Баллада о странниках 3. Гл. 7. Одиночество

Призри на мя и помилуй мя, яко единородъ и нищь есмь азъ.
Пс.24,16

Дэвис пил вино, чувствуя, как наваливается смертельная тоска. Хотелось завыть по-звериному. Не сам факт смерти его страшил, а то, как будет происходить эта смерть.
«На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия» - вспоминал он слова псалмов.  – «Жезл твой и палица твоя та мя утешиста».
Свеча давно уже догорела и в окна библиотеки светила луна, заливая всё призрачным мертвенным светом. Золочёным тиснением поблёскивали книги – в них было всё: о жизни и о смерти, но в них не было спасения от одиночества, утешения, как и в самой жизни.
«Человек один, «моно», - думал Дэвис, - даже среди людей. Друзья, товарищи, родня – всё иллюзия, обман. Перед лицом смерти мы все одиноки. Но как же иногда хочется обмануться!».
Он позавидовал ратникам, что теперь все вместе в гриднице шутят свои грубые шутки и не думают о том, что завтра умирать, или о тех, кто сейчас в постели напоследок ласкает жену или полюбовицу. Дэвис устыдился этих мыслей – ведь у него был Бог, он видел Его, видел Свет в келье отца Исайи. Но даже Христос в Гефсиманском саду тоже страдал от одиночества и обречённости, узрев Свет Фаворский.
"Пусть минет меня чаша сия, - вспомнил Дэвис  - Пусть минет. Но не минула тогда, не минет и сейчас."
Отрубят ему голову руссы или вырвут сердце татары, чтобы принести в жертву перед знаменем – не имеет значения.  Конечно, исповедаться бы теперь напоследок, причаститься, но как-то не хочется думать о смерти и выворачивать своё нутро перед незнакомым попом. Пусть Господь примет его и так.
  Где оступился он, где сошёл с пути?  Мог ли он тогда, на мосальском погосте поступить иначе? Нет, не мог. Не получилось бы у него жить дальше, если бы отвернулся он от этого молящего взгляда русской девушки, если бы увидел гибель её брата.
  Что ещё? Остаться с греками – значило бы подставить митрополита и вообще провалить миссию. Кто знает, как поступили бы татары с посольством. Нет, он сделал правильно, что оставил их.
  Тогда что? Надо было следовать во Владимир, не задерживаться в Серпохове. Но изменил бы факт его отсутствия в этом городе намерения татар? Маловероятно.  Отвечать бы заставили Михаила. Теперь, хотя бы есть шанс его, Дэвиса, выдачи. Так что цепочка событий последних дней была соткана безупречно. Оставшееся звено – принести себя в жертву и избавить город от разорения. Но почему же так тошно, даже вино не действует!
  Дэвис стал вспоминать всех,  кого когда-то любил: Патрик, Инге, Уолеф, аббат Брантон и отец Исайя, отец и мать. Как было бы здорово, если б хоть кто-нибудь из них оказался бы сейчас рядом. Хоть кто-нибудь! Хотя бы этот страшный воевода.
  Дэвис, чтобы отвлечься, стал думать о нём. Если так изуродовали тело, то, как должно быть,  искалечена душа человека? А может быть, наоборот – под уродливой оболочкой скрывается душевая красота и благородство? Действительно ли он хотел отпустить его или это было испытание? Примерялся, стоит ли ради него рисковать? Что, если б он согласился – выпустили б за стену, а там убили и выдали татарам мёртвым? Или Клык на самом деле желал ему спасения? Кто их поймёт этих руссов?
  Скоро канун Рождества – в Англии сейчас поют песни и пьют пиво. Сидят вечером у камина, смотрят, как пляшут  в камине огненные человечки. Русская печь, конечно, хорошо отапливает дом, особенно в эти суровые зимы, но возле неё не посидишь, как у камина, не полюбуешься золотистым переливом углей.
  Неужели он стал скучать по дому, по родине? Зачем тогда он уехал? Даже не уехал, сбежал. Дом, лён, овцы, тяжбы – так ли это было плохо? Неужели лучше быть принесённым в жертву татарскому знамени – нелепому шесту, увешанному конскими хвостами? Нет, прочь, всё это иллюзии. Нету у него никакого дома, да и, по большому счёту, никогда не было. Никогда не тянуло его туда, в этот замок, полный ненависти и одиночества. Он вспомнил ночь перед поединком с Патриком. Почему тогда не было такого ощущения безысходности, такой тоски? Странно. Тогда это была расплата за дурость, сейчас – попытка отвести от людей беду. Или тогда он не верил, что всё может закончиться плохо?
  Потянуло холодком – бесшумно открылась дверь. Дэвис от неожиданности вскочил, больно стукнувшись головой о низкий сводчатый потолок.
- Не пугайся… Это я. – услышал он тихий знакомый шёпот.
- Агапэ? – отозвался он, потирая ушибленное место.
- Что, опять прогонять меня станешь? – в голосе её послышался вызов.
- Не стану. – чуть помешкав, отвечал Дэвис. На самом деле он был очень рад её появлению, но боялся проявить эту радость.
- Это правда? Что тебя татарам выдать хотят?
- Кто тебе сказал?
- Юрий.
- Опять приставал? – Дэвис стиснул кулаки.
- Нет-нет, -  спешно заверила она, - Он сказал, что не хочет, чтобы тебя выдавали. Он за то, чтобы город защищать.
- Никто меня не выдаст. Я сам к татарам пойду.
Её фигура смутно белела в полумраке. Дэвис услышал, что она опять плачет.
- Слёзы, это не то, что мне сейчас нужно, – тихо сказал он.
- Хорошо, я больше не буду,- послушно всхлипнула Агафья.
  Она была совсем рядом, такая близкая, доступная и желанная. Дэвис приблизился к ней, стиснул руками её плечи, словно желая разломить пополам. Агафья покорно подалась, и приникла к нему, обхватив руками. От неё шёл приятный травяной запах. Запах лета, яблок, скошенной травы. И сама она вся была такая мягкая, тёплая, летняя. Дэвис целовал её лицо, солоноватое от слёз, припухшие, сладковатые губы. Целовал неумело, неловко, ладони его сжимали острые углы лопаток девушки, перебирались вниз вдоль впадины хребта и дальше. Дэвис понимал, что может делать с ней сейчас всё, что захочет. Ему, как обречённому на смерть, -  всё будет позволено.
  В голове у него огнём полыхало фряжское, его плоть отказывалась подчиняться воле рассудка. Агафья сомлела в его крепких страстных руках, чувствуя дрожь его сильного молодого тела, истосковавшегося по женской ласке. Опьянённая поцелуями она перебирала пальцами его волосы и целовала, целовала  его жадно, ненасытно, не думая о том, что будет завтра, не думая о том, что вообще будет.
- «Надо остановиться. Меня убьют, а девчонке -  срам и никто не пожалеет. Ей как-то с этим придётся жить.» - подумал Дэвис, чувствуя, что уже касается ладонями тех мест на девичьем теле, о которых святые отцы даже мечтать запрещали. Он взял себя в руки, перевёл дыхание и сел на скамью, усадив девушку рядом с собой. Но Агафья не отпускала его из своих объятий, словно ища защиты.
- Хватит, Агапэ, довольно!  - взмолился он, унимая себя.
- Какой же ты ласковый, Давидушка. - девушка склонила голову ему на плечо и замерла, обхватив его руками. - Я не отпущу тебя. Я хочу любить тебя без оглядки, так, чтобы люди завидовали! Ты не думай, что я – такая со всеми. Я только с тобой такая. Стыда не боюсь, не боюсь ничего, что люди подумают. Ты появился, и я сама себя не узнаю, не знаю, что со мной происходит, словно хвороба. Знаешь, я тоже завтра с тобой пойду, - прошептала она. – Я не хочу без тебя оставаться.
- Э-э, не думай, Агапэ, не бойся, я справлюсь. Завтра всё будет кончаться хорошо, и я вернусь, – уверял её Дэвис.
  Он вдруг подумал, что ей тяжелее, чем ему, ведь для него всё скоро закончится, а ей ещё жить, оплакивать, терзаться. Сейчас ему очень захотелось её успокоить, подбодрить, отвлечь. Можно сказать всё, что угодно, можно пообещать всё, что угодно, потому что никакого завтра уже не будет. И теперь всякая ложь будет в спасение и почему бы не быть ей, этой лжи?
  Пусть завтра ничего не сбудется, но ведь сейчас ещё можно об этом мечтать. Поэтому, он продолжал говорить. – Ты очень хорошая, Агапэ. Ну, хочешь, я посватаюсь к тебе? Хочешь? Может англицкий барон посвататься к русской княжне? Как ты думаешь?
- Ну, не знаю,  – неуверенно ответила княжна,-  Если только он славен и богат.
- Да, конечно, я не очень богат, но очень славен. И ещё учён. Учти это, пожалуйста.
Дэвис почувствовал, что она улыбается.
- Так вот, - продолжал он, радуясь, что достиг своей цели, – Я приеду к твоему замку на белом коне.
- У меня маленький замок, - перебила его княжна. – Даже вовсе не замок. А так…избушка на курьих ножках.
- Неважно, я приеду к твоему замку на белом коне в золочёных доспехах, с родовым гербом на своём щите. Знаешь, какой у меня герб? Три белых ромба на синем поле.
- Почему? – спросила Агафья.
- М-м, когда-то мои предки ходили по морю. Не перебивай. Что я хотел сказать? Да! Герольды затрубят в трубы. Ты выйдешь из замка.
- Не я, а батюшка выйдет, – поправила Агафья, уже смеясь.
- Почему батюшка? Зачем батюшка?
- Как зачем? Сговариваться.
- Нет, так дела не делаются, - разочарованно протянул Дэвис, - Зачем тогда белый конь, доспехи, щит с гербом? Для батюшки?
- А я в окошко глядеть буду.
- Будешь глядеть? А-а, тогда ладно. Постой, а как же я тогда посажу тебя на белого коня и увезу в свой замок?
- А где твой замок?
- Здесь пока нет. Но будет, будет замок! С четырьмя башнями и подъёмным мостом. Я сам построю.
- Хвастунишка. У нас не строят замки, - грустно сказала Агафья, - У нас камня нет.
- Тогда из дерева построю. Я смотрел, изучал, я понял, как это можно делать. Без одного гвоздя. Тоже хорошо. Правда?
- Правда.
- А хочешь, я увезу тебя в Спалаццу? Мне очень нравится Спалацца, там тепло и синее море. Ты видела море, Агапе?
- Нет, никогда.
- А ещё там горы зимой покрыты белым туманом. Ты видела горы?
- Нет.
- А в горах есть маленькая церковь и там есть Господь-Пантократор. Он очень строго смотрит.
- На грешников?
- На всех, наверное.
Они сидели, обнявшись, в тёмной библиотеке и Дэвис припомнил другую, тоже лунную ночь. Ночь на мельнице, когда Инге ушла с Патриком вместе, а он ждал, изнывая от обиды и ревности. Патрик тоже тогда понимал, что эта ночь может быть последняя в его жизни и ему, наверное, тоже было ужасно одиноко. Он вдруг вспомнил, как однажды предложил Патрику поменяться судьбами.
  И вот, всё повторяется в этом мире, только теперь уже с ним – чужая невеста, нарушенные обеты Богу, ожидание смерти. А тот, настоящий жених, интересно, тоже терзается в своей опочивальне? Или просто пьёт фряжское в гриднице с дружинниками? Знает ли он, что она здесь, с ним? И если знает – почему уступил? Потому что его соперник – уже не жилец на этом свете? Этакое милосердие к умирающему, потому, что впереди долгая супружеская жизнь и нет повода для упрёка: «Ты не дал мне даже попрощаться!»
  Любовь и смерть – почему всегда оказываются рядом эти два начала? Почему только в их невозможном союзе – высшее напряжение жизни.
  «Всех ли простил?» - спрашивал его на исповеди отец Исайя. Тогда Дэвис ещё не понял значения этих слов, и ему казалось, что он всех простил, но только теперь, сейчас, он смог, наконец, простить своего лучшего друга, простить до конца, до самой последней капли. Только сейчас, оказавшись на его месте. Обида истаяла и отлетела, точно дымок от погасшей свечки. Дурак, какой же он тогда был дурак!
- Зачем ты покинул Инглию? – спросила Агафья.
Дэвис пожал плечами – Не знаю. Хотел повидать другие страны.
- У тебя там кто-нибудь остался? Отец или мать?
- Нет. Отец и мать давно умерли. Старший брат остался. И мачеха, наверное, ещё жива, - Дэвис почему-то усмехнулся, вспомнив леди Клотильду. Теперь она казалась ему просто безумной, нелепой старухой. – Ещё могила моя там осталась.
- Могила? – ужаснулась Агафья, - Кто же в ней похоронен.
- Тип один, не повезло ему, – ответил Дэвис. – Долгая история, расскажу как-нибудь.
- Расскажи сейчас. - попросила она его.
Впервые за эти годы Дэвис рассказывал историю своей жизни и рассказывал так, как будто речь шла совсем о другом человеке. И выходило очень увлекательно,а Агафья слушала, затаив дыхание.
- А инглинские девушки, они красивые? – спросила она, сгорая от любопытства.
- Не очень. Русские гораздо красивее. Хотя Инге, невеста моя бывшая - красивая.
- А что с ней стало?
- Она полюбила моего друга, и я освободил её от клятвы.
- То есть ты отказался  от неё?
- Правильно, она от меня.
- У нас девушек не спрашивают, хочешь - не хочешь, а замуж выйдешь за того, на кого укажут родители, – со вздохом сказала Агафья.
- У нас тоже так. Только родители наши умерли, и указывать было некому. Я надеюсь, что она счастлива с моим другом.
- Тебе было обидно?
- Сначала немного было, потом прошло.
Агафья прижалась к нему ещё сильней и ещё крепче обхватила руками. - Но теперь это в прошлом и ты со мной, и всегда-всегда будешь со мной. Пока светят солнце и луна, пока падает снег и идёт дождь, – шептала она. Дэвису снова казалось, что он теряет разум, касаясь её мягкой груди, чувствуя изгиб её жаркого бедра, прикосновения влажных губ.
- "Ведьма! - думал он, - Как есть ведьма. Вот почему святые отцы велели бежать от женщин в пустыни. А если так надо? Почему бы мне не быть с ней, раз уж так сложилось, почему бы не полюбить её? Что в этом такого? Посватаюсь к ней по-честному. Почему бы, в конце – концов, не остаться мне в этой стране, не пустить тут корни? Построю терем, буду носить меховую шапку. Сколько можно чего-то искать? Монахом я так и не стал, почему бы не отыграть всё назад. Смешно, конечно, думать об этом за ночь до смерти, но ведь никто не знает своего часа".
- Мне надо идти, - промолвил, наконец, Дэвис, пытаясь вырваться из кольца её пленительных рук, – Если ты хочешь, чтобы у нас было завтра.
Он проводил её до двери и снова они целовались, но уже не страстно, а отчаянно, на прощание.
- Я ещё увижу тебя? - её голос дрожит, руки цепляются, не хотят отпускать. – Я буду молиться, я буду просить Богородицу.
- Конечно. Но Мику ничего не сказывай. Никому ничего не сказывай.
- Хорошо.
Агафья ушла, и с её уходом что-то вдруг сдвинулось с мёртвой точки. Он теперь не один, теперь в унисон в его сердцем бьётся ещё одно, поэтому жертва татарскому знамени, при всём уважении, на данный момент неуместна. Ночь впереди была ещё длинная, ещё даже до полночи осталось время.
«Что там Патрик делал? – припомнил Дэвис, - С палачом договаривался. Значит, надо и мне попробовать договориться. С кем?»
И тут же в голове всплыло имя – Есурга.

Продолжение: http://proza.ru/2017/12/15/96