С. Шевырёв. Комики древнего Рима Плавт и Теренций

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

Древняя Школа Поэтов Римских
Комики: Плавт и Теренций
(Из Истории Римской Поэзии)


Я совокупил все, что только можно было сказать о периоде древней, еще дикой Поэзии Рима. Перехожу к началу Греческого влияния. - Еще до войны с Великою Грециею, в самых древнейших временах, Римляне имели уже сношения с Греками. Отправление Децемвиров хотя и подвергается сомнению некоторыми Историками, однако имеет вероятно основание свое в том, что были уже сношения между Римом и Грециею. На Авентинской горе находилась доска, на которой Греческими буквами означены были имена городов, союзных Риму. После взятия Рима Галлами, Марсель, колония Греческая, посылает Риму денежную помощь. Камилл, по освобождении Рима, отправляет дары в Дельфы. Посланники Римские в Таренте говорят по-Гречески и подвергаются смеху за дурной выговор. Все это ясно показывает, что Рим имел сношения с Грециею еще до войны с Пирром. Но когда, покоривши Самнитян, он простер свои замыслы на Великую Грецию и, несмотря на противоборство Пирра, покорил ее и взял Тарент в 272 году до Р.X., тогда-то собственно началось влияние Греческого образования на дикий и суровый Рим.
Вслед за покорением Нижней Италии последовало покорение Сицилии. Падет Карфаген, падет вслед за ним и независимость Греции. Римляне провозглашают на играх Исфмийских ее свободу, подразумевая под тем ее вечное рабство; но не предчувствуя, что они сами будут вечными рабами ее образованности и покорно наложат на себя золотые цепи Греческого просвещения. Падение Карфагена в 145 году до Р.X. есть вместе и падение Римского духа.
Graecia capta ferum victorem cepit et artes
Intulit agresti Latio...

Еще со времени Пирра, как я сказал, идеи Греческие стали более и более проникать в дикий воинственный город. Сначала этот Рим, отличавшийся особенною терпимостью всех Вер и жадный к суевериям иных народов, породнился с Грециею посредством богов. Грубая Латинская Религия была побеждена блистательными мифами Греческой. Вероятно тогда все Греческие боги были переведены на имена богов Римских. Сии последние оставили прежних Сабинских или Латинских супруг своих и заменили их изящными богинями Греции. В то же время, Римляне поручают Грекам, у них поселившимся, писать Историю Рима. Если Греки были мастера наполнять вымыслами Историю своего отечества, то судите же, сколько вымыслов примешали они в Историю страны им чуждой, и сколько родственных связей изобрели между собою и победителями, в которых искали опоры своему бессилию. Они-то, вероятно, связали Ромула с Энеем и породнили Рим хотя через Трою с Греками. Льстя знатным фамилиям Рима, они производили их от Героев Греции и даже от богов, от самого Зевса, как произведен был, например, род Сулпициев. Фамилии всех Полководцев, воевавших в Греции против Македонян, особенно прославляются в Истории Рима льстивыми Греками. Квинций Фламиний провозглашает свободу Греции на играх Исфмийских: за то Квинции играют блистательную ролю в Истории Рима, изукрашенной Греками. У сих последних одно оружие против надменных Аристократов Римских: исторические вымыслы, чудные предания о предках Полководцев, от которых зависит их участь.
И Аристократы Рима легко поддаются этим лукавым Грекам, - и суровый Римский дух, не ведая их козней, идет прямо в сети утонченного ума Греции. Полудикие Вельможи Рима меняют окровавленный меч на перо и учатся писать по-Гречески. Фламиний сочиняет Греческие стихи. Великие Полководцы, в числе плененных рабов, с добычею войны привозят в дикий город какого-нибудь Грамматика или Поэта Греции, и поручают этому рабу или клиенту не только воспитание детей своих, но и свое собственное. Так, например, Ливий Салинатор имеет при детях своих учителем Ливия Андроника, который переводит по Латыни Одиссею, дает первые образцы Драмы и создает образованную Словесность Рима. Павел Эмилий, сей строгий Первосвященник и Авгур, держит у себя дома Греческих Педагогов, Грамматиков, Софистов, Риторов, Ваятелей, Живописцев и проч. Великий Энний, открывший язык Латинский, как Ломоносов открыл наш Русский, был клиентом Сципиона Африканского. Так все знаменитые фамилии Рима покровительствовали Греческому образованию - и все плоды его входили в Рим чрез высшее сословие, как у нас в России. Метеллы, Фабии, Квинции, Эмилии, Марции и особенно Сципионы оружием покоряют Грецию, но сами несут плен ее образованности.
Однако это влияние Греческого просвещения на Рим обошлось не без борьбы. Суровый Римский дух, воспитанный грубыми трудами войны и земледелия, оказался в Катоне. Катон, из фамилии Порциев, жил как истый Римлянин. Семнадцати лет еще служил он отечеству против Аннибала, потом возделывал свое поле, ходил по делам в городах, соседних Риму, нагой, в кругу своих рабов, работал землю, с ними делил умеренную пищу, собирал свои опыты о земледелии, и жил вовсе по-Римски. Этот суровый сын труда достиг высших мест Государственных, был Претором, Квестором, Консулом и Ценсором, - и невзлюбил он ни Греческого духа, ни тех, которые ему подчинялись. Вот как он выражается о Греках, обращаясь к своему сыну: «Я поговорю с тобою о Греках, сын мой Марк. Я скажу тебе, что видел в Афинах. Пожалуй, можно слегка заняться их Науками, но изучать их глубоко никогда. Я это докажу. Это народ никуда не годный и самый непослушный: верь в эти слова, как в слова оракула: когда этот народ даст нам свои Науки, он развратит все, да еще пришлет сюда своих Врачей. Они поклялись истребить всех варваров своею Медициною, - и не требуют другой награды кроме доверенности, чтобы тем легче изгубить всех. И нас называют они варварами и обижают еще постыднее чем других народов, называя именем Опиков. Я запрещаю тебе знаться с этими Врачами». Как в этих словах слышен хриплый голос старого Римлянина, который брезгает Греческим духом! как выражается в них суеверная подозрительность этого Катона, который не в шутку верит, что вся ученая Медицина Греции сделала заговор против Рима и хочет уморить всех его граждан!
Катон смеялся над знатными Римлянами, которые учились писать по-Гречески. Он ненавидел Сципиона за подражание Грекам: может быть отчасти и эта причина побудила его обвинить Сципиона перед Республикою в покраже казенных денег. Эта борьба Катона с Сципионом представляет борьбу старого Рима с новым, коренных идей Римских с идеями Греческими!
Катон боролся за древний Римский дух, но было уже поздно! Греция, пленив своего завоевателя, более и более завлекала этого варвара в свои сети. Сам Катон, если не позволял изучать Наук Греческих, то позволял однако наглядываться на них (quod bonum sit illorum litteras inspicere, non perdiscere).
Прежде нежели Восточная Греция возымела влияние на Римскую Поэзию, Греция Великая или Греция Италиянская, которая обнимала нынешний Неаполь, Калабрию и Сицилию, уже производила свое влияние на Рим. Весьма замечательно, что все первые Поэты Рима: Ливий Андроник, Невий, Энний, Пакувий и другие, все эти первые основатели Римского образованного языка и Римской Словесности, были родом из Великой Греции; это были Греки, склоненные под иго Рима его оружием, которое сами в свою очередь торжествовали над Римом, и склоняли язык его под иго языка Греческого.

В 271 году до Р.Х. взят был и разрушен Тарент, столь славный в Великой Греции. Консул Ливий Салинатор вывел оттуда пленников. В числе их находился ученый Грек и Поэт, Андроник. Консул Ливий сделал его своим рабом; но узнав об его учености, велел ему учить детей своих. За это Андроник получил от своего господина свободу. Сей отпущенник и Учитель детей был первым образователем Словесности Рима. Это древнейший Поэт Латинский. Видите ли вы, как было бесславно начало Поэзии в народе, который был призван к делам форума и войны? Поэзия входит в Рим в лице пленника, добытого войною, является в лице отпущенника. Как жалко ее первое явление!
Ливий Андроник перевел 19 Трагедий с Греческого. Он первый дал в Риме понятие о Греческом Театре. До тех пор у Римлян существовали только или грубые представления сценические, заимствованные ими от Этрусков, или Ателланские басни; но еще более нравились воинскому Риму кровавые зрелища цирка. Ливий Андроник первый дал вкусить варварам Римлянам прелесть Греческой Драмы. Тит Ливий в своей Истории сообщил нам о том предание. Там же, где говорит он о введении в Рим сценических представлений из Этрурии, он упоминает и об нашем Ливии, который ввел драматический вымысел в Римские грубые сатиры. Судя по словам Ливия, представления эти были очень неважны. Андроник был и Автором и актером их. Он и плясал и пел свои слова, все вместе. Римляне так утомили бедного Поэта и актера представлениями, что он выпросил у них право отделить пение от танцев. Не совсем ясные слова Историка подали повод Филологам спорить и рассуждать о том: мимика ли отделена была от слов, или танцы от пения. Мы не вдадимся в эти исследования, а примем объяснения Шёля, который говорит, что пение было отделено от танцев. Обратим внимание на предмет важнейший.
Первое произведение Поэзии Римской есть Драма. Все первые Поэты Рима, как мы увидим, Драматики. В Греции мы видели противное: Драма следовала за прочими родами Поэзии; она заключала торжественное их шествие, как произведение самое полное и совершенное. Там проистекла она из общих законов Искусства, из естественного развития всей Поэзии, свободно из себя образующейся. В Риме обратно: Драма открывает шествие Поэзии, и какой род еще Драмы? Не столько Трагедия, сколько Комедия, как мы увидим, последний, заключительный род Поэзии Греческой, род, в котором Искусство рассорилось с жизнию. Чем же объяснить такое явление? Почему Драма и особенно Комедия сначала процветают в Риме? Почему не другой какой-либо род? Можно ли это объяснить из особенной симпатии Римлян к Дpaме? Нет, напротив: Римляне были менее способны к ней, нежели ко всякому другому роду. Она у них никогда не процветала. Объясняется ли это явление Драмы, как в Греции, развитием религиозных мистерий и идеи судьбы, которую учение Мистиков хотело противопоставить полифеизму Греции? Нисколько. Все это объясняется другими, временными причинами, - причинами, которые заключаются не в Римской жизни. Начала Искусству, которое образуется не из жизни народа, ищите всегда вне его, около, в других народах. Драма в Риме была первым явлением именно потому, что в Греции она была последним заключительным ее явлением. В то самое время, как Поэзия начиналась в Риме, Драма была модным, современным родом в Великой Греции, - особенно же Комедия Менандра, заимствованная из домашней жизни и названная новою в отличие от Комедии древней, Аристофановской. Менандр умер за 292 года до Р.X. За ним были другие Комики, которые продолжали идти по следам его. Прошло много времени; но Комедии Менандра жили еще долго. Оне перешли и в Великую Грецию. Вся эта страна, изящная художественная колония Греции Восточной, вся она была наполнена Греческими театрами. Тарент славился ими, как и Сиракузы. Развалины Таорминского театра в Сицилии и теперь нам свидетельствуют, как процветали в Великой Греции драматические представления. Тарент был разрушен Римлянами 21 год спустя по смерти Менандра. Следовательно, Ливий Андроник мог быть современником ему, мог быть в Греции и видеть Комика и его Комедии.
И так, это явление Драмы в Риме, как первого произведения Поэзии, объясняется очевидно тем, что Драма была тогда любимым родом у современных Греков. И впоследствии, явление Плавта и Теренция, копистов Менандра, выводится из того, что Комедия сего последнего была еще свежа в Греции и занимала все ее театры. В Истории Русской Поэзии, которая также развивается не по своему естественному движению, не из народной жизни, мы находим то же самое явление. Почему наша Поэзия начинается Сатирою и Одою? Можем ли мы это объяснить жизнию тогдашней России? - Нет. - Мы должны обратиться к Европейской Поэзии того времени, когда началась наша. Кантемир живет в Париже и знаком с Поэтами Франции. Сатира и Ода - вот в ту эпоху блистательные роды Французской Поэзии, и с тем вместе для нас более легкие. Нам трудна бы была тогда изящная Французская Трагедия: она требует большей сложности Искусства, более запасу и отделки. И так Поэзия начинается у нас Одой не потому, что наша жизнь того требует, а потому что во Франции Ода. В Риме сначала Драма, потому что в Греции тогда Драма, потому что Рим в Искусстве, не имея своей жизни, живет жизнию Греции. Так бывает всегда в народе, который заимствует свое Искусство у другого: он начинает иногда с того, чем другие кончают.
Но несмотря на заимствование, собственная жизнь народа, собственная душа его под конец возьмет свое и выразится непременно, скажется хотя и в чужой форме, хотя и под иноземною одеждою. Римляне принимают Драму от Греков; но они тотчас же дают ей физиогномию, соответственную своему собственному народному характеру. Плавт есть резкий пример этому, так мы увидим. В нем находится именно то грубо комическое Рима, которое напоминает дикие, сельские фесценнины, которое пахнет Римскою деревнею, как сказал щекотливый Гораций, распрысканный духами изящного века Августова. - Так и мы, хотя взяли Оду свою у Французов, но умели одушевить ее чувством Русским, сим чувством богатырской силы, которое есть первый источник нашей Поэзии и составляет главный дух, главный характер сей Оды могучей, крепкой, свежей и полной, как молодая Россия. Наша Ода есть Ода Французская или Немецкая, если хотите, по ее размеру, по ее покрою, по всему наружному; но есть ли в сей последней это одушевление силы, это чувство геройства, которое восклицает с Державиным:

О Росс! о род великодушный!
О твердо-каменная грудь!

В какой бы то ни было форме, в каком бы то ни было роде Поэзии заимствованной, дух народный всегда скажется: ибо без народного, своего духа, нет и Поэзии.
Возвратимся от эпизода к нашему Греку, к этому Ливию Андронику, который, вышед из рабства обучением детей Римского Вельможи, дает Римлянам начала Поэзии. Говорят, что кроме 19 Трагедий, переведенных им с Греческого, он перевел еще по Латыни Одиссею, от которой дошло до нас несколько стихов. Он же написал огромную историческую Поэму в 35 книгах, из которой стихи приводятся Римскими Писателями: это вероятно были Лето-писи в стихах. - Представьте себе, как груб и суров был Римский стих этого Грека, который в первую половину жизни своей писал по-Гречески, и которого рабство заставило выделывать из дикого Римского языка изящные экзаметры Греции. Конечно можно думать, что экзаметры этого полу-Грека и полу-Римлянина стоили экзаметров нашего Тредьяковского, который также после силлабических стихов Симеона Полоцкого и Кантемира первый вздумал ввести в наш язык тонические размеры Немцев. - Вот почему Цицерон сравнивает Одиссею Ливия Андроника с древними статуями грубой отделки, которые приписывались Дедалу. Он говорит также, что Трагедии его нельзя было прочесть в другой раз. Но Гораций не так строг, как Цицерон, к стихотворениям первого Римского Поэта; Гораций помнил еще, как ему маленькому школьный Учитель диктовал сурово стихи Ливия Андроника. В этой суровости их Поэт умел находить красоты Римлян.
За Ливием Андроником следует Энний. Год спустя после того как дана была первая Трагедия Андроника, родился Энний, также около Тарента. Он служил Центурионом в Римском войске, в Сардинии. Но не подвигом воинским отличился он там, а другим подвигом, более славным. Этот ученый Грек умел своим умом и словом пленить строгого Катона, который воевал тогда в Сардинии. Катон, бывший прежде таким строгим противником Греции, под конец своей жизни сам уступил Греческому духу; на старости лет занимался уже Греческою Словесностию и жил, как его упрекают, уже не в строгих нравах Римских, а даже под влиянием Греческого разврата. Сей-то Катон привез молодого Энния в Рим. Все Патриции, которыми обладал дух Греческий, с отверстыми объятиями приняли ученого Грека и стали у него учиться по-Гречески. На горе Авентинской Энний воздвиг свою кафедру и наполнял Рим и Греческим духом и Греческим словом. Фульвий Нобилиор, Консул, воюет в Этолии, имеет при себе Энния и не хочет с ним расстаться. Потом Сципион Африканский держит его во всех своих походах с собою и не может его покинуть, надеясь на его перо, как на орудие своей славы. Все Сципионы покровительствуют Эннию; они не расстаются с ним при жизни, не хотят расстаться и по смерти. Энний покоится с ними в одной гробнице: он и по смерти верный клиент Сципионов - и Цицерон в своей речи за Поэта Арвия не забыл упомянуть об этом в числе прав Поэта на уважение общественное.
В лице Энния, Поэзия Рима стала уже выше, чем была она в лице жалкого отпущенника, Ливия Андроника. Статуя Энния стояла между статуями двух Сципионов: вот уже какого почетного места удостоился Поэт в Риме! Энний сам чувствовал высокость своего звания, как первого Римского Поэта, и гордился им. Имея в своих руках Историю и Мифологию Рима, он произвел род свой от древнего вождя Латинов, Мессапа, который потом играл важную ролю в Энеиде Виргилия. Энний хвастался тем, что соединял в себе знание трех языков: Римского, Греческого и Осского, и поэтому даже верил в то, что в нем было три души. С своей кафедры на горе Авентинской он так распространил в Риме любовь к языку Греческому, что все благородные принялись за него - и это дало право возгордившемуся Эннию именовать Римлян Греками.
Энний был то же в Литературе Латинской, что Ломоносов в нашей. Он изобрел поэтический язык Рима и применил свое изобретение к разным родам Поэзии. Он во всем дал первый опыт, как наш Холмогорский мастер. Самое большое и важное его произведение были Римские Летописи в стихах, расположенные потом одним Грамматиком в 18-ти книгах. Оне содержали в себе всю Историю Рима от начала его до времен самого Поэта. Весьма за-мечательно это историческое направление первой Римской Эпопеи. В нем виден также практический дух Римлян, их ранняя любовь к Истории, к событиям положительным, к делу. Эти стихотворные летописи Энния долго уважались у Римлян, и особые чтецы читали их в публичном театре народу, не только в Риме, но и в маленьких городках Римского Государства. Кроме сих летописей, Энний написал также эпическую Поэму: Сципион, в которой прославил подвиги своего покровителя. Сверх того он сочинил много Комедий, Трагедий, Эпиграмм, переводил с Греческого Трагедии Еврипида и дидактические Поэмы Александрийской Школы; он первым в Трагедии трактовал предмет, взятый из Истории Рима, а именно Сципиона, и наконец первый дал образец Сатиры, в ее первоначальном виде.
Немного отрывков дошло до нас от огромных трудов Энния. Особенно известен отрывок из Поэмы о Сципионе, в котором Энний, под видом мудрого и доброго клиента, изобразил, как думают, себя. Вот перевод: «Человек, у которого мысль на уме не была злая, который ни по легкомыслию, ни по злобе, не сделал дурного дела; человек ученый, верный, кроткий, красноречивый, довольный и блаженный своим, искусный, умеющий говорить кстати, спокойный, не обильный словами, но содержащий в себе многое, древнее, погребенное, ветхое»... Вот портрет этого ученого и доброго клиента Сципионов, который, как видно, слишком знал себе цену.

Редкий из Писателей Латинских не упомянул об Эннии. Все отдали благодарное воспоминание их Учителю и первому мастеру Латинского слова. Лукреций говорит о нем:

...Primus amoeno
Detulit ex Helicone perenni fronde coronam...

Гораций не слишком-то скромно рассказывает, что Ennius pater не иначе как после кубка принимался за свои высокие песни о славе оружия Римского:

Ennius ipse pater numquam nisi potus adarma
Prosiluit dicenda...

Овидий называет его: ingenio maximus, arte rudis. Но всех дороже и значительнее слова Квинтилиана. Вот они: «Ennium, sicut sacros vetustate lucos, adoremus, in quibus grandia et antiqua robora iam non tantam habent speciem, quantam religionem». «Энния мы обожаем так же, как обожаем древностью освященные леса, в которых великие и древние дубы не столько образом своим прекрасны, сколько тем благоговением, какое они нам внушают».

Я должен еще упомянуть хотя имена Поэтов, от которых к нам дошло по нескольку стихов: это Кней Невий, Пакувий и А. Луций Аттий. Замечательно, что первые оба, Heвий и Пакувий, были родом из Великой Греции. Все образованное выходило оттуда. Луций Аттий первый из Поэтов родом Римлянин, но и то сын отпущенника. Замечательно также, что все они Драматики. Пакувий и Акций или Аттий - Трагики, по словам Квинтилиана, славные величием мыслей, весом слов, важностью лиц. Невий был Комик; он один из Поэтов Греческого образования не пренебрегал стихом Сатурновым и употреблял его в Эпопее и Комедии. Комедий его мы не знаем, но знаем одно происшествие из его жизни весьма замечательное. Невий, по обычаю Греческому, вздумал в Риме, как будто в Афинах, задевать Аристократов Римских своими комическими выходками. Одним едким каламбуром на имя Метелла задел он фамилию Метеллов, которой слишком часто доставалось Консульство. Аристократы Рима любили Поэтов, но любили в них видеть и своих клиентов. Невий заплатил за свой каламбур заключением в темницу. Но и там он не унялся: и там он написал две Комедии, в одной из которых задел Сципиона - и за то заплатил дорого. Сципионы вызвали против него закон XII таблиц, который осуждал на смерть Автора за злословные стихи. Трибуны, к счастию, вступились за Невия и освободили его от казни; но не освободили от публичного столба, к которому Поэт был привязан в посмешище народа, и сослан в Африку, где ему было уже не до Комедии. Два стиха Плавта сохранили нам изображение несчастного мученика: в этих стихах Плавт, как думают, представляет Невия привязанным к столбу, и при нем двух сторожей, не отходящих от него ни днем, ни ночью. - Так-то вельможи Рима мстили за шутки Поэтов. Там видно было не то, что в Афинах. В Риме Поэзия сначала была рабом, отпущенником, клиентом и не избегла позорного столба и ссылки в Африку. То ли дело в Афинах, где Поэты были боготворимы, где Поэтам были венцы, а Полководцам изгнание? - Но утешимся: и в Риме скоро изменится их участь, хотя никогда не будет такою блистательною, как была участь их в Греции.
Наконец доходим мы до первого Римского Поэта, от которого остался нам порядочный запас произведений. Здесь мы можем остановиться и сказать собственное свое мнение. Этот Поэт есть Комик Марк Акций Плавт. Хотя очень скудны предания о жизни его, однако занимательны. Они дадут нам ясное понятие о том, что тогда Поэт значил в Риме. Плавт родился в Сарсине, местечке Умбрии. Год рождения его неизвестен; но зачем знать его? Это год рождения Римского Поэта, а не Консула. Однако, иные почитатели Поэзии говорят, что то был 527 год от основания Рима, 227 до Р.Х. Но все это неверно. Не знают, кто были его родители, однако многие согласны в том, что Плавт вышел из самого низкого звания и едва ли даже не родился в рабстве. Этому всего скорее можно поверить: вся Поэзия Римская родилась так: сам Гораций был только сын отпущенника, следовательно внук раба, и даже гордился этим; вся Поэзия Рима плебеянка; от чего же и Плавту не родиться в рабстве? - Лессинг удивляется тому, как из раба мог образоваться Поэт; скорее полагает он, что раб может быть Философом, что Эпиктет Философ мог выйти из рабства; но не думает, чтобы из раба мог выйти Поэт. Вспомним, что Плавт был Комик: мне кажется, что состояние, в котором родился он, много содействовало к развитию его комического дарования. На лице раба я не могу представить себе чистого, возвышенного, благородного вдохновения Поэзии; но живо представляю себе ядовитую насмешку. Может быть, Плавт рано пришел в Рим; может быть, он попал, так же как и Теренций, в круг Римской знати. Так говорят иные; но все это едва ли вероятно, потому что Комедии Плавта не отзываются тоном знатного, благородного общества, какой мы видим в Комедиях Теренция.
То видно, что Плавт очень рано стал писать в Риме Комедии, что он продавал их Эдилам и скоро собрал значительную сумму, на которую принялся торговать. Здесь опять вы видите Римский корыстолюбивый ум, возбуждавший позднее гнев Горация: Римлянин все умеет обратить в выгоду, даже и свои Комедии. К счастию, торговые обороты не удались Плавту. Он все потерял в торговле и еще беднее возвратился в Рим. В Риме тогда был голод: Поэт должен был наняться у одного хлебника и служить при ручной мельнице. Не видите ли вы, как Поэзия унижена опять в этом черством Рим? Первый Комик его, честь его Литературы, образец комического для Moлиера, гений новой Комедии, служит в наймах у хлебника и ворочает ручную мельницу. Но в голодном Поэте Рима опять пробуждается жар комический. От своей ручной мельницы он отдыхает на своих Комедиях. Три Комедии успел он написать в то время, как молол муку, и тем обеспечить свое состояние и покинуть ремесло столь унизительное. К этому времени относится, как думают, большая часть его Комедий. - Плавт умер в Риме. Год смерти его сохранен нам Цицероном: это было за 184 года до Р.X., когда Катон был Ценсором. Следовательно, Плавт забавлял Рим своими Комедиями во время второй Пунической войны и был современником строгого, сурового Катона. Странно, как в одно и то же время сошлись в Риме два совершенно противоположные человека: кто был суровее Катона? Кто был шутливее Плавта?
Комик шутил над всем - и даже над самим собою. Он оставил нам портрет свой, довольно каррикатурный. Вот он:

Rufus quidam, ventricosus, crassis suris, subniger,
Magno capite, acutis oculis, ore rubicundo, admodum
Magnis pedibus...

«Рыжий, с толстым брюхом, с жирными икрами, смуглый, голова большая, глаза острые, рот красный, ноги большие»... Многие Филологи догадочно относят этот портрет, находящийся в одной Комедии Плавта, к нему самому.
Все Писатели древние различным образом говорят о числе пиес, написанных Плавтом. Варрон свидетельствует, что в его время ходило 130 Комедий под именем Плавтовых; но Плавта смешивали обыкновенно с другим Комиком Плавцием. Настоящих Комедий Плавта Варрон полагает 21; следовательно почти то же число, какое дошло до нас, потому что до нас дошло их 20. Если прав Варрон, то Плавт из всех древних Поэтов есть самый счастливейший, всех более избалованный жадным временем. Почти все древние Писатели, кроме двух, соглашаются в похвалах Плавту. Варрон утверждает, что Музы, если б захотели говорить по Латыни, избрали бы язык Плавта. Цицерон ставит его шутки наряду с шутками Аттической Комедии. Многие Римляне так знали Плавта и его комический тон, что с первого раза могли узнавать, чт; его и чт; не его. Впрочем это свидетельство не совсем согласно с тем, что говорит Варрон о Комедиях Плавция, приписанных Плавту. Но Римский Комик нашел строгого Критика в Горации, который смеется над своими предками за то, что они слишком терпеливо, чтобы не сказать глупо (прибавляет Гораций), удивлялись стихам и соли Плавта. Сам Квинтилиан, говоря о Комедии Римской, выражается так: In comoedia maxime claudicamus, и не слишком выгодно относится о мнении Варрона касательно Комедий Плавта.
И так двадцать Комедий осталось нам от Плавта. Не буду их разбирать в подробности; но остановлю внимание ваше только на пяти лучших, чтобы показать комические стихи, употребляемые Плавтом. Я беру для этого его Амфитриона, Менехмов, Воина-Хвастуна (Miles gloriosus), Шкатулку (Aulularia) и Пленных (Captivi).
Возьмем три первые Комедии. Их сюжеты очень похожи друг на друга. Всем известен из Молиерова подражания сюжет Амфитриона. Юпитер и Меркурий явились в гости к Алкмене под видом мужа ее Амфитриона и слуги его Созии, между тем как настоящий муж был в походе. Лишь только Юпитер с Меркурием, нагостившись вдоволь у Алкмены, удалились, под предлогом того, что надобно идти в войско - настоящий муж возвращается домой из похода. Жена очень удивилась такому скорому возвращению мужа. Амфитрион, который с радостию спешил в объятия жены, не понимает ее холодной встречи. Начинается комическое qui pro quo. Вступают в объяснения. Муж говорит, что он был в походе; жена уверяет, что он был с нею. Муж бесится, подозревает жену в неверности; жена плачет с отчаяния; муж хочет призвать ей в свидетели родственника Навкрата, который с ним приехал на корабле, и уходит за родственником. Жена одна. Возвращается подложный Амфитрион, т.е. Юпитер, мирится с женою и опять запутывает новое qui pro quo. Хитрости Меркурия, который играет подложного Созию, ревность несчастного мужа, выходящего из себя от этого ужасного кошмара, беспрестанные qui pro quo - вот весь источник комического.
Менехмы - та же самая история: это два брата близнецы, которые похожи между собою, как яйцо на яйцо, как молоко на молоко, ut ovum ovo, ut lac lacti, говоря словами Плавта. Один из этих братьев увезен был в детстве купцом из Сиракуз в Эпидамн и усыновлен им. Другой брат, Менехм Эдиклес, по смерти отца, едет отыскивать своего брата и приезжает случайно в Эпидамн. Менехм subriptus в это время заказывает себе пир и угощение у одной своей знакомой. Менехм приехавший является на улице, и его приглашают к пиру вместо настоящего. Он рад случаю, идет на пир и возвращается оттуда без плаща. Слуга, заметив, что он возвратился без плаща, доносит жене Менехма, что муж ее отдал плащ своей любезной. Жена сердится на мужа, призывает своего отца, жалуется ему, хочет развода. Является другой Менехм. Тесть начинает укорять его в неверности к жене: тот божится, что не был никогда женат. Старик думает, что он с ума сошел, бежит за лекарем; лекарь находит другого Менехма... Одним словом, все эти комические сцены основаны на том, что одно лицо принимается за другое: отсюда неистощимые недоразумения... Под конец все как будто сходят с ума, пока все не разрешается странностью, чудом, а именно, что два человека, как две капли воды, похожи друг на друга. Здесь опять та же комическая механика, как и в Амфитрионе.
Вот третья Комедия: Miles gioriorus. Главное лицо ее одно, но двойное. Это хвастливый воин, Pyrgopolinices, который хвастается не только тем, что он покорил столько-то городов, взял столько-то крепостей, но еще и тем, что все женщины в него влюбляются: он - герой пиесы. Но интрига сосредоточена опять на таком же двойном лице и на хитростях шута слуги. Воин содержит у себя прекрасную пленницу, в которую влюблен прежний барин хитрого слуги. Этот барин живет в доме у соседа. Сосед, молодой человек, пленница и слуга согласились обмануть хвастуна-воина. Слуга из дому в дом проделал лазею. Пленница через нее входит в дом соседа, чтобы видеться с своим другом. Однажды, другой, верный раб Пиргополиницеса полез за обезьяною по крыше и подстерег в соседнем доме пленницу вместе с ее любезным. Как быть? барин строг и приказал ему стеречь ее: и сказать и не сказать - он боится. В этой нерешимости открывает он плуту Палестрио свою тайну. Плут тотчас нашелся. Пленница уже успела возвратиться домой и быть на месте. Глупый раб, не зная, что есть тайный проход из дому в дом, удивляется этому. Но как объяснить дело? Выдумали хитрость. Говорят, что в город приехала сестра пленницы, которая, как две капли воды, на нее похожа и которая в самом деле у соседа виделась с своим женихом. Чтобы убедить в том раба, начинается та же история, что и в прежних Комедиях. Одна и та же пленница войдет в одну дверь, является собою, потом выйдет в другую и является своей сестрой. Все это делается посредством лжи. Все это возможно, потому что слуга глуп, - и не придет ему на ум свести обеих сестер вместе. Посредством этой хитрости, пленница видится с своим любезным уже в доме своего притеснителя.
Одно дело улажено: как уладить другое? Как вырвать ее из рук тирана? Устроена большая хитрость. Одна женщина соглашается разыграть ролю жены соседа и завлечь воина в свои сети. Она объявляет ему любовь свою: тот сдается по своей слабости и уже торжествует над соседом; согласившись на удаление своей пленницы, он сам попадает в сети, расставленные ему в доме соседа, где принимают его палками и кулаками! Крик бедного хвастуна есть конец Комедии.
До сих пор из этих примеров мы могли видеть, что комическое Плавта заключается в интриге, устроенной на каком-нибудь чуде, на какой-нибудь странности, что это не комическое характеров, но комическое фарса, очень непохожего на фарс Италиянский. - Но вот еще другая: это Aulularia (Шкатулка), модель столь известного Mолиерова Скупого. Здесь видим характер. Конечно, он представлен в каррикатуре, он преувеличен, он вообще маска, а не живое лицо; но есть в нем многие черты живые. Вы не найдете теперь таких скупых в нашем образованном обществе; вы не найдете человека, который был бы привязан к своей шкатулке с деньгами и ходил бы зарывать ее из угла в угол, и у Молиера такой скупой есть каррикатура, снятая с Плавтовой Комедии; но Плавт или Менандр вероятно снимали с природы. В нашем необразованном обществе, в наших купцах и крестьянах, можно найти еще дикие образцы этой животной скупости, этой материяльной привязанности к своей кубышке с золотом. Теперь уж скупость ездит в каретах, живет в пышных чертогах; теперь она расточительна для других и скупа только для себя.
У старика Эвклиона есть шкатулка с золотом и есть дочь. Первая ему дороже второй. Один почтенный человек пожилых лет приходит к нему сватать дочь его; первая мысль у скупого та: не узнал ли уж он о том, что есть у него шкатулка? Он согласен отдать дочь, но без приданого, без свадебного угощения; он рад ее сбыть, как лишнюю издержку. Богатый суженый все берет на себя; тотчас же присылает в дом к скупому поваров, которые осаждают дом его, овладевают кухней - и начинают стряпать. Между тем скупой сам пошел на рынок: совесть в нем подействовала: он решился купить кой-чего для свадьбы дочери. Возвращается с рынка: вот монолог его.
«Мне хотелось успокоить свою душу и прилично устроить свадьбу своей дочери. Пошел я на рынок к мяснику: спрашиваю рыбки: дорога; баранины: дорога; говядины - дорога; телятины, морской рыбы, свинины: все дорого: до того было дорого, что и денег не было. Ухожу оттуда сердитый, потому что купить было нечего, и так уж я за все это нечистое хватался руками. Иду по улице, и думаю сам с собою: коль в праздник много истратишь, да не сбережешь, будешь нуждаться в будни. Когда я предложил это суждение и сердцу моему и желудку, дух мой согласился на такое мнение, чтобы на свадьбу дочери издержать как можно менее. И так я решился купить куреньица да венков цветочных: это возложу я на очаг нашего Лара, да пошлет он счастие в супружестве моей дочери!». Я вам прочту это в подлиннике, потому что трудно выразить в переводе:
Volui animum tandem confirmare hodie meum,
Ut bene haberem filiae nuptiis.
Venio ad macellum, rogito pisces, indicant
Caros: agninam caram, caram bubulam,
Vitulinam, cetum, porcinam; cara omnia:
Atque eo fuerunt cariora, aes non erat.
Abeo iratus illinc, quoniam nihil est qui emam.
Ita illis impuris omnibus adii manum.
Deinde egomet mecum cogitare inter vias
Obcepi: festo die si quid prodegeris,
Profesto egere liceat, nisi peperceris.
Postquam hanc rationem cordi ventrique edidi,
Adcessit animus ad meam sententiam
Quam minimo sumptu filiam ut nuptum darem.
Nunc thusculum emi et hasce coronas floreas:
Haec imponentur in foco nostro Lari,
Ut fortunatas faciat gnatae nuptias...

Я в этих словах как будто слышу и вижу Римлянина: здесь я уверен, что Плавт не переводил Менандра, а списывал с природы Римской. Известно, что древние Римляне были скупы - и этот характер Эвклиона был в Римских нравах.
Скупой видит нашествие поваров на свой дом... Начинается суматоха... По ножам их он думает, что это разбойники, что это воры... «Я отведу тебя к Триумвирам», - кричит скупой повару. - «За что?». – «У тебя ножик». - «Я повар», - отвечает ему тот. Повара выгнаны; но скупой не успокоился. Подозрения на его будущего зятя сильно его тревожат. Старик убил уже петуха, который осмелился рыться в земле на том самом месте, где спрятана его шкатулка.
Он решился перенести ее в другое место. Плут слуга (без плута слуги не может обойтись ни Комедия Плавта, ни Комедия Теренция), слуга Лихонида, влюбленного в дочь скупого, подслушивает монолог старика. Старик видит слугу, думает, что это вор: хватает его, обыскивает, велит ему показать руку, другую, третью... age ostende etiam tertiam... Шкатулка перенесена и украдена слугою...
Perii! interii, obcidi! quo curram? quo non curram?
Tene, tene! quem? quis? nescio, nihil video, caecus eo…

Весь этот монолог, переведенный Молиером, прекрасен... Ликонид в это время решается просить прощения у отца в том, что обольстил его дочь... Новая комическая сцена... Ликонид сознается в проступке перед дочерью, а отец думает, что он говорит о шкатулке. Дело кончается благополучно.
Наконец вот еще Комедия Плавта, в совершенно другом роде. Это Пленные (Captivi). Многие Немецкие Критики, а особенно Лессинг, признают ее за лучшую из всех Комедий Плавта. В расчет их входило, я думаю, и то, что едва ли это не единственная Комедия Плавта, которой все содержание можно изложить не краснея и которая, за исключением очень немногих стихов, чужда непристойных выражений. Плавт сам не забыл похвалиться этим в своем вступительном прологе:

Non pertractate facta est, neque item ut ceterae:
Neque spurcidici insunt verses immemorabiles.

И в заключительном эпилоге так выражается Плавт: «Зрители! эта Комедия написана в чистых нравах. В ней нет ни интриг, нет даже и любви, нет подкинутого младенца, нет денежного обмана: в ней нет юноши, который бы любил тайком от родителя. Мало Поэты изобретают подобных Комедий, где бы добрые делались лучшими». - Эти слова очень замечательны: в них видно общее содержание Римских Комедий, из которых Пленные были счастливым исключением.
Вот содержание. Пролог заключает в себе изложение предмета, нужное для того, чтобы понять в чем дело. Действие происходит в Греции, как во всех Римских Комедиях, потому что все оне взяты с Греческого. У Гегиона, гражданина Этолии, было два сына: один из них в малолетстве был похищен рабом и увезен в какой-то город в Алиде. Другой, Филополем, воспитан у отца; но в войне Этолийцев в Алийцами, взят в плен и отведен в Алиду. Гегион в отчаянии прибегнул к хитрому средству возвратить своего сына: он купил себе на рынке рабов из Алиды, которые во время войны попались в плен. Посредством их он хочет выкупить своего сына из неволи, т.е. выменять его на них. Эти два невольника суть: Филократ, сын богатого гражданина во Алиде, и Тиндар, его слуга. Они с своей стороны прибегают также к хитрости: господин называется слугою, а слуга господином, потому что Гегион, разумеется, скорее оставит у себя господина, чем слугу, когда будет торговаться о выкупе сына. Он узнает от Филократа, мнимого слуги, что отец его пленника очень богат, хотя и скуп, но может быть согласится выкупить своего сына на сына Гегионова, который находится пленным в Алиде. Они условливаются отправить мнимого слугу, т.е. Филократа, к отцу его, с тем, чтобы договориться об деле, и посредством этой хитрости, Филократ, под маскою слуги, освобождается из когтей своего хозяина, а бедный Тиндар, играющий роль господина, соглашается пожертвовать собою и остается заложником в руках Гегиона. Прощание Тиндара, верного раба, который опасностию своей жизни искупает свободу господина, очень трогательно. - Тиндар остался под именем Филократа. На беду его, один из пленников Алиды, Аристофонт, друг большой Филократа, узнает от Гегиона, что он содержится у него и просит его видеть. Гегион позволяет ему это свидание - и тут Аристофонт, не зная сам что делает, открывает Гегиону, что это не Филократ, а раб его. Гегион понял коварную хитрость и приходит в отчаянную злобу на Тиндара за то, что он лишил его верного заложника. Бедный Тиндар готов на все. Его бьют, заключают в оковы и отводят на подземную работу. Между тем Филократ сдержал слово и привозит к Гегиону не только его сына, который счастливым случаем содержался у отца его, но еще и того раба, который прежде похитил другого сына у Гегиона. Сей последний узнает от раба, что сын, похищенный им, есть тот самый Тиндар, которого он содержит пленным и мучит. Представьте себе отчаяние отца, который, сам того не зная, терзает собственного сына. Приводят Тиндара: следует чувствительная встреча; все кончается счастливо. Гегион вместо одного возвратил обоих сыновей.
Все эти сцены, в роде слезных сцен и родственных встреч у Коцебу, взятые из Греческого Театра, не могли бы понравиться суровой Римской публике, которая вовсе не была воспитана для чувствительности, если бы Комик не подбавил смешной Римской стихии в свою трогательную Драму. Обратим внимание особенно на эту ее сторону: потому что в ней Плавт является Поэтом Римским, народным, Комиком современным, творцом своего Искусства, а не рабским подражателем Греков.
В Драму Плавт ввел лицо постороннее, но необходимо нужное для смеха, - Паразита Эргазила. Паразит, как известно, был человек, ищущий по всему городу обеда, готовый из него на всякую услугу и на всякую низость. В пиесе Плавта, Паразит открывает действие и сам описывает всю натуру свою: «Как мыши, - говорит он, - мы едим всегда чужую пищу».

Quasi mures semper edimus alienum cibum.

Паразиты были уже тогда в Риме. Они составляли необходимую принадлежность стола вельможного, и своим аппетитом и шуточками приправляли аппетит Аристократов. В продолжение всей Комедии Эргазил голоден и ищет обеда. Независимо от чувствительной Драмы, которая могла нравиться образованным Патрициям Рима, тут происходит другая Комедия, которой главное лицо - Эргазил, и завязка: найдет ли он обед или останется без обеда? Между тем, как лучшее общество Рима плачет над Тиндаром, Римской черни до того дела нет: у ней своя Комедия гораздо занимательнее: будет ли голодный Паразит обедать или нет? Его-то выглядывает она с любопытством на сцене; в ожидании его согласна даже скучать за слезными сценами. Сначала Эргазил встречается с Гегионом: Гегион говорит ему о делах своих - и, тем излагает вступление своей Драмы; Эргазил же доносит ему о своем обеде и тем излагает начало своей Комедии. Эргазилу не хочется обедать у Гегиона, потому что обед его слишком прост. Но на всякий случай он обеспечивает себя им, если не найдет лучшего. В 3 действии является он опять: ужасно голоден, измучен беганьем: он так сердит на этот день, что хотел бы ему глаза выцарапать. Он бегал по форуму; забегал к молодым людям с хитрым вопросом: где бы сегодня нам пообедать? закидывал свои шуточки: никто даже зуб ему не оскалил.

Pergo ad alios, venio ad alios, deinde ad alios: una res.
Omnes compacto rem agunt, quasi in Velabro olearii.

«Я к тем, я к другим, я к третьим: все одна песня. Все точно согласились на умысел, как будто продавцы масла в Велабре». При этом слове я, кажется, отсюда слышу хохот Римской публики. На Велабре (Velabrum) был так называемый forum olitorium, масляный рынок: продавцы масла иногда соглашались сделать монополию и возвысить его цену. Вот зацепка им! Вот пожива для Римской черни! Несмотря на то, что действие происходит в Греции, Плавт очень часто делает намеки на разные местности Рима, чтобы тем рассмешить свою публику. Так и теперь в народных Римских театрах, где бы ни происходило действие, очень вы слышите имена Корсо, Виллы Боргезе и всех гульбищ народных. Так часто и у Шекспира Римляне или Датчане упоминают об улицах Лондона. Ученые Критики порицали Плавта за такое невежество; но в этом-то особенно и заключалось современное комическое; этим-то Плавт и связывал иноземные Комедии, писанные в чужих нравах и обычаях, с Римскою жизнию. - Сейчас мы увидим это в презабавной сцене Паразита, которую я вам представлю, как образец комического в Плавте. Паразит, не нашед обеда на форуме, отправляется к гавани: у него там одна надежда обеденная, а не то уж он в крайнем случае прибегнет к сухому обеду Гегиона:
          est illic mihi una spes coenatica:
Si ea decolabit, redibo huc ad senem, ad coenam asperam.

В торжестве возвращается Паразит из гавани. Он встретил там Гегионова сына и раба, и приходит сказать отцу. Он радуется тому, что будет на веселье хороший обед у Гегиона, а он по праву, как вестник, примет в нем участие. Униженный и смирный искатель обеда вдруг возгордился, когда нашел его. Целый мiр вызывает он на бой: Гегион его слушает - он не видит Гегиона, и в порыве гнева грозит хлебникам, которые откармливают свиней у своих лавочек, грозит рыболовам, которые продают в Риме тухлую рыбу и зловонием заражают город, мясникам, которые разными хитростями умножают цену мясу и продают старого козла за свежего.
В заключение своего торжества Паразит, с позволения Гегиона, врывается в дом его, опустошает и кухню и погреба.
Вот где комическое Римское! вот чем Комик угощает Римскую чернь! Политика была недоступна Плавту: он помнил несчастный пример Невия. Потому все свое комическое он должен был почерпать из низшей жизни, из жизни Римской черни. Торговые дела заменяли ему дела политические; с Римского рынка он собирал нечистую соль для своей Комедии - эту соль, которой не выносил опрятный и умеренный Гораций. Ничем Плавт так не мог угодить Римскому народу, скупому и корыстному, любящему деньгу, как тем, чтобы дать ему посмеяться над монополистами и плутами его рынка. На этом основано комическое и того отрывка из Скупого, который я привел вам сегодня.
Из разбора Пленных, равно из приведенных мною прежде Комедий, мы можем видеть, что содержание их заимствуется из Комедий Греческих; что характеры, нравы и обстоятельства все взяты из Греческой жизни. Плавт сам иногда в своих прологах упоминает об этом заимствовании. Так напр. в прологе к Хвастливому Воину, он говорит:

Alazon graece huic nomen est Comoediae,
Id nos latine Gloriosum dicimus.

К сожалению, Комедии Греческие Дифила, Демофила, Филемона, Эпихарма и Менандра, откуда брал Плавт, вовсе до нас не дошли; и потому мы не можем судить о степени заимствования. Характеры всегда одни и те же: это старые отцы, сыновья повесы, рабы-плуты или рабы глупые, воины хвастливые, развратные женщины, подлые паразиты, купцы, торгующие невольниками, дети, запроданные в неволю. Они все так похожи друг на друга, что их можно назвать масками, которые действуют в известных Италиянских фарсах. Все эти лица первым творцом Комедии этого рода, вероятно, были сняты с природы; но потом сделались уже комическими машинами. И так, содержание Комедии было Греческое; но между нравами Греческой Комедии и между нравами Римской жизни было некоторое соотношение, какое например есть между нравами всех образованных народов современной Европы - соотношение, которое позволяет нам также переделывать Комедии иностранные, хотя с грехом пополам, на свои нравы.
Но это иноземное содержание Плавт умел растворять Римскою стихиею, применениями к частной жизни, к местностям города. Мы видели эту стихию в Пленных; она присутствует и в прочих его Комедиях. В ней выражается грубая жизнь еще дикого Рима; на нее-то, я думаю, нападает Гораций в  Плавте и на нее-то метит он, вероятно, когда говорит, что Поэзия Римская пахнет еще деревней.

Довольно о содержании Комедий Плавта. Поговорим об исполнении и форме. Здесь видна молодость и слабость драматического Искусства в то время. Комедии Плавта предшествует всегда пролог, в котором кратко излагается содержаниe пиесы. Это род объяснительной афиши. Иногда в прологах Автор сам объясняется с публикою и приносит свои оправдания; очень часто просит он об молчании, о тишине. Видно, что публика Римская вела себя шумно. Замечательны, например, в прологе к Амфитриону слова Меркурия: «Вы знаете, что я бог прибыли; что и в покупке и в продаже я посылаю выгоды: и так обещаю вам постоянную и всегдашнюю во всем прибыль, если вы только сохраните молчание при этой Комедии, и будете все справедливыми ее судиями». Тут видна хитрость Комика, который знает слабость своего народа, знает его особенное влечение к прибыли, - и этою страстью хочет купить его внимание для своей Комедии. Комик нередко и льстит ему: в Пленных пролог заключается так:
Valete, judices justissimi
Domi, bellique duellatores optumi.

«Простите, судьи справедливейшие дома, в войне воители славнейшие». Очень забавна также искренность Комика с публикою, нарушающая всякое сценическое очарование и обнаруживающая младенчество Искусства. Например, в прологе к Амфитриону, Меркурий говорит: «Для того, чтобы вы различили меня от настоящего Созия, у меня из-под шляпы видны крылышки, а у отца моего из-под шляпы висит золотой локончик: знак, которого не будет у Амфитриона. Из наших домашних, т.е. из актеров, никто этого не приметит, но только вы будете это видеть».
Очень часто у Плавта действующие лица посредством монологов узнают тайны других лиц. Так напp. в Скупом или в Шкатулке, слуга через скупого, который говорит сам с собою, узнает, что у него есть ящик с золотом и что он его хочет зарыть в другом месте. То же самое находим мы и в Испанских Комедиях, даже иногда у Молиера. Все это показывает молодую неловкость драматического Искусства и незнание истинного значения монолога, которого нет в Природе, который условно допускается в Искусство, но никак не может быть употреблен средством к узнанию тайны. Монолог есть то же самое, что эти знаки Юпитера и Меркурия, о которых я вам сейчас упоминал: они видны публике, но не видны актерам; так и монолог: он слышен зрителям, но не должен быть слышен действующим лицом: он есть условное средство драматического Искусства для того, чтобы раскрывать зрителю тайны человеческого сердца и показывать внутреннюю, неуловимую драму, происходящую в нашей душе. Монолог есть верх трудности драматической - и едва ли можно найти много монологов образцовых, соответствующих своему истинному значению.
Разговор в Комедиях Плавта очень жив и носит на себе яркие следы разговора Южного, который похож на быструю, огненную перестрелку слова. Улицы Италии, кипящие жизнию нетерпеливого народа, и разговор в лучших Комедиях Италиянских, снятый с природы, могут свидетельствовать нам, что Плавт списывал его с природы. Северные жители смирные и спокойные, с холодною кровью, разговаривают тихо и нескоро. Народы Юга торопятся говорить и всегда одушевлены какою-нибудь страстию.
Касательно Плавтова языка, мы к сожалению, не можем сличить его с языком Менандровым и показать, в какой степени Поэт подражанием эллинизовал язык отечественный. Но в языке Плавтовых Koмeдий нельзя не заметить тех же самых двух стихий, какие мы видели в содержании их, т.е. с одной стороны стихию иноземную, Греческую; с другой Римскую, народную. К первой относится множество Греческих слов, которые входили в Рим вместе с жизнию. Эти слова касаются домашней утвари, платья, кушанья разного рода, мастеровых, художников и их орудий, некоторых понятий, взятых из общежития. Весьма бы любопытно было тому, кто занимается Историею Римского языка, составить полный Лексикон Греческих слов, находящихся у Плавта и Теренция: потому что ими можно бы было определить степень влияния Греческой жизни на Римскую в это время. Таким образом, Филология могла бы оказать великую услугу Истории и оживить сию последнюю Историею современных нравов. - Плавт вставляет иногда Греческие выражения в своих сценах. Так, например, в Пленных Паразит, в разговоре с Гегионом клянется именами богов и вин в Греческих выражениях. Язык Греческий играет такую же ролю в Римской Комедии, какую Французский в Бригадире фон-Визина. Сюда же относятся и Латинские архаизмы, особенно же многие сложные слова, кои составлены по образцу Греческих и коими преимущественно изобилует язык Плавта. Так например: argenti-exterebronides, damnigerulus, nugigerulus, dentifrangibulum, largiloquus, nucifrangibulum, saudaligerulae, и проч. Вероятно, Комик составлял такие слова для смеху (как напр. составлено первое) и издевался над Римскими Эллинистами, которые самовольно подчиняли Латинский язык формам Греческим. Но нельзя не сознаться однако, что Плавт и сам охотно вдавался в эту страсть. Слова сложные, составленные по образцу Греческих, представляют отличительную черту в Римских Писателях древнего стиля. Оне были крайностью Греческого влияния и не укоренились потому, что противны гению Латинского языка.
С другой стороны мы находим в языке Плавта стихию собственно национальную, Римскую. Таковы поговорки и пословицы, каламбуры, которыми особенно изобилен язык его: в этом, я думаю, он подражал Менандру; но, разумеется, должен был извлекать каламбуры из языка народного: сюда же относится игра слов и повторение одного и того же слова в разных видах, напр. Amoenitate amoena amoenus, regum rex regalior, homiuum optumorum optume и проч. Сюда наконец должно отнести все непристойное, все грубое, которое Плавт вносил в свои Комедии из языка черни. В отношении к чистоте и приличию язык Плавтов совершенно уступает пальму языку Теренция. На нем еще ярки vestigia ruris, о которых говорит Гораций, характеризуя первоначальную Поэзию Рима. К числу свидетельств, что Плавт списывал язык своих Комедий с языка народного, должно отнести сцену из Комедии: Poenulus, в которой иные лица говорят языком Карфагенским. Так как Плавт процветал во время Второй Пунической войны, то понятно, что такая примесь Карфагенского языка могла быть привлекательна для Римлян, из коих многие говорили по-Карфагенски.
Вскоре после окончания Второй Пунической войны, морские разбойники похитили Африканского мальчика около Карфагена и запродали его Сенатору Римскому, Теренцию Лукану. Мальчик вырос и обнаружил великие способности. Сенатор тотчас дал ему волю - и этот отпущенник был вторым Римским Комиком: он принял имя своего господина. Это был Публий Теренций Африканец, как его называют по его родине. Родился он за 192 года до Р.X. в Карфагене. Вы видите, что происхождением он не славнее Плавта; но в жизни был счастливее. О Плавте только догадочно думают, что он находился в кругу лучших Римских фамилий; но это невероятно, потому что Комедии его вовсе не отзываются тоном лучшего Римского общества, а скорее нравами и жизнию Римской черни, как мы это видели. Об Теренции же мы точно знаем, что он был даже дружен с Сципионом Африканским, Лелием и Фурием; что он почти всегда с ними обедал и участвовал во всех их удовольствиях. Это дало повод его современникам думать, что Сципион и Лелий участвовали сами в сочинении его Комедий. Теренций даже намекает на то в прологе к своей Комедии: Adelphi. Вот слова его: «Зложелатели Поэта (Теренций всегда относится о себе в третьем лице) говорят, что мужи благородные ему помогают и весьма прилежно пишут с ним за одно. Но Поэт вменяет себе в величайшую похвалу это сильное, по их мнению, злословие; стало быть он имеет счастие нравиться тем мужам, которые нравятся вам и всему народу, которые умели оказать заслуги и в войне и в мире, и не гордятся этим». Сии слова очень замечательны. Теренций не отрицает, как видно, участия двух славных Патрициев в его Комедиях. Если это справедливо, то отсюда опять вы видите гражданское состояние Поэзии в то время. Сципион и Лелий выдавали свои произведения под именем Теренция, потому что они стыдились признаться в слух, что занимаются Пoэзией; Поэзия считалась в Риме принадлежностью рабов, которые забавляли ею победителей своих, Римлян. Сам Цицерон жалуется на недостаток почестей Поэтам: тщетно говорил он современникам, что честь питает Искусства.
Когда Теренций сочинил свою первую Комедию, Эдилы хотели у него купить ее; но для того, чтобы узнать ее достоинство, отправили с нею молодого Поэта к известному в то время Комику Цецилию Стацию, который за обедом гордо принял юношу, бедно одетого, велел ему сесть на скамейку у его стола и читать Комедию. Лишь только Теренций прочел несколько стихов, как Цецилий, восхищенный, вскочил с места, посадил Теренция с собою за стол и с удивлением дослушал остальное.
Покровительство Сципиона и Лелия не избавило Комика от бедности. Может быть, злословие, вредившее Теренцию, принудило его искать убежища в Греции. Там, говорят, он перевел 108 Комедий с Греческого: все оне отправлены были в Рим и потонули в кораблекрушении. Теренций умер, как думают, с горя, в Греции же, на 39 году жизни.
Он оставил нам 6 Комедий, а именно: Andria, Eunuchus, Heautontimoroumenos, Adelphi, Phormio и Hecyra. Уже по именам некоторых мы видим, что все оне переведены с Греческого: Поэт сохранил даже и титла Греческие, как мы видим в примере: Adelphi (братья) и Heautontimoroumenos, что значит по-Гречески: сам себя наказывающий. Лучшие похвалы ему в древности достались от Цицерона и Ю. Цезаря. Первый хвалит Теренция за избранный, чистый, пристойный и сладкий язык; второй называет его полу-Менандром, хвалит также за чистоту языка (merito puri sermonis amator); но с горестию отказывает ему в комической силе (vis comica) и в этом отношении ставит его ниже Греков.

Теренций, как видно, имел многих завистников в своих современниках. Тогда было уже много Поэтов комических, которые жили между собою в большом раздоре и завидовали успехам друг друга. Прологи Теренция посвящаются все большею частию разным его оправданиям, насмешкам над его соперниками и возражениям на их нападки. Есть предание, что его Евнуха в один день давали два раза и что за эту пиесу он получил от Эдилов 8000 сестерций, что составляет менее 1500 руб.: неважный выигрыш, но который тогда казался так важен, что его заметили в заглавии Комедии. Несмотря на то, из прологов Теренция видно, что публика не всегда-то со вниманием слушала его произведения. Часто просит он ее о молчании: adeste aequo animo per silentium; в другом прологе еще: cum silentio animadvertite. В прологе к Формиону, Теренций жалуется, что в первый раз, как давали эту Комедию, произошел шум, который прервал представление. Но особенно замечательна участь Гециры, пpeдставлeние коей два раза было прерываемо. В первый раз, как свидетельствует сам Теренций, оно было нарушено балансерами, которые отвлекли внимание народа:

…novum intervenit vitium et calamitas,
Ut neque spectari, neque cognosci potuerit;
Ita populus studio stuptdus in funambulo
Animum occuparat....

В заключение Теренций просит: quaeso hanc noscite. Но и второе представление было неудачно. Теренций, в прологе к третьему изданию, рассказывает все свои бедствия. Вот его слова: «Я опять предлагаю вам Гециру, которую до сих пор еще мне не удалось представить в тишине: ее преследует несчастие. В первый раз как ее давали, ожидание атлетов и плясуны на веревке помешали представлению. Толпа, суета, крик женщин принудили меня до окончания уйти из театра. Я прибегнул к старому обычаю; решился представить вам ее в другой раз. Первый акт понравился: вдруг доносится молва, что будут гладиаторы. Народ валит. Все в смятении, кричат, дерутся за места - и я должен был уступить свое место. Теперь, кажется, нет никакого смятения: досуг и молчание благоприятствуют: в ваших руках власть украшать игры сценические». За этим, пролог униженно просит благосклонности к Автору в пример другим, и особенно молчания. Мы должны благодарить Теренция за то, что он так откровенно сохранил нам все эти занимательные подробности, из коих мы можем видеть, какое участие принимала публика Римская в сценических представлениях, и как по врожденному своему побуждению и по привычкам народного воспитания она выгоняла из театра изящную Талию для того, чтобы заменить ее боем гладиаторов или плясками на веревке. При Теренции, как видно, вкус к Театру еще не созрел: мы увидим впоследствии, что Гораций приносит те же самые жалобы на Римскую публику.
Сообщество Сципионов и Лелиев, влияние благородного аристократического круга, к которому принадлежал Теренций, очень ярко отразились в его Комедиях и отделяют их резкою чертою от Комедий Плавта. Оба Комика имели перед собою один образец: Менандра; но как различно этот образец отразился в каждом из списков! Плавт, может быть, имеет более в себе той силы комической (vis comica), о которой я сейчас упоминал, но с тем вместе и более грубой, дикой стихии. Его Комедия отзывается еще деревнею, фесценнинами и баснями Ателланскими. Комедия Теренция, напротив, носит на себе следы утонченности того избранного общества, под влиянием которого она сочинялась. Плавт писал для всякой публики Рима: он с нею не церемонился. Он в своих прологах говорит иногда таким образом своим зрителям: «Вы, которые не хотите слушать, а только шуметь, выдьте вон, и уступите место тем, которые хотят слушать Комедию». - Теренций гораздо вежливее и благороднее обходится с своею публикою. Плавт пополняет свой разговор всякими непристойными выражениями, всякими двусмысленными каламбурами. Одни Пленные составляют исключение; но и эта Комедия не совсем свободна от неприличного. - Теренций не позволяет себе ничего такого: Г-жа Дасье, его Переводчица, говорит, что много, если найдется в нем два места, оскорбляющие приличие. In hac est pura oratio, говорит Теренций в прологе к своему Heautontimoroumenos. - Комедия Плавта, одного происхождения с Комиком: это Комедия плебейская, черная, грязная. Комедия Теренция есть Комедия аристократическая, благоприличная. Первая вышла из пекарни хлебника и все пахнет еще дымом этой пекарни: последняя писана под влиянием благородных Сципионов и Лелиев и может быть при их участии. Потому-то Комедия Плавта живее, народнее, и более отражает в себе жизнь и нравы современного Рима, нежели Комедия Теренция, вся унизанная тонким развратом нравов Греческих. Вы не найдете в Комедиях Теренция такой сцены, какова сцена Паразита в Пленных. В нем нет этих площадных выходок против торгашей Римского базара, ни применения к местностям. Он не знается ни с чернью, ни с ее рынком; он Комик более ученый, чем Плавт. Но вот почему, может быть, его Комедии были нередко жертвою нетерпения Римской черни и сменялись гладиаторским боем. - От Плавта мы не слышим подобных жалоб. Вообще Комедия Плавта грубее и неприличнее; но в самом содержании ее нет такой утонченности разврата, как в Комедии Теренция, которая есть живое зеркало развращенных нравов Греции. Под личиною пристойного языка, Теренций прикрывает жизнь, проникнутую пороками. Плавт похож на грубого селянина Римского тех времен, которого язык дик, суров и оскорбляет общественное приличие, но нравы которого еще не развращены в глубине своей; Теренций напротив представляет просвещенного Патриция своего времени, который под маскою Греческой утонченности и под наружностью речей благопристойных таит душу, внутри развращенную всем пресыщением Греческой чувственней жизни.
Невозможно рассказать в подробности содержание ни одной Комедии Теренция. Все шесть, оставшиеся нам от него, представляют разврат семейной жизни. Во всех, главные герои молодые люди, которые имеют незаконные связи против воли родителей. Судьба также всегда благоприятствует преступлению и потом прикрывает его каким-нибудь счастливым, неожиданным открытием. В Андриене один молодой человек, Памфил, влюблен против воли отца своего Симона. Симон хочет женить его на дочери своего приятеля, Хремеса, которую любит другой молодой человек. Слуга Davus много хитрит и плутует; но плохо б было несчастному Памфилу, если б случайно не открылось, что любимая им девушка есть вторая дочь Хремеса, у него прежде похищенная, и следовательно гражданка Афин. - В Евнухе другой повеса, увлеченный страстию, наряжается Евнухом, и потом счастливый случай открывает, что девушка, им любимая, есть сестра одного гражданина Афинского. Heautontimoroumenos и Adelphi очень похожи друг на друга содержанием. В последней отец и дядя воспитывают двух молодых людей: отец строг, дядя добр и снисходителен; воспитанник строгого отца выходит гораздо хуже, чем воспитанник снисходительного дяди: нравоучение следует такое, что отцы не должны быть строги к детям. В Формионе паразит помогает сыну жениться против воли отца, а другому купить невольницу: отец и мать позволяют последнее сыну, потому что сам отец женат на двух женах. - Наконец последняя пиеса Теренция Hecyra, вся основана также на шалости одного повесы.
Все эти Комедии, как видно, представляют картину развращенной семейной жизни последних времен Греции. Сыновья и дочери беспрестанно обманывают отцов. Вот на чем основана вся интрига этих Комедий! Плут-слуга всегда хитрит и портит дело; но лучший помощник повесы есть судьба, которая всегда как будто в заговоре с ним и, открывая кстати какую-нибудь тайну, награждает тем повесу за его шалости.
Старики отцы всегда смешны и представляются тиранами, от которых дети избавляются только счастливым случаем. Женщины, как напр. Таида в Евнухе и Бакхида в Гецире, играют ролю добрых. Это утонченность развращенного вкуса.
Здесь я не могу не обратить внимания на то, как изображается любовь в нравах Греческой Комедии. Эта любовь не есть нисколько духовная и вся основана на одном чувственном наслаждении. Ровно во всех Комедиях Теренция, призывается на помощь богиня Люцина с ее верными жрицами. Вообще состояние женщины в Греческой Комедии явилось совершенно униженным. По понятиям, которые господствовали в том мiре, откуда вышла эта Комедия, женщина как будто сотворена для того только, чтобы угождать страстям мужчины. Здесь вы видите ее или погибшую добровольно или жертвою наглости. Только в этих двух видах, недостойных нежного ее создания, является нам древняя женщина в Комедии Греческой. Однако, нельзя предполагать, чтобы Греки совсем отрицали в женщине существо нравственное. Их Эпос, но еще более их Трагедия нам свидетельствуют противное. Вы помните Антигону, вы помните Гекубу и Ифигению. Если Грек не мог своим нечистым, слишком плотским воображением возвыситься до создания Лауры или Беатрисы, то он мог по крайней мере понять нравственным сочувствием в женщине идеальную красоту матери, дочери и сестры. В Греческой Комедии мы уж и этого не находим. Здесь женщина совершенно унижена на степень материального существа.
Хотя нравы Древних вообще не были так чисты как наши: причиною тому была их материальная религия; но нельзя не видеть из всего сказанного мною, что нравы этих Комедий представляют уже совершенную порчу, даже и в смысле древнем, не только нашем: потому что узы семейные, на прочности которых утверждается общественное благо, совершенно ослабли, и всякое повиновение детей к родителям было уничтожено. Комедия Менандра, как говорят Древние, являлась верным зеркалом современной жизни. В Комедиях Плавта, но особенно Теренция, которые суть верные списки с Комедий Менандра, мы видим, какова была эта жизнь.

Здесь представляется взору наблюдателя Истории Поэзии важное явление. Комедия Римская изображала чужую жизнь, картины иноземного разврата. Нравы Рима были тогда чище нравов Римской Комедии. Но какие же последствия произошли отсюда? Мы видим, что и в этом Риме, где семейная жизнь была так прочно устроена и связана с жизнию общественною, где узы семейные были так свято чтимы, где право отца простиралось даже до крайности, в этом Риме, впоследствии, разврат также проник внутрь семьи. Можно со всею вероятностию предположить, что Комедия Римская, изображавшая народу картины чужого разврата, весьма большое имела на него влияние; что эти картины, беспрестанно являвшиеся в глазах его, мало-помалу приучали общество Римское к обычаям общества Греции; что разврат Греческий чрез Римскую сцену мог заразить и жизнь народа. Мы знаем нескромное поведение строгого Катона под его старость; Плутарх оставил нам об нем предание; мы знаем, за что Сципион привязал к позорному столбу Комика Невия: Комик укорял его в шалостях, похожих на жизнь героев Менандра. В порче нравов Катона и Сципиона едва ли не участвовала и Комедия Греческая.
Отсюда извлекаем мы весьма важное и глубокое замечание, что Поэзия не всегда есть только результат и отражение жизни; что она, будучи перенесена из страны в другую, не отражая нравов народа, может в свою очередь давать направление этим нравам и, не истекая из жизни, действовать на жизнь. Пример Koмeдии Греческой в Риме, в самом начале Римской Поэзии, есть пример самый разительный и замечательный в отношении к одному из самых важнейших вопросов в Истории Поэзии, а именно: каким образом Поэзия в свою очередь может действовать на нравы народа?
Сей вопрос невольно применяется к современному вопросу о том, какое влияние впоследствии может иметь современная Поэзия Франции на нравы ее народа? Она, положим, не отражает современных нравов; она течет из нечистого воображения Поэтов, из страны идеальной, чуждой настоящему мipy Франции; воображение Поэтов Французских, положим, развращеннее, чем жизнь общественная и семейная Франции; но картины этого разврата, который так ярко изображает нам искусная кисть Французских Поэтов, не могут ли иметь впоследствии точно такого же пагубного влияния на нравы народа, какое имела Комедия Римская, представлявшая нравы и жизнь иноземную? Я от Истории обратился к современному вопросу, потому что ее изучение будет тогда только нам полезно, когда мы из ее мертвых преданий будем вызывать живые уроки для себя и для своих современников.
Я показал вам содержание Комедий Теренция, и каким образом это содержание, отражая иноземную жизнь, могло иметь влияние на нравы Рима. Теперь следует говорить об исполнении его Комедий. Здесь мы особенно должны удивляться Теренцию. Искусство драматическое в нем сделало великий шаг к совершенствованию. Утонченность общества отразилась в искусстве Комика. Мы видели, как Плавт прибегал к самым низшим пружинам комического, к каким-нибудь странностям, которые позволены только в фарсах, в самом низшем роде Комедии, как напр. к сходству лиц или к каррикатурным характерам, к гротескам. У Теренция вы никогда этого не найдете: вся занимательность пиесы  у него основана на интриге, которая сплетена из живых страстей, оживляющих поступки людские. И так пружины его комического суть всегда самые естественные и заключаются в природе человека. Этим Теренций берет по справедливости верх над Плавтом. Правда, что развязка у него всегда есть действие счастливого, неожиданного случая; но таков уже характер древней фаталистической Драмы. Счастливый случай в Комедии Теренция есть то же, что deus ex machina в древней Трагедии. Нельзя не подивиться искусству и остроумию, с какими Теренций ведет свою интригу, и как умеет он поддержать и запутать интерес своей пиесы. В этом отношении он поспорит даже с нашим современником, Скрибом. Есть у него иногда и чувствительные сцены, достойные нового Драматического Искусства, как напр. особенно в Адельфах, где Мицион, добрый дядя, укоряет своего племянника в том, что он любит тайно от него девушку. Есть иногда глубокие характеристические черты: таков Демеас, который видя дурные следствия своей строгости, вдруг бросается в крайность снисхождения. Есть в некоторых монологах весьма резкие замечания о характерах человеческих. В этом отношении Теренций изобилует многими сентенциями и даже иногда слишком их любит, во вред действию и разговору. Прологи у Теренция посвящаются объяснению его личных отношений, а не изложению предмета, как у Плавта. Это есть также шаг в Искусстве. Он и сам объявляет в Адельфах:

Dehinc ne expectetis argumentum fabulae:
Senes qui primi venient, hi partem aperient:
In agendo partem ostendent.

Последние слова: in agendo partem ostendent (в действии покажут роль), доказывают явно, что Теренций чувствовал, как прологи были не нужны и как искусство Драматика состояло в том, чтобы в самом действии показать содержание. Вероятно, и публика времен Теренция, навыкшая более к драматическим зрелищам, стала толковее и понятливее, и уже не нуждалась в объяснительных предисловиях. Конечно встречаются у Теренция монологи, в которых рассказывается начало или продолжение действия; но это средство уж гораздо искуснее. Правда, что и у него лица подслушивают иногда монологи; однако важные тайны, как напр. мы видели в Aulularia Плавта, не открываются через них. Но главное искусство Теренция, как я сказал, заключается в утонченности интереса и еще в сложности действия. Замечательно, что Комик, как он сам сознается, иногда две Комедии Менандра соединял в одну. Это уже показывает гораздо большую сложность действия; но вместе и большее искусство управлять им и сообщать ему единство, столь необходимое для поддержания участия.
Наконец, что касается до Теренциева языка, мы должны повторить похвалы Цицерона и Ю. Цезаря, которые в стихах засвидетельствовали нам свое об нем мнение. К этим словам мы можем присоединить только удивление. В самом деле, изумительно, каким образом в такое время, когда еще стиль Поэзии Римской был суров, Теренций мог создать этот язык разговорный, столь изящный во всех отношениях - язык, каким только могло говорить лучшее образованное общество Рима. Увлекаясь языком Теренция, невольно согласишься с теми, которые думали, что Сципион и Лелий участвовали в его Комедиях. Этот Африканец своим стилем составляет счастливое исключение из всех Римских Поэтов, относящихся к этой эпохе, и мог бы по стилю занять достойное место в ряду образцов золотого Августова века.

В заключение моего рассуждения о Комиках Рима, я остановлю ваше внимание на одном важном замечании в Истории Римской Поэзии в отношении к языку. Первый образец совершенного стиля в этой Поэзии есть образец стиля комического. Это явление с первого раза поражает странностию. Причину его, кажется, определить трудно; но если мы прилежно вникнем, то найдем ее, как я думаю, в том господстве, которое Греческий язык стал иметь над Римским при самом начале Греческого образования в Риме. Все высокое в Поэзии сначала не иначе могло выражаться как по-Гречески: требовалось долгое время на то, чтобы Римский язык выработался и сделался способным и достойным для выражения высокой Поэзии. Это можно видеть по отрывкам Энния, до нас дошедшим. Язык Энния более проза чем стихи. Что же касается до комического, низкого стиля, то его нечего было создавать, а надлежало только уловить в устах Римского народа. Плавт брал его из уст черни; Теренций из уст лучшего Римского общества. Для создания же высокого эпического стиля потребны были еще многие творческие усилия, соревнование новых и великих талантов: притом образцы Греческие представляли неодолимые трудности. Изящная Поэзия Греции могучими красотами языка своего долго подавляла способности языка Римского. - Вот в чем, по моему мнению, главная причина того, что стиль комический в Риме, как стиль, созданный самим народом, образовался прежде, чем всякий другой стиль Поэзии, требовавший творческих и гениальных усилий.

Экстраордин. Профессор  Московского Университета
С. Шевырев

(Журнал Министерства Народного Просвещения. 1838. Ч. 19. С. 23 –79).

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.