ТАК НАДО

               
                МАЛЕНЬКАЯ ПОВЕСТЬ О БОЛЬШОМ СЕРДЦЕ
               
                Посвящается памяти сестры моего деда Татьяны Удаловой (Чулковой)


    - Доченька, милая, ну зачем, зачем?
- Ой, мамочка, сними с меня простыню, горит всё, больно, больно мне…
- Да как же, Танюша, ведь и одежды на тебе нет никакой, как неприкрытой-то лежать?
- Сними, сними, не могу,  тошно, больно мне…
- Сняла, доченька, сняла. Зачем же, голубушка моя, сотворила грех этот?
И нас с отцом сиротами оставляешь, и доченьку свою, Эммочку. Ну, обижал он тебя, так пришла бы жить с Эммочкой к нам, разве ж мы вас не взяли? Сейчас не старые времена, не осудили бы люди  добрые. Зачем же руки- то на себя накладывать? Горе, горе, грех, грех!
- Так надо. Так надо. Ой, больно, больно. Спина разрывается, внутри всё горит…
   А под широким и  высоким окном бывшего реального  училища, а теперь городской больницы, держась за руки, стояли двоюродные сестрички Валюша и Эммочка и слушали, как кричит от невыносимой боли мама Эммочки,  и как её уговаривает их бабушка Матрёна. Какая-то тётя в белом халате объяснила девочкам, что Удалова отравилась, выпила сулему, и теперь умирает, потому что перестали работать почки. Эммочке в тридцать шестом исполнилось  всего семь лет, она ещё не видела умерших. Валюша постарше, она тоже не видела, но знала, что когда ей было два годика, её мама Нина и родившийся братик умерли. И теперь у неё новая мама Шура и брат Витюша. Когда она узнала от сердобольных подружек, что Шура  ей не родная, то сначала отказывалась в это верить, но после разговора с папой успокоилась, хоть и стала часто грустить без видимой причины. Отец объяснил девочке, что её мама Нина  была доброй, красивой, но умерла от воспаления лёгких, а Шура полюбила Валюшу, ласкала её, купала, шила платьица, и папа Ваня решил, что соседка Александра полюбит его  дочку. Валя слушалась  её, старалась помогать по дому, но когда ссорилась с братиком, то он убегал к маме, забирался к ней на колени,  и та его успокаивала, а Валя залезала под круглый стол с длинной скатертью, и там тихонько плакала….  Правда, когда дома был папа - бежала к нему. Он качал её на коленях, гладил по коротко стриженым волосам  и приговаривал: «Доченька моя любимая, родная, хорошая…» От утешений отца слёзы у Валюши лились сильнее, но в самой ямочке грудной теплело, девочка успокаивалась, начинала улыбаться и чувствовать себя защищённой.  Папа часто уезжал по работе в дальние города: он прокладывал телеграфную связь, был мастером.  Вот и сейчас, когда произошло несчастье с  сестрой Татьяной, его не было в городе. Девочки чувствовали, что наступает большое горе. Оно коснётся и их, и бабушку Матрёну с дедушкой Васей, и отца Вали и всех его братьев.
   - Ну почему мама всё время повторяет: «Так надо»,- спрашивает Эмма, а Валя растерянно пожимает плечами: «Совсем не понятно. Может, больше не любит твоего папу.  Он вас бил?». – «Не знаю, не помню». И девочки снова прислушиваются к стонам, доносящимся из больничной палаты.

Разгром в секретном отделе
   В кабинете начальника секретного отдела городского телеграфа  полный беспорядок:  на полу валяются папки, отдельные листы бумаги, карандаши. Разлиты чернила. К оконному стеклу прилипли листы копирки. Сдвинута со  своего места печатная машинка.  Из кабинета несколько часов назад увезли секретаря отдела Удалову, которая до этого в страшных мучениях металась по комнате, выхватывала из шкафов папки, бумагу, швыряла их на пол и  рвала, совершенно обезумев от боли. Пузырёк с сулемой забрали на экспертизу, а Татьяне Васильевне сделали успокаивающий укол и увезли её в больницу. На какое-то время она приутихла, но потом мучения женщины продолжились с новой силой.
   А экстренно вызванный  начальник телеграфа в ужасе сидел в кресле и не мог пошевелиться. Что-то теперь будет? Приказы и  распоряжения, приходившие из ведомства  главного прокурора Советского Союза Крыленко Николая Васильевича, в последний год стали заменяться  приказами от Вышинского. Поговаривали шёпотом, что на Крыленко собирается компромат, что Вышинский рвётся к власти на эту должность. А первый Советский прокурор, в силу  обострённого чувства справедливости и уверенности в своей правоте, не относится к конкуренту серьёзно.  Семён Петрович о характере Крыленко слышал от Ивана Чулкова, мастера по прокладке телефонной линии. Иван служил во время первой мировой  войны на Юго-западном фронте телеграфистом - морзистом, был  призван в1915 году, а когда началась гражданская война,  -- у председателя полкового дивизионного комитета Крыленко, тоже телеграфистом  -морзистом.  Правда, в силу своей скромности, Чулков  никогда об этом не рассказывал.   Ведь Крыленко   стал первым прокурором СССР. Несмотря на такой важный пост, он увлекался альпинизмом, уезжал в экспедиции на Памир и в другие места. Да ещё возглавлял Шахматную федерацию Союза.  В гражданскую войну Иван Чулков часто шифровал и передавал донесения Крыленко в Петроград,  потом и в Кремль, был, как говорится, правой рукой командира.   А поскольку после войны  находился  всегда в разъездах, как требовала его работа, то о нём и не судачили на службе. Семён Петрович размышлял: «Как теперь разобраться в этом хаосе, найти всё?
- Нюра! – позвал уборщицу,  -  разложи  всё по местам,  папки отдельно, на диван. Чернила замой. К машинке не прикасайся.  Давай, начинай.
  - Семён Петрович, а что же это с Татьяной Васильевной приключилось-то? Вроде, как не в себе была. Всегда такая тихая, строгая, а здесь прямо с ума сошла: то кричала от боли, то всё крушила.
   - Вот так-то,  Нюра, мужа-то сильно любить! И себя потерять можно.  Он её, говорят, бил, а она терпела. Да вот терпение и кончилось. Какую- то  отраву выпила.
   - Да неправду говорят. Мирно они жили. И она всегда весёлая ходила, и синяков никаких я на ней не видала. Правда, последние месяца два  как-то она запасмурнела, словно тень на неё легла. Милиционер какой-то заходил несколько раз, не наш, о чём-то говорил с ней, убеждал, а она плакала.  Один раз после их разговора  зашла я, а Татьяна Васильевна прямо каменная сидит, не слышит, о чём я спрашиваю. А потом  всё бумажки просматривала входящие, а мне выйти приказывала, даже когда я полы мыла. Ну, дак, мало ли что…
   - Ты, Нюра, не вздумай эти твои наблюдения высказывать, когда следователи допрашивать будут: и ей навредишь и, главное, на телеграф тень наведёшь. И сама себя накажешь – не отвяжутся. Молчи лучше. И об этом нашем разговоре тоже молчи: ничего не слышала, ничего не знаю.
   - Да поняла я, Семён Петрович, идите уж, всё соберу, а  Вы потом всё по-нужному  разложите. Я-то читать не разбираю, только расписываться могу.
   - Вот и молодец, так и говори, что читать не умеешь. Ну, работай, а я к себе пошёл.

Боюсь тётю Еню
  -  Девочки, бабушка Матрёна велела вам идти домой. Валя, бери Эмму и веди её к себе. Да пообедайте там обе.
   - А бабуля?
   - Ей не до вас сейчас, вы ей мешаете. Она потом придёт и Эмму заберёт. Поняли?
    - Поняли, тётенька доктор. Пойдём, Эммочка.
   - А как же мама?
   - Мама? Ей лучше сейчас не мешать.
   Девочки медленно пошли по своей улице, предчувствуя несчастье,  но,  не понимая, отчего оно, и что дальше будет.
   - Эммочка, ты не бойся идти к нам. Папы сейчас нет, он в Могилёве. Когда он уезжает, у нас  часто живёт мамина сестра тётя Еня. Она очень строгая, но вкусно готовит, даже конфеты умеет делать.
   - Валюша, я  боюсь  вашу тётю Еню. У неё глаза злые, выпученные, как у совы.
   - Это потому, что она болеет. У неё зоб, шишка на шее. Поэтому она всегда  платочек газовый повязывает, чтоб не видно было. Ты не бойся, я же с тобой.

Обед у Чулковых
   Валюшина семья жила в съёмном доме, раньше принадлежавшем помещику Вагнеру, а потом -  ученице Рахманинова пианистке Кожиной. Просторные комнаты, большая уютная терраса. В саду, вдоль забора, росли высокие ели. Таинственно, как в сказке. Сидя на скамеечке под ними, девочка любила читать. Библиотека у отца была богатая: дореволюционные издания Пушкина А. С., Гоголя Н. В., Толстого Л. Н., Ф. Купера, Майн Рида, подшивки журнала «Нива», томики стихов… В восьмилетнем возрасте Валя прочитала «Анну Каренину». Запомнила, как красиво было на катке, где катались Кити и Левин, как Анна встречалась с Серёжей, обнимала и целовала его:  «Милый, милый Кутик», но из всего остального мало что поняла. А вот Майн Рида читала «запоем», а потом пересказывала подружкам и иногда -  сестрёнке. Её папа и Эммочкина мама нежно любили друг друга. Иван и все остальные братья берегли сестру, привозили ей и её дочке небольшие гостинцы, игрушки. Грамотная, всегда со всеми ровно доброжелательная, Татьяна была уважаема на работе, в городе. Недаром её взяли секретарём в секретный отдел телеграфа. Про свою личную жизнь она не рассказывала  никому, ни на что не жаловалась. Муж служил в воинской части, которая стояла в их городке, жил тихо, скромно. Всё случившееся с Удаловой  было неожиданно и непонятно.
   - Мама Шура, бабушка велела мне и Эмме идти к нам и пообедать. Она пока не может уйти из больницы.
Сидевшая  в комнате Еня возмущённо вмешалась:
   - Валя! Как бабушка может командовать, когда нам обедать!
 Ей ответила Шура:
   - Да ладно, Еня, детям, действительно, пора покушать. Валя, иди в сад, позови Витюшу. А ты, Эмма, посиди пока на диване, посмотри Валину книжку. Ты читать-то умеешь?
   -Немного.
  - Вот и хорошо. Подожди пока.
   - Спасибо, тётя Саша.
   В комнату, запыхавшийся и раскрасневшийся, вбежал с лошадкой-палочкой в руке Витюша, младший брат Вали.
   - Обедать, обедать, обедать! Мой конь проскакал целый килОметр и хочет есть!
   - Витя, правильно говорить «киломЕтр»,- поправила его мама. Идите все к рукомойнику на террасу, мойте руки  и садитесь кушать.
   Валя позвала Эмму, напомнила ей, куда надо идти.
   Тётя Еня, прямая как трость,  со взбитой высокой причёской, в голубом газовом шарфике на шее и голубом ситцевом фартуке, разливала из большой фарфоровой супницы по тарелкам гороховый суп с копчёностями. Пахло очень аппетитно. Вале и Эмме поставила тарелки поменьше, а Витюше – побольше. Валя была старше всех детей, но ела мало, без аппетита. Отставала от своих сверстниц в росте и была  худенькой, как былиночка. Эмму с утра не покормили, она только взяла у бабушки баранку, и сейчас с жадностью начала  есть ароматный суп. Тётя Еня скривила губы: девочка плохо воспитана, спешит, ест шумно.

Неравная партия
Что с неё возьмёшь, из мещан, не чета  им, купеческим детям.  Пряниковы держали в Москве основательную торговлю до революции и во время НЭПа, а сейчас приходится скрывать своё происхождение, родниться не поймёшь с кем. В их Московском особняке всеми командовал отец – Василий Пряников. Мать,  Ксения, тихая, добрая и бесправная женщина, знала только кухню, кладовые и свою комнатку.  Старшая дочь Евгения (Еня) характером пошла в отца: жёсткая, властная, заносчивая. Мужчин  возненавидела   всех  сразу после того, как не к ней, старшей и красивой, посватался жених, а ко второй сестре, скромнице Дуняше.  Хотя за Еней приданого было вдвое больше, чем за Дуней. С тех пор всё своё внимание Евгения  уделяла воспитанию младшего брата Сергея и сестры Александры. На семейном совете Саше одной из семьи  решили дать хорошее образование: выучили на Бестужевских курсах, как дворянку.  Она  стала учительницей. А Сергей должен был унаследовать торговлю отца, да не случилось: революция поломала все планы. Сергей, с его коммерческим умом и торговой хваткой  стал работать в ОРСе,  даже бывал за границей по торговым делам. В жёны взял еврейку Галину, устроил её заведующей столовой. Жили в небольшой комнатке в коммуналке,   своих  богатств напоказ не выставляли, ждали подходящих времён.  А вот Александра надежд семьи не оправдала, партию себе составила неудачно: вышла замуж  за вдовца с малой дочкой.  Правда, Иван окончил высшее начальное училище, затем, в тринадцатом году, - курсы линейных техников связи по прокладке телеграфа, и первой женой его была польская дворянка,  дочь предводителя дворянства  города Свенцяны Осинского, но не такого мужа  желала Еня для своей младшей сестры, гордости всей семьи. Иван раздражал её своим ласковым обращением с женой,  детьми, с другими людьми. Своим лёгким характером, неумением копить деньги, делать карьеру, да и просто тем, что был мужчиной. А всех мужчин Еня ненавидела и презирала.
  В  совместном ребёнке Шуры и Ивана,  Вите,  -  она  души не чаяла,  всячески баловала. Валю, падчерицу, терпела ради Шуры. Девочка Шуру любила, была послушной, хорошо училась, никогда никому не перечила и обожала братика Витюшу. Это подкупало Еню.  А вот родню Ивана презирала, считала плебеями, выбившимися в люди. Отец Ивана, Василий Петрович,  был городским почтальоном, мать – Матрёна Андреевна - воспитывала пятерых детей, потом работала в колхозе телятницей. Все братья Вани и сестра Татьяна получили хорошее образование. Но по понятиям Евгении образованием происхождения не исправишь. И когда возвращался муж сестры из командировок домой, - Еня горела ненавистью, ревновала, старалась поссорить жену и мужа. Когда же  она  уезжала по делам в Москву, в семье воцарялись мир и спокойствие. Валюша очень любила это редкое время и на всю жизнь его запомнила.

Сомнения Петровича
   На телеграфе, после похорон Удаловой, следствия, допросов, очных ставок, проверки документов, - вздохнули с облегчением. Комиссия пришла к выводу, что женщина покончила жизнь самоубийством из-за ссоры с мужем, и политических мотивов не обнаружили. Семёну Петровичу объявили выговор без занесения в личное дело за недосмотр и испорченные документы,  и это его радовало. Залитые чернилами амбарные книги по регистрации входящих и исходящих документов опечатали и сдали в архив. Вместо них завели новые.  Из Москвы опять стали приходить запросы и  постановления за подписью Крыленко. Про Вышинского ничего не было слышно. Вроде, всё в ведомстве Семёна Петровича встало на свои места, да не давали ему покоя разные мелочи, которые, если их сложить, рисовали странную картину: уничтожены и запачканы были только те бумаги, распоряжения, листы в регистрационных книгах, в которых были запросы Вышинского. Некоторые Петрович даже помнил.  Да ещё неизвестный московский милиционер всё что-то выпытывал у  Удаловой.  Слава Богу, всё обошлось!  И Петрович решил при себе держать свои сомнения, раз в ОГПУ всё посчитали верным.

Котлетка
    Вернулся из командировки Чулков Иван. На похоронах сестры он не был, не успел бы добраться. Много горевал, утешал отца и мать. Они удочерили внучку Эмму, взяли к себе на воспитание. А её отец подписал все отказные бумаги и как-то тихо перевёлся в другую часть. Эммочка стала учиться в школе, подружилась одноклассницей Зиной, вместе делали уроки, часто на песке  во дворе прутиком писали примеры, задачки. Родители Зины жалели Эмму, иногда  подкармливали, чем могли.
     Валюша  по выходным звала её к себе поиграть и почитать книги. Вот и сегодня они сидели в саду на скамеечке, Валя читала рассказы Чарской. Книга была большая, красивая.  Дореволюционное издание, с цветными иллюстрациями, переложенными тонкой  полупрозрачной  папиросной бумагой. Эммочка слушала с интересом, но её стал отвлекать вкусный запах, долетавший до сада из кухни.
   - Валюша, а чем это так вкусно пахнет?
   - Это тётя Еня жарит котлеты из мяса. Она провернула его через мясорубку, смешала с луком, булочкой и молоком. Будут такие круглые шарики. Наверное, она и тебя тоже пригласит на обед. Давай дочитаем рассказ,  и потом будем ждать.
   - А что такое мясорубка?
   - Ну, это такая машинка, ручку у которой надо крутить, а она кусочки мяса мелко-мелко рубит, и получается фарш.
Эммочка представила вкусные мясные шарики и сглотнула слюну. Скорее бы их позвали обедать. Но громкий командный голос тёти Ени  приказал:
   - Валя, провожай Эмму домой и зови Витюшу обедать.
Девочки переглянулись, Валя опустила голову, покраснела, словно делает стыдное дело, и сказала:
   - Прости, Эммочка, я не могу с ней спорить, она всегда упрекает меня и папу, что кормит нас,  нахлебников…
    - Ты не переживай,  Валюша, я у бабушки попрошу, чтобы она мне тоже сделала котлетку. Ну, я пошла. До свидания.
   Пока девочка шла домой, слёзы сами катились и никак не хотели останавливаться. Бабушка Матрёна прижала заплаканную внучку к себе, погладила по головке и стала расспрашивать, чем может помочь её горю?
   - Бабулечка, сделай мне котлетку, как у тёти Ени. Она так вкусно пахла.
   - Детка моя, да у меня и мясорубки нет, да и мяска кусочек совсем маленький.
   - А мне большой и не надо, мне только попробовать.
   Ладно, моя хорошая, поди в горницу, там на столе яблочки сушёные   разложены, поешь их пока, а я займусь котлеткой.
   Матрёна вынула из подпола завёрнутый в крапиву кусочек мяса, из которого собиралась сварить на семью щи, стала на доске рубить  его длинным  ножом на кусочки, а слёзы горя, боли и обиды солили самодельный фарш, застилали и без того опухшие от слёз глаза. «Доченька, доченька, зачем же ты нас  осиротила? Как теперь внучку  в люди выводить нам, старикам?»  Всё, что произошло сегодня  в доме сына, поняла Матрёна. Душа и за Ивана болела. Тяжко ему живётся, особенно, когда  появляется сестра снохи. Постоянно вспоминала первую Ванину жену, Ниночку, умницу, красавицу. Дворянкой была, дочкой предводителя дворянства, не чета этим, а какая ласковая, добрая, всем угодить старалась.  А уж как Ванюшка-то при ней расцветал! И пел, и стихи читал, и, даже, «тур вальса» с женой проходил. Наказывает Господь нас за грехи наши: Нину забрал, Валюша без матери растёт. Шура её не обижает, да ласки-то девочка не видит материнской. А теперь и вторая сиротка в семье. Кроме меня за неё и заступиться некому. Иван в доме не хозяин. Надо же так очерстветь: ребенку котлетку пожалеть. Ничего, родная моя внученька, хоть одну, да сделаю тебе. А на масле потом и картошечки немного поджарю, вот и у нас будет вкусный обед.
    На всю жизнь запомнила Матрёна эту  обиду, которую нанесла взрослая женщина малому ребёнку,  и ту  единственную котлетку, которую жарила, плача над сковородкой.

Правильная Валюша
  - Валюша, пошли скорее к нам, там пришло письмо от твоих польских бабушки и дедушки, и дядю Ваню зови.
   - Папа, Эммочка зовёт к ним, письмо читать.
   - Ну, пойдёмте, девчонки-галчонки. Что там  пишут нам панове.
   Письмо было из Свенцян, из Польши, от родителей первой жены Ивана Нины.  Александр Фаддеевич и Мария Семёновна приглашали Ваню и Валюшу, их единственную внучку, в гости. Дом у Осинских  -  большой, комнат много, вокруг дома -  фруктовый   сад,  с гротом и беседкой.  Даже пруд есть с рыбками. Очень им хочется увидеть внучку и Ванюшу, уже приготовили много подарков всем в семье  Чулковых.
    - Поедем, доченька, я ведь там работал, познакомился с твоей мамой, танцевал у них на балах, играл в спектаклях. Дедушка с бабушкой очень добрые,  весёлые.
   - Пап, а там можно красный галстук носить? Я же пионерка, мне без галстука нельзя.
   - Нет, доченька, там капиталистическое государство. Красные галстуки запрещены.
   - Ну, тогда я не поеду. Ты, папуль, напиши, чтобы не обижались, а гостинцы пусть бедным отдадут. У нас бедных нет, это капиталисты рабочих обирают, те и беднеют.
   - Валюш, а мы, по-твоему, богатые?
   - Конечно, у нас все работают, дети – учатся в школе, а старики получают пенсию. Так что в эту капиталистическую страну мы не поедем.
   Знала бы наивная девочка, от какой беды уберегла себя и отца этим отказом ехать в Польшу!


Последний праздник
   Приближался 1938год. В то время не было принято наряжать дома ёлку, но Чулковы всегда старались порадовать детей праздником.  Вот и в этот раз в конце декабря, когда Еня уехала проверять, как идут дела в Москве,  Шура вместе с детьми стала по вечерам делать украшения для ёлки. Валя приводила Эммочку,  для которой эти совместные приготовления уже были праздником. 
   - Дети, сегодня мы будем обёртывать фольгой грецкие орешки,  обвязывать их цветной ленточкой, чтобы можно было вешать на ёлку.
   - Тётя Шура, а потом их  можно будет снимать с ёлочки и кушать?
   - Конечно, Эмма, после того, как пройдёт новогодний праздник, вы и орешки, и яблоки, и конфеты, которые сделала тётя Еня, будете снимать и есть.
   - Мамочка, а хороводы, как в прошлый год,  будем водить?  И чтобы Дед Мороз подарил игрушку, надо будет стишок прочитать?
   - Конечно, Валюша. Вот только Витя у нас тогда оплошал, ничего Деду Морозу не рассказал, хоть и получил потом лошадку, да только после твоей просьбы. Никак не хочет твой братик стихи учить, ну что с ним поделать?
   Виктор опустил голову, насупился, перестал завязывать ленточку.
    - Ну, на сегодня хватит, а завтра станем резать цветную бумагу на полоски, и клеить разноцветные цепи-гирлянды. Будет очень красиво. 
    - А мне можно  завтра тоже прийти, тётя Шура?
   - Конечно, Эмма, приходи. И учи стишок для Деда Мороза.
   - И мне тоже подарок будет за стишок?
   - Разумеется!  А что бы ты хотела попросить?
   - Альбом и краски. Мне рисовать нравится. Но можно и что-нибудь другое. Всё равно интересно.

   Тридцатого декабря Иван привез на дровнях  купленную в лесничестве ёлку: пушистую, с настоящими шишками, благоухающую морозцем и свежестью хвои. Детей выпроводили из зала, двери туда заперли. Но  по всему дому поплыли  запахи Нового года, предчувствия праздника, тайны, ожидания сказки. Ночью, когда дети уснули, Шура с Иваном принялись наряжать лесную гостью, радуясь предстоящему празднику.  На следующее утро Иван затопил в зале печь и забыл запереть дверь. Валюша умылась, убрала свою кровать и вдруг услышала доносившийся из зала какой-то неясный стук. Тихо подошла к двери, удивилась, что та приоткрыта, заглянула в узкую щель, и замерла: вокруг пушистой, уже украшенной ёлки, прыгал Витюша и громко декламировал наизусть «Муху Цокотуху» Чуковского.  Валя тихонько пробежала на кухню, (там мама возилась с тестом), взяла Шуру за руку, приложила пальчик к губам (тише!), подвела её к двери в зал. Обе стояли, не шелохнувшись, и слушали, как Витя громко, уверенно, читал стихи. Подошёл Иван, заулыбался, залюбовался, а потом увел всех в другую комнату: пусть тренируется, осваивается.
    К пяти часам стали приходить гости с детьми, нарядными, возбуждёнными. Сначала все разглядывали ёлку и игрушки на ней.  Эммочка рассказывала, как они с тётей Шурой делали украшения, готовили подарки. Девочка светилась от гордости и счастья. Одна  из мам села за пианино тапёром, заиграла детские хороводы, танцы. Шура чувствовала себя в своей стихии, с детьми ей было спокойно и радостно. Мелькнула мысль: «А если бы сейчас  была Еня?», отогнала эту мысль, - « ведь это Ене она обязана своим дипломом и умениями. Надо терпеть». К концу праздника, когда дети устали от танцев и хороводов,  пришёл Дед Мороз. Ну, кто мог лучше Ивана его сыграть? Только Валя узнала отца по голосу, а все остальные дети были уверены, что он  - настоящий. Витя одним из первых забрался на стульчик и начал бойко читать «Муху Цокотуху».  Дед Мороз не дал ему дочитать до конца, вынул из  большого красного мешка самокат, чем окончательно сразил мальчика: Витюша закричал: «Ура!», а маме пришлось за него краснеть перед гостями. Эммочка получила  альбом, карандаши, краски и петушка на палочке. Валюша – книгу приключений. Все остальные дети тоже получили подарки, потихоньку принесённые их родителями заранее.
    Самую большую радость от этого праздника испытали  Иван и Шура. И не только потому, что он, действительно, был таким добрым, но ещё и потому, что на долгие годы этот день  стал  последним  безоблачным в их жизни.

Как жить дальше
   Однажды, просматривая газеты, Иван прочитал гневную статью об аресте «врага народа» Николая Крыленко. Сначала не поверил своим глазам: главного прокурора страны,  революционера, не жалевшего во время гражданской  войны своей жизни  в борьбе за правду, за свободу народа, клеймили последними словами.  Ну не мог человек, с кем пройдено самое трудное время боёв, с кем ел из одного котелка,  делился осьмушкой табаку, - вдруг оказаться шпионом, врагом!  Иван несколько раз перечитал статью. Да, Николая Васильевича обвиняют во всех смертных грехах. Значит, и ему, телеграфисту – морзисту   при Крыленко, надо готовиться  к обвинениям. Конечно, никакой вины на Иване нет, но уж если сумели очернить  такого большого человека, уж его-то, маленького,  растопчут без труда. А знал Чулков много: через его руки проходила вся телеграфная переписка  Крыленко и с Лениным, и с комдивами, и со Ставкой.
   Ночью, когда все в доме уснули, Иван с Шурой  держали совет, хорошо понимая, что в их жизни наступает очень трудный период.
   - Шуронька, надо продумать, как можно подготовиться к ожидающим нас трудностям жизни. Во-первых, никогда и никому не говори, где и с кем я служил в гражданскую. Ты, вообще, никогда этим не интересовалась, ничего не знаешь. Во-вторых, - собери мне узелок  с парой тёплого белья, портянок. Положи старую ватную  фуфайку, да насуши мелких сухариков ржаных и морковной крошки, да махорку упакуй.  Пока по Сибири мы ездили с прокладкой кабеля, морковный чай спасал от цинги. Пусть этот узелок всегда лежит недалеко, под рукой. В-третьих, если меня заберут, отрекитесь от меня, я не обижусь, надо спасать детей. И в-четвёртых, пока всё тихо, тебе надо срочно устроиться на работу, чтобы не остаться без куска хлеба. Сейчас есть место библиотекаря в педучилище, тебе лучшего не найти: и на обед прибежишь на целый час,  детей покормишь, и с твоим образованием должны взять, и физически не тяжело.  Надо срочно идти устраиваться. А там уж, как Бог даст, может, и ничего…
   Никому  не рассказывая  об этом разговоре, Иван и Шура стали выполнять намеченный план.  Тревога поселилась в семье. Дети чувствовали её, но не понимали, почему мама и папа стали такими серьёзными, настороженными. Шура устроилась работать.  Отца и мать Иван тоже потихоньку предупредил, но особо пугать не хотел: на их долю и так выпало много испытаний. Родительские сердца всё поняли, почувствовали угрозу, которая нависла над старшим сыном, но виду  не подавали, что  произошли  изменения  в их жизни.  Газеты и радио клеймили позором  шпионов, врагов народа. В  1938 году Крыленко был расстрелян.  Руководить всеми юристами стал  Вышинский.  Но в Спасске громких дел не было, жизнь текла относительно спокойно.


Рыбалка
  Иван вместе с отцом вывозил в заливные Окские луга пасеку, ездил на рыбалку.   Не у многих в городе была своя  лодка, а Иван смог купить:  нужна была и на пасеке, и очень заядлым рыбаком он был.   Часто приходили к нему   партийные работники, просили свозить то на зорьку, то на ночную рыбалку с острогой и фонарём. Он никому не отказывал, сам был увлечён ловлей. 
   Однажды летом, когда стемнело, в ворота застучали настойчиво и громко:  «Васильич, отворяй,  ОГПУ по твою душу!».
   - Шура, кажется, за мной пришли. Неси узелок, хорошая моя.
   - Ванечка, родной, прости, если чем тебя обидела, всегда буду любить и помнить. Прощай!
   - Не плачь, Шурёнок, не подавай виду, что знаешь. Как будто на рыбалку иду. Деток береги. Ну, Прощай!
   Открыл ворота, опустил голову, застыл с узелком в руке.
   - А вёсла-то где, Васильич? Мы с острогой и с фонарём. Надеемся на хороший улов. Да и «вертячего» с собой захватили, не тужи. Узелок-то свой дома оставь, еды хватит.
   Всю ночь у Ивана дрожали руки, щемило сердце, но виду не подал, что испугался. Выдержал. 
   Рыбалку не бросил, она кормила две семьи: его и материнскую.
 Рыбу вялили, сушили, коптили в печке, что стояла у Матрёны Андреевны в задней половине дома. Печь была бараночная. Хозяйка пекла вкуснейшие баранки. Соседи усиленно уговаривали во время НЭПа Матрёну печь баранки на продажу.
 
Золото Матрёны
   - Бознать что говорите,  не умею я торговать-то.
   - А ты попробуй, Мотя, твои баранки да кренделя вмиг разберут!
   Попробовала Матрёна, да себе в убыток: то ребёночка пожалеет, так отдаст, то цену сбавит знакомым, то в долг даст, а те «забудут» отдать. А напомнить – стыдно ей. Но как НЭП закончился, Матрёну Чулкову арестовали, требовали отдать наторгованное золото. Даже в подполе кирпичного дома, что напротив стоял, два дня продержали, там ЧКа  была. Потом, по заступлению соседей, отпустили. 
   - И про какое золото спрашивали, я так и не поняла, - жаловалась Ивану,- его у нас отродясь не было. Даже когда дом в восьмом году ставили, купили баржу просмолённую у купца разорившегося, по дешёвке, платили частями, да бумажными деньгами. А тут  - золото!  Бознать что.
 Валюша как-то спросила бабушку, что такое это её Бознать что?
   - И, детка, грех мне, быстро говорю:  Бог знает что, - вот и вся отгадка. А ты так совсем не говори, а то в школе  заругают.  А уж если про золото говорить – то вот оно, моё золото:  - вытянула перед собой потемневшие, с отвислой кожей с наружной стороны, с искривлёнными пальцами рУки русской женщины, которая и коров доила, и теляток выпаивала, и пекла  и варила на пятерых детей и мужа. Ещё успевала всех обстирать, огород  посадить, из речки воды наносить, да много ещё чего по дому сделать, и в колхозе успела поработать.  – «Всё, что имею, всё этими руками заработано. Моё золото, слава Богу, всегда при мне».

Провожание
  - Мотя, да что ж ты, голубушка моя, всё плачешь-то?  Четыре года прошло, как Тани нашей нет.   Ведь не к чужим людям провожаем  Эммочку, а к дяде родному, второму нашему сыночку – Феде.  А у него  своих-то детей нет, вот и вызвался сиротку забрать, образование ей дать.    Да и девочка уже большая: четыре класса окончила. Мы-то с тобой уже старенькие,  мне почти  семь десятков, пенсии и на еду не хватает, а ведь и портфель к школе купить надо, и валеночки, и платьице. Да и жену его, Анфису, ты хвалила.
   - Хвалила, Вася, хвалила. Как жена она – лучше не надо: и накормит вкусно и вовремя, и одежда на нём  чистая, глаженая. Пылинки жена с него всегда сдувает. Это да. Да уж больно суровая, властная.  А внучка наша и без того робкая, лишнего слова не скажет. Только с Валей да с Витей свободно себя чувствует, да с одноклашкой  своей, Зиной Петриковой. Там семья добрая: и приласкают и покормят.  Сама-то  Анфиса не приехала за ней, Федьку прислала.  Серчает на нас, Вася, сильно серчает.
    - Это за что же на нас серчать? Принимали её со всей нашей душой. Хоть и голодно было, а всё лучшее на стол ставили, соседям потом долг-то отдавали три месяца.
   - Ай, забыл, как в подпол она провалилась в задней половине дома? Разгневалась  на что-то,  ногой топнула, а доска под ней гнилая оказалась, вниз и улетела, Анфиса – следом. Слава Богу, подпол не глубокий. Сам знаешь, вторую половину собирали из старья, думали, что жить в ней не будем, только печь коптильную да бараночную поставим, а  жить пришлось, да подлатать нечем было, не на что. Вспомни, осердилась сильно. Сказала, что ноги её у нас больше не будет.  А тут решила девочку нашу в люди выводить. Сомнительно мне как-то…
   - Матрёнушка,  Федька-то наш честный, обманывать не будет. Знать, так оба решили, раз приехал. Да и на телеграфе он не последний человек, вес имеет, выучит Эммочку хоть на телеграфистку.  А тут её едва ль возьмут, мать припомнят. Согрешила доченька наша, не пойму до сих пор, зачем….  Ой, утри слёзы, бежит голубушка наша.
    - Дедушка, дедушка, мне дядя Федя портфель купил, я в него все свои книжки и тетрадки положу, чтобы в дороге не растерять. Смотри какой, коричневый, как у Витюши. А почему ты до сих пор в усах ходишь? Ни у дяди Вани, ни у дяди Феди усов нет.
   - Это чтобы щекотать тебя, моя красавица! И « не в усах», а «с усами».  А раньше, знаешь, как говорили? – «Усы гусара украшают, усы гусару честь дают!», - сказал и лихо закрутил свои седенькие усики, чтобы отвлечь внимание внучки от заплаканной Матрёны. -  « В дорогу-то  готова»?
   - Готова,  дедуля, да вот вас с бабусенькой жалко. Но я вам писать буду, часто-часто, и вы мне, ладно?
   -  Конечно, Эммочка.  Жизнь посмотришь, по стране прокатишься, с новыми людьми подружишься. Харьков – город большой, красивый.
  - Деда,  а что это у тебя по щеке-то бежит? Никак, слёзка? Ты что, дедуль, всё хорошо будет. Мне сам дядя Федя так сказал.
   - Ну, раз сам Фёдор сказал, значит, так тому и быть.  Идём, бабушка обедать зовёт.
   Хлопнула калитка, пришла Валюша, что-то принесла в сверточке. Её тоже посадили за стол. Матрёна щей налила, пшённой кашки с молочком.
   - Ну вот, Валюша, и ты  нас с бабушкой  покидаешь, в Москве в институт поступила. Да не в простой, а в  а – ви – аци - онный.  И не выговоришь сразу. Умница наша, отличница. Жильё-то там хорошее?
   - Ой, дедуля, нам на четверых комнату дали, просторная,  у каждого кровать, тумбочка, полочка для книг.  А в конце коридора есть душ и кухня, готовить можно. И стипендию обещали платить. Я уже с девочками познакомилась, решили в драмкружок ходить. Да, вот принесла Эммочке своё платьице, которое мне в седьмом классе в премию дали за шефскую работу на швейной фабрике. Всем девочкам из нашего отряда давали байковые, а мне – шерстяное, как старосте  и организатору. Я его только по праздникам надевала. Выросла из него. Пусть сестричка поносит, ведь красивое и чистое, ей пригодится в Харькове.
   - Спасибо, Валюша, мне оно всегда нравилось. Буду надевать его и тебя вспоминать. Ну, бабуля, что же ты плачешь-то?  У меня сегодня две обновки: и портфель, и платье. Как хорошо!
   - Радуйся, детка, радуйся, пока можешь. Господь тебя храни! И ты, Валя, молодец, в нашу породу, не жадная, сердечная. И тебя, Господь, храни!
   - Ты опять бабушка всё про Господа вспоминаешь. Наука давно доказала, что его нет. Мы же научный атеизм изучали!
   - Пусть, Валюша, и изучали. Повзрослеешь – потом поймёшь. А сейчас Бознать чего не говори! Да ешьте вы уже, щи-то стынут.



Груз ожидания
   Каждый месяц Шура  заново сушила Ивану сухари и морковку, а старые -  пускала в еду. Тревога  то почти исчезала за житейскими делами, то возобновлялась, когда газеты опять печатали про врагов народа. Напряжение приходило и уходило волнами. Неизвестность изматывала, мучила. Иногда Ивану хотелось самому пойти в ОГПУ и признаться, что работал с врагом народа. Но ответственность за жену, детей, родителей не позволяла смалодушничать, прекратить ожидание  неизбежного.  И непонятно ему было, почему его не ищут, не арестовывают. Ведь через телеграфиста – морзиста проходили все сообщения, которые принимал и отправлял Крыленко.  Фотографию,  где Иван и солдаты сидели вместе с Крыленко за столом, спрятал под одну из досок старого сундука, стоявшего на сушиле с разными подшивками журналов. И ещё одно фото спрятал туда же, на котором он стоит с братом первой жены Нины, красавцем – офицером Владимиром Осинским,  с радостью принявшем революцию. Он служил в охране Ленина, а в 1924 году бесследно исчез.  (Уже после двадцатого съезда фотографии достали и больше не прятали).

Надежды
   В конце лета сорокового года провожали Валюшу учиться в Москву, в институт, а Эммочку – ко второму их брату, бездетному Фёдору, в Харьков. Федя обещал воспитывать её и дать образование. Тревожно было за девочек, очень уж бесхитростны и прямолинейны  обе.
   Вспомнилось Ивану, каким праздником было для Вали известие, что её награждают за активную пионерскую работу путёвкой в пионерский лагерь в Солотчу. Девочка так мечтала о жизни в палатках, о вечернем костре, походах, песнях. Но начальник почты взял  в поликлинике для своей троечницы-дочки справку, что она нуждается в санаторном лечении. И путёвку в пионерлагерь отдали ей. Такого  детского горя и обиды от несправедливости  Иван не видел никогда в своей жизни. Валюша, и без того худенькая и маленькая, совсем перестала есть, личико посерело, большие серые  глаза ввалились, больно было смотреть. Дочка долго не могла прийти в себя, перестала улыбаться и петь. Не мог Чулков спорить со своим начальником, имея за плечами службу с Крыленко и родственников в капиталистической Польше. Если бы Валюша тогда согласилась поехать в гости к бабушке и дедушке за границу  – теперь бы им всем несдобровать!  А сейчас  семья с надеждой ожидала добрых изменений  в жизни девочек.

Разные судьбы
   Но не прошёл и год, как наступили труднейшие времена не только для семьи Чулковых, но и для всей страны. Началась война. Много было пережито: и голод, (когда утром вместо еды была только вода), и холод (топили печь уникальными книгами и журналами), и уход из жизни дедушки Василия: (простудился и осенью 1942 года  ушёл в мир иной). Повзрослевшие Валя, Эмма и Витя, каждый по-своему  пережившие тяготы войны, а после –  создали   свои семьи, родили детей. Шура уехала от Ивана к Виктору, сидеть с внучкой,  да так и осталась жить у сына.  А Иван, став соломенным вдовцом, много лет отдал городскому драмтеатру, жил с семьёй дочери и был любим и ею, и зятем, и их детьми. Виктор часто приглашал к себе в Одессу в  гости  сестрёнок: Валю и Эмму. Когда Валентина, похоронив мужа, осталась одна, дочка взяла её к себе в холодный уральский город.  Зимними  вечерами они вспоминали родных и близких людей,  их сложные судьбы.
     - А помнишь, мам, как батя всегда за праздничным столом  рассказывал о войне, о тяготах её? А ведь дедушка Иван никогда ничего не говорил про гражданскую. Он всегда  склонял  голову, грустнел и опускал плечи.  Я помню, когда объявили по радио о реабилитации Крыленко, я вошла в комнату деда. Он сидел лицом к окну, за письменным столом с зелёным сукном, ко мне спиной. Я  обняла его сзади за плечи, а они так сильно дрожали, что я испугалась.  Сколько же ему пришлось пережить за эти годы! Недаром врачи отказались делать операцию, когда обнаружили затемнение на лёгких, сердце не могло выдержать:  было всё в рубцах. 
   - Не могу понять, мамуль, что из-за какого-то  мужчины, пусть и мужа,  Татьяна  решилась покинуть дочку.  Эммочка  так нуждалась в её заботе, ласке. Ведь воспитана Татьяна  была хорошей матерью, и сама была такой. Не могла из-за мужчины она это сделать!
   - А я всё время слышу, как она твердит: «Так надо». Повторяла и   повторяла, словно что-то подсказать хотела. И  это между сильнейшими приступами боли. Мы с Эммочкой слышали, да не понимали.  И сейчас  ничего не прояснилось. А ведь бабушка Матрёна  считала Татьяну самой умной из всех своих детей, хотя и сыновья далеко не глупые были. Но Таня всегда умела вперёд посмотреть,  угадывала, что произойдёт.
 Эммочке, конечно, жизнь трудная досталась, да кого война не обездолила?  Но мы так втроём и дружили: Витюша, я, и она. И бабушку с дедушкой, и родителей добром вспоминали всегда. И детки у нас хорошие выросли, слава Богу! Одна непонятность в семействе осталась -  уход Татьяны. Да теперь уж правды не сыщешь….

А правда сыскалась?
    И только когда ушли из жизни и Эмма, и Виктор, и Валюша, дочь последней, Наталья, готовясь к серьёзной операции на сердце, решила записать воспоминания родителей, создать что-то вроде родословной. Нашла много фотографий, документов, писем. Чтобы уточнить даты жизни прадеда Василия и двоюродной  бабушки Тани, сделала запрос, позвонив  в их родной город, в отдел ЗАГС.  И, неожиданно для себя, получила дополнения к  своим вопросам: «Татьяна Удалова скончалась 11 августа 1936 года от отравления сулемой. А Вы знаете, где и кем она работала?  - Секретарём секретного отдела  телеграфа». 
     И тут НАЧАЛО соединилось с КОНЦОМ, круг замкнулся: Как раз в этот период (июль – август) поступали запросы из Москвы от врага Крыленко – Вышинского  –  о тех, кто работал  с Крыленко. А главный прокурор, Николай Васильевич, ничего не подозревая,   занимался другими делами: шахматами, альпинизмом. Потом Крыленко  вновь вернулся непосредственно к своей работе, и запросы на полгода прекратились.
 Об этом Наталья  стала искать материал  и  в интернете, в открытых исторических документах. Вышинский  собирал компромат на Крыленко, а главный прокурор страны опять  не придавал этому значения. Что отвечала секретарь Удалова на запросы Вышинского? Как смогла отвести беду от родного брата Ивана, который всю жизнь ждал своего ареста, и не был арестован, остаётся только догадываться. И что требовал от неё милиционер, которого видела в отделе техничка Нюра?  Наверное,  недаром начальник  секретного отдела телеграфа тогда, в тридцать шестом, обратил внимание на то, что испорчены чернилами, вырваны листы из амбарных книг там, де были запросы Вышинского и ответы на них.
       Вот и становятся теперь понятными слова умирающей Татьяны: «Так надо». Очень хорошо понимала она, чем бы всё могло закончиться и для брата Ивана,  служившего с  Крыленко, и для его семьи, да и для неё с дочкой.  Взрослых ожидал лагерь, детей – детский дом или колония, а  остальные родные лишились бы работы и  куска хлеба. 
   Поэтому все беды девочек и взрослых: семейные ссоры, котлетку со слезами, несостоявшуюся поездку в пионерский лагерь, обиду за провалившийся пол в кухне, –  нельзя сравнить с ожидавшей их страшной судьбой, от которой  уберегла родных самоотверженная женщина – мать, сестра, дочь.
Вот она, разгадка, пришедшая почти через век: Татьяна спасла всю большую семью, поступив так, КАК НАДО. Иного выхода она не видела.
11 августа 2015г.


Рецензии
На это произведение написано 13 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.