Три звезды из созвездия Койота... Глава 03

ГЛАВА ТРЕТЬЯ: Мой друг опунция

* * * * * * * * * * * * * * *



Спрашивать, где мы, не имеет смысла. С самого рассвета мы едем по пустыне. Я проснулся еще до рассвета и, как загипнотизированный, смотрю на перемену света и цветов на небе и на земле. С цветом неба -- всё просто. Сначала черное, потом фиолетовое, потом темно–синее, потом просто синее и, наконец, детско–голубое. А вот с пустыней сложнее. Тут всё началось с коричневого, как сгусток засохшей крови. Потом она стала ярко–красной, а потом оранжевой и вот только недавно бледно–желтой. Странно.

А еще, кажется, не только что спать совсем не хочется, кажется, что спать уже не захочется никогда. За окном грузовика пустыня опять меняет цвет. Сейчас она бледно–оранжевая. Название этого грузовика — “Лоун Стар” (Одинокая Звезда), и это, конечно, объясняет гордо вьющийся на маленьком флагштоке правого переднего угла капота флажок штата Техас. У каждого штата США своя кличка. Мои любимые — это клички Нью Йорка — "Большое Яблоко" и Северной Каролины — "Штат тех, у кого пятки запачканы смолой" ("Tar Heel State")! Есть и "Золотой Штат" — Калифорния, и "Серебряный" — Невада. Луизиана — это "Штат Пеликанов," а Вермонт — "Штат Зеленых Гор..." По радио тихонько льется старая песня Чарльза Даниелса о том, как дьявол решил навестить штат Джорджия, он хотел стащить еще одну душу в ад. Вдруг он увидел на лужайке паренька по имени Джонни, который сидел себе и играл на скрипке. Дьявол предложил Джонни соревнование – кто лучший скрипач. Приз: душа Джонни или мешок золота...

— Мы куда? – кажется, я так долго не разговаривал, что разговаривать стало непривычно.

Худощавый мускулистый молодой парень за рулем отвечает не сразу. Жарко. Красным платком–бандана он вытирает пот с лица, раскуривает несколькими затяжками сигарету и передаёт пачку с зажигалкой мне.
— Нет, спасибо.

Немного пепла слетает с кончика сигареты на его пропотевшую футболку. На футболке большими буквами написано: “Don’t fuck with Texas!” Парень внимательно следит за дорогой и не обращает внимания на то, что синтакс предложения на его футболке уже совсем иной. Из пепла вышла черная запятая между “k” и “w,” и получилось: “Don’t fuck, with Texas!”

— Мне в Санта–Фе, — наконец говорит он. – А тебе?
— Не знаю... А что это за пустыня? Сонора? Мохаве?
— Нет. Сонора миль двести на юго–запад, — он машет рукой направо, туда, где запад. – Мохаве еще дальше.. Это всё Пэинтед Дезерт (Раскрашенная Пустыня).
— А–ааа... Ясно. Тогда я тут.
— Что–что?
— В смысле, мне сюда.
— Ты это серьёзно?
— Как венок на похороны, а что?
— Да нет, ничего... А может лучше я тебя до ближайшей заправки подкину? Там хоть телефон есть.
— Честно говоря мне не нужен телефон.
— Ладно.

Одинокая Звезда недовольно ворчит сцеплением и сбрасывает скорость. Наконец она выдаёт глубокий пневматический тормозной вздох – чух–птих–чах—и останавливается на обочине двухрядного шоссе.
— Дело конечно твое, приятель, — говорит “Don’t fuck, with Texas!”, сплёвывая коричневую от жевательного табака слюну на мелкую, как пепел, пыль Раскрашенной Пустыни, – но еще полудня не стукнуло. До ста сегодня не дойдёт, но всё равно далеко ты не уйдешь.

Я вынимаю из кабины военный рюкзак, подаренный мне я–не–помню–кем–из–водил и шучу про себя, что все–таки хорошо, что сто градусов о которых меня предупреждает “Don’t fuck, with Texas!”, – это сто градусов по Фаренгейту, а не по Цельсию или Кельвину.

— Тебе до Санта–Фе партнер не нужен? – это не простая вежливость с моей стороны. Если до Санта–Фе больше шести часов, я сяду обратно в кабину и опять возьмусь за работу хорошей чистой пустышки.
— Обижаешь, — водитель опять сплёвывает коричневую слюну и достаёт кошелёк из кармана.

Я качаю головой, мол, “нет, спасибо,” но “Don’t’ fuck, with Texas!” нагибается и засовывает какую–то мелкую купюру в один из карманов моего нового старого рюкзака.

— Вода есть? – спрашивает он распрямляя спину. Не дожидаясь от меня ответа, “Don’t fuck” вынимает несколько бутылок воды из кабины и бросает их в рюкзак. – Слушай... Это, конечно, не мое дело, но, если ты не хочешь подыхать в этой пустыне, ближайшая автозаправка миль четырнадцать в ту сторону. – Он машет рукой на юг.
— Спасибо.

“Don’t fuck, with Texas!” кивает головой, залазит в кабину, и через несколько минут от “Одинокой Звезды” остается один лишь пыльный хвост. Некоторое время я смотрю вслед Звезде и думаю, что этот грузовик со своим странным названием похож не на звезду, а на удаляющуюся комету. Прохладный ветерок – единственное, что слышно вокруг – обманчив. Я знаю, что часов через пять настанет полдень, и что до начала вечера будет просто необходимо скрыться от солнца. Сделать это оказывается несложно — милю назад “Одинокая Звезда” прокатила через маленькое ущелье. Там я и нашел тень.

После трёх температура потихоньку спадает. После четырёх на кактусах, которые называются деревья Иешуа (Joshua tree), появляются какие–то местные птицы. То тут, то там по камням скачут маленькие ящерицы. Последние полчаса я добросовестно обследую содержимое подаренных мне рюкзака и куртки. Всё это аккуратно выложено на плоскую поверхность ближайшего булыжника: несколько бутылок воды, три бутерброда вопросительной свежести, тюбик какого–то крема для рук (вонючий), перочинный ножик фирмы “Swiss Army” с поломанным лезвием (то есть одно из двух поломано; второе лезвие, отвертка, штопор, открывалка для консервов и шило, вроде, в полном здравии), пластиковая дешевенькая зажигалка фирмы Бик (работает), и большое зелёное яблоко. Именно оно пошло в употребление первым. Вкусное хрустящее кислое яблоко. И вот еще, пошарив по карманам, пошарив по всем карманам, находим, что у нас в распоряжении ни много ни мало – двести пятнадцать долларов. Ха! Вот видишь, недаром мы обращаемся с собой через королевское Мы!

Так, пакуем всё в рюкзак и вперед... Вот только, где у нас сегодня “перед?”

Забираемся на скалу, которая так гостеприимно делилась с нами своей тенью и осматриваемся. На секунду от необычного и прекрасного вида захватывает дух: во все стороны, насколько видит глаз, простирается потрясающая пустыня с дивными красными и оранжевыми скалами, несколькими мейса (по–русски, “мейса” – это, кажется, “столовая гора”) и абсолютно пустой и абсолютно прямой дорогой, простирающейся от горизонта до горизонта. Тааак... А это что?

С вершины скалы видно, что от шоссе ответвляется маленькая еле заметная тропа. Тропа виляет в строну зубообразного хребта каменистых красно–оранжевых холмов. Ага... Значит, нам туда...

Ой, хорошо, что на рюкзак взглянул до того, как ухватиться за один из ремешков – на рюкзаке наглейшим образом сидит скорпион размером с ладошку и делает вид, что он меня совсем не боится. Вот дурачина, я же больше тебя.

Сметаем наглого скорпиона шапкой–ушанкой, подбираем вещи и шагаем по направлению к зубообразным холмам. До холмов мили три...

А вот и они. Пустынная дорога начинает вилять, и я невольно останавливаюсь перед входом в неожиданно открывшееся ущелье. Сам не зная почему, я поворачиваюсь и смотрю на дорогу, по которой я прошагал последние несколько часов. Шоссе отсюда не видно. Солнце уже склоняется к западу, и пустыня вместе с небом опять начинает менять цвет. Что делать? Умный в гору не пойдет, умный гору... А хотя... К данной ситуации эта мудрость не относится. Ведь передо мной не горы, нет. Тут хребет высоких холмов... красно–ржавых холмов. И, как бы эта геологическая формация не называлась, необходимо посмотреть, что же находится с другой стороны.

Ужасно хочется пить. Нет. Давай подождем, а? Вот подойдем к гребню, посмотрим, что там с другой стороны, и попьём. Что ж, давай...

Да, плохо с силой воли. Плохо. До гребня осталось еще около двухсот ярдов, а одну из маленьких бутылок воды мы уже выпили. Ну, ничего... Вот уже заходит солнце, жары  нет, и с гребня высоченного холма открывается совершенно потрясающий вид. Заходящее солнце – оранжевый шар, окруженный алым маревом. Если медленно переводить взгляд с запада на восток, этот бело–желто–оранжево–алый оттенок переходит в синий, затем в темно–синий... темно–фиолетовый и, наконец, почти в черный цвет. Каменистый грунт испускает жар, набранный за последние двенадцать часов, и видно, как поднимаются вверх мигающие и колышущиеся струи разряженного горячего воздуха. От этих конвекционных потоков кажется, что тени высоких кактусов и булыжников двигаются, как будто живые. Всё это так похоже на патологическое воображение картин Сальвадора Дали, что я бы совсем не удивился если бы из ущелья сейчас выбежали несколько слонов на паучьих ногах, помахивая расплавленными часами и ножницами.

Кстати, по поводу патологической психики... Что же мы делаем посреди пустыни–то, а?... И вот интересно: посреди какой пустыни? Водитель сказал, что это Пэйнтед Дезерт, но у нас нет карты.

— Никто во всем мире не знает, где мы, — я говорю вслух сам себе.
— А ты знаешь, где ты?! Ты вообще что–нибудь понимаешь? Что вокруг тебя происходит, например?!
— Например...
— Что, например?
— Опять переходим на сократовский диалог? Давно тебя не слышал.
— Ага. Соскучился, да?
— Честно говоря, нет.

Некоторое время Голос молчит.

— Хочешь сократовский диалог, пожалуйста. А хоть код Морзе. Сходи с ума на любом языке на своё усмотрение. Вот только некоторые вещи знать просто необходимо.
— Например?
— Какое сегодня число? Или день недели?
— Интересно. А ведь это великолепный вопрос.
— Ну...
— Кажется сейчас...
— Ну, ну... давай, давай...
— Декабрь... или январь...
— Так, так. Дальше...
— Скоро восемь вечера, — гордо говорю я сам себе, взглянув на часы.
— И...
— Что “и?”
— Мы не знаем, где мы находимся. Никто не знает, где мы находимся. Мы даже не знаем, какой сегодня день и какое число...
— Это ты не знаешь день и число...
— А ты знаешь?
— А мне это — до ж...пы. Я начал тебе это объяснять, но ты меня решил перебить. Кстати, очень невежливо с твоей стороны.
— И это нормально?
— Ну, слыш... Тебя ломает, что я не знаю сегодняшнее число. А вот я, должен тебе признаться, волнуюсь, что ты начал забывать дебют орангутанга. Да. Вот... Принимая во внимание, что у нас одна и та же голова...
— Если ты сейчас не заткнешься, я начну этой головой биться о ближайший булыжник!
— А может не надо?
— Слыш... Серьёзно, а! Заткнись. Пожалуйста заткнись.
— Ну, если “пожалуйста...”

Окружающий вид потрясает красотой. Нижняя кромка солнечного диска уже начала медленно плющиться о колеблющийся горизонт. На темно–синем–фиолетово–черном бархате восточного неба начинают проступать робкие звёзды. Но смотреть надо на запад. Когда ты видел такой красивый закат?

Ой, а это что? На западе из плоского, как тарелка, днища Раскрашенной Пустыни возвышается другая цепь холмов. Она похожа на ту, на гребне которой сейчас стою я. Лик этих холмов, тот, что направлен в мою сторону, уже давно находится в тени. И только на фоне этой темнеющей и удлиняющейся с каждом минутой тени видно яркую, как маленькую звёздочку, точку. А вот и еще одна... И вот третья. Значит...

Значит, там кто–то живет.

— Ну вот. Не мандражировать! Мы пскопские, мы пробьёмся!...

Медленно сходим по каменистому спуску. Плохо было бы сейчас споткнуться и упасть, поломать ногу или вывернуть голень... Так что, чем медленнее мы двигаемся, тем быстрее мы там будем.

— А там — это где, собственно говоря?
— А вот это наш фирменный секрет. Сначала мы туда доберёмся, а потом я тебе расскажу где мы. Понятно?
— Как дважды два. Особенно от мудилы, который не знает, какое сегодня число или даже месяц.
— Слушай, ты ж обещал биться головой о булыжники. Оглянись вокруг. Посмотри, сколько их. Тебе помочь выбрать?...

А вот мы и на дне. Опять на дне. В смысле там, где находится то, что мы недавно назвали дорогой, которая “ныряет” в первую цепочку холмов. Да, интересно, — дорога ныряет в цепочку холмов и превращается в ущелье. Тут нежарко. Нет, не то что нежарко, тут просто холодно. Не имеет значения сейчас декабрь или январь, перепад температур в пустыне зимой огромен. Итак, что будем делать, чтобы не замёрзнуть? Солнце только что зашло и у нас еще минут двадцать тусклого сумеречного, но полезного, света. Это, если повезет, минут двадцать. Так, быстрее... Собираем для костра сухие ветки кустарника чапараль. Ух–ххх... колючая зараза! Собирай, собирай! Раньше надо было думать о колючках! Ой, а это что? А это — милый кактус из рода–семейства... рода–семейства... Забыл. Кажется этот кактус называется "опу…–что–то." Тебе  интересно знать почему я так радуюсь какому–то кактусу? А вот почему: опунция (вот, вспомнил – опунция, его зовут опунция!!) – это не просто кактус. Это кактус, который зимой плодится плодами, которые местные обитатели называют "колючие груши." Да, эти груши можно кушать! Только их сейчас нельзя трогать. Нет, нельзя. Такой возьмёшь впопыхах, а потом несколько дней будешь выковыривать маааленькие–малюсенькие занозинки из пальцев или, еще интереснее, из языка. Нет. Пальцев у нас осталось мало. Пальцы надо поберечь. Поэтому, дорогая любимая опунция, мы тебя пометим пока, а потом вернёмся. К обеду, например...

Разжечь маленький костерок несложно. Пустыня ведь. Тут всегда сухо. А у меня секретное орудие – зажигалка. Вот. Только не смейся. Это только кажется, что разжечь костёр – это так же просто, как задницу почесать. А ты вот попробуй... да нет, не задницу чесать, а косте... Да ну тебя!...

Так, маленький костерок уже весело облизывает сухие ветки чапараля. Прекрасно. Даже когда он погаснет, угольки будут тлеть еще боль–мень часок. Так, нам нужно еще сухих веток... Опа! А тут у нас что? Несколько пучков сухого кустарника вдруг резко и неожиданно подхватили пламя и мне показалось, что там, где только секунду назад была темнота кромешная, внезапно появились и так же внезапно исчезли силуэты маленькой крыши, окошка, и... Тоненькие веточки чапараля прогорели так же быстро, как и занялись пламенем, и видение исчезло. Думай обо мне, что хочешь, но поспешу заверить, что далеко не у всех психов галлюцинации.

Быстренько выбираем самую длинную и толстую палку. Обматываем её несколькими прутиками кустарника. Срезаем несколько узких полосок от футболки (подкладка от старой куртки тоже подойдет, но куртка — животное крайней необходимости; она уважения требует) и бережливо обмазываем ткань полосок тоненькими мазками вонючего крема из тюбика. В худшем случае, если очень понадобится, спалим и тюбик, но пока мы не знаем что, как и где нам пригодится, так что, как говорил один из знакомых чиновников местного банка: “скупость – это мудрость.” Нет, парень–бюрократ, конечно, был полной скотиной,  но в данной ситуации эта его поговорка имеет смысл. Так, так, так... Привязываем гнутые прутики к концу палки со смазанными ленточками от футболки, засовываем в угасающий детский костёр октябрёнка, и секунд десять волнуемся загорится факел или нет?... Сгорит сразу или нет?... Как долго такой факел может продержаться?...

Факел фыркает и заикается, но горит. Ну, почему у меня не получается всё как у героев кино? В кино только стоит упомянуть: “Зажги костёр!” и через пару минут идеально построенная пирамидка из сухих колышков-близнецов горит тёплым и ярким пламенем. Или вот: “Нам бы факел сюда...” И перед героем не менее полдюжины прямых и ярких факелов, которые, казалось бы, могут осветить всю киносъёмочную площадку. А у меня — какая–то анемичная палка с тряпкой...

Но должен сказать, что с этой фыркающей палкой с тряпкой намного лучше чем без палки с тряпкой. Так... Что же мы видим? Передо мной-таки стоит избушка. Нет, не на курьих ножках, но, если бы эта хибарина вдруг вскочила и убежала от меня в глубь каньона, я бы ничуть не удивился. С первого взгляда понятно — тут никто не обитает. Но, как учили папа с мамой, двери существуют для того, чтобы интеллигентные люди в них стучались. Дверь, в которую я постучался, от одного прикосновения просто взяла и открылась. Внимательно присмотревшись, я понял почему: тут – ни ручки, ни замка.

“Hello… –hello… ello… lo… lo… o…" В этом ущелье великолепное эхо.

Ух ты... стой... стой!!... Ну откуда мне знать, что за дверью висит занавеска из какого–то старого пересохшего материала. Что хватило одной искорки моего фыркающего факела–карлика и вот уже пламя пытается прыгнуть с занавески на что–то такое же старое и сухое еще до того, как сквозь мои мозги проскакивают последние две буквы универсально применяемого русского термина, начинающегося с “б,” “л” и “я.” Я срываю занавеску и бросаю её на землю, пинаю ногами огненные язычки и искорки и как можно быстрее возвращаюсь к избушке, которой, если она жить хочет, стоит серьёзно подумать о том, как и куда ей от меня бежать.

Но избушка остаётся там, где стояла. В ней ничего не горит и не дымится. С порога видна комната с кроватью, что–то похожее на тумбочку, и еще что–то похожее на... ух–ты! Да ведь это керосиновая лампа! Я поднимаю свой факел–карлик над головой и медленно обхожу хибаринку. Нет, никаких проводов сюда не проведено. Труб тоже не видно. Хотя в уголке между одной из стенок избушки и стенкой каньона нетрудно узнать еще один анахронизм – водяной кран с длинным рычагом ручного насоса. Слушай, а ведь не имеет никакого значения, какое сегодня число. Здесь, всё равно девятнадцатый век. Вот сейчас зайдём в избушку, и там будет печка–завалинка, корыто, веретено с пяльца...

— Тут надо подумать.
— И сидит там Василиса Прекрасная. Вот посмотрит она на тебя, и скажет: “А иди–ка ты, Еврей Царевич на х...”
— Нет, эта керосиновая лампа на данный момент нам просто необходима...
— Опять ты меня перебиваешь. Это некрасиво.
— “Hello!..” hello… ello… lo… lo… o… o…
— Опять акустику проверяем?
— Нет. Мы эту местность на жителей проверяем.
— Ну, так бы сразу и сказал.

Оказывается, для того чтобы зажечь керосиновую лампу, владение десятью пальцами очень даже кстати. А если всех десяти нет или есть, но работают только шесть, делать это надо медленно и аккуратно, иначе запросто сам можешь стать большой яркой керосиновой лампой. Но с лампой всё-таки намного лучше чем с факелом-фыркалкой. Лампа освещает весь маленький участок, прилегающий к избушке без курьих ножек. В самой избушке только кровать, маленькая газовая плитка с полупустым портативным пропановым баллоном, небогатая кухонная утварь, и пустой шкаф с полками. По остаткам вещей видно, что тут живет (вернее уже какое-то время перестала жить) женщина. Нет, всё-таки некрасиво залазить в чужой дом. Я выхожу из хижины и вдруг чувствую, как сильно и внезапно похолодало. Тааак, а ведь это прекрасно, что я набрёл на эту лачугу. Сейчас вероятность дожить до утра заметно повысилась.

Я радуюсь, что у меня хватило мозгов не резать подкладку куртки. Тёплая куртка никогда еще никому не помешала. В каморке, которую хозяйка, наверно, называла кухней, нашлась большая вилка и длинный нож. На полу того, что должно было быть похожим на шкаф, я нашел что-то похожее на сумку с ручками. Ага! Идем собирать обед.

А ведь хорошая керосиновая лампа – это просто шик! По нескольким маленьким уголькам – остаткам моего костра-октябрёнка – я бы, конечно, без особого труда нашел своего старого друга — кактус опунцию. Но с такой превосходной лампой – это и проще и лучше. Кстати, по-английски этот кактус называется опунция, а по-русски как? Интересно. Если когда-нибудь доживём до энциклопедии, обязательно надо будет выяснить.

Так, так, так... Тут надо поаккуратнее. Голыми руками ничего не трогаем. Каждый плод накалываем на вилку и срезаем кухонным тесаком. И в сумку. Накалываем, и срезаем, и в сумку... Наколол, срезал, в сумку... Дюжину хватит. Оставим остальные плоды на завтрак. Не думаю, что наш друг опунция сможет куда-нибудь далеко за ночь ускакать.

А вот и избушка-без-курьих-ножек. Нагло злоупотреблять гостеприимством отсутствующей хозяйки не будем. Одолжили нож и вилку из дома, ну и ладушки. Больше без особой надобности в дом не заходим. Ага, рядом с водоколонкой – навес. А под навесом? Ведро...  дрова... лопата... А это что? Одеяло?... Нет, не одеяло. Подстилка какая-то? Хм... Озадачила хозяйка. А! Лошадиная попона. Ну, девятнадцатый век да и только... А, может, “Одинокая Звезда” это был совсем не грузовик, а машина времени?

Все кактусные груши перебрасываем в ведро. Откачиваем застоявшуюся воду из колонки на землю и начинаем заливать “груши” в жестяном ведре свежей холодной струей. Это меня когда-то мексиканцы так научили. Если кактусовые груши сначала хорошо вымочить, сухие маленькие иголки-занозинки не так лезут под кожу. Ой, как есть хочется. Но груши — закуска. А пока давай посмотрим, какой из бутербродов совсем “задохнулся,” а какой еще можно есть. Таак... Ага... Уффф... Ой.... Вот этот – точно неудавшийся эксперимент по микробиологии. До свиданья, бутерброд. А вот эти еще ничего, похожи на Европу: старые, разваленные и с неприятным душком кое-где, но, уж если по горло необходимо, один съедим. Потом десерт – груши кактуса.

Аккуратно, аккуратно. Выливаем воду, достаем колючие груши одну за другой одолженной вилкой, полощем ведро с прилипшими ко дну колючками, песчинками и жучками-паучками. Еще раз набираем в ведро чистенькой воды. Накалываем груши по очереди одну за другой, также по очереди, еще раз полощем в воде и выкладываем на недавно найденную в штабеле дров наименее грязную доску. Придерживая груши вилкой и не прикасаясь к их поверхности, медленно и аккуратненько срезаем внешнюю оболочку. Остается мясистый влажный плод... Работа монотонная и медленная, так как очень не хочется случайно пропустить маленькие иголочки на одном из плодов и потом несколько дней плеваться этими занозами.

А всё-таки приятно работать руками. Да, сейчас мы режем не людей, а кактусовые груши. Неприемлемый результат неправильных движений в этом случае – это не смерть пациента, а полный язык противных колючек. Это можно пережить. Запросто можно. Да... В операционную мы больше уже не попадем никогда... Ну, может быть, как пациент, но точно уж не как хирург... А вот правильно разделывать и резать плоды кактуса рода опунция... хм-мммм... Тут есть надежда. А еще классно было бы, если б “Lone Star” ("Одинокая Звезда") действительно был не грузовик, а настоящая машина времени. И все другие многотонные грузовики только маскировались под грузовики. На самом деле они все – машины времени. По какой-то тайной причине им необходимо было меня доставить именно в девятнадцатый век, и они это делали ме-ееелкими этапами, чтобы я не заметил и не забрыкался.

Слыш... А ведь ты так никогда не мечтал. Даже когда был мальчишкой. Даже тогда у тебя были не мечты, а трезвые планы. И все эти планы были целенаправленно выполнены – упорное изучение английского, школа, оценки, институт, опять оценки, успешная сдача вступительных экзаменов, медВУЗ, опять экзамены... Тьфу! Говно сраное! Не всё говно, конечно... Семья, дети, работа – это нормально, конечно...

В белесый круг света керосиновой лампы вдруг влетает какая-то непонятная черная тень. От неожиданности я вздрагиваю. Потом успокаиваюсь. Ворона.

Ворона? Нет, вороны спят после захода солнца. Некоторое время местная черная птица и я смотрим друг на друга. Кажется, я не понравился ночной вороне, и она улетает восвояси. Интересно. Когда-то,  давным-давно, я знал медсестру с хриплым, как у вороны, голосом. Это была филиппинка по имени Луз. Она ушла на пенсию лет десять тому назад. Жалко. Я очень любил эту старую медсестру. Таких медсестер больше не делают. Сколько раз она меня выручала! Вот пример:

— Не волнуйтесь. Всё будет в порядке, — ласково и еле слышно говорит Луз  небритому мужику, уткнувшему нос в окровавленную простыню женщины, которой вот уже полтора часа он шепчет: ”Лилли, ты слышишь меня? Лилли, я тут. Лилли, ты слышишь меня?...” Мужика звали Шелдон.

Увидев, что прекрасная Лилли попала в руки моей любимой старой вороны, я понял, что по крайней мере в ближайшие несколько часов всё будет... если не в порядке, то хотя бы  стабильно. Я сдвинул лицом-к-лицу два кресла, улегся-уселся, опершись головой о стенку коридора, и закрыл глаза.

Мужик по имени Шелдон недоверчиво смотрит в мою сторону, отворачивается и начинает опять что-то нашептывать в сторону окровавленной простыни.

Я еще не спал. Я только засыпал.

Лилли привезли в нашу неотложку незадолго до полуночи, как жертву жестокого нападения “с применением...” За носилками по полу тянулся хвост темно-красной крови. Маленькая медик неотложки примостилась тут же на носилках и ритмично давила всем своим весом на грудину – раз-два... раз-два.. раз-два.... Беленький хвостик на её затылке плясал из стороны в сторону в ритме сердечного массажа.  Старший санитар как можно быстрее пересказывает информацию дополняющую то, что диспетчер не успел передать нам по радио: женщина... приблизительно 30-40, множественные ножевые ранения... лицо, шея, спина, брюшина, грудь... Пульс и давление исчезли полторы минуты назад...

Пульс и давление вернули в неотложке и до операционной её довезли живой. И вот тут начались приключения. Перерезанная наружная яремная вена? Не беда. Ведь  это наружная. Проткнуты оба лёгких? Бывает. Ножевые ранения и тонкой и толстой кишки? Исправим. Желудок? Зашьём. Ага... Печенка рассечена чуть ли не пополам, до полой вены? Интересно. Такой удар требует недюжинной силы и жестокости... Звонок из отделения центра переливания крови: у пациентки редкая группа крови.

— Ну и что? Шлите всё, что есть.
— Но у нас больше этого нет...

Стоп! ЧТО-ооо!??

— У неё антительца, делающие её несовместимой с девяносто двумя процентами населения Северной Америки. Всё, что у нас есть, мы только что вам отправили...
— А вы не можете позвонить коллегам в Южную Америку?
— Это не смешно.
— Вот и мне не смешно...

Активное и самое серьёзное кровотечение пока приостановили и таким образом приобрели человеку час жизни. Может несколько часов. Нужны кровь, тромбоциты и плазма. Запаковываем брюшину стерильными полотенцами и прокладками и медленно-мееееедленно переезжаем в реанимацию.

Вот интересно, когда пишешь или говоришь по-русски, как-то странно звучат привычные медицинские термины. Вот например – “центр по переливанию крови.” Тут даже сокращение звучит как-то странно – Ц.П.П.К. Уж очень похоже на какую-то советскую партийную организацию – КПСС или ВЦСПС или... а фиг с ними со всеми. В Америке это называется “blood bank” – коротко и аллитеративно! “Банк крови,” вот. Только вместо денег, ссуд и процентов, этот банк работает с кровью и её компонентами. Как и обыкновенные банки, банки крови соединены хорошо налаженной компьютерной системой с другими себе подобными районными центрами, так что к моменту прибытия в реанимацию становится известно, что необходимые кровь, тромбоциты и плазма существуют, но существуют они в Миннеаполисе. Это миль сто двадцать или сто тридцать от нас.

Вертолет, отосланный мной из Клиники Братьев Мастард долетит до Миннеаполиса и обратно приблизительно за час. Значит, у меня сорок минут, чтоб прикрыть глаза, пару минут очухаться, проследить за тем, чтобы Лилли довезли обратно в операционную, и начать всё сначала. Вот только я не мог знать, что вертолету не дадут посадки в Миннеаполисе из-за погоды, но (к счастью) развернут лишь на полпути, и что команда вышлет срочные запросы о необходимости редкой группы крови в восточные районы Северной Дакоты, Южной Дакоты, южную часть Канады и северный Висконсин. Что горючего у них хватает только до госпиталя в Северной Дакоте и обратно, и что через несколько минут с взлетной площадки Клиники Братьев Мастард с полным баком горючего вылетит второй вертолёт, на этот раз в штат Висконсин. Я этого не мог знать, потому что уже заснул и смотрел на совершенно невозможную сцену. Вместо старой вороны-медсестры в палате возник человек, которого я не видел с детства, но которого я никогда не забуду. Лысый Моня, вечно пьяный и зататуированный с ног до головы амнистированный зек, жил в нашем доме. Его  боялись все дети и аккуратно обходили многие дяди и тёти. Честно говоря, я тоже более чем побаивался его, но мне почему-то казалось, что к тому, что иногда говорит Лысый Моня стоит прислушаться, как поучительно прислушиваться к умным волшебным животным из русских народных сказок – лягушкам-квакушкам, серым волкам, лисичкам-сестричкам, малахитовым ящерицам, горбатым конькам карликовой породы, золотым рыбкам, и тьме-тьмущей всякого другого зверья. Житейская философия и нехитрая, но глубокая, сущность бытия тут часто сводились к одной сжатой до больше-не-могу коротенькой фразе. Вот пример. (Своими детскими глазами видел. Век не забуду.) Приехал к Моне знакомый какой-то. Ну, точно кореш по зоне (это старшие друзья по двору потом объяснили на основании знания татуировок). Сидят и пьют они — Моня и кореш. Ерша забивают. (Казалось, что для Мони не существует концепции “давай на троих?” Если пьют двое – две бутылки, трое – три бутылки и т.д. “Не можешь принять нормальную дозу, не садись с нормальными мужиками.”) Ну так вот, осилил кореш свою дозу до Мони и потянулся было до Мониной бутылки. А Моня только чуть заметно головой качнул, мол, поделюсь чем угодно — хоть нарами, хоть бедой, хоть малиной, но тут уж, брат, руки в брюки. Кореш обалдел сначала. Потом шмыгнул носом, как-то странно перекрутился и, будто по-волшебству (до сих пор не могу понять, как), у него в руках топор появился. И хотя топор был небольшой и кореш немного покачивался, видно было невооруженным глазом, что топор на эту тему у него в руках не впервый раз. Кореш четко осознавал, что был пьян в стельку и поэтому даже не пытался чисто выговаривать слова. Он просто говорил медленнее, чтоб тот, кому это необходимо, уловил смысл сказанного.
— Моня, — сказал кореш, — Монь-нь-а. Й-а  вот тебь-бя-а  сча...  шча-сс убь-уу. Одним...  у-у  да-рр-ром... Моньа-яя.

Мы все знали, что, когда Моня сидит, как сейчас, опершись на две кирпичные стенки сходящиеся углом, он не встанет по причине “имения невозможности сделать это.” Моня и не встал. Моня просто еще раз еле заметно качнул головой, спокойно взглянул в глаза человека, который не совсем четко, но достаточно уверенно изложил свое намерение “заземлить тебя, Моня, чёб не разбухал, ” слегка наклонил голову в сторону и сказал каким-то странным и непьяным говором:
— Дока... Дока, а если не выйдет? — и уточнил для непонятливых: – Одним ударом?

Кореш по имени Дока, наверно, знал Лысого Моню, как говорят индусы, в Мониной иной инкарнации. На другой плоскости бытия, так сказать. И может быть поэтому он положил топор на стол и заплакал. Потом он, всё еще продолжая плакать, сел. Потом он положил рожу на топор и заснул. И вот что странно: oн продолжал плакать во сне. Время от времени на его губах появлялись радужные слюнные пузыри. Иногда он тихонько стонал, шмогал носом и  испускал не совсем членораздельное “Не надо, Моня, не надо...”

А чего стоит разговор не успевшего опохмелиться поутру Лысого Мони и счастливого первоклашки (меня), вприпрыжку скачущего через наш проходной двор первого сентября тысяча девятьсот... Хмм, а хотя какая разница какого года.

Лысый Моня сидит в тенечке, иногда открывая опухшие веки, и оглядывается вокруг красными сухими воспалёнными глазами. Время от времени шаловливый лучик первосентябрьского солнышка нет-нет да и прорвется  через листву старой липы и пробежит по его изможденному лицу. В такие моменты он болезненно морщится, делая вид, будто эти шкодливые лучики  режут желтоватые белки его глаз. Моня опирается затылком на любимые кирпичики стенок, сходящихся в любимый уголок двора, и глубоко вздыхает. Для опытных созерцателей Лысого Мони ясно и понятно, что человеку просто необходимо выкачать их лёгких потный воздух вчерашнего перегара, заменив его на менее токсичные выхлопные газы такси, грузовиков и автобусов с улицы. К этому букету он скоро добавит ароматный дымок сигареты из красной пачки Примы. Сидя на скамеечке под вечно серой от пыли и смога липой, он делает первую затяжку. И... И именно в этот момент деликатная блаженная тишина обрывается звонким голосом счастливого первоклашки:

— Дядь Монь, дядь Монь, а тётя Рая из третьего подъезда говорит, что курить Приму плохо. Там фильтра нету. Она Столичные курит. Так лучше.

Лысый Моня жмурится, и мне становится неудобно. Я вдруг понимаю, что повел себя нетактично, что от звука моего голоса ему больно, и мне становится по-детски жалко человека. Он наклоняется вперед, упирается локтями в коленки так, что наши лица сейчас на одном уровне. Он устало моргает, и я осознаю , что он думает о том, как выразить то, что хочет сказать, при этом не обидев ребёнка. Я терпеливо смотрю в его белёсые серые глаза и желтоватые белки; на бесцветную, как свечечный стеарин кожу с ярко-фиолетовыми жилками маленьких сосудиков на носу и щеках...

— Ты... Ты вот что, малыш... Ты когда увидишь тётю Раю, передай ей, что и е..у я тоже без презерватива. Запомнишь?

Машинальным кивком я даю согласие передать это важное сообщение. Оно просто обязано быть крайне важным, ведь иначе никакой взрослый не расскажет такое первокласснику и тем более в такой важный день. Я серьёзно обдумываю и визуально пытаюсь представить себе процесс того, что необходимо будет передать тёте Рае из третьего подъезда. Каким-то детским животным чувством я понимаю, что действия "курить без фильтра" и "еб..ть без презерватива" – это две параллельные линии, пересекающиеся на каком-то далёком и видном только взрослым горизонте. Нет, тут надо подумать.  Вот только представить, как это делается, мне сложно. Значит так, берём сигарету и... А дальше? А если я что-то неправильно передам?

— Это как?
— Что? – От звука моего голоса Лысый Моня болезненно жмурится. Видно, что я его раздражаю, но его бледно-желтое лицо продолжает отражать лишь терпение и спокойствие. Он знает, что рано или поздно я уйду. Он еще и не такие сроки терпел.
– Что, как?
— Как это работает? Ну, у Вас? Вы отламываете фильтр от Столичных, вкладываете его в... И... – лямки новенького ранца уже не трут плечи. О них я просто забыл. Я сегодня уже школьник. Я - взрослый. И другой взрослый рассказывает мне что-то важное, что-то такое, что до сих пор они, взрослые, обсуждали только между собой. Я пытаюсь разобрать на пальцах схему работы фильтра от сигарет Столичные и презерватива за "4 коп.," но у меня не получается. Я, наверняка, не догоняю какие-то элементарные, но точно очень важные жизненные факты.
— Ничего, ничего, малыш. Погоди лет десять, и всё станет ясно.
— Да, но тётя Рая из третьего?...
— Не бздо, малыш. Тётя Рая всё поймет, когда ты ей расскажешь. Вали на цырлочках...

Почему он мне приснился тогда в палате реанимации, почему? Ведь я терпеть не могу сюрреалистичные сны. Один раз приснилось, что я проснулся, помылся, побрился, позавтракал и так далее, а когда сел в машину ехать на работу в больницу, обнаружил, что руль с правой стороны. “Но ведь мы не в Англии!”  — воскликнул я и, наконец, проснулся по-настоящему, слава богу, не опоздав на работу. Также и сейчас: полностью реальная палата реанимации; вроде бы та же пациентка – прекрасная Лилли и нашептывающий Шелдон; аппарат поддержки искусственного дыхания, капельницы, пикающие и бикающие датчики с физиологическими параметрами; медбрат – Лысый Моня – деликатно наклоняется к изголовью больничной койки и прислушивается к нежному шепоту Шелдона. Зачем-то кивнув головой, Лысый Моня отрывает свой взгляд от бесчувственной прекрасной Лилли и переводит его на мое удивленное лицо. Нежная лирическая сцена, наблюдаемая им, настраивает его на поэтический лад  и он четко подводит резюме всем сонетам Вильяма Шекспира одним лаконичным  ямбовым моностихом: “Любовь зла, полюбишь и козла.” Он иронично поджимает губы и подводит стандартное резюме и этой маленькой проповеди: “Запомни, малыш.”

Ты не поверишь, но я в первый и единственный раз в жизни проснулся от смеха. Стулья, которые я сдвинул вместе, чтоб поспать, чуть ли не разъехались в разные стороны. Взглянув на часы, я понял, что спал немного меньше  часа.

— Как дела с кровью?
— "Star-2" пришлось завернуть обратно. "Star-5," та что полетела в Висконсин, через пятнадцать минут идет на посадку. Всё в порядке, — успокаивает меня любимая старая медсестра-ворона.

Звезды 1, 2, 3, 4, и 5 – это клички вертолетов. У Клиники Братьев Мастард таких вертолетов пять. И их полное название не просто “Звезда,”а “Звезда Милосердия” (The Star of Mercy), ведь главный госпиталь клиники физически принадлежит монашескому ордену Сестер Милосердия Блаженной Девы. Именно Сестры купили на свои средства первые два вертолета, назвав их – “Star of Mercy 1” и “Star of Mercy 2.”

Кроме меня, в операционную прекрасную Лилли доставляет целая команда, состоящая из медсестер, анестезиолога и старшего резидента, ассистирующего мне сегодня. Вспоминая свой смешной сон, я улыбаюсь и немного качаю головой. “Я тоже за неё волновался, — вдруг говорит резидент, — хорошо, что  хоть один вертолет вернулся вовремя.” Есть люди, которых смущает длительное молчание. Может поэтому парень-резидент почувствовал необходимость что-то сказать. Бедняга. Он, наверно, так за ночь замудохался, что забыл одно из главнейших правил  хирургической резидентуры. Правил таких немного и, как и в "исправительно-трудовых инстанциях строгого режима" бывшего СССР, они элементарно просты. Одним из таких кардинальных правил является — пока начальник не задаст тебе вопрос, держи язык за зубами, слизь сортирная. Да, бедняга. Придется сечь розгами пока моральное состояние не придет в норму.

— Джордж?
— Yes, sir, — он опускает глаза и немного краснеет, понимая, что непростительно нарушил хирургический этикет.
— А почему Вы решили сказать, что Вы за неё волновались?
— Умм... Когда я узнал, что первый вертолёт завернули назад...
— Нет, Джордж. Я не имею ввиду вертолёт. Давайте я вам задам этот вопрос еще раз: почему вы сказали, что вы за НЕЁ волновались? — я повторяю, на этот раз с ударением на слове “неё.”
— У-мм... – всё, что может сказать Джордж. Он знает, что пропустил что-то очень важное во время первой операции...
— Вы мне помогали осматривать тазовую полость, не правда ли?
— Йес, сэр.
— Вы помните, как выглядела матка этой пациентки.
— Ноу, сэр.
— А яичники и фаллопиевы трубки?
— Ну, я подумал...
— Да-да, что же, интересно, вы подумали?
— Я подумал, что это не первая пациентка с анамнезом гистерэктомии.
— И двумя полноценными семявыносящими протоками в каждом паху?
— Протоками? Я их не заметил...
— У вас есть глаза?
— Да, сэр.
— Интересно. Тогда посмотрите еще раз, когда мы опять вскроем “её” брюшину.

По окончании второй операции Джордж внимательно изучил внутреннюю анатомию таза "пациентки," структуру наружных гениталий, и еле заметные шрамы на груди и шее от предыдущих операций – грудные импланты и сбривание адамова яблочка.

— Джордж, спешу вас поздравить. Вы, наконец, используете и глаза, и мозги. Ну и как? 
— Основательная и качественная работа, — Джордж понимающе одобрительно кивает головой.
— Рад, что вы это можете профессионально оценить. Завтра у меня с вашей командой обход в шесть утра и шесть вечера. В начале вечернего обхода вы сделаете коротенький доклад на тему операционного подхода к изменению пола: отбор пациентов, анатомический подход к пациентам и пациенткам, подготовка, осложнения, вероятность успешных результатов, госпитальные центры, где этим занимаются, и т.д., и т.п. Вопросы? — Это казалось бы простое задание означает, что после 24х часов дежурства Джорджу придется идти не спать, а в библиотеку. Но делать тут нечего. Правила существуют не для того, чтобы ты их тупо соблюдал, а для того, чтобы отсеять самых слабых и глупых. А также слабых глупых и болтливых. Я пристально слежу за выражением его лица в поисках малейшей тени злости, раздражения или хотя бы досады. Но парень выдерживает мой взгляд с выражением профессионального игрока в покер и лишь отвечает:
— Ноу, сэр. Вопросов нет.

Джордж молодец. Из него вышел прекрасный хирург. Интересно, где он сейчас?...

Если тебя интересуют подробности, буду рад сообщить, что прекрасная Лилли пережила  еще шесть операций и была успешно выписана из больницы. Потом она вместе с постоянно о чем-то шепчущимся Шелдоном уехала куда-то в Калифорнию делать пластические операции по восстановлению былой прекрасности, так как была жутко недовольна косметическим результатом шрамов, полученных в результате нашей работы. А еще через год я сидел на скамье подсудимых в суде присяжных,  вместе с анестезиологом, врачом неотложки и адвокатами представляющими Клинику Братьев Мастард.



* * * * * * * * *  ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ * * * * * * * * *
 
http://www.proza.ru/2017/12/14/535






.