Каникулы в гулаге. Часть1

     В очередном отпуске мы всей семьей плывем по Волге на экскурсионном теплоходе по маршруту Пермь-Астрахань. Мы северяне, одни их многих тысяч, кто на вечной мерзлоте строят новые города и добывают из глубины земли природный газ. После девятимесячной суровой зимы и снежной бесконечной тундры мы наслаждаемся солнцем и любуемся красотой зеленых берегов. Жизнь на теплоходе идет по расписанию. Экскурсии в приволжские города, зеленые стоянки, музыка, танцы, конкурсы. Масса впечатлений. Следующая стоянка – город Казань.
     После экскурсии по казанскому кремлю мы с небольшой группой туристов не пошли к главному выходу, а через открытую дверь в противоположной кремлевской стене вышли на высокий земляной вал, с которого можно было по деревянной лестнице спуститься на берег Волги. Внизу виднелась старая пристань, вдоль берега тянулись большие купеческие склады из грубого серого камня. Эта панорама пробудила во мне непонятный интерес. Вдруг зажглись искры памяти и высветили картину из детства. До этого события я не задумывался, как жил, что со мной происходило. Пробудившаяся память вернула меня в прошлое.
     Я, пятилетний мальчишка, и моя мама сидим у подножья холма на поляне. На холме высокая каменная стена. Вокруг кучками сидят люди. Большинство – женщины, некоторые с детьми. Все смотрят в сторону длинного каменного здания, обнесенного забором из колючей проволоки. В заборе калитка. У калитки часовые с оружием. Люди напряженно ждут. Из здания выходит человек в военной форме, подходит к калитке и что-то громко объявляет. Начинается оживление. Все переговариваются, перекладывают сумки, смотрят на часы. Мама подсаживается ко мне, обнимает меня и тихим спокойным голосом объясняет, что наш папа находится сейчас в этом здании, и тебе, сынок, только одному разрешено свидание с ним. Передачи запрещены. Мама кладет мне в карман очень маленький, перетянутый тонкой резинкой рулончик. Она настойчиво и терпеливо внушает мне, что этот сверток я должен незаметно передать папе, что бояться не надо, что папа меня очень любит и будет рад со мной повидаться.
В очередной раз выходит человек в военной форме и на этот раз называет нашу фамилию. Мама много раз целует меня и за руку подводит к человеку в форме. Мама остается за калиткой. Я не понимаю, что происходит, и поэтому не очень испуган. Заходим в здание. В длинном коридоре несколько железных дверей и часовые. Одна дверь открывается, выходит человек в форме. Я мельком вижу двухъярусные нары, на нарах сидят люди. Часовой закрывает дверь на замок. Сопровождающий просит открыть другую дверь. Заходим в комнату с грубым деревянным полом и маленькими окнами с решетками. В глубине комнаты сидит человек.
     Я узнаю папу, хотя не видел его больше года. Несколько шагов, и я в его объятиях. Что говорил отец, не помню, да и что можно сказать ребенку в таком положении. Зато я прекрасно помнил наказ матери. Слежу за конвоиром, присутствующим в комнате. Он курит, пуская дым в разбитое окно. Осторожно достаю из кармана сверток и быстро вкладываю его в ладонь отца. Всё проходит благополучно, и я очень рад, что так здорово выполнил мамино поручение. Вскоре объявили: «Свидание окончено».
     Это было первое, после ареста, свидание с отцом, попавшим под каток репрессий и осужденным на десять лет по популярной тогда «58» статье. Это было первое свидание с «другим миром», который надолго вошел в нашу повседневную жизнь.
    …До отплытия туристского теплохода, я нашел на пристани человека, который помнил, что в одном из этих больших старых складов, очень давно, была временная пересыльная тюрьма.
Второе свидание с отцом случится через восемь долгих лет. Все эти годы мама, я и старшая сестра тяжело выживали, особенно во время войны. Голод, холод, болезни и отсутствие постоянного жилья… Каждый день на себе ощущали, что значит быть членом семьи врага народа, и это клеймо не смоется даже после полной реабилитации отца.
     Когда после ареста отца, мы вернулись в Молотов (Пермь) из поселка Дербешка Татарской АССР, куда мои родители были направлены по распределению после института, и нам совершенно негде было жить, нас не пустил к себе даже родной брат матери. Это и вправду было опасно. Нас приютили давние друзья мамы и папы – Анатолий Степанович (инженер-строитель) и Надежда Степановна (педагог) Антоновы, сами имевшие троих детей. Они жили в деревянном доме, стоявшем особняком от других домов, на Городских горках за Егошихинским логом. Это была окраина города, и наше проживание мало кто замечал. Несколько лет мы росли вместе с детьми Антоновых, и всю последующую жизнь сохраняли дружеские связи.
На работу мама устроилась тоже с большим трудом, несмотря на то, что она была квалифицированным врачом. Врачей остро не хватало, но ее взяли медицинской сестрой. Правда, в этом качестве она проработала недолго, и скоро снова стала врачом. Может быть, это была маленькая хитрость главного врача, тоже боявшегося неприятностей. Мы выжили тогда только благодаря беззаветной самоотверженности и нескончаемому терпению мамы, ее невероятной трудоспособности и любви. Она с утра до позднего вечера работала в военном госпитале, часто дежурила по ночам, стараясь как можно больше заработать.
     Нас, детей войны, во многом воспитывала и закаляла улица, со своими, иногда очень сомнительными и жесткими, правилами. Моя сестра была спокойной, рассудительной девочкой, я же своими похождениями не раз сильно огорчал маму.
Сообщение об окончании войны придало нам новых надежд и уверенности. Мама стала чаще бывать дома и уделять нам больше внимания. Ушли в прошлое мои уличные приключения, я стал лучше учиться.
     1946 год. Год без войны. Я перешел в шестой класс. Начались летние каникулы. И тут мы получаем письмо с «того света». Мало кто надеялся увидеть отца живым. Но он, оказывается, жив. Письмо принес знакомый ему машинист, который должен перегнать паровоз с вагонами из нашего города в Воркуту. Из письма и многочисленных рассказов гостя Николая Ивановича, мы, наконец, узнали, где и как отбывал свой срок отец. Врач-хирург, он почти все годы своего заключения работал по специальности. Это помогло ему отбыть свой срок и сохранить здоровье. Сейчас он на год раньше срока условно-досрочно освобожден без права выезда. Живет в поселке, у него своя комната. Находится на станции Кочмас, недалеко от Воркуты, где, как и по всей дороге, ведется строительство силами заключенных.
     Отец приглашал приехать летом к нему. Закончились, как тогда писала советская пресса, «шестьсот героических дней», грузовое движение на новой железной дороге Воркута – Котлас открыто. Но пассажирские поезда ходят плохо из-за частых крушений по причине проседания насыпи и полного отсутствия регулирования движения. Разговор снова вернулся к нашей поездке. Мама сказала, что не сможет поехать из-за слабого здоровья, да и отпуск ей этим летом не обещали. Уходя, дядя Коля оставил адрес общежития железнодорожников. Пока шли разговоры, у меня созрело решение обязательно поехать к отцу, даже одному, и обрести его, наконец, навсегда. Я уговаривал маму отпустить меня с дядей Колей, если она не сможет ехать. Переговоры были трудными. Я даже угрожал побегом, если не отпустят. Аргумент очень непристойный, но я готов был на все. Наконец, мама сдалась, взяв с меня слово вести себя должным образом и во всем слушаться дядю Колю.
     Наступил решающий момент. Состав ждет отправления, я определен в единственный старенький пассажирский вагон под присмотр проводницы. Последние напутствия и прощания. Мама вытирает слезы, а я чувствую себя покорителем Севера, о которых много читал у любимого писателя Джека Лондона. За спиной вещмешок, где продукты, собранные всем домом, и рыболовные снасти. Гудок, и поезд специального назначения отправляется туда, где предстоит новая встреча с отцом. Впереди долгая дорога.
     Убедившись, что я вполне самостоятельный мальчик, проводница предоставила мне полную свободу. Наблюдать за окружающим миром я предпочитал с крыши вагона. Иногда, перепрыгивая с вагона на вагон, добирался до паровоза и наблюдал, как машинист ведет паровоз и как работает у горячей топки кочегар. Там же на крышах вагонов я общался с многочисленными мешочниками, которые ехали до ближайшей станции в надежде обменять картошку и другие овощи на одежду и предметы, необходимые в быту. Одни слезали с крыш вагонов, другие залезали. Тогда это было обычным явлением.
     По новой железной дороге открыто только грузовое движение. Из Воркуты идут составы с углем. До станции Котлас все обычно и знакомо. Люди бегают за кипятком, пытаются что-нибудь купить из еды у местного населения. За Котласом все меняется. Поезд идет медленно, а вдоль железной дороги – зоны, зоны, зоны, кажется железная дорога сплошь затянута колючей проволокой. Везде работают заключенные, их тысячи. Строят мосты, станции, разъезды, укрепляют и расширяют насыпь для прокладки второго пути. Часто и долго стоим на разъездах, ожидая встречного. Это составы с углем из Воркуты. Видны следы недавних крушений – под насыпью разбитые вагоны, рассыпанный уголь.
     Позади Ухта, Печора, Инта. Остановка Кочмас. Поселок Абезь. Я прибыл на место, где должен встретиться с отцом. Вместе с дядей Колей вышли из вагона на насыпь и подошли к двум женщинам. Дядя Коля объяснил им, к кому я приехал, и просил отвести меня к отцу. Женщины охотно согласились, но сказали, что доктор Петр Тимофеевич уехал в соседний поселок на мотодрезине и должен скоро вернуться. Дядя Коля ушел, ему надо вести состав к месту назначения. Женщины тут же начали меня допрашивать. Их интересовало все: что на земле дают на карточки, кто моя мама, в каком классе и многое другое. Вокруг собрались люди, я не успевал отвечать на вопросы. Многие, глядя на меня, украдкой плакали. Время шло, на дороге показалась дрезина. Когда из нее вышел человек, все стали объяснять, что это мой отец. По фото старых лет я без труда его узнал и побежал навстречу.
     Я знал, что это мой родной папа, что мне его очень не хватало все эти годы, но долгая разлука сделала свое коварное дело. Такой горячей любви и привязанности, какую я испытывал к маме, к отцу у меня не было, и нам предстояла трудная работа души и сердца по обретению друг друга. Объятия закончились, нужно начинать жить вдвоем. Осмотрев меня, грязного и нестриженого, отец решительно двинулся к воротам зоны. На проходной вся охрана уже знала, что к доктору приехал сын. С нами поздоровались и без задержки пропустили. Направляемся в баню. Пока здесь свободно. «Помывки» нет. Нас встретил человек с бритой головой, множеством наколок на руках, спине и груди. Взглянув на меня, человек все понял. Из раздевалки мы идем в баню. Там несколько деревянных скамеек и две огромные полубочки. Сильные руки легко поднимают меня, и я в ванной. Мойщик намеревался меня мыть, но я решительно заявил, что сделаю все сам. Мне все-таки помогают натереть спину, а затем ополаскивают. В раздевалке ждет чистая и сухая одежда, и человек с ножницами в руках.
     Чистый и подстриженный, в сопровождении молодого человека, который представился Сашей, идем в лазарет, где у отца операционная. Из лазарета втроем идем на склад. Впечатление от посещения склада осталось у меня на всю жизнь. После голодных лет я увидел много невиданных никогда раньше продуктов, консервов, печенья, и прочих деликатесов американского происхождения. Потом я узнал, что большая часть этих продуктов предназначалась для администрации и вольнонаемного персонала лагеря.
     Мы дома. Небольшая комната. Две кровати, столик и печка с плитой. Мне определена кровать, даны четкие инструкции и я готов к новой жизни. Каникулы начались.
     Проснувшись утром, принялся приводить в порядок свои удочки. Я уже знал, что речка Кочмас небольшая, но рыба в ней ловится хорошо. Отец объяснил, что на рыбалку сможем пойти только рано утром, до начала работы. Я был согласен на все, а нашим планам способствовала сама природа. Круглые сутки было светло, а солнце, едва коснувшись горизонта, снова быстро устремлялось в небо. И вот меня будят в четыре утра, и я, заядлый рыбак, соскакиваю с кровати без промедления. Короткие сборы, и мы идем по бескрайней тундре к реке. Издалека реку не видно, но она четко обозначена густым кустарником и невысокими лиственницами вдоль берегов. Резко пахнет багульник. Я понял, почему мне дали накомарник и настойчиво советовали его сразу одеть. Тучи комаров кружились вокруг нас и без промедления впивались в незащищенные места. Такого я не мог даже представить. Но это не убавило моего желания рыбачить.
     Пройдя вдоль берега несколько шагов, отец дал мне знак замереть, а сам из лески делает петлю и привязывает ее к концу удилища. Осторожно опускает петлю в воду и ведет ее вниз по течению. Резкое движение удилища вверх, и на берег выброшена небольшая щука. Она бьется на берегу, а я отчаянно пытаюсь ее поймать.
Малая нужда заставила меня подняться на берег и углубиться в чащу. Иду, и вдруг замечаю в густых зарослях что-то странное. Продравшись сквозь кусты, приближаюсь к заинтересовавшему меня объекту. Совсем близко подойти не удается. Передо мной болотная топь. Но уже ясно вижу перед собой страшного мертвого раздутого человека с деревянной биркой на ноге. В ужасе бросаюсь бежать к отцу, и что-то невразумительно пытаюсь ему объяснить. Отец сразу понял, в чем дело.
     Умерших зимой в зоне заключенных хоронила специальная похоронная команда. Выдолбить нормальную могилу в мерзлоте обессиленным от голода людям не по силам, поэтому хоронили неглубоко, засыпая снегом и мерзлым грунтом. Весной, когда почти вся тундра покрывалась водой, могилы размывало и трупы всплывали. Двигаясь по течению, они застревали в густых кустах…
    …Брожу по поселку Абезь в поисках старой фермы, в надежде накопать червей для рыбалки. Где искать старую заброшенную ферму, показали здешние старожилы. Я нашел эти развалины. Рядом сплошные заборы из колючей проволоки в три ряда. Между квадратами зон небольшие расстояния. За колючим забором мечутся огромные собаки. Мое внимание привлекла небольшая колонна заключенных, которая выходила из ворот одной из зон в сопровождении конвоиров с собаками. За рвом и мостиком стояла машина, куда и вели заключенных. Но вот колонна ступила на мостик и как по команде в одну секунду заключенные прыгают в ров. Образовалась человеческая куча-мала, где каждый держится за других. Слышны страшные ругательства конвоя, которым не менее выразительно отвечают люди из кучи. Заметно, что конвоиры в первые секунды растерялись, но быстро пришли в себя и, жестоко действуя прикладами, стали по одному отрывать людей и как мешки забрасывать в кузов стоящей рядом машины.
     Конвоиров было немного, а нужно было охранять заключенных в машине, вырывать из кучи и загружать других. Сил конвоя явно не хватало, и они начали травить людей собаками в надежде взять ситуацию под свой контроль. Я с ужасом наблюдал, как собаки рвали ноги заключенных, которыми те старались, как могли, защищаться. В это время заключенные, которые уже находились в машине, прямо с борта машины прыгнули в кучу, и все началось сначала. Убедившись, что они не справляются, конвоиры открыли стрельбу из автоматов. Но стреляли не в людей, хотели запугать бунтующих заключенных и дать сигнал о помощи.
     Тем временем избиение и травля собаками людей продолжалась, было жутко смотреть, как неистово люди сопротивлялись погрузке в машину. Но вот из ворот лагеря выбежали еще несколько охранников, и началось еще более страшное зрелище. Конвоиры по одному оглушали людей и бросали их в кузов. Я продолжал наблюдать, пока один из охранников не заметил меня, и, не стесняясь в выражениях, велел мне убираться подальше.
     Через некоторое время мимо меня проехала машина, и я увидел, что в кузове сидят шесть конвоиров и четыре заключенных, остальные в невероятных позах лежат друг на друге на полу кузова. Все заключенные в крови. Что происходило, я не мог понять, пока не вернулся к отцу. Он предположил, что заключенных из обычного лагеря отправляли в штрафную зону, а это можно приравнять к смертному приговору. Из штрафных зон с одноразовым питанием и особо тяжелыми условиями труда и содержания большинство уже не возвращались.
     На другой день отец подтвердил, что его предположения оправдались. Я несколько дней не мог придти в себя. Днями, когда отец был занят или находился в отъезде, я отправлялся в зону. На проходной меня уже все знали и свободно пропускали, предупреждая, однако, чтобы духа моего к вечерней перекличке здесь не было.
     В лагерных бараках – земляные полы, и только в проходах настелены доски. Деревянные двухъярусные нары с грязными матрацами и набитыми сухой травой подушками. Грязные, грубо поштукатуренные стены. В проходе между рядами нар несколько небольших печек из кирпича или сваренных из листового железа. Каждый барак, кроме официального номера, имеет свое лагерное название. Там отбывают срок власовцы, политики, мужики, воры, урки, доходяги, американцы. Доходяги – это истощенные люди, которые не могут работать. Их усиленно кормят черемшой. Большинство из них обречены. Американцы – советские военнопленные, освобожденные из фашистского плена американской армией, и по требованию советского правительства, отправленные в Советский Союз. Все они получили по десять лет лагерей.
     В каждом бараке свой порядок. Это, конечно, все довольно условно, но так было заведено. Бригадир, помощник, работник на кухне, в бане, на складе, санитары в больнице – элита лагеря. Большинство из воров в законе. Они правят бал. Они запанибрата с охраной. Через них идут посылки, переписка, курево и многое другое.Все это я узнавал от моего опекуна грузина Гриши, из политических заключенных, приставленного лагерным начальством истопником и поваром к врачу и оперуполномоченному. Студент юридического факультета, получивший десятилетний срок за какие-то высказывания, Гриша был расконвоирован и освобожден от общих работ, которые особенно в зимнее время были смертельно тяжелы. Ему оставалось до освобождения несколько месяцев.