По ком!.. По ком?

              ПО – КОМ!..  ПО КОМ?
Валентин Петрович заставлял себя не думать, не вспоминать, не сосредотачиваться на бурлившей в душе тяжёлой мути… Он смотрел на дорогу – она, кстати, требовала внимания – и, вцепившись в руль с излишней для этого силой, напрягал руки до боли, бередя рану на забинтованной правой, чтобы отвлечься от этой невыключаемой киноленты в мозгу. Шли кадры, но он сопротивлялся их восприятию. Сначала помогала магистраль с её сумасшедшими, как в фантастическом фильме, пилотами: разноцветные утюги и танкообразные махины с шумом электропилы настигали, обгоняли, неслись навстречу… Теперь – просёлок с его колдобинами, лужами, скользью и вязкостью. Но самая гадкая картина заливала глаза едким потом, мутила обзор и разум: осень, красные осинки у забора, потом спелая калина вдоль аллейки – жёлто, красно, весело! И он, напряжённый и ловкий, как охотящийся тигр, влезает на крышу сараюшки и тянется к окошку мезонина. Всё, как и ожидалось, словно в ночном американском фильме: парочка, извивающаяся на постели. Его постели. Его жена и… не он, конечно. И этот, словно выстреленный всей мощью злобы, удар кулаком по стеклу!  И её глаза, ещё полуобморочные от страсти, но наполняющиеся страхом и ответной злобой.
Он неловко спрыгнул с сарая, подвернул ногу в щиколотке, медленно хромая, пошёл в дом, роняя ягоды крови с порезанной стеклом руки. Они оба бегом спускались по лестнице и, пропустив его меж собою, исчезли, не взглянув на него. Он стоял, тупо уставившись на вязкую лужицу крови на ступеньке у ног. Потом брезгливо жёг во дворе простыни, подушки, одеяло…
Противно было вечером входить в квартиру, зная, что она там. Но он решил всё сразу, сходу, словно прозрел будущее и теперь торопился его достичь. Бросая вещи в дорожную сумку, почти не глядя, что берёт (а это и неважно!), он внимательно и скрытно уложил туда только бумажник, в котором хранились его документы, сберкнижка, ордер на квартиру и деньги. С того вечера, когда она вернулась домой с опозданием на три часа, с полупьяным и уползающим от него взглядом, с каким-то чужим запахом в спутанных волосах, он понял, что случилось. Понял когда и почему.
После их поездки на теплоходе по Волге, где она, словно сорвавшись с привязи, стреляла глазами,   виляла бёдрами, хохотала, не пропуская ни единой танцульки  или заварушки, устраиваемой массовиком-затейником. Особенно, несло её, как на крыльях,  в бассейн, где учились плавать всякие толстые барыни-на-вате, и где она блистала своим загаром и формами, атласно-белыми зубами и наглым синим взглядом – взглядом в глаза и глубже. Тренер был из их краёв, соседний город – только мост перейти – и Валентин Петрович сразу понял, что она прилепила этого красавца парня к себе, как лечебную пиявку – добровольно и властно. А всё потому, почему и всегда всё происходит в этой жизни, и во что он не желал не только верить, но с едкой иронией выслушал от своей первой жены:
— Валя, Валя! Бедный ты глупец! Двадцать лет разницы!.. У тебя же сын старше новой твоей… Лет пять от силы продержится возле тебя, пожирует на твоём добре и такой тебе рожище присобачит!.. Да, не сверкай на меня глазами, не щерься ехидно. Я уж тебя и видеть не могу — предатель, дурак! Жалко душу твою: ты ж не злодей, всегда порядочным был…
И отвернулась, плакала тихо, а он ушёл.
И всё точно, всё правда. Такая пошлость! Такой избитый штамп! Теперь и сам он не мог видеть эту красивую, полную румяной жизни, рожу, не мог слышать нахальный голос и непререкаемый тон.
Она, не надевая халата, встала с постели и закурила, открыв форточку, повернувшись спиной. А Валентин Петрович вдруг ощутил, что тело её, облепленное блестящим трикотажем сорочки, волнует его и мучает низким, скотским желанием, грубым и жестоким. «Какая гадость, гадость! Не желаю, но хочу, хочу! Как тот, у которого рези в животе, и надо войти в мерзкий общественный сортир. И ведь стало бы легче, но воспоминание об этой грязи прилипнет – не  отмыть!». Он трудно отвернулся, словно шея заржавела, подхватил сумку и выскочил, хлопнув дверью.   
Он жалел Вовочку. Слабенький, бледный, как лишённый солнца росток, мальчонка этот запал в душу. Доверчивый, восхищённый сознанием, что обрёл своего папу да ещё бывалого лётчика, да ещё бывшего военного (счастливо щеголял в фуражке с лакированным козырьком), Вова льнул к нему, ласково смотрел в лицо, гладил ручонками по колючим щекам… У него ведь и дедушки не было, только мать и бабушка. За его пять лет ни один родной мужчина не держал его на руках. Все четыре года совместной жизни с его матерью, Валентин Петрович растил в ребёнке чувство защищённости, уверенности в отце, чувство мужского единства и взаимопонимания. И теперь, уходя бесповоротно, он мучился виной перед маленьким сыном. «Что она ему скажет? Как он это перенесёт? Кто будет заботиться о его спортивном развитии (он водил мальчика в бассейн и на гимнастику), помогать по математике?» – горечью плескалось в душе Валентина Петровича. «Стерва, дрянь! Только похоть и жадность ведут её по жизни! Конечно, одна с ребёнком, с чьим, видно, и сама не знает! Без образования – официантка в кафе – она ухватилась за меня, старого дурака, как за соломинку».
Он, словно прокрутив видеоленту на скорости перемотки, увидел основное в их жизни: сошлись, слились, как два шарика ртути, в нахлынувшей страсти; его уход от жены – сел в машину с одним чемоданом и личной сберкнижкой; переезд сюда, в город за мостом; покупка квартиры… Их ненасытные ночи и суетные дни  все в погоне за удовольствиями, радостями жизни… Хорошо, ему шла военная пенсия, работал он на своей машине – возил товары из соседней республики, а, сначала она, потом наёмные продавцы, их реализовывали. Спекуляция, конечно по его старым понятиям, но деньги шли, летели, уплывали… Дорогие наряды, лучшая еда, комфортный отдых… Не за границей пока, но – всё впереди, казалось… Мебель, дача с сауной – так увлекательно было создавать свой уют, гнездо… Не раз её принимали за его дочь, и он залился краской стыда, когда вспомнил, что согласился покрасить свои седые волосы. А она, умея подольститься, восхищалась его стройностью, поджарой лёгкостью фигуры, чертами лица: «Ты мой индийский принц! Черноглазый ангел!..» – шептала жарко и неустанно…
Валентин Петрович ехал в свою деревню, где два года назад умерла мама, где стоял заколоченный дом, куда он ни  разу за это время не выбрался. Перед отъездом он зашёл в собес и перевёл пенсию на этот адрес, в сберкассе переписал часть денег на восемнадцатилетие Вовочки, остальное снял со счёта. У          нотариуса заверил завещание. Всё делал продуманно, уверенно, зло.
Колдобины измотали желудок, он остановил машину, глотнул красного сухого вина из бутылки и сидел, опустив подрагивающие от напряжения руки и глядя в одну точку на дороге.
Наконец дорога прибилась ко входу на погост. Какой там вход – две старые вербы по сторонам протоптанной аллейки! Могила мамы была недалеко, рядом с отцовской и дедовской. Валентин Петрович разложил на могилы огромные белые астры, а маме ещё и розы положил на самую её грудь и, хотя был человеком с выдержкой, без стыдной для мужчины сентиментальности, почувствовал, как горючие слёзы скатились из глаз, солью осев на губах, вздохнул до глубокой больной глубины в душе и прохрипел:
— Эх, мама, мама!..
Дом поразил его своей старческой похожестью на мать: раздавшийся вширь, осевший, потемневший лицом, но родной и самый красивый, словно простиравший к нему руки – перильца крыльца. Он положил ладони в ладони этих деревянных дланей и уловил шершавое тепло и ласку.
В сенях сложены были берёзовые колотые дрова – ровненько, поленце к поленцу до потолка. Он взял топор и, отбив со ставней доски, открыл дом свету.
Весь вечер Валентин Петрович топил печь и писал письма: другу Валерию из города за мостом, туда же – своему взрослому сыну, первой жене, приёмному сыну Вовочке – в будущее.
Он думал о том, что мог бы прожить в бедности и увечье, в тюрьме или лагере, выжил бы, наверняка, в плену и пытке, но жить в позоре и стыде он не мог, не хотел. И, написав, запечатав и разложив на столе письма, он вышел на крыльцо посмотреть на закат, последний в его жизни.
Ветерок, полный запаха осенней прели и горечи, поцеловал его лицо нежно и прощально. Солнце катилось алым шаром за лес, размазывая свой сок по слоистым облакам. Небо догорало.
Он не хотел уходить из жизни ночью. «Утром пройду по соседям, приглашу в дом на вечер, куплю     водки, закуски, накрою стол... Чтобы сразу нашли, чтоб не валяться сутками...»
Как  ЭТО сделать, вопроса не было: выпить пачку снотворного и закрыться в работающем автомобиле…
Ночью не спалось. Не то чтобы мысли одолевали, нет, мыслей  уже  и не было, но что-то гудело в голове, кололо кожу, давило на грудь. Он встал, зажёг ночник и вдруг почувствовал живой проникновенный взгляд. Он даже вздрогнул, таким острым было это ощущение. С иконы на него глядела Богородица. Она не отводила взора, когда он накидывал на плечи пиджак, шёл к двери и когда вернулся с улицы, искупавшись там в звёздном молоке… Вошёл, и всепонимающие глаза снова остановились на его лице. И ему показалось, что молодое строгое лицо похоже на лицо его мамы, а скорбные губы сейчас разомкнутся… Что она скажет?
Он выключил свет и лежал ещё некоторое время, томясь от поколебавшейся в нём уверенности. За окном посветлело, серая пелена застилала небо. И тут, в полной тишине, в безмолвии всего мира, Валентин Петрович услышал далёкий, но внятный звук – ударил колокол. Пауза – и снова, и ещё, и ещё, и опять. «По – ком, по – ком?» – словно выговаривал металлический язык. А в паузах в его мозгу раздавался ответ: «По мне». Так и сложилось унылой тоскливой песней: «По ком? – По мне. По ком? – По мне…»
Что это? Церкви в их деревне не было, да и в ближайших к ним  тоже. Его передёрнуло то ли от утренней прохлады, то ли от мистического страха. «Фу ты, напасть… Что за звон? Ещё и фраза эта, не помню, откуда она: «По ком звонит колокол…» А колокол всё звонил. Были долгие паузы, Валентин Петрович уж думал – всё. Но снова раздавался унылый звук  и лишал его целей: он не дотягивал рукав рубашки – слушал, застревал со щёткой в зубах, не доносил до рта горлышко бутылки…  Невозможно было терпеть эту тайну, а спрашивать у людей не хотелось, да и рань ещё такая, что спят соседи… Он решил пойти на звук  и разобраться, в чём дело.
Ещё не рассвет, а светлеющая ночь холодом и влагой окутала его. Он остановился, ловя                направление звука, ага – там. Пошёл по дороге, дошёл до поля, понял что сбился, снова стоял и прислушивался. Наконец точно определился и пошёл прямо к началу деревни. Ночью дорога казалась долгой, шёл осторожно, скользя по грязи и палым, сырым листьям. Вдоль дороги то и дело попадались корявые дуплистые ракиты, похожие в темноте на древних каменных идолов.
Он вышел к погосту, но не с той стороны, куда входил днём, а с противоположной, где, как он помнил, был глубокий овраг с отвесным меловым обрывом. Звук слышался совсем рядом, но сейчас затих, и Валентин Петрович остановился. Просветлело так, что видны были чёткие контуры крестов, холмиков, деревьев и кустов. Он поднял голову: звёзды, высыхая капельками на небесном стекле, пропадали, истаивали… Звук раздался рядом, так близко, что Валентин Петрович вздрогнул и всмотрелся. Прямо над меловым обрывом, видным теперь как затвердевший поток молока, над холмиком могилы стояла невысокая деревянная мачта, на которой висела корабельная рында – колокол с полведёрка – с длинной верёвкой почти до земли, а на самой могиле лежала собачонка, небольшая, косматая, слабо различимая в сумраке рассвета. Вот она подняла морду, схватила зубами край верёвки и дёрнула. «По ком?» – разнеслось над обрывом. Собака положила голову на лапы и притихла.
— Э-э-э… вот тут кто звонарь-то! – тихо проговорил Валентин Петрович.
Собака чуть повернулась к нему, но не встала. Он подошёл, присел на корточки.
— Ну, что ты? А? Хозяин твой тут лежит? Знаю кто – Костя-моряк. После армии калекой стал, головка его всё болела… Да-а… его рында… И откуда он её притащил? А ты что тут звонишь? Верёвка домом пахнет?
Он приблизил толстую пеньковую верёвку к лицу и вдохнул запах чего-то солёного, дымного, старого. «По ком?» – негромко брякнула рында.
— Пойдём-ка, дружок, со мной. Пойдём, пойдём, – он потрепал собаку по шее и почувствовал её ужасающую худобу, словно шкура её была надета прямо на острый скелет, – ну, пошли же! Думаешь, ты никому не нужна?.. А вот – нужна… Нужна, пока не сдохла.
Он поднял собаку на руки – та не сопротивлялась – и понёс домой. Вслед им молчала рында, а впереди вставало, бело-слюдяное в толще тумана, солнце.
Собака, названная новым хозяином Звонарь, покорно прилегла на коврике, съела сосиску-другую и лизнула его в нос. Валентин Петрович затопил печь и побросал в неё письма: первой жене, сыну, другу Валерию… Лишь Вовочкино отложил. В нём не было ни слова о смерти, только о любви навсегда.