она висела нигде, без опознавательных звуков, без анализа, без намеков на жизнь, без ответа на один единственный вопрос – где я? Рваные и холодные муравьи начали свой забег по низу спины, там, где золотистые волоски растут у каждой девушки, а потом женщины. Там, откуда посылаются вторичные сигналы любви, где измеряется откровенность и чистота мужских ладоней, откуда идут сигналы о жизни и будущем счастье. Она слышала удары муравьиных лап о ее кожу, губы зажимались зубами и предчувствие медленного конца холодило ее вмятый пупок. Она дрожала и плакала, радуясь соленой воде из глаз, ее липкости и радостному побегу куда-то вниз. Она понимала, что слезы бегут вниз по притяжению самой земли, значит она висит вертикально поверхности. Но какой? Она набрала воздух в легкие и закричала во все горло! Звук умер в пустоте, без продолжительного эха, без звуковой волны по стенам. Он исчез возле самого рта, выйдя наружу и растворившись в каком-то препятствии.
Доктор Штурм сидел за столом возле большого резервуара. Он находился в подвале больницы для душевнобольных и услышав в динамик женский крик, поднял голову, оторвавшись от тетради с надписью - «Белое облако».
«Очнулась!»-подумал он и открыл зажим капельницы.
- Так-с, время 19.37, начнем, – буркнул он сам себе. Доктор побаивался, потому что мог творить и мог натворить, он знал тонкую границу собственной совести! – Наташа, ты меня слышишь? –спросил доктор в микрофон.
- Да, слышу, слышу…! –закричала девушка, - спасите, помогите, спасите! Где вы? Кто вы? Мама! - у нее стала кружиться голова, и в организм медленно полилось лекарство, через длинную трубочку.
- Я твой внутренний голос, я твоя правда, я иллюзия в твоей голове, я галлюцинация. Ты зашла очень далеко в употреблении новых наркотиков и стоишь на пороге смерти, - уверенно и тихо чеканил доктор, - то, что ты уколола себе, это билет в один конец, но Белое облако попробует тебя выхватить из долины идиотов. Ты висишь где-то в темноте, я тебя не вижу, но знай, что я где-то рядом. Через пару часов за тобой придут они и заберут тебя на уничтожение! – доктор Штурм включил помехи и долгий звук шшшшшшшшшшшш, полился внутрь резервуара.
Иногда он отключал шипящий звук помех и слышал истерические крики о помощи. Он работал не с ней, а с ее мозгом, который метался в поисках привычной информации, тело дергалось во все стороны, долгий шипящий звук стал нагнетать внутренний ужас.
– Ты зависла между двумя мирами…, твоя мама рядом с тобой!
- Где она, где моя Мама? Помоги мамочка, мамаааааааааа…! –закричала Наташа, захлебываясь слезами и получила очередную порцию шипения.
- Не ори, ты мне мешаешь. Она рядом с тобой, у твоей кровати, где ты лежишь уже почти мертвая. Твоя мама плачет, оплакивая свою наркоманскую дочь, ушедшую в мир черных почтальонов и синих блох. Они еще с тобой, эти твари, они в тебе? – доктор включил небольшой электрический разряд и на экране тело дернулось, задрав голову.
- Но я не лежу на кровати, я вишу в воздухе…, мамааааааааа!!! -закричала она и дернулась еще раз.
— Это тебе кажется, что ты висишь. Это твой бред. Вот потрогай подушку, потрогай одеяло. Мама рядом, но она тебя не слышит, она сидит рядом, держит твою руку и плачет, ей больше ничего не остается. Она оплакивает труп своей дочери. Ты слышишь, твоя мама плачет над твоим трупом? Тебя отвезут в морг, возьмут ткани и внутренние пробы, чтобы установить, чем ты кололась. Тебе конец, жди они за тобой придут. Не жилось тебе, захотела новых ощущений? Получи свои ощущения в двадцать лет, поставь точку, разыграй свою единственную жизнь, ради ощущений. У тебя не будет детей, у тебя не будет внуков, через год после твоих похорон твоя мать умрет от горя, стресса и депрессии. И все это только ради твоих новых ощущений с темными почтальонами. Я твой внутренний голос и Белое облако, когда будешь бежать, ищи меня, оно тебя спасет, это твой шанс! Я твой внутренний голос-с-с-с-с-с-с-с-с-с…
-Мамааааааааааа! Мамааааааааа! –зарыдала девушка.
Она была на пике собственных переживаний, в глубоком стрессовом состоянии, при котором ее мозг мобилизовался только с одной целью, выжить во что бы то ни стало. Мозг принимал слова неизвестного голоса за чистую правду, через ее уши, полностью включив механизм глубокого стрессового запоминания, что и было необходимо. Доктор штурм смотрел на экран показателей ее сердцебиения и свечения тела в спектре «В» под водой с постоянной температурой 36.6 градусов. Дождавшись очередных показателей, он открыл зажим на второй трубке и химическая жидкость антагонист, медленно начала свой путь на второй старт. Две формулы забвения и памяти начинали свою работу в ее голове, полностью готовой выжить. Наташа закатила глаза под верхнее веко, слабость забурлила в ее коленях, приступ тошноты растворился в правом легком и ее сознание провалилось в начальную серость большой тьмы. Доктор штурм подвинул микрофон поближе и внимательно посмотрел на экран, где тело девушки висело в центре трехметрового резервуара, наполненного водой. Она находилась в мягком чехле с воздушной прослойкой. Все было сделано так, чтобы ввергнуть мозг отравленного человека в совершенный обман. Все информативные чувства отсутствовали: не было опоры для тела, не было света, звука, запаха. В такой ловушке мозг любого человека выдерживает не больше получаса, затем начинается паника, стресс, страх, ужас, адреналиновые удары, учащенное сердцебиение. Мозг дает приказ искать информацию и выжить при любых сценариях извне, но информации нет. Любой мозг, сам задает себе вопросы…
Наташа танцевала в клубе. Людей нигде не было, только на барной стойке стояла пепельница с дымящейся сигаретой. Дым уходил в потолок, совершенно ровной полоской. Полотенце для протирания бокалов лежало на стойке, облитой помидорным соком. Капли сока медленно стекали на пол. Она танцевала под песню стареющего итальянца с глубоким внутренним миром. Известный певец тянул красивые слова, делал акценты на паузах и протягивал окончания. Она танцевала прямо перед большим зеркалом, заглядываясь на свои руки, бедра, ноги, волосы и грудь. Поигрывая волосами и пальцами на руках, она очень любила себя, очерчивая круги бедрами и ногой, она восхищалась собой в серебряном отражении и одновременно сожалела, что вокруг нет парней, желающих ее видеть и трогать. Она красиво имитировала фрикции, подчеркивая свою правильную сексуальность и чувственность. На несколько мгновений она закрыла глаза, наслаждаясь собой и никем кроме себя. Состояние было убаюкивающее, ей хотелось любить, целовать, трогать и улыбаться всему миру. Ее состояние было непохожим на серые будни бывших прожитых дней. Она дышала вечностью и невероятной легкостью в теле. Мозг работал в отделе наслаждений на полную мощность, выпаривая себя и впитывая очередную дозу уже известной дряни. Он наслаждался, обливая хозяйку головы все новыми и новыми приливами благодати. Он заполнял ее клетки, будоража самые несбыточные фантазии, фотографируя кадры наслаждений, отбивая тайные ритмы внизу живота и прокатывая волны удовлетворения сквозь позвоночник, где тысячи синих блох, лежали в насекомом гипнозе. Они не шевелились, получая то, что хотели получить с самого утра. Наташа танцевала с закрытыми глазами, ловя невесомость и гибкость тела. Боль от укусов исчезла и во всем теле разлилась теплая изумрудная благодать. Она запрокинула голову и повисла в центре резервуара без движений, изредка подергивая указательными пальцами.
- Так-с, кайф пошел по тьме ее вен, теперь будем ждать встречу с проводниками. - тихо сказал Доктор в маленький диктофон, предварительно отключив микрофон.
Дождь капал очень медленно. Его капли, почти зависали в воздухе, медленно опускаясь к земле и взрываясь маленькими кактусовыми цветками. От каждого такого кактуса в воздух лились звуки маленьких колокольчиков. Удары воды о лужи звучали, как музыка черного композитора, пуская все такие же медленные круги по воде. Капли дождя были разноцветными, сливаясь друг с другом в ярких цветах, они создавали сияние вокруг. Наташа сидела в центре пшеничного поля в инвалидной коляске и смотрела на горизонт. Колоски пшеницы, медленно насыщаемые водой, наклонялись все ниже и ниже, открывая дальнюю линию неба. Где-то раздался грохот, и яркая вспышка ударила в поле. «Все должно быть наоборот!» -подумала она. «Сначала вспышка, потом гром». Молния была медленная и ее можно было рассмотреть. Спиральный остов неправильных форм, похожий на ветви высохшего дерева, завис между небом и полем, выбрасывая снопы медленных искр. Она держалась за ручки инвалидного кресла и смотрела на свои ноги, они были худыми и мокрыми от дождя. Дотронувшись до колена, она ничего не почувствовала, ее ноги были парализованы.
- Ты давно уже не ходишь? – спросил мужской голос сзади коляски. Наташа вздрогнула и попробовала обернуться, но кто-то, сильными руками, взял ее за виски и не дал повернуть голову.
- Ты давно не ходишь? – прозвучал все тот же вопрос.
- Кто вы? – удивленно спросила Наташа, ощущая чьи-то холодные пальцы на висках.
- Ты давно не ходишь? – все в том же тоне, спросил стоящий сзади.
-Я, вообще-то всю жизнь хожу, и я не понимаю, как это я очутилась… кто вы?
- Ты давно не ходишь? – тихо спросил человек сзади.
- Я же вам говорю, что я…
- Ты давно не ходишь?
- Я не хожу давно! –разозлилась Наташа.
- А ты хочешь ходить?
- Что за вопрос? -переспросила она.
- А ты хочешь ходить?
- Да! - закричала Наташа, возмущенная до глубины души тупым вопросом.
- Тогда, вставай и иди! Сидящий в инвалидной коляске живет привычкой, и он уверен, что не может ходить. Но бывают дни, когда он может встать и пойти, потому что сидящий в инвалидной коляске много лет был уверен, что он не может ходить, но ходить он может, потому что его уверенность — это ложь того мира. Ты попала в период медленных дождей. Это то самое время, когда можно ходить, оставив на время инвалидную коляску. Можешь мне верить, это я тебе говорю, черный почтальон»!
- Вы черный почтальон», а почему не белый? – осторожно переспросила Наташа.
- Я - черный почтальон, я доставляю письма с чужими желаниями, я их читаю и переписываю. Работы у нас много, потому что миллионы таких как ты, недовольны тем миром и бегут к нам, предварительно написав письмо, первое, второе, третье и дальше…
- Но чужие письма нельзя читать, так меня учила моя мама и бабушка.
- Твоя бабушка учила тебя неправильно, она жила в другой среде, без писем, без сообщений для себя. Я обязан читать чужие письма, на то я и почтальон. А у вас, там, совсем по-другому? Ты написала достаточно писем о том, что твоя жизнь тебе осточертела, и ты хочешь в другой мир, ты уже попала в него, вставай и иди…
Наташа медленно поднялась с инвалидного кресла и сделал первый шаг. Ничего особенного она не почувствовала, все, как всегда. Шаг первый, шаг второй, третий, четвертый… Она обернулась и посмотрела на почтальона. Перед ней стоял худой человек в брезентовом грязном плаще. Его лицо было исхудавшим и небритым. Изможденные глаза с черными кругами, смотрели из глазных впадин колючим и недобрым взглядом. Он не моргал. Мочки его ушей были вросшими в щеки и напоминали изуродованные пельмени. Через плечо висела тяжелая брезентовая сумка, наполненная чем-то внутри. На сумке черной краской были написаны две буквы «ЧП». Дождь продолжал все так же медленно падать и разбиваться о землю, о ее плечи и голову, но ни одна капля не упала на почтальона, он стоял сухой. Он стоял, не шелохнувшись и пристально глядя на Наташу. Так смотрят снайпера на войне, тихо, затаив дыхание, кожей указательного пальца ощущая молекулы железного курка, медленно нажимая на сталь, как на уже согретый пластилин. Его длинный и худой нос с большими ноздрями, незаметно дышал и шевелил кончиком. Он пристально смотрел в самое глазное яблоко, гипнотизируя ее иллюзии.
- Здравствуйте, но почему я сидела в инвалидном кресле? Я же умею ходить, как всю мою жизнь…
- Не обязательно быть инвалидом с физическими недостатками, ты уже инвалид внутри, что намного приятней для почтальонов. Мы таких собираем по письмам…
- По каким письмам? Но я ничего, никогда никому не писала! - ответила Наташа, возмутившись и отвернув взгляд от его лица.
- А это что? – ответил он, и вытащил из сумки восемнадцать грязных шприцев с запекшейся кровью внутри. – Вот твои письма, пластмассовые, одноразовые, не то, что раньше. Мы их прочитали все. Бедный женский человек, зачем…? Зачем ты сидишь в том мире, где тебя ненавидят, не любят, упрекают, ругают и поучают. Зачем возвращаться? Оставайся здесь навсегда. Еще одно большое письмо, и ты будешь счастлива, как никогда, и не вернешься назад в тот мир. И это письмо тебя уже ждет. Я провожу тебя в Долину таких же, как ты. Там нет проблем, нет мира, который тебе надоел, там благодать и вечный медленный дождь. Там не нужно есть и пить, там не нужно ходить, вас всех возят на инвалидных колясках по тупиковым дорогам под медленным дождем. Никто и никогда тебя не упрекнет в том, что ты плохая. Ты, когда-нибудь задумывалась над обыкновенной человеческой оценкой себя? Ты только вдумайся, посторонний человек, говорит тебе, что ты плохая, не имея ни малейшего понимания данного штампа. Два недоказуемых понятия, хороший и плохой. В Долине этой глупой градации нет, там все прозрачно и понятно, там тихо и умиротворенно. Там слышны лишь капли медленных дождей и скрипы инвалидных колясок. Никто не может даже высморкаться. Не к этому ли ты стремилась и стремишься? Тебя будут возить в коляске по тупикам, которые умеют расширятся, ты когда-нибудь видела такие тупики? Выйдя оттуда на твои ноги, наложат повязки, а на голову гипс. Не волнуйся, ты будешь видеть, ты будешь видеть уже искривленной душой и однажды тебя растворит только смерть. Ты знаешь, что твоя жизнь бессмысленна, поэтому умрешь редким способом, умрешь от эмоций. Белое полотно из жижи растворит твои чувства, губы побелеют, и ты перестанешь существовать, потому что ты никому не нужна. Разве откуда ты пришла, твоя жизнь не сплеванная подачка, не жизнь под седлом? Ты нашла, ты уже все нашла. Садись в инвалидное кресло, сейчас дожди размоют колесные стыки, и она будет долго скрипеть в твоей голове. Я повезу тебя туда, где каждый час заменен мелодией скрипа, где ты узнаешь бесконечную магию качелей, где слова не имеют значения, а глупая любовь, вовсе не существует. Там пусто, как в середине большого нуля!
- Я согласна, везите меня, – едва приоткрыв губы, прошептала Наташа и села назад в коляску.
Она не сопротивлялась. Длинное пшеничное полотно покрывали сумерки. Медленный дождь плавно вонзался в молочный туман и где-то там был слышен скрип, обыкновенный скрип несмазанного колеса странной повозки или коляски. Вокруг стояла глухая тишина, нарушаемая этой странной скрипучей мелодией, мелодией без нот, без гармонии, без пользы. Едва различимый сгорбленный силуэт медленно удалялся, толкая впереди кресло на колесах с молчаливой куклой. Ее фарфоровые глаза закатились под веки, в которые были вшиты синтетические ресницы, длинные, той самой длинны, которые наращивают в современных парикмахерских всем, кто мыслит, как пластмассовая кукла. Эти ресницы растут от ресничных витаминов из детских аптек и полного осознания коробочного одиночества.
- … исследуемый объект разговаривает с бредовой субстанцией, называющей себя «Черный почтальон»! – четко выговаривал доктор Штурм в диктофон, – с её слов понятно, что они встретились где-то перед входом в Долину идиотов, откуда никто никогда не возвращался. Объект не сопротивлялся, находясь под дозой наркотической формулы и выслушав наставления «Черного Почтальона», она ему подчинилась. Я ставлю эксперимент наугад, поэтому отрезок их пути от точки встречи до самой Долины, мне не известен. Секундомер включен. По показателям возмущения в голове объекта видно, что реакция на наркотическую формулу подходит к самому пику. Через две минуты я запускаю лекарство - антагонист, которое я еще не испытывал. Тело объекта висит в резервуаре без движения, температура воды все так же равна температуре ее тела, посторонние ощущения никак не влияют на внутренние реакции головного мозга, потому что все они ликвидированы! – доктор отхлебнул холодный чай и внимательно посмотрел на показатель Наташиного пульса. Амплитуда ударов была ровной и безразличной. Она жила там в совершенно новом теле, образованном ее воображением…
Коляска поскрипывала какую-то мелодию тоски. Тихий и рассудительный почтальон дышал в спину, шаркая ногами по асфальту. Уже четыре раза их обогнали какие-то повозки с лежачими на них людьми. Наташа вглядывалась в голые стопы ног, торчащих из-под пушистых одеял, и широко улыбалась, она слышала вокруг музыку влюбленных стонов. Вдоль карамельной дороги стояли указатели с одной единственной цифрой (8). И сколько бы они не проехали вперед, всегда был указатель с этой цифрой. Почтальон что-то бубнил себе под нос, но Наташа не слышала ничего. Она наслаждалась невероятными ощущениями отсутствия себя.
- Я тебе скажу, что в вашем мире, никогда не закончатся пластмассовые письма! – с внутренним удовлетворением промолвил почтальон. – Ты только представь себе: родился человек, увидел мир и сразу захотел много… Первое удовлетворение после слова – «Дай!» — это уже первые ноты похоронного марша. Первые неразумные желания, это уже дорожный указатель к нам. А природа человека такова, что он хочет все больше и больше, чтобы задохнуться, чтобы ощущать свое величие, а жизнь там…, без пластмассовых писем, не дает ничего. Она включает разочарование и ставит на место любого с его неуемными желаниями. Жизнь там намекает, что все устроено не для того, чтобы каждый пришел туда и получил все, что хочет. Это было бы несправедливо и экзамен на жизнь сдавали бы все на отлично… Почему нужно сожрать на подносе три пирожных, если можно съесть только один маленький кусочек? Почему нужно желать все больше и больше, забивая свои шкафы ненужными тряпками? Такова ваша природа? Такова не природа, а личностный выбор. Не все же пишут нам одноразовые письма, забивая свои вены вонючей трухой, уносясь вдаль от неосуществленных желаний на первой космической скорости. Ты обязательно должна угробить себя, я тебе в этом помогу, ты выбрала свой путь, и я уважаю твою ничтожность... Скоро тебя заберут и растворят, ты не нужна, ты изгой, ты ничто, ты отклонение от вашего мира…
Однажды, я возил одну девушку из очень богатой семьи, у нее было все и даже больше, но она хотела еще, она хотела ощущений внутри, которых нет и быть не может, она перепробовала много, что изобрел ваш мир патологии. Она выписывала письма каждый день, жила секундами, растянувшимся в её внутренние годы, и в конце концов, она поняла, что процесс деления маминых и папиных клеток произошел зря. Эта мысль пришла к ней за мгновенье до исчезновения комбинации её существа. Это дурацкое слово- «зря», всегда как приговор. Оно вообще не соответствует никакому смыслу. Получается, что ты тоже обыкновенная ошибка? Как тривиально! Ты ошибка, как и все, кто пишет нам письма. Тебя заберут и растворят, ты не нужна никому, ты изгой, ты никто. Ты просто (мистэйк)… Ха… ты ошибка, ты стерла себя сама, умница. Вы все, ошибки, стирающие себя сами!
Он злобно улыбался под скрип колес, под звон цветного дождя, его глаза светились изможденным светом чужой работы. Он вез инвалидную коляску с живым телом, само изуродованным внутренним миром и стеклянными глазами длинных синтетических ресниц, завернутых вверх…
Пустая дорога странным образом расширялась, а впереди был слышен пчелиный зуд. Так звучит возле лип и акаций, когда тысячи маленьких трудяг исполняют свою работу, не зная усталости и не желая ничего большего от своих маленьких жизней. Счастливая Наташа возвращалась в мир, где никогда не кусались синие блохи, где ее тело весило ровно две тополиные пушинки, где запах сладкого зефира обнимал ноздри, где весь горизонт светился никогда не встающим солнцем, где кто-то пел песни у водопадов с носорогами и менялся золотыми слитками с чистыми шахтерами в белых рубашках. Там был покой, покой от всего и от всех. Там была спокойная, закрытая пустота, как когда-то в тихо булькающем животе у мамы. Наташа улыбалась, медленно сползая с коляски на землю у красной воды. Она оглянулась. Почтальон стоял и смотрел вперед, не шевелясь…
- Ну вот ты и приехала! –тихо сказал он, убрав свои костлявые ладони от инвалидной спинки. - Тебе сейчас замечательно и хорошо. Это продлиться ровно столько, сколько в твоих венах будет еще гулять новая формула. Потом нужно будет поднажать…, чтобы находиться здесь до самой... Это простая арифметика. Я свою работу выполнил, привез тебя в Долину, где тебе…, а, впрочем, сама все увидишь и не только. Когда захочешь назад, воспользуйся новым письмом, вот оно, дарю!
Черный почтальон засунул руку в сумку и вытащил узенький шприц необычной формы с тройной иглой. Там, внутри пластмассы, играя немыслимыми цветами бурлила жидкость похожая на коричневый пластилин. Звон пчелиных крыльев приближался, но вокруг не было ни одной пчелки. Наконец впереди появился рой. Это были не пчелы, это были мухи. С их появлением Наташа ощутила болевые шевеления в костях.
… тело девушки –наркоманки начало дергаться и извиваться внутри резервуара! – четко сказал Доктор Штурм в диктофон, – от ввода наркотика до этого состояния прошло ровно два часа и семь минут. Пульс участился, давление повысилось, показатели все фиксируются ежесекундно. Я уверен, что пора запускать в нее антидот-антагонист. Доктор открыл клапан на трубке и нажал на маленький поршень и противоядие, с медленной, но постоянной скоростью, вошло в вену Наташи.
Она каталась по грязной земле, залитой лужами. Тысячи черных мух впивались в ее тело, отрывая миллиметры кожи, кто-то бил в барабан, и она страшно кричала…
- Наташа ты меня слышишь? – раздался голос, где-то рядом с ней.
- Помогите –е-е-е-е-е-е-е-е! – задребезжало в наушниках у доктора.
Уважаемый читатель, продолжение на авторском сайте.
© Copyright: Камиль Нурахметов, 2017
Свидетельство о публикации №217121000660
Свидетельство о публикации №217121000660
Рецензии