Про народную ко мне любовь

      Ситуация нынче у меня сложилась такая, что я получил возможность существенно минимизировать свои коммуникации с миром людей. И уж теперь могу себе позволить ненароком да наблюдать из своего укрытия картины безудержных исканий, чего только не  выдуманных людьми, лишёнными того дауншифтинга, который я с лёгкостью могу себе позволить. Надо сказать, что мои претензии к народу и всегда-то отличались идиотской даже скромностью, а уж теперь-то и вовсе им не за что было зацепиться, даже если бы и захотелось найти для этого повод. Претензий не было, но уж от генерирования мнений по тем или иным аспектам жизнедеятельности избавиться всё никак не удаётся.  Конечно, и сам я , как говориться, не подарок, да, порою уж слишком. Впору хоть наподдай самому себе физически. А это уж, согласитесь, извращение. И хорошо, что я не дошёл до такой степени распутства.

   При всём при том обнаруживаю я-наблюдатель некую пристрастность ко мне народа нашего. И пристрастность эта удивительного для меня свойства. Вроде бы как любит меня народ. Правда, всяк по своему, а некоторые дошли до некоторого, прямо таки пугающего меня остервенения. Чем заслужил я такое к себе пристрастие? - вот что составляет теперь мой интерес; не для того вовсе, чтобы взгромоздить себя на пьедестал повыше, а чтобы, приглядевшись получше к себе, разобраться со свойствами людей ко мне не равнодушных. Понять природу людей – это больше чем понять себя такова теперь сверхзадача дарованного мне разума. Результаты моих розысканий я не собираюсь обнародовать в систематизированной форме – до такой наглости я ещё не дошёл – а для чего всё это мне надо вообще, прямо скажу, не знаю.
         Но похоже на каприз избалованного ребёнка, которому взбрело на ум спросить:
        - И за что только любит меня наш народ?

        Вопрос этот исподволь возрос во мне по причине, действительно, удивления: меня -  и, вдруг, любить. Ведь знаю же я за собой многое не вполне лицеприятное. Ну ладно там, есть грешки, но не такие уж они существенные; да уж нет и никаких оснований признавать за собой громоздкий  грех гордыни и, самолюбования, а, напротив – постоянная рефлексия, самокопание и болезненная память о незначительных даже проступках живёт во мне вольготно и неувядаемо; да, к тому же, по жизни я - откровенный лодырь, всегда делавший только то, что сам считал для себя, только необходимым до крайности. К тому же ещё и получалось так, что мои устремления оказывались явно не в струе сугубой общенародной задачи. А задача эта во все времена - в которых мне суждено было проживать - всегда была донельзя простой и строго утилитарной. Высокие интересы родины требовали от народа самоотдачи ради достижения многообещающих предначертаний в некотором удалённом будущем. Удалённость этого будущего как-то уж быстро сходила на нет, а всеобщее благоденствие всё никак не наступало.
        Тут уж не до проблем отдельно взятого человека. Потому что задача эта, из грандиозной и всеобъемлющей, разбивалась на частные, которые, хоть и ставились чисто конкретно, да вот средств всегда оказывалось мало; и мало было даже понимания, откуда их вообще можно было взять.
       Тут уж на помощь приходили лозунги. Лозунгами нас кормили разнообразные средства пропаганды и агитации в пользу бедного, до поры стремительно приближающегося счастья, народа, избранного историческим материализмом для своего гуманистического эксперимента.
      Лозунгами  же сыпал и сам народ, всегда отстававший в своём развитии от веяний новых времён. Лозунги  эти ничего общего с духоподьёмными призывами - догнать и перегнать, присесть да и привстать с колен, да во весь рост, да во всём своём могуществе перед лицом противно процветающей заграницы, да провозгласить славу тому, кто к ней,  этой глория мунди нас привёл – действительно к этому всему лозунги простого народа не имели сродства; а были больше похожи на примитивные и откровенно непристойные, типа, давай, давай; шуруй, шуруй - начальству премия (денежки, бабло), а рабочим... [ничего].
     На этом благородном фоне возникший интерес к значимости собственной персоны выглядит издевательским по отношению к человеку, людям вообще, до которых дойдёт мой запрос, вроде как бы обосновать свою причудившуюся мне  ко мне приязнь.
     Уверяю вас – никаких преувеличений, обычно сопутствующих болезненным состояниям психики, я себе не позволяю. Только лишь откровенный анализ отношений меня и окружающих попутчиков по жизни,  с давних пор начиная производить странный этот разбор.

       Так сложилось, что  тогда, в давнюю ту пору,  некоторое  ограниченное множество молодых придурков, мало что ещё смысливших в понятиях глубин народной жизни, оказалось одновременно  в одном месте в количестве, определяемом числом что-то навроде роты. Со взвод бойцов за народное дело набиралась из них компания самозванцев вроде как бы элитных грамотеев. Но и оставшийся контингент тоже пребывал не лыком шитый, да только вот опыт кое-какой уже имел по всем направлениям, но ментально всё-таки тяготел к умникам-несмышлёнышам. Так сложилась ситуация, о которой  годы спустя многие вспоминают с любовью и удивлением - как такое оказалось возможным, что даже и ветераны совдепии ощущали себя как бы молодыми, зелёными и не искушёнными в игре интриг. При этом раскладе работала наша контора хоть и не с блестящими результатами, но не хуже других. А вот жизнь общественная – нет, нет да и взбулькивала в закрытом  сосуде, изолировавшем нас от внешнего мира пустотой даже двухсоткилометровой протяжённости, не говоря уж о самом запредельно отодвинувшемся  Материке.
       Впрочем, ничего из ряда вон выходящего не происходило в нашей общности. Напротив, каждый день совершалась рутина обыкновенных людских конфликтов интересов, да и откровенных капризов, доходивших, порой до неких крайностей. Всё как всегда и как у всех людей. Да только ощущалась  - в атмосфере отношений нашего люда между собой, к работе, к земле этих вольных пространств, просторов, сфер и  явлений природы -  некая невыразимая романтика и предчувствие доступности мира твоим самым дерзновенным душевным устремлениям.

      Вот это-то и было мне интересно. А уж свой интерес я не только не скрывал, но и разбрасывал на окружающих свои сумасбродства, бессознательно, как бы инстинктивно осознавая что-то похожее на насущную необходимость это делать, даже не задумываясь о том, зачем и для чего это мне надо.
        Начальство упустило эту мою причуду из виду и вначале воспринимало меня, как обыкновенную, хоть и не очень высокопроизводительную, производственную единицу, но не такого уж явного неумехи, и даже радовалось случавшимися иногда моим достижениям в сравнении с опытными мастерами; но уж и заземлялось на мне, когда это было насущно необходимым. Например, отловить меня, чтобы выгнать на работу, когда сменщик загудел, или оставить меня работать горбатиться ещё в одной смене, случалось и на сутки, когда природные условия не позволяли эвакуировать героев труда с места  совершения трудового подвига.  (« Пятилетку в три дня!» – кричали мои друзья, когда меня с моим помбуром всё-таки привозили отдохнуть для новой смены). Ещё на мне демонстрировались меры по поддержанию дисциплины и ответственности у нерадивых работников. Вначале я обижался на несправедливость такого порядка и неоправданность взысканий, но меня легко убедили, что так надо.
       Надо, так надо. И я оборзел окончательно. Каким уж способом мне удалось выйти из под контроля начальства - я до сих пор не берусь себе объяснить. Но тогда я начал жить так, как сам уж пожелаю. Иногда мои поступки напрягали начальство, ведь они справедливо предполагали, что моя зараза перекинется на других, а тут уж и до эпидемии не далеко.  Но оно даже и не пыталось меня прищучить. Даже и разговора об этом не было, даже и упрёка. Экое попустительство своеволию!  И лишь однажды пришёл в апартаменты, занимаемые моей, уже достаточно численной семьёй, ( вот ведь что странно - ни я, ни моя жена, и, тем более, дети малые - особой ценности для производства не представляли, но вот жильё нам выделяли буквально в самых лучших в поселке условиях) Так вот сюда и явился однажды начальник с бутылкой водки и попросил разговора тэт а тет. И он таки его имел.

        Безо всяких предисловий и обиняков этот босс (человек абсолютно нормальный, но пострадавший назначением на безвыходную должность) сказал мне вот это:

-Любого в этом коллективе он сломает, если на то сложатся обстоятельства, но тебя (меня, имея ввиду) не смогу. Прошу тебя, пожалуйста, уезжай куда-нибудь, я помогу тебе устроиться.

          Сильно удивился я такому раскладу, действительно не подозревая о глубине конфликта. Да, собственно, я и не ощущал его в какой-либо форме. Обычные отношения между начальником и работником, признающему свою ему естественную подчиненность.

- Да что такого ты мне говоришь; зачем меня надо ломать; что уж такого я делаю не так, и куда это мне уезжать от дорогих мне друзей и подружек с наших замечательных мест? Нет уж, давай жить дружно. Ты только скажи что к чему.

      Ничего не ответил мой гость, только встал от стола и удалился, оставив меня тупо смотреть на непочатую поллитру. Омар Хайям с его истиной в вине мне в ту пору был ещё неведом. Но я и без него знал уже это её свойство. Было не до водки. А как помочь своему шефу – я не знал.

      А вскоре у нас появился новый начальник. Меня же уговорили Большие парни занять постыдную должность: - временно – обещали, до того как подыщут на неё более подходящего работника.

         Временно оказалось надолго. Тут уж я оборзел окончательно и продолжил свою деятельность сомнительной конструктивности.

       Собственно говоря, обязанности мои были таковы, что уж лучше бы я ничего не делал. Мои попытки что-либо лучшить в процессе труда неизбежно упирались в неопреодолимые постоянно действующие препятствия не нами созданные, и не нам дано было из разрушать. Навещавшие нас комиссары проверок благополучия, были понятливы изначально, а потому игра в поддавки совершалась при полном серьёзе исполнителей обеих сторон. Но и тут я умудрялся в некоем роде реформировать отношения. Дело касается обычаев гостеприимства.
-Нет - неререкаемо, раз и навсегда, изрёк своеволец - пить с ними я не буду.
       Это не значило вовсе, что я был закоренелый трезвеник, напротив, весёлое застолье с песнями и плясками всегда радуют меня, но унылое распитие с людьми, забывшими радость бескорыстности - это невыносимо.
       Выход из тупиковой ситуации был найден вполне удовлетворительный. Нашёлся удалец из рыбаков и охотников, который задачу представительства решал элементарно.
      Так что предписания контрольных органов оказывались адекватными, а если и случались некоторые чрезмерности, то тут уж я  тактично подсказывал авторам, что такой подход не только не уместен, но и чреват проблемами прежде всего для них, так как я-то как раз и вне досягаемости карающих дланей. И это невероятное обстоятельство оказывалось действительным.

      Конечно, я осознавал, что синекура моя действует до поры, до времени. Но жить в состоянии постоянной готовности к расплате за дерзость я не мог. И поэтому просто выбрасывал эту тему из своего сознания. Когда придёт черёд - вот тогда и будем думать; абсолютной возможности  застраховаться в этом деле не существует в природе отечественных отношений.
    А пока начальство использовало малейшую возможность  для того, чтобы удалить меня со своих глаз как можно дальше, направляя меня на выполнение неких миссий, где бы я однозначно скомпрометировал себя, лишившись защитной оболочки, и уж тут-то меня и кушать не надо, сам себя сожру. Таким образом приготовлял я себя в "логисты", где в своё время немало начудил чудесных чудес - таким же чудом сохраняя себя для игры случая.


       А тогдашние  начальники у меня теперь  менялись один за другим, лишь я один  оказывался вольным человеком, да так что сосредоточил все усилия на поиски способов обуздать себя.

       Видимо, к тому времени интриганство моё и крючкотворство достигло таких высот, что мне удалось так облапошить нового, оказавшегося крутым, начальника, что он, не приходя в сознание, сделал то, что делать было нельзя по всем соображениям.
     Таким образом, я вроде бы сам себя назначил на прекрасную должность сменного технического руководителя на интересном производстве, хотя бы и проходке подземных горных выработок.
      Начальство всех уровней скоро спохватилось потери, хоть и своевольного, но всё-таки номинального козла отпущения и начало потихоньку клевать меня в чувствительные места.
      Результат был нулевой.
      А тут обстоятельства сложились чрезвычайные, и дело дошло до того, что к нам прилетела  группа специалистов и пригласила меня для беседы в начальственный кабинет. Беседовали со мной долго и по-всякому.

       К тому времени уж тьма сгустилась за окном. Только звёзды сияли на своих местах, да ночная стужа делала снег скрипучим под ногой. А ног оказалось не мало, дорога скрипела ритмично в такт шагам, но звук их заглушал слаженный хор голосов:
Свободу горному мастеру! – звучало вкупе с моей фамилией. Это выстёбывались мои друзья, да так, что трудно было понять - в шутку или всерьёз.
         Разговор со мной быстро свернулся без каких-либо результатов.
         Я, как ни в чём не бывало, продолжил ходить на смену в подземелье, где, правда, несколько раз был целенаправленно застукан за нарушением технологической дисциплины, и даже получил за это дисциплинарные взыскания по нарастающей. Да потом уж рукой махнули на мои выходки.
        И работал бы я дальше, как нормальный человек, если бы не попал под взрыв.
        Заряд этот, оказывается, был заложен на неизвлекаемость мной самим  во не вполне вразумительном состоянии.
       И он-таки прогремел - сначала предупредительно голосом моих  друзей:
-Вот, мол, пришёл многодетный папаша!
      А в полную мощь жахнул на допросе моей подружки:
- Да!
       Коротко и ясно.
       Когда я очнулся от обрушившихся на меня видений проблемы, среди которых предстоящие наши роды, определялись уже как бы рутинными, да куда же теперь деваться-то со всей своей оравой товарищу, несдержанному в чувствах и тайных своих делишках.
      Последнюю сентенцию насчёт «куда?» я выдал прямо в лицо коварной подрывнице.
-Решай сам, это твоя забота!- прилетела мне обратка, разом оборвавшая уже бессмысленные переговоры.

      А что тут решать, когда сама жизнь подошла к своему краю, надо рвать когти на Материк.
      Ну и рванули.

     - А чего это ты надумал уезжать? - поинтересовался Большой начальник, видимо,  уже оправившийся от моих  победных опытов судебного даже воздействия на безбрежное его господство над подчинёнными работниками.
- Да всё нормально! - успокоил я его и удалился с горизонта тамошних событий раз и навсегда.
 
       Возможно ли любить такого человека? Ответ напрашивается, мягко говоря, неоднозначный. Да только вот чувствую я, что народ наш отвечает точно таким же словом, как и моя своевольно коварная подружка на судьбоносном том допросе. - Да!   Весьма многозначительно.
       Вот ведь что странно-то.