Полушка

        В одиннадцать лет мы с семьей переехали из ветхого жилья в новое.
Ранее до переезда приходилось проводить детство в двухэтажном деревянном доме.
Одна из квартир этого старинного жилого здания построенного в конце правления Николая II, со временем, была отведена нашей семье, где прошло мое детство. Остальные квартиры в мое время были заперты за ненадобностью потому что другие семьи съехали еще до моего рождения.
        В квартире на втором этаже дома с просторной кухней,с плитой для некогда приготовления пищи практически вовсю эту кухню, жил мой дед. Внизу, на первом этаже, это пространство занимала  отдельная большая комната, живущими в ней моими родственниками, брата отца с семьей. Как ни странно за одиннадцать лет я редко бывал там, был чаще у дедушки. Потому что я любил деда и любил смотреть телевизор.
        В отдельной комнате квартиры этажом выше, над нашей комнатой, был диван, стол, старинный комод и главное телевизор. Черно-белый телевизор, но и это было достаточно, чтобы я мог не пропустить утреннюю передачу ”Будильник”.
Практически каждое воскресенье, встав рано утром я, спешил наверх к телевизору. Щелкая ручкой в поисках нужного канала. Переключатель каналов имел много цифр, но каналов было всего три. Позже мой двоюродный брат, настраивая телевизор на один из кабельных каналов, попал на “Звездные войны”. Плохая видимость - искажение трансляции обнадежили меня на то, что это фильм я посмотрю в будущем, что, кстати, и получилось.
Но не в этом суть рассказа. Гораздо интереснее перемещение во времени. К сожалению, не в действительном, но если на половину, то телесном. А именно… дотронуться до материала, которому двести или триста лет с животрепещущей историей.
        Я расскажу о полушке, стариной монете. 
Прошло десять лет, с той поры  как я нашел эту многолетнюю вещицу впервые. Не без ноты сожаления как она мне досталась.
        Ранее до того времени когда нам пришлось съезжать с семьей в другой дом. Неприметная при мне у моего деда висела старинная сферическая люстра. Этажом ниже располагалась детская моих родственников. Там жили, изучали школьную программу мои двоюродные сестры. Над ними это была спальня деда. Небольшая комната с пружинной кроватью, стеллажом из книг у стены напротив окна и, люстра которую я случайно разбил по детски махая куском магнита привязанного на тонкую нить. Кто-то услышал битое стекло. Но я успел поднять нечто напоминающую деньгу. Это была полушка, датируемая 1749 годом. Впрочем мне это ни о чем не говорило тогда, хотя цифры хорошо сохранялись чеканкой того времени.
Поднявшись вечером к деду после того как осознал сам что наделал, вернул монетку, положив ее на стеллаж полок с книгами и журналами. И как-то даже забыл о ее существовании.
        Прошло пять лет.
        Я часто спускался вниз по лестничному маршу иногда и в лифте девятиэтажного нашего нового дома, в который мы переехали. Тогда мне было одиннадцать лет. Теперь с дедом нас разделяло три этажа, а мы с семьей жили выше.
Но так как и раньше скрываясь от суеты мелочей жизни, я засиживался за столом в его комнате и читал книги или же, смотрел старый телевизор ”Рекорд”, в наше время такого телевизора уже нет.
        Бывало я изучал содержание в старинном шкафу деда. По бокам этого трюмо с зеркалом между овальными столбами внутри них находились полочки с различными безделушками начала двадцатого века. На одной из полок была коробочка с еще меньшими вещицами: запонки, булавки и полушка.
Дед любил прогуливаться по вечерам на улице. Днем он, вероятно, любил захаживать в местный магазин, чтобы лишний раз поболтать с продавщицами. В один из этих вечеров деда не стало, его увезли на машине скорой помощи, оповестив нас на утро, что нашли его сидящего на скамейке.
        Но за неделю до его ухода, дед передал мне монету.
Вечером так и не найдя подходящей передачи я выключил телевизор и вместо того чтобы крикнуть «дед пока...», я задержался у входной двери и завернул на кухню. Там он готовил кашу усевшись на стул между кухонным столом и шкафом, вывезенным еще с прежней квартиры, он, молча, смотрел перед собой.
Я уселся напротив него на табурет, за стол.
        - Ну как дела то? – спросил я ”сто” лет.
Дед словно оживился. Сожалею иногда что мало уделял ему время. Впрочем, подводя итоги лет своих, и к самому себе.
        Слово за слово у нас появился мало временный, но разговор. У меня появились вопросы к прошлому, однако, без глубокого стремления к их сути.
Дед поднялся, помешал серебряной ложкой кашу и вышел из кухни. Я задумался, я думал, что еще спросить. Вскоре он вернулся. В его пальцах я заметил ту полушку, казалось, она просто рвалась ко мне, в мою судьбу.
В этот вечер я намного дольше задержался на его кухне, правда, не дольше чем обычно я проводил время перед его телевизором, переживая за героев сериала ”Санта Барбара”.
        Разочаровавшись в конце концов еще ранее… сейчас делясь о телесериале, я очень переживал, когда узнал о нем, начав просмотр со второй серии и, забросил, узнав о том, что сняли еще две тысячи серий. Это был предел. Далее я стал реже посещать своего деда. Отчасти чтобы просто узнать как  его дела. Все….
Прошло время,  которое в моем сознании, откладываясь, раз за разом  вперемешку с существующей жизнью много раз крутясь в моем мышлении выводя действие, сесть за бумагу. В итоге я решил подвести черту. И создать полный масштаб исторических ходов кружащих вокруг этой старой монеты.
        И так я мысленно переношусь в восемнадцатый век, село Холмогоры Архангельской губернии.
        В ссылке Анна Леопольдовна и просто Антон - муж бывшей цесаревны, как называли его местные крестьяне. О том, что он был из величественного рода, конечно, никто не знал. Кроме Архипа служащего при церкви невдалеке у ельного холма. И игумена от петербургского с подвижничества, он являлся как бы настоятелем и сослуживцем Архипа стоящего при той же иерархии, но от  самого Петербурга.
        - Приходил ли Антон, сегодня, батюшка?
Спросил игумен Архипа.
        - Приходил.
Архип не доверял иногородним вещателям церкви Их Величества нового правления, считая их запутанными как и частичность всей епархии.
        - Отчего они дитятку то мучают. Уж сослали бы по лету на Соловки. Там и обходился бы паренек. Глядишь поморам в помощь услужился. А то, как то не по-людски. Держат в взаперти ребенка, мало что от родителей хранят, так на прогулку в сани садят и катят вдоль реки как бы по воздуху наглотаться свежего и далее в заперть.
        - Не ужуль, Архип. Перво священный синод весь в изменении. До московских и приостановились ужоль эти изменения. Бесновала в последнее время прежняя императрица все ей не хватало, и в душе беспорядок никак не могла выбрать дело по покою. Только после бироновой опалы как-то все и по утихомирилось.
Игумен перекрестился.
        - Вернуть желали старо прежний канон молитвенной службы. Во всем им утеха, - продолжил  игумен, - с приходом дочери Петра, все вроде и по утихомирилось.
Они вышли из молебной, направляясь по коридору обители.
        - Не удержится долго матушка за грехи такие - сказал Архип.
        - Щуть! Что ты…, а еще протоиерейскому сану причастен.
Шикнул на Архипа игумен.
        - Ладно, Прокопий, пойду к себе помолюсь во искушения рожденного ступай к себе. Когда отчаливаешь то?
        - К средне, батюшка. До зимы доживу, а после ного году съеду.
        - Будь по тебе - сказал Архип.
Служители церкви, закончив разговор, разошлись.

                2

        Зима 1744 года перешла к середине января в крепкий заморозок окончательно укрепившись на русских просторах. На это время пришел указ от императрицы о пере направлении четырехгодовалого Ивана подальше от Ораниенбурга. В Архангельск, было по политическим соображениям не выгодно перенаправлять, в те года город был портом и разгульности. Решение было сослать Брауншвейгов, поодаль, в Холмогоры.
Уже в начале царствования Елизаветы Петровна расположила вокруг себя новый уклад знати она практически оставила им управлять страной. Спустя не более двух лет в продолжение царствования своего императрицу интересовало по части только своя неиспользованная девичья жизнь. В девичестве она не жаждала царственной власти. Желая быть любимой и матерью своих детей. Много величие ее личности практически разворошило все устои ее морали.
        В 1756 году в решающем действии вопросы о России и Пруссии вновь всплывали мысли о Брауншвейгах и, если тема Ульриха Брауншвейгского ничем не переполняла интересами знати дворца, Михаил Воронцов великий дипломат заявил о себе и о семействе скрывавшим от всего люда свергнутую императрицу.
        - Ваше Величество – обратился канцлер к императрице.
За окном дребезжал рассвет. Все готовились к новогоднему балу, еще не отойдя от Рождества. Дочь Петра Великого через силу, в предвкушения великого праздника, вела прием царедворцев.
        - Осмелюсь доложить Вашему Величеству, - Воронцов держал в руке папку из кожи с очередными листками интриг.
        - Ну что тебе Михайла Илларионович?
        - Смеюсь заявить Ваше Величество, благосклонность ваша все же велика к царице Макленбургской, Анне Леопольдовне.
Елизавета Петровна, не отошедшая от ночных забав променада едва заснув, вновь к десяти утра была готова к делам новым. Ранний ночной переход ко сну бодрил Ее Величество следующего дня, при упоминании Брауншвейгской четы у Елизаветы проявилось полное внимание к канцлеру, хотя она не подала вида.
        - Что еще? - сухо с поддельной брезгливостью спросила она.
        - По данным - Воронцов приготовил папку - тайной канцелярии, России следует бы опасаться к сношениям Швеции меж Пруссией.
Елизавета давно отошла от разведывательной политики. За нее выполняли дела, указанные ею палаты. Руководитель канцелярией высочайшего двора был ее племянник ПетрI.
        - Как в самочувствии граф Михайла Петрович?
спросила императрица.
Воронцов рассказал о лучшем прохождении недуга дипломата.
        - Хорошо. Так что заставило ваше появление Михайла Илларионович в столь ранний час, без совещания канцелярии?
        - Дела столь важные и необходимые государыня.
 Воронцов открыл папку.
        - Доселе известно, государыня матушка, - канцлер обратил взор на императрицу и вновь уткнулся в бумаги.
        - Что по истинно известно о том, что некий басурман, бывший из посадников некий Зубарев имел тайный сговор с Фердинандом Брауншвейгским - братом Антона Ульриха Брауншвейгского, вызволить из архиерейских палат Ивана Антоновича, урожденного наследником Антона Брауншвейгского…
Царица остановила канцлера.
        - Почему этим лично не занимается Бестужев - Рюмин? – официальным тоном пометила Елизавета.
        - Из-за не полного выздоровления графа, матушка императрица. Доселе граф поручил мне разобраться с этим политичным делом.
        - Ладно - отстранилась от него Елизавета Петровна.
Она медленно направилась к окну. Нагретая за ночь приемная комната канцелярских дел располагала к делам. Царевна думала. Затем повернулась к Воронцову.
        - Предложите коллегии заняться этим делом немедленно.
Затем, словно про себя.
        - Мне эти тщеславные германцы ни к чему. К тому же не доверяю я что-то и прусакам.
        - Как бы они не раскинули против России войска.
словно обмениваясь мыслями сказала Елизавета, глядя на Воронцова.
        - Помилуйте государыня, у Фридриха малочисленные войска, он посмотреть в нашу сторону побоится. К тому же - пожал как-бы в недоумении канцлер - стоит повернуться королю спиной, на него тут же насядет Австрия.
        - Вероятно - задумалась царица.
все же не из-за далекой дальновидности в политических ходах, а скорей полагаясь ни интуицию, императрица решила в оборот.
        - Все же цесаревича нужно, чем быстрее и глубже под запрятать. Запрятать.
Елизавета, оставив властный взгляд на канцлере, подчеркнула последнее слово. Подразумевая на то, что ни один волос не должен упасть с головы наследника на российский престол, иноземного происхождения шедшего прямой линией от бывшей императрицы Анны Леопольдовны.
        - Будет все в точности, матушка государыня.
Воронцов свернул в руке папку, сделав поклон, удалился. Императрица впервые оценивающе глядела удалявшемуся канцлеру. Она никому не доверяла. Отчасти она доверяла лишь проверенным людям, людям, чьи поступки при возможном личном корыстном замысле, однако, никак не мешали продвижению самой империи.

                3

        Юноша, которого в тайных бумагах звали Григорием, носил величественный титул. Впрочем, ему об этом станет известно лишь после истечении шести лет. Сам он тешил себя что мать и отец имеют секретное служение и о них он разве что мог только слышать.
        Но, в самом деле, отец молодого человека Антон Ульрих Брауншвейг и бывшая императрица России его жена и мать Ивана – ”Григория” находились всего за двумя комнатами архиерейского дома выстроенного по заказу, а также при указывающем содействии архиепископа Афанасия в городе Холмогоры, Архангельской губернии.
Немного отойдя от повествований Афанасий – в миру Алексей Любимов, наверное, что называется, перевернулся бы, узнав о таком действии властей.
        Итак, зима 1756 года укрепилась в своем явлении. Окрепли морозы. Хрустел снег под ногами. Юноша глядел в единственное окно. Все эти явления природы он по долгу мог лишь прокручивать у себя в голове, вспоминая каждый шаг, каждое прохладное или морозное дуновение ветра, и листья деревьев устилавшие как покрывало землю было будто вчера. Его редко выпускали наружу.
        Сегодня приставленник следивший за уборкой, здоровьем и поставкой пищи ему - узнику, молодой человек являлся в этом доме не ставший царем российским, намекнул, что принесет почитать “по распознавать буквы” ибо в грамоте Иван был мало силен и мог читать только по слогам. Императрица запрещала узника обучать чему-либо, тому, что мог заниматься науками каждый школяр как с двенадцати, так и шести лет от роду.

        К обеду заходила стряпчая – глухая бабка лет семидесяти, прихрамывающая, с отсутствующим лицом, для обывателя она создала бы вид человека давно простившегося с этим миром.
Миллер так и не появлялся.
        Лишь поздним вечером к одиннадцати часам вечера юношу уткнувшегося к стене на кровати-тахте отогнал от своих мыслей скрип двери.
В комнату вошли трое.
        - Одевайся - сказал властным тоном приставной, - едем.
Двое его помощников поспешили к Ивану Антоновичу. У них была одежда для длительной поездки в зимнее время.
        - А куда… - хотел спросить юноша но, зная жесткий характер Миллера, не стал этого делать. Вопросительный взгляд тут же переместился на тулуп. Молодой человек хоть и доверял статскому советнику, конечно не зная о его истинной службе, но побаивался.
Все так же трое двое приставных солдат, приставной Миллер и мальчик навсегда покинули места стены безнадежного упоения.
Дверь возков придержало морозом, пришлось вызывать местного ремонтного.
        - Степка! - не громко рявкнул советник на кучера, - опять заморозил дверь.
Кучер едва шелохнулся, по приказу, он должен был немедленно тронуться с места, когда пассажиры очутятся в повозке.
        Путь ожидался долгим.Дорога из Холмогор до Архангельска занимала больше пяти часов.В зимнее время повозки открытого типа использовали лишь на короткие дистанции, при дальних расстояниях обычно их использовали днем. На этот раз их повозка выглядела как карета.
        Миллер продумал все. Он не желал заморозить узника. Это было выше его сил, он был привязан к ребенку. Что собственно не нарушало указаниям императрицы.
Еще четырнадцать лет назад Елизавета Петровна знала, что новорожденный был слаб, и мог в любую минуту захондреть. Уже тогда, изгнанные на Соловки, чета Брауншвейгская претерпела бы все невзгоды ”шальной” императрицы. Если бы не их остановка, в архиерейском доме в Холмогорах. На этом бы их странствия и закончились кроме их сына. О судьбе, которого его мать так и не узнала. Ее не стало раньше до 1756 года.
        Указ императрицы схоронить ребенка Анны Леопольдовны не имело особой должности. За слежением здоровья младенца отдавалось на упоение его судьбы, так решила Елизавета.
        Спустя года Вседержительница российская, вспоминала о забытом наследнике потомков Анны Иоанновны, лишь тогда когда очередной ребенок появлялся у ее сводной сестры. Свирепея от несущности детей, четы Брауншвейгских царевна все же пыталась уйти от воспоминаний о них, распоряжаясь лишь поддерживать жизнедеятельность Брайншвейгов, в том числе и малолетнего Ивана Антоновича.
        - Поди, кликни Гиньку - обратился Миллер к одному из солдат, - он вон в той каморке должен быть.
        Статник указал на низенькую дверь у стен дома.
Пока прибегал огородник, пока открывали дверь возков, ее пришлось оттаивать. Благо у Григория свеча еще не была затушена, где-то нашли кусок бумаги. Никто из государевых ни произнёс, ни слова.
        Все спешили покинуть место. Лишь тогда когда усадили узника, огородник поинтересовался у знакомого ему статского советника.
        - А что Гришку то везете, захворал ничай парниша то?
Мужчине занимавшегося при доме в хозяйстве и плотницким и другими работами был известен ему юноша никак заключенный, а как заточенный разноголовый подлежащий лечению.
        Миллер ничего не ответил. Он уже расположился вслед за Иваном IV. Но, не отводя взгляда от работника, сунул руку за отворот шубы. Вытащил кулак, кинул на снег рядом с огородником несколько монет. Дверь возков закрыли. Карета на санях двинулась в путь. Григорий поднял, что нашлось на снегу из меди. Тут входило два гривенника, пять копеек деньгой, по три пары двух копеек, четыре копейки и полушка, она глубоко вошла реверсом в снег.Эту деньгу Григорий отдал сыну, остальное потратил на овес, хлеб и утварь.Полушка переходила сквозь года. Сохранив историю. И в конце доставшись мне от деда.
         Вспоминаю как он рассказывал: будучи должностной работой на маломерных судах архангельской судоверфи, после сороковых лет речная полынья растекалась на столько, что перебраться на другой берег можно было лишь на лодке. Приходилось практически за доброе слово, тогда бетонного моста через реку не было, перевозить деду всевозможную утварь, как и пассажиров. Однажды уговорив его перевезти мужчина по имени Алексей похвастался о монете доставшейся ему по наследству, как семейная реликвия, рассказав ее историю. Дед поделился тем, что эта безделица была дарована ему в дружбу, за помощь. Больше он этого человека не встречал.