Свалка сломанных душ

                фото личное    

     ***

     Швахин напивался в баре, ближайшем к офисному зданию.

     Интересно, что еще утром у него и в мыслях не было напиться. Ведь наступила пятница, и он точно знал, что двинет домой, проведёт обычный вечер с семьёй и пораньше заляжет спать. Чтобы быть в форме для субботы и воскресенья, со всем, на что не было времени в рабочие дни. Если всё будет тип-топ, ему даже дадут. Почти стопроцентно дадут.
     Но налетело, ухватило и поволокло.
     И вот он сидел, пил неизвестно какую по счету дозу виски, и даже совершил поступок, в его личном мире неслыханный – отключил телефон. В данный момент он уже совершенно не думал, и это было тихо, пусто, хорошо. Время от времени, чтобы тупо не пялиться в синглмолд, он ползал взглядом по стойке и по тем, кому некуда или незачем было спешить в пятницу.
     Очередной его ползущий взгляд наткнулся на Малинникова и прилип как раз тогда, когда тот опрокидывал в рот рюмочку с чем-то цветным. Явно с тем, что именно опрокидывают, потому что мизинец его был деликатно оттопырен и бармен смотрел на это одобрительно.
     «Гюмочку кюгасо и аняняс»... вылезло из глубин памяти и заставило слегка протрезветь.

     Когда (еще лет сто назад) Швахин в последний раз видел Малинникова, тот был уныл и потаскан жизнью по ухабам. Мямлил о том, что сведет с ней счеты, покончит с ней раз и навсегда. Теперь он был в роскошной форме и раздавал направо-налево улыбки настолько беспечные, что к нему с обеих сторон уже придвигалось по гламурной девке.
     Зрелище это пошатнуло Швахина. Он ухватил край стойки внезапно ослабевшими руками и едва не свалился. И прямо всей потной кожей ощутил взгляд Малинникова. Тот не заставил себя ждать, вместе со всем хорошим, что можно обрушить на человека в депрессии.
     - Привет, старина! Страшно рад тебя видеть! Как поживаешь?
     - Да всё нормально... – с тошнотой ответил Швахин.
     - Э, да ты, я вижу, жизни не рад, - без всякой деликатности заключил Малинников.
     Швахин помолчал, давя в себе откровенность. Не задавил и рубанул:
     - Не рад!
     Малинников сделал знак. Бармен кивнул и налил. Малинников опрокинул. Громадным усилием воли Швахин не спросил, что.
     - А я тебе, пожалуй, помогу, - сказал Малинников с благодушием миллионера, жертвующего в фонд. – В память о том, что ты меня тогда поддерживал.
     - Я еще и потешался... – промямлил Швахин.
     - Знаю, - отмахнулся Малинников. – И понимаю. Все мы люди, все мы человеки! Я, скажем, тоже теперь потешаюсь. – Он весело хохотнул. – Одно другому не мешает! Хуже, когда сочувствуют, но не помогают.
     Это было логично, и Швахин, неожиданно для себя, хохотнул тоже.
     - Ладно, поговорим на месте.
     - На каком еще месте?
     - На плохом. Но нам оно пригодится. Отправляемся?
     Малинников позвенел ключами.
     - Мы что, поедем?!!! Под градусом?
     - Да тут рядом. И всё дворами.
     «Ааааа, пошло оно всё!» взревел одурманенный ум. Швахин энергично кивнул, и они отправились.

     В машине Швахина развезло. От резкого торможения он ударил лбом приборную панель – и ничего не ощутил. Снаружи просматривались здания, горел фонарь. Они всё еще были в городе.
     Малинников очень громко хлопнул в ладоши над самым его ухом. Швахин подскочил и слегка протрезвел.
     - Рассиживаться некогда. Идем!
     Пока Швахин подтащился к тротуару, Малинников уже отворил воротину, пропустил его и снова прикрыл.
     Внутри того, что бы это ни было, казалось совсем темно.
     Потом проступило слабое свечение, тут и там, разного оттенка, разбросанное широко или рядом, словно они попали в зал, небрежно украшенный новогодними фонариками. Еще чуть позже проявились темноватые извилины. И уж совсем наконец-то возникла картина в целом.
     Ну то есть, она не возникла, а ум воспринял то, что видят глаза.
     Они стояли перед завалами чего-то трудно... нет, совсем не определимого, матового, с отдельными разноцветными пятнами, по большей части мутными, но местами яркими.
     - Где-гдей-то мы? – сдавленно спросил Швахин.
     - На свалке сломанных душ. То, что ярко светится, еще пригодно.
     - Э?..
     - Ну как на свалке старых машин! Можно набрать годных деталей. Иди, бери. Здесь не стоит долго оставаться.
     - А чьи это души? – прошептал Швахин, внезапно совсем трезвый.
     - Тебе-то что? Главное, они уже без надобности. Иди давай!
     - А что брать?
     - Ты иди, оно само позовёт.
     И Швахин пошел по одной из темных лент прохода в завалах, сам не зная, почему именно по этой, и понятия не имея, куда. То, что громоздилось вокруг, было недвижно. От него не исходило совсем ничего, и как раз это больше всего пугало. Разбросанные светляки вносили в общую муть единственное разнообразие.
     Внезапно ноги прибавили шагу и, сразу за резким извивом прохода, остановились. Руки потянулись и взяли большой светляк цвета охры. Он лежал в ладонях тихо, не мерцал и не переливался, а ладони, поднявшись, бережно прислонили его к груди. Швахин прикрыл глаза, напряженно вслушался, но ничего не ощутил.
     Ноги пошли дальше. За время прогулки, которая в конце концов вывела его обратно к воротине и Малинникову, он присвоил еще оливковый светляк поменьше и совсем крохотный, но яркий, как изумруд в потоке света. Всё это благополучно делось куда-то в него.
     - Пошли отсюда! – скомандовал Малинников.
     - А нам за это ничего не будет? – запоздало полюбопытствовал Швахин, пока тот тащил на себя воротину.
     - Будет, конечно.
     - Что?!!!!
     - Посмотрим.

     До самого дома они молчали. Высаженный, Швахин тоже не нашел слов, кроме натужного «спасибо». Когда авто тронулось, он качнулся было вслед с тихим «эй!», но сдержался, и авто укатило.
     Он шел к дому со странным чувством нереальности, не чувствуя в себе ничего нового и размышляя над возможностью розыгрыша. Но те завалы, те пустые мутные нагромождения... какому идиоту надо сооружать их розыгрыша ради? Он совершенно потерялся в этих размышлениях

     - Так! – сурово сказала жена, стоя плечом к кухонной притолоке. – И где это тебя?..
     - Привет, Ёжик! – ответил Швахин, тем лишив ее дара речи (прозвище было ещё из времен ухаживания и первых безумных страстей!).
     Чмокнув безмолвную жену в нос, он разделся и прилег на диван в такой глубокой задумчивости, что упреки и претензии так и не пошли у нее с языка. Накормленный, улегся и мгновенно уснул.
     Всё утро был необычайно рассеян, улыбался невпопад и так странно, что бытовая тягомотина была задвинута встревоженной женой куда подальше. Вместо этого съездили за город, к несуразной дальней родне (давно вычеркнутой из списка посещений), там валяли дурака и вернулись такие довольные, что дети попросились в следующий раз тоже.
    
     Только к вечеру воскресенья Швахин наконец понял, как он переменился. Он больше не воспринимал конфликт – и потому с ним невозможно было конфликтовать. Он уже не понимал обиду – и его бесполезно было обижать. Он при всем желании не мог уже впасть в уныние. Слушая, он слышал. И видел то, по чему прежде только скользил взглядом. Он... ох, да не перечислить было всего, что он теперь делал иначе.
     А уже к ночи пришло голосовое сообщение от Малинникова.
     «Поздравляю, старик! Наверху нам вынесена благодарность, за пуск в ход исправных деталей».
     Швахин не стал задавать вопросов. Просто обрадовался.