Характеристика образования главнейших
новых народов Западной Европы
Вступительная Лекция, Читанная Адъюнкт-Профессором Степаном Шевырёвым Января 15-го 1834 года
Никогда еще не говорил я с этого почетного места, на которое теперь вступаю и к которому вы, М.М. Г.Г., привыкли обращать внимание полное, внимание доверчивое, внушаемое вами благородною жаждою познаний, благородною любовью к науке. Чувствую всю важность этого места, на которое я вступил; чувствую теперь на себе всю силу этого взора, который вы сейчас единодушно обратили на меня, приходящего содействовать вашим трудам; чувствую, что вы этим взором выразили мне свои ожидания, свои надежды на новую пользу от моих занятий с вами. Да, я приношу сюда всю готовность быть вам полезным. Страшусь только того, согласуются ли мои способы с теми желаниями, которые питаю; а я желал бы, чтоб каждое слово мое, передаваемое вам отсюда, скреплено было мыслию и твердым знанием; чтоб каждая мысль моя была плодом честного, искреннего, полного занятия. Я готов не щадить на это ни труда, ни времени: позвольте мне и от вас ожидать того же. Эта взаимная уверенность есть пища всякого учения.
Предметом этих занятий будет, по определению Высшего Начальства, История Словесности новых народов Западной Европы.
*
Наблюдая современный ход наук, нельзя не заметить преимущественного господства метод исторических в изложении и преподавании оных, особенно же в тех науках, предметом которых есть человек, а не природа. В этом историческом направлении ученой деятельности сочетались два стремления: одно умозрительное, которого родина есть Германия; другое эмпирическое, коего главные представительницы суть Англия и Франция. В лучших ученых писателях современного мipa, как Германии, так и Франции, мы видим сочетание сих двух стремлений. Германцы отказываются от логических построений в науках, от этих бесплотных скелетов, в которых окаменела самая идея; Французы перестали видеть в Истории и природе нескладный аггрегат событий и явлений. Первые предпочитают теперь исторические построения, хотя и не совсем удачные, но обнаруживающие лучшее стремление. Вторые, хотя еще теряются в мелочи явлений, но одушевляют их мыслию и законом. Если бы можно было всю современную науку назвать одним именем, то прилично бы ей было, как мне кажется, наименование мыслящей Истории. В самом деле, знание наше тогда будет полно, когда Философия поверится Историею и обратно История согласится с Философиею. Пока История будет враждебно обличать Философию в ее смелых начертаниях - не быть Науке полной. Взаимная их дружба будет торжеством всех стремлений ума человеческого. Лучшие современные умы пекутся о водворении сей дружбы. Все уже сказали себе: Наука должна иметь душою Философию, телом Историю.
Такое господство исторических метод в знании особенно прилично нашему отечеству и требуется тем положением, в котором оно находится по образованию своему относительно к Государствам Западной Европы. Приходя последние к делу сего образования, не должны ли мы, по внушению здравого смысла, прежде нежели решимся на какое-нибудь избрание, исторически пройти весь путь, совершенный нашими предшественниками в образовании человеческом по разным его отраслям? Сим средством только мы можем сохранить свою собственную самобытность и свободу избрания. Иначе, безусловно покорясь какому-нибудь одному мнению, имевшему там свою Историю и свои причины, а у нас нет, мы явимся рабскими подражателями, впадем в обезьянство. Сим средством наконец избегнем и пагубных искушений к предприятиям невозможным. История преимущественно должна быть нашею учительницею, и опыт народов, до нас живших, искупленный столькими жертвами, да послужит нам уроком; да внушит нам мудрую умеренность, трудолюбивое терпение и разумное избрание. Жизнь, конечно, всегда нова; но знание прошлого есть уже половина опытности.
Из круга наук словесных, История Словесности особенно обращает на себя внимание ученых, как то мы видим из множества курсов по этой части, и трудов, как во Франции, так и в Германии, которыми особенно изобилует вся первая треть нашего столетия. Всякой народ, в лице своих ученых, стремится отдать отчет себе и просвещенному мiру в произведениях своего слова. Другие народы, имея больший объем знаний и досужее количество ученых, кроме себя, обращают внимание и на иностранные Словесности, в особенности же на взаимное влияние народов между собою в их литературных сношениях. Французы, например, оказали услуги по Истории Словесности Италиянцев и Испанцев, и частию Англичан, особенно в том отношении, как Словесность Английская имела влияние на них самих. Немцы, одаренные большим беспристрастием и духом критики глубокомысленной, оказали в сем отношении всему литературному Европейскому мiру услуги, скажу, более бескорыстные, и способствовали к разумному утверждению национальных прав Словесности каждого народа, чему долго противилась самовластительная исключительность Французов, теперь только одумавшихся и признавших, хотя не вслух, свою односторонность. - Но если переберем мы все сочинения по части Истории Словесности разных народов, то увидим, что она существует в отрывках, из которых иные довольно полны, другие же слегка набросаны. Были попытки в Германии дать этим отрывкам одно стройное целое, но безуспешно. Такие опыты представляли или простые списки словесных произведений у разных народов, лишенные мысли и критики, как напр. История Словесности Вахлера; или мнимое целое без связи внутренней, в тесных очерках, чему пример есть сочинение Фр. Шлегеля; или построения систематические, в которых История была жертвою системы и искажалась насилием самовольной мысли, как наприм. История Искусства Амедея Вендта и История Поэзии Аста. Успешнее были опыты, когда писатели ограничивали объем своего предмета, избирали какую-нибудь малую частицу необозримого поля Словесности и в ней рассматривали по очереди усилия разных народов.
Не буду говорить о компиляциях, лишенных духа критики. В тех же сочинениях, в коих сей последний обнаруживается, нельзя не заметить двоякого способа наблюдать Словесность. Сии два способа принадлежат двум народам, которые преимущественно перед прочими занимаются общею Историею Европейской Словесности. Прибавлю еще, что сии способы наблюдения тесно связаны с образом мыслей и характером сих наций. Французы смотрят на Словесность в связи ее с обществом; они видят в ней живое выражение жизни общественной. Представитель этого воззрения есть Вильмень. Сим способом воззрения связывается История Словесности с Историею политическою; оживляет сию последнюю, отражая в себе Историю современных нравов; обличает причины многих событий, без нее непонятных. Но с другой стороны нельзя не признать односторонности такого взгляда. - Эстетическое и философское воззрение на Словесность здесь совершенно принесены в жертву. Все произведения получают важность только в том отношении, как действовали на жизнь общественную. Мы не видим в них независимого выражения мысли человека, из себя развивающейся; здесь мысль всегда запутана в отношениях общественных, всегда жертва общества, эхо гостиной или площади, а не голос души. Особенно не выгодно такое воззрение для Поэзии: мы не можем посредством его оценить произведения в его внутреннем эстетическом достоинстве; ибо Поэзию видим не свободным искусством, а служащим свету, входящим в его цели, интриги, крайности. Это воззрение однако самобытно и национально; ибо проистекает из жизни всей Франции, где литература была всегда богатым дополнением общественной жизни, всегда ей служила, но никогда не существовала независимо. Сею-то стороною это воззрение особенно замечательно. Оно не есть внушение мертвой науки, а выражение общего образа мыслей Французов. Оно есть, так сказать, цвет критики сего народа, так как она должна была созреть в нем, согласно с его духом и направлением. Но нельзя не заметить странного противоречия, в котором Французы в сию минуту Европейской жизни находятся. Они видят в Словесности отражение общества. Что, если бы они применили сие воззрение к современному состоянию их собственной литературы? Какое бы ужасное и отчаянное заключение должны были они вывести о современном обществе своего отечества! Между тем, нельзя предположить, чтобы общество во Франции достигло уже до крайней степени разврата и изнеможения. Весьма замечательно, что современное состояние Словесности Французской есть событие, противоречащее одностороннему взгляду их господствующей теперь Теории. Потому оно и остается для них загадкой; потому лучшие их Критики, как наприм. Вильмень, всегда безмолвствовали на счет литературы современной и мало заботились об ее направлении.
Второй способ наблюдения Словесности, принадлежащий Немцам, есть преимущественно эстетико-философский. Немцы мало входят в подробное исследование отношений, непременно существующих между словом и жизнию народов. Они видят в явлении слова независимое выражение какой-нибудь идеи и определяют его художественный характер в нем самом, безусловно. В этом случае они противоречат даже своей теории Поэзии, в которой началом поставлено, что Поэзия должна быть представлением жизни. Но эту жизнь понимают они или отвлеченно, или индивидуально, не относя ее к современности. Потому опыт и критика у них не всегда бывают согласны с теориею. Германский народ мало развил с себе жизнь общественную: он более живет семейно и разрозненно. Такая жизнь, может быть, особенно способствовала к развитию его всеобъемлющей учености, которая впадает иногда в крайность отвлеченности. Отсюда-то проистекает сей идеальный взгляд Германцев на Словесность, образуя противоположность с практическим взглядом Французов. Но здесь же источник и тому великому беспристрастию Германскому, тому умению переселяться мыслию в характеры иных народов, которое дало Германцам исключительное право именоваться создателями истинной критики.
Из примера Немцев мы видим, что свойственно всякому младшему народу, за другими идущему в словесном образовании, увлекаясь трудами своих предшественников в оном, покоряться их влиянию, пока не разовьется свое самобытное стремление, пока не скажется своя мысль в родном слове. Так мы бескорыстно занимаемся произведениями Словесности всех предшествовавших нам народов, хотя и не имеем, как Немцы, досужего на то количества ученых. Уже и потому, что мы любим безотчетно заниматься словом иностранным, уже и по этой простой причине следует нам привести эти неправильные занятия в стройное учение, дать им строгую и полную форму науки. Но кроме сей с первого взгляда бросающейся причины, есть другие еще важнейшие. Наша Словесность, несмотря на недавнее свое существование, уже успела подвергнуться, прямо или посредственно, влиянию почти всех, ей предшествовавших, так, что оценить вполне достоинство произведений собственного слова и объяснить явление оных, со всеми стихиями, в них вошедшими, мы не можем, без предварительного изучения Истории слова иноземного. Почему, например, наша Поэзия началась с Сатиры и Оды? Почему она сначала подверглась Французскому, потом Германскому влиянию? - Подобные вопросы и другие не могут быть иначе решены. Проходя Историю своей Словесности со времени ее Европейского периода, мы беспрестанно должны обращаться к Европе и там искать причины явлений, у нас совершенно не имеющих корня. Ибо ни одна Словесность, может быть, в таком малом объеме, не представляет такого сплетения многоразличных влияний. - Сверх того будущее направление нашей Словесности может быть разумно обеспечено от подражательности, всегда ни к чему не приводящей, от ложных попыток системы, единственно одним мудрым и живым познанием того, чт; наши предшественники до нас делали, познанием, которое, одно, может привести нас к безошибочному избранию и к утверждению нашего собственного образа мыслей в общем деле Словесности.
Не имея всех средств к тому, чтобы самим собою непосредственно наблюдать произведения слова у всех иноземных народов, мы должны большею частию принимать на веру то, что они нам сообщают о себе или о других. Как прежде глазами Французов смотрели мы на произведения словесные, так ныне смотрим на них, по большей части, глазами Немцев. Наше самобытное воззрение последует тогда, когда мы, устранив посредников, отказавшись от всякого предварительного мнения, или лучше предубеждения, внушенного нам нашими западными соседями, обратимся прямо сами к произведениям слова и поверим на деле все то, чт; нам о них было сказано и нами сначала принято на веру. Для такого подвига необходимо нам богатое и живое изучение языков иноземных, как древних так и новейших, к чему и природа дала нам способности, и наше местное положение предлагает средства. Необходимо также отбросить ложную мысль, которая иногда берет господство над нашими трудами. Мы думаем, что все факты уже собраны, что опыт уже сделан - и спешим к одним результатам, предполагаем неизвестное нам известным. Это оптический обман, в который вводит нас Европа: ибо мы часто живем ее жизнью и обольщаемся чужими приобретениями. Да, опыт сделан, но не нами, а наука требует недоверия. В ней ничего нет вреднее как чужая опытность. Факты собраны, но мы должны перебрать их, а не верить на слово, для того, чтобы верно и по-своему оценить их. Подвиг великий: приобретение своей опытности. Вот к чему я призываю вас, М.М. Г.Г! Нам необходимы труд неутомимый, терпение и мудрое беспристрастие. При таких условиях мы можем иметь надежду со временем даже опередить наших предшественников: ибо владеем б;льшими чем они средствами и чуждаемся всякого одностороннего направления, чему они все без исключения подвержены. В их ветхой опытности заключается, может быть, и богатство их и немощь; в нашей молодой свежести - наша нищета и надежда.
*
Всякой из Западных Европейских народов, Словесностью которых мы будем заниматься по преимуществу, имеет свою особенную физиогномию, свои особенные нравственные и физические свойства, и живет своею особенною жизнию. Развивая в этой жизни свою личность, свою индивидуальность, он живет для себя, но действует для всего человечества. Всякая из сих наций есть лицо в общественной жизни Европы, и есть идея на общем собрании человечества, идея, воплощенная самым Промыслом для Его сокрытой цели. Всякая нация как лицо преходит; как идея - бессмертна. Греция и Рим давно уже трупы; но идеи, в них олицетворенные, живут во всем образованном человечестве.
Сия-то идея, под которою я разумею всю нравственную жизнь народа, взятую в ее главном стремлении, ни в чем так сильно и так прочно не отпечатлевается, как в его Словесности. И так, чтобы понять Слово народа, мы должны постигнуть душу и жизнь его, должны вникнуть в его направление, в черты его нравственной физиогномии, в его характер, свойства физические, климатные, одним словом, во все стихии, из которых творится его духовное, человеческое бытие. - Тогда только мы одушевим слово народа его же мыслию, и откроем ту точку зрения, с которой можно будет видеть особенность его Словесности.
Чтоб определить эту точку зрения для нашего предмета, т.е. для Истории Словесности новых народов Западной Европы, переберем теперь те страны оной, которые суть главные представительницы Европейского образования; пройдем их в том же самом порядке, в каком оне следовали одна за другою на поприще Истории слова; постараемся означить главное направление каждой из сих стран в обще-европейском образовании, и потом посмотрим, каким образом эта душа народа, эта главная мысль каждого из них выражалась в произведениях его Словесности и особенно в созданиях Поэзии, которую избираю главным предметом наших занятий в текущем году. Эти страны будут Италия, Испания, Англия, Франция и Германия. Все оне, вышед одна за другою из колыбели средних времен, из этого хаотического, первобытного их мipa в мiр новый, постепенно развивали каждая свою индивидуальность и в ней свое особенное человеческое назначение. Каждая из них вложила в общую массу Европейского образования свой собственный вклад. Все оне суть жрицы, служащие Провидению для Его цели, Провидению, ими ведущему человеков к мете совершенства. Все оне, в своих произведениях слова, представили особые, оригинальные создания, и эта их особенность есть выражение их собственной жизни, и те из сих созданий истиннее, прекраснее, способнее действовать на все человечество, на которых их нравственная жизнь отпечатлелась полнее, многостороннее.
Италия, озаренная блеском красоты своей, предшествовала своим сестрам на пути образования, и, богатая наследственною силою, вышла впереди их из тучного мiра древности. В ней истлел этот колоссальный, роскошный, великолепный труп древнего Рима; этот, по видению пророка, четвертый зверь, страшный и крепкий, который, своими железными зубами пожравши и скопив в себе все сокровища древнего мipa, пал под ударами варваров севера и под гнетом своей собственной чувственности. В Италии же, в стенах Колоссея, где Римский народ упоял свою плотскую душу зрелищем крови человеческой, в сих же стенах, оскверненных прихотью общенародного разврата, воссиял Христианский дух в первых мучениках. Их вопли за Христа скоро превратились в торжественные гимны победительной Веры. На кровавые игры Колоссея, учреждавшиеся в честь богов ложных, нисходил дух Бога истинного, и боролся с Римскою плотью, и поборол ее. - Италия назначена была служить Европейскою прекрасною колыбелью Богу, рожденному в яслях Вифлеема. С Аппеннинских хребтов скатилась та Божественная вода крещения, та вода жизни, которая упитала всю дикую ниву Европы и уготовила на ней обильную жатву.
Бесчисленные миссионеры разнесли из Италии благовестие Божие по всем концам Европы. Италии принадлежит религиозное образование западных Европейских народов. По удалении древнего Императорского престола из Рима в Византию, в Италии воздвигся новый трон духовный, новая власть, и около сего трона образовалась вся западная Церковь, как особенное царство, которое долго составлялось из своих стихий и развило свое полное самобытное существование только в XI веке, при Григории VII. С IV века, во все средние времена Европы, Италия держала над Западом скиптр духовной власти - и средоточием ее собственной жизни и вместе корнем жизни Европейской была жизнь религиозная.
Но в Италии, как я сказал уже, хранились остатки от полмертвой роскоши древнего мiра, остатки от этого пира пресыщенной чувственности, пира, украшенного всеми прелестями древней художественной жизни. Древность, кончив свое бытие и погребши во тьме веков все ужасы, запечатлевшие особенно последние века ее кончины, древность отошла в благоприятное для себя отдаление и явилась каким-то очаровательным, чудным призраком, без крови на себе, без яркого следа чувственных страстей своих, в одних изящных, дивно-высоких очертаниях. Все эти онемевшие мраморные храмы с чудесными колоннами и фризами; все эти мраморные боги, обличенные во лжи истинною Верою; все эти форумы, безгласные скелеты жизни когда-то гремевшей; все лики мужей обоготворенных народом; эта громада Колоссея, сложенная по легким очертаниям изящного циркуля; этот Пантеон, апофеоза всего древнего мipa; все эти мраморы, гробницы, обелиски, колонны, статуи, водопроводы - наконец это слово роскошное, это слово, крепкое как мрамор и обработанное резцами стольких гениальных поэтов: все эти сокровища древнего мipa, хранившиеся в Италии, не говорили нисколько чувству религиозному, чувству совершенно новому, Христианскому, небесному; но говорили другому чувству, чувству более земному, но сладчайшему изо всех земных чувств, чувству прекрасного, и вызывали его на поприще творчества, на жизнь деятельную. Вместе с этим чувством прекрасного древность внушала новому народу Италии и чувство патриотическое, национальное, чувство жизни. Все эти сокровища ее были стяжанием ее высоких, славных, деятельных предков: на изящных памятниках отпечатлевалась и блистательная жизнь их, богатая подвигами, и это небо всегда равно прекрасное, и эта почва обильная мрамором, и эти очертания изящной природы. Чувство прекрасного и чувство национального, вызванные долгим наблюдением наследия древности и слившиеся вместе, захотели действовать, обратиться в силу, возвратить, оживить эту мертвую древность во всем ее великолепии. Но какое же было к этому средство? Каким образом возможно было это возвращение? Жизнь одна и та же никогда не повторяется в Истории человечества, всегда новой, бесконечно-разнообразной по тайному закону Провидения. Италия часто покушалась возобновить древность в своей жизни действительной; но ее усилия всегда оставались безуспешны. Труп Коло ди Риэнци, этого Антиквария и народного трибуна в XIV веке, труп, истерзанный народом у лестницы Капитолия, свидетельствовал бесплодность сих покушений в среднем веке. Буйные Вакханалии Рима в конце прошлого столетия свидетельствовали то же самое. Мiр действительный Италии не принимал в себя древней жизни: и так это возобновление древности могло только совершиться в мipe идеальном. Когда человек, питающий в себе какую-нибудь мысль, не в силах привести ее в действие: он дает ей форму искусственную, пишет Роман, Трагедию, Поэму, и несбыточное в жизни олицетворяет в мiре фантазии. Такова была Италия. Стремление воссоздать мip древний нашло на истинный путь в мiре художественном. Римская древность, плод деятельных сынов Лациума, образовала в новом народе Италиянском художника. Чувство прекрасного и национального, воспитанные ею в сем народе, образовали в нем силу художественную.
Это новое направление должно было согласиться с начальным, коренным направлением Христианской Италии, т.е. религиозным. Сие последнее, по праву старшинства своего, подчинило себе направление художественное. Это подчинение не было насильственное: Религия была жизнию - и потому дала свою душу искусству. Эта Религия была стихия совершенно новая, совершенно противная духу древности; но она имела в себе силу претворить эту древность в новое, в свое, Христианское. Древность языческая принесла Религии все свои изящные сокровища на служение Богу Вышнему - и молила упрочить бытие их высоким ее освящением. Западная Католическая Религия благоволила принять сии сокровища, и, посылая свои внушения художникам, воспитанным древностию, претворяла сии дары в храмы, статуи, картины и украшалась изящным великолепием. - Но на этих украшениях не могли изгладиться следы чувственной древности, совершенно противные Христианскому духу. Эти дары отзывались своим языческим происхождением, и древний паганизм мог гордиться тем, что своею роскошью соблазнил духовное око Религии запада. Сия последняя сначала позволила искусству служить себе, а потом уступила ему права свои. Западная Католическая Религия, в первые века нашей Эры противодействовавшая чувственности мipa древнего, снова подчинилась его влиянию, когда он предстал ей в новом прельстительном виде ее служителя - художника. Таким образом направление религиозное Италии перешло в художественное, которое с одной стороны вывело ее из богословского уединенного созерцания в мiр прекрасной жизни, а с другой, по несчастному закону крайности, ввело ее снова в чувственность и в последствия оной: в дремоту бездействия, в бессилие изнеженности, чему сама Италия дала имя dolce far niente.
(Окончание в следующей книжке).
Характеристика образования главнейших
новых народов Западной Европы
Вступительная Лекция, читанная Адъюнкт-Профессором Степаном Шевыревым Января 15-го 1834 года
(Окончание)
Испания с первого поверхностного взгляда, кажется, во многом сходится с Италиею, в ее религиозном и художественном направлении, и будто бы служит ей дополнением. Правда, что сии оба направления господствовали в Испании; но если мы вникнем пристальнее в ее физиогномию, то увидим, что она развила их в себе сторонами совершенно противоположными тем, какими Религия и искусство развиты были в Италии.
Испания, вместе с Европейскою Германскою и Христианскою стихиею, приняла в себя стихию восточную, начало Магометанское. Арабский мiр был тем же для Испании, чем языческий древний мiр был для Италии. От того-то все в ней приняло совершенно иной характер.
Арабы, в течение всей средней эпохи, были образователями Испании: - сначала, одолев ее силою телесною, они долго господствовали над нею и своим образованием. Так продолжалось до самых времен Изабеллы, которая, первая, обратила Испанию к Европе и стала вводить в свою страну все Европейское. Но несмотря на то, Арабский дух навсегда напечатлелся на нравственном характере Испании. Арабы, воспитавшие в кочевой жизни свои физические силы и созванные вдруг словом Магометовым в одну массу народа, быстро из Азии через Африку простерли свои завоевания в Европу до Пиренеев, где встретили отпор нового Европейского мiра. С тою же быстротою завоевали они и науки древности. Материальная религия, вооруженная мечом, действовала не так прочно для веков и для образования человечества, как Религия духовная, вооруженная словом; но действовала быстрее. Она-то сообщила Арабам этот дух силы деятельной и вместе дух крайности, чрезмерности, преувеличения во всем, этот дух быстрого действия, позволяющего себе все средства, этот полет коня Арабского по степям Аравии и Африки. Сей-то дух, сей-то внутренний толчок Арабы передали Испанцам. В этом заключалось начало Магометанское, принятое Испаниею.
Христианская Религия, заключающая в себе начало самое мирное, действующая одним словом и крестом, в Испании переходила в фанатизм религиозный, в крайность исступления. В Италии, Религия имела всегда более практическое и художественное направление. Италия во всем любила умеренность, средину; Испания все преувеличивала. Истина сего замечания очевидна в характере монашеских Орденов, вышедших из той и из другой стороны. Доминик, основатель Ордена Доминиканцев-проповедников и учредитель Инквизиции, был сын Испании. Из нее вышли все ужасы этого тайного судилища, которое с такою богохульною дерзостию похищало наименование святого. В Испании запылали костры ее, auto-da-f;, - и Религия Христианская действовала не водою оживляющею, а огнем мертвящим. Современник Доминика и друг его, Франциск, учредитель Ордена нищеты и трудолюбия, был сын Италии. В его средствах поддержать Католическую Церковь вы видите начало, совершенно противоположное Доминикову: пример беспорочной жизни, отрекшейся от всего земного. В то самое время, как Доминик возбуждал Крестовые походы против секты Албийцев и проливал кровь Христиан, хотя и отпадших от Западной Церкви, в то самое время смиренный Франциск действовал простою проповедью, духовными гимнами, примером житейским, воспринятием на себя ран Христовых. Из Испании вышел этот дворянин Бискайский, этот современник Лютера и его противодействие, создатель того страшного Ордена, который своею невидимою сетью опутал всю Европу и есть тайная пружина большей части ее событий в XVI веке. В Испании же только могла явиться эта шестнадцатилетняя девушка, которая, начитавшись легенд, пленилась страданиями первых Мучеников и побежала к Маврам, чтобы принять от них страдания за Христа, - эта вдохновенная Тереза. Все Ордена в Испании имели более политико-фанатическое направление; в Италии напротив житейское, практическое. Таков особенно Орден униженных, принесший великую пользу промышленности Италиянской, и другие, которых назначение было всегда воспитание юношества, вспомоществование бедным, сиротам, призрение больных и тому подобное.
Испания, одна из Христианских держав, войною действовала за Христа, если исключим войны Карла Великого против Саксонцев, имевшие особенные свои причины. Она одна употребляла орудие Магомета, меч, на распространение той Веры, которой заветное слово есть мир и любовь. Как кроваво разыгрался ее религиозный фанатизм в Америке! Как осквернен был ею святой подвиг Колумба! Как дикое некрещенное человечество в лице Монтезумы торжествовало над образованным Христианством!
Дух рыцарства, имевший источником начало Германское, ни в какой стране Европы не достигал такой крайности, как в Испании. Я уже не говорю об Италии, где он никогда не господствовал сильно. В Испании он сочетался с этою стихиею Востока, которая все возводила в степень, все преувеличивала, всему придавала свою материальную силу. В Испании рыцарство, как и Религия, перешло в свой фанатизм. Кастилланская честь сделалась притчею всех народов западной Европы. Это чувство чести перешло впоследствии в чувство аристократическое и в чувство народной гордости. Испания образовалась под преимуществом аристократического начала; Италия напротив под преимуществом плебейского. Вот почему сия последняя никогда не могла сосредоточиться, тогда как Испания слилась воедино и образовала такую сильную политическую державу.
Художественное направление Испании получило также свою особенность от Арабского начала. Когда мы будем применять черты нравственной физиогномии каждого из главных Европейских народов к их Словесности, мы увидим, как фантазия Испанцев отличается тем же преувеличением, как и восточная, и не имеет нисколько той идеальности, той гармонии, того размера стройного, какие характеризуют фантазию Италиянцев. Это особенно видно в Архитектуре и Поэзии Испанцев: ибо в Живописи они не могли иметь учителями Арабов, вовсе не живописцев, и потому должны были следовать Италиянским образцам. Но Живопись за то образовалась у них гораздо позднее, т.е. тогда, когда уже Европейская стихия стала более и более входить в Испанию и подавлять Арабскую.
Художественное направление в Италии под конец показало корень своего языческого происхождения, ввело ее в чувственность, обессилило, изнежило. В Испании этого мы нисколько не видим, ибо в Испании оно имело другой корень - Маврское сильное начало. В Испании искусство возбуждало своими порывами к деятельности; оно сильно вызывало все чувства жизни, все страсти. Оно питало силы народа, оно поддерживало его фанатизм.
Таким образом ясно, что все Европейские стихии в Испании сочетались с стихиею восточною и образовали какой-то особый мiр, преувеличенный, мiр возведенный в степень, мiр фанатизма, мiр огненный. Так и религиозно-художественное направление, которым Испания имеет сходство с Италиею, получило совершенно иной характер, по свойству того начала, с которым оно сочеталось.
Народы южных стран Западной Европы, богато наделенные дарами от природы, любят только украшать жизнь свою. Им досуг предаваться и религиозным созерцаниям и художественной деятельности. Мало требуется от них труда на удовлетворение нужд и потребностей. Не так счастливы народы Севера, вскормленные под туманами и снегами, эти сыны нужды и труда, эти пасынки суровой природы.
Взглянем теперь на Англию, - и мы увидим истину этого замечания. Между тем как досужий Италиянец, этот баловень природы, два раза в году получающий от нее жатву - в своих каштановых и оливных лесах, в своих лимонных и апельсинных рощах, в своих виноградных садах, мог всею душою, свободною от земных забот, предаваться искусству, о чем должен был думать Англичанин - на своей почве, обиженной природою, в своих лесах бесплодных, на земле, со всех сторон одетой морем? На этом бедном сыне Албиона сбылась самая простая, но премудрая истина: нужда есть первая наставница человека. Обведите кучу муравьев маленьким рвом, наполните его водою, проложите маленькой мостик: увидите, как догадливые и смышленые муравьи найдут тотчас сообщение с твердою землею. Вот в природе символ Англии, этого чудного острова, этого, по выражению Шекспира, драгоценного камня в серебряной оправе океана, откуда воссияла вся эта Европейская живая промышленность и торговля. Англия не имела у себя богатого наследия преданий, опытов и произведений от древности. И природа, и предки ее оделили. Бедность даров природы, нужда должна была вызвать ум не на отвле-ченную, не на идеальную, а на вещественную деятельность. Предприимчивый и изобретательный дух Норманнов, слившийся с прочным, степенным, трудолюбивым духом Англо-Саксов, взлелеянных также бесплодными лесами Германии, соответствовал этому вызову. В борьбе этих двух противуположных между собою народов, столь долго продолжавшейся, выработался нравственный характер Английского народа. Капиталисты Норманны, цари моря в средних веках, ввели в Англию торговлю и аристократию; бедняки Англо-Саксы, удручаемые Норманнами, делом рук создали промышленность. В этих двух народах олицетворены две стихии Английской жизни.
То, чт; Италия в миниатюре видела у себя в Венеции, находившейся в том же положении относительно к прочим землям Италии, как Англия - то совершилось в сей последней, в большем, Европейском размере. Англичанин, по необходимости, должен был скорее своих Европейских товарищей удобрить землю, промыслить торговлю, превратить ладию в оснащенный корабль, завести поселения, приобрести себе магазины в других странах, превзойти богачей своих братьев делом рук, выдумать машины, растворить пары, окрылить ими корабли и проч.: сия-то вещественная жизнь Англии образовала в ней ту силу промышленную, которая все силы физические и нравственные, все дары природы и изыскания науки обращает на житейскую пользу, на обогащение способов жизни и делает из Англии государство промышленно-торговое. И сия-то промышленная сила была великим источником того практического смысла Англичан, который проник во всю духовную жизнь сего народа; который добирается до всего ощупью, путем зрячего опыта; который в лице Бакона верит одним только пяти чувствам; который на политическом поприще, в лице Питта, действует с медленною осторожностию, вопрошая опыты жизни; который подчиняет свободную фантазию поэта строгому изучению Истории и жизни в их подробностях.
Англия не имела у себя поэтической древности, которая могла бы возбудить в ней идеальное созерцание. Художественная деятельность в ней не процветала. Потому и Религия в Англии никогда не сочетавалась с искусствами, всегда чуждалась их, не обращалась также в отвлеченный мистицизм, как в Германии, а соединясь с главным направлением Английского народа, получила практическое, житейское применение, перешла в строгой пуританизм, в положительное исполнение на деле слов Священного Писания. Таким образом Религия вошла непосредственно в нравственность народа, сделалась обычаем житейским. Наука в Англии никогда не восходила до отвлеченных, идеальных начал, а шла путем опыта и вела всегда к практике. Воспитание детей, особенно физическое, процветающее всегда там, где жизнь опытна и дельна, достигло в Англии совершенства. Одним словом, все ветви человеческой жизни в Английском народе свидетельствуют это практическое, промышленное его направление, составляющее главную черту его нравственной физиогномии.
Германия, воспитанная в диких и туманных лесах своих, еще в первоначальной своей жизни, по древнему сказанию Тацита, не любила заключать величества богов своих в образы человеческие, не хотела ограничивать неизмеримое стенами; но освящая леса свои, именовала божеством их отвлеченный, таинственный ужас, и созерцала его единым внутренним благоговением духа. Как оправдался этот краткий, но резкий намек великого сказателя, зревшего один только малый зародыш той идеальной жизни, которую в новом мiре так богато раскрыла Германия!
В ее лесах, еще в первобытной жизни ее разбросанных племен, одушевленных самородным чувством личной независимости, заключался зародыш того феодализма, который в среднем веке покрыл своими з;мками и разъединил всю Европу. Удивительно, что и в настоящем быту своем, развивши уже в такой полноте свое Европейское назначение, Германия, перед всеми странами Европы преимущественно, сохранила живые черты того феодализма, который зачала в себе. Эта разрозненность ее, которую заметил еще Тацит, характеризует ее и теперь. Феодальная и семейная жизнь Германцев препятствовала всегда их общественному соединению в одну крепкую массу, развитию их жизни политической; но устремляла их более к жизни внутренней, сосредоточенной в себе, одним словом к жизни умственной.
Сначала, в религиозном и ученом своем образовании, Германия последовала за старшею своею сестрою. Религия сочеталась в ней сперва с художеством; но сие последнее образовалось не из Италиянского начала, а из Византийского, и потом из самородного начала Германии. Она не имела у себя языческой древности: потому искусство в ней не могло перейти в крайность чувственности, как в Италии; оно имело источник более чистый - простую природу; оно было в должных границах перед Религией; но когда сия последняя свергла с себя оковы католические, вместе с тем она отринула даже и те формы, которые Германское искусство заимствовало из своей природы.
Изучение древних из Италии перешло в Германию; но имело на нее совершенно противоположное влияние и привело ее к совершенно другим последствиям - к раздору с своею учительницею. В то самое время, как древность, пленяя своими изящными формами художественный ум Италии, увлекала Католическую Религию на юге в оковы чувственности; возвращала Италию более и более к давно-истлевшему ее язычеству; отучала даже от народного языка - в то самое время, эта же древность совершенно другою стихиею действовала на Германию: она действовала на нее своим духом, духом свободным. Греческая Словесность, еще в древнем мiре давшая первый неудержный толчок Европейскому и следовательно человеческому образованию, в новом мiре Европы оказала ту же самую услугу. Она пробудила ум Германский и дала ему смелость начать борьбу с этою мертвою, догматическою схоластикою средних веков, которою Арабы, комментаторы Аристотеля, опутали всю Европу. Греческая Словесность, заключавшая в себе зародыш человеческого совершенствования, заслужила потому название науки, по преимуществу человеческой (гуманизма). Гуманизм пришел в раздор со Схоластикою. Подвижники первого были Германские Филологи; защитники второй - католические духовные, ибо на Схоластике утверждалось догматическое учение Западной Церкви. Скоро ученый спор перешел в религиозный. Филология в Германии была зарею Протестанского учения. Иоанн Рейхлин был предшественником Мартина Лютера.
Таким образом Протестанское учение в Германии было чадом науки. Университеты отошли от монастырей. Религия приняла в себя рациональное начало. Характер догма основного, утвержденного, который отличает католическое учение, был сокрушен протестантизмом. Протестанское учение, плод науки, в свою очередь сделалось ее корнем в Германии, когда после долгой кровавой борьбы оно утвердило свое политическое бытие.
Германцы всегда стремились к тому тайному отвлеченному началу, которое еще их предки религиозным чувством предощущали в диких лесах своих, исполненных ужаса. Германцы, в этом постоянном стремлении, освободили мысль от всяких оков и создали эту самобытную, эту отвлеченную, эту полную Науку, независимую от жизни, в себе самой содержащую и основание и цель свою, эту науку, размежеванную как обширное и стройное царство, но которая однако начинает теперь в главных мыслителях снова склоняться к Религии и чувствует всю тяжесть своего одинокого существования в пространствах воздушных, всю тяжесть своего излишнего возвышения над землею. Сие-то ученое направление Германии образовало из сей страны один огромный Университет, снабженный бесчисленными библиотеками - один всеобъемлющий мiр учености, воздвигнутый дивными трудами среди Европы, отколе мысль человеческая свободно возносится к небесным началам всякого знания.
Пока Россия еще не входила в Европейское семейство Государств, не Германия, а Франция занимала средину на западе Европы. По своему местному положению, она призвана была служить каким-то средоточием в духовном образовании стран западной Европы, и к ней в самом деле примыкали и тяготели все оне, как будто к магниту. Еще Карл Великий дал Франции это место, когда своею державною силою сметывал на живую нитку всю эту разностихийную Европу, которая после его смерти так скоро расшилась и образовала этот разрозненный, феодальный мiр, еще до Карла в ней созревший. Франция, бывшая узлом действий Карла, и впоследствии не изменила своему месту, ей назначенному великим гением. Еще Карл призывал в нее ученых Англии и Италии для водворения первоначального религиозного образования в грубом ее народе. Алкуин с берегов Британии принес в нее свой богословско- практический ум и был первым ее учителем. Диакон Павел, Петр Пизанский, сыны Италии, были также призваны в нее Карлом. Сильным магнитом общественной жизни, Франция и впоследствии привлекала к себе первейших ученых Европы, и Париж рано сделался столицею католического богословия на Западе.
Чувство личной независимости, зародыш Европейского феодализма, рано сочеталось во Франции с чувством общественности. В то самое время, как в Германии феодализм развивал более семейную жизнь и разрознивал народы - в то самое время на юге Франции Прованс из своих феодальных з;мков развивал жизнь общественную. Прованс был средоточием этой жизни для всего юга Европы, для Италии и Испании. Из его-то открытых з;мков, при сильном влиянии Дворов, вышла эта веселая, светская, общественная жизнь, этот изящный мiр рыцарства, поэзии и трубадуров. Здесь явились эти блистательные судилища любви, где поэзия украшала жизнь и от нее требовала наград своих. Во Франции созданы и подведены под законы эти великолепные турниры, этот блистательный зародыш наших бесцветных собраний и съездов, эти турниры, где рыцарство Французское развило законы общежития, где женщины вошли впервые в свои общественные права и украсили своим очаровательным присутствием одинокую жизнь нашего пола. Одним словом, во Франции образовалась вся эта общественная жизнь средних веков, которая из нее впоследствии перешла во все страны. Одушевясь этою роскошною, изящною жизнию, заиграла и любовная Провансальская лира, столь звучная, столь богатая мелодиею, эта лира трубадуров, которая дала первый строй и величавой лире Италии, и огненной лире Испании; которая через север Франции имела влияние и на суровую Англию, и проникла своими звуками в крепкие з;мки Германии. Провансальский язык, всех более близкий к первоначальному общему языку средней Европы, к языку Романскому, был в средние времена общественным языком народов Запада, как теперь язык Французский. Трубадуры с своими песнями разнесли его повсюду.
Когда Франция, собравшись воедино, образовалась монархически при Людовике XI, тогда общественная жизнь ее еще блистательнее развилась около пышного Двора Франциска I. Своего полного цвета достигла эта придворно-общественная жизнь при Людовике XIV; двор его был общество Франции - и эта общественная сила, в которой сливались воедино и народ и Король, достигла такого могучего влияния на Европу, что общество Франции сделалось обществом всей Европы. Тогда-то наложила она на все страны Европейские и свой язык, и свою Словесность, и формы своей дипломации, и формы своей светской жизни.
Во всех периодах истории Франции мы видим, что народ Французский преимущественно развивал в своей жизни общественное направление и создал общежительность нового мipa Европы. Все прочие нравственные силы во Франции служили всегда жизни общественной и политической. Франция несет на себе то неизгладимое пятно, что она первая употребила западную Религию для своих политических видов, и при Филиппе IV сделала из католической Церкви всего Запада свой приход в Авиньоне. - Наука и Словесность во Франции никогда не действовали свободно, а всегда служили для целей обще-ственной жизни, и как часто истина и красота нарушались для этих целей! - И теперь во Франции трибуна всегда в раздоре с кафедрою; ученые мужи беспрестанно отвлечены от науки обществом и политикою; поэты - рабские услужники современного вкуса, испорченного развратом и пресыщением.
Это общественное направление Французского народа основано на глубоком чувстве его национального эгоизма. Во Французе общее чувство человека слито тесно с чувством его народным: другими словами, человек и Француз в нем слились воедино: Франция есть идеал для Француза. Всякой из ее граждан уверен, что человечество тогда только будет совершенно, когда пройдет через Францию. Всякой из Французов не иначе и понимает человечество, как через призму своей Франции.
Этот эгоизм национальный, слитый с чувством человечества, сжимает народ Французский в одну крепкую массу и образует в нем силу твердую. Но в этом же чувстве эгоизма Французского заключается и чувство исключительности, односторонности, чувство оскорбительное для всех других наций, чувство враждебное человеческому совершенствованию. Хотя Французские ученые и уверяют, что Франция уже отказалась от своей исключительности, что она теперь охотно восприемлет в себя все, приготовленное другими народами; но в этих уверениях кроется та мысль, что все труды других народов тогда сделаются общим человеческим достоянием, когда пройдут через руки Франции. Голос этих ученых космополитов Франции не есть еще голос народа, а голос нескольких лиц. Они думают, что Франция назначена к тому, чтобы в одной себе соединить все плоды Европы; но ее собственное исключительно общественное направление с одной стороны, с другой же крайность эгоизма национального всегда будут препятствием этому соединению.
И давно ли Франция, подвигнутая исполином, рожденным на огненной земле юга, хотела наложить иго своей национальности на все народы и превратить весь мiр человечества в себя? Но какая страна, своими снегами и своим оружием, охладила и прервала это стремление, и, младшая из всех, была всех великодушнее и избрала девизом: всякому свое?
Плоды Европейского образования может соединить в себе разумным избранием только страна свежая, молодая, сильная, такая страна, которая мало участвовала в жизни Европейской и следовательно не вынесла с собою никаких пристрастий, не приняла никакого одностороннего направления. Эта страна близка нам!
Мы видели, каким образом каждая из главных стран Европы, которые подлежат моему исследованию, развили в жизни свое особенное направление и как из него определяется нравственная физиогномия каждой. Это направление, сказал я, ни в чем так не отпечатлевается, как в произведениях слова, которое есть выразитель духа. Рассмотрим, каким же образом эта мысль каждого из Европейских народов выражалась в его слове.
Характеристика Поэзии главных народов
новой Западной Европы
Лекция Адъюнкт-Профессора Шевырева
В прошедший раз мы видели, каким образом всякой из главных народов Европы в своей жизни развивал свое собственное назначение, ознаменовав все стихии оной печатью особенного направления. - Составим теперь краткий результат нашей беседе. Италия, предшественница других стран, раскрыла сначала религиозную жизнь, а потом, по влиянию своей древности, жизнь художественную во всем ее великолепии. - Испания согласовалась с Италиею в главном ее направлении; но сочетавши в себе все новые Европейские стихии не с древнею, а с Арабскою стихиею, с Магометанским материальным началом, образовала на конце запада мiр совершенно особый, какую-то смесь Европы с Востоком, где все Европейское преувеличивалось, где Религия духовная перешла в фанатизм Магометанский. – Англия на севере, обиженная природою, в долгой борьбе богачей и моряков Норманнов с бедными и трудолюбивыми Англо-Саксами, образовала промышленно-практическое направление. - Германия, еще в диких лесах своих искавшая отвлеченного начала, при содействии разрозненной феодальной семейной жизни, которая в ней зачалась, из нее вышла в Европу и теперь даже характеризует сию страну, при свете Греческой древности, свободною мыслю, расторгла оковы Схоластики средних веков, отрешилась от католицизма, создала Науку и развила преимущественно ученое направление. – Франция, в средние времена занимавшая то же место, какое занимает теперь Германия, т.е. средину Европы, по своему местному положению, и по направлению, данному ей еще Карлом Великим, была средоточием жизни Европейской, и из стихий феодализма образовала общественную жизнь средних веков, которая потом при Дворе Людовика XIV раскрылась еще блистательнее и сделалась общественною жизнию целой Европы.
Таким образом Искусство, Наука, Общество и Промышленность, эти четыре главные и необходимые явления человеческого бытия, олицетворяются для нас в Европейской жизни народов. Этот мертвой скелет, созданный Германским Любомудрием, скелет всего духовного человека, воплотится перед нами, оживет, когда мы будем его созерцать в главных народах - образователях запада Европы. Таким образом отвлеченная идея приемлет живое лицо народа; мертвая наука переходит в жизнь, в Историю.
Но не думайте, чтобы так легко было уловить это главное направление, эту единую мысль, эту душу народа во всех действиях его жизни; чтобы так свободно можно было подвести под один общий итог все плоды его разнообразной духовной деятельности. Чем более вы будете вникать в каждый из главных Европейских народов отдельно, - тем более будете находить разногласия, тем более заметите оттенков, до бесконечности разнообразных. Вы сначала потеряете совершенно из рук эту нить, которую захотите провести сквозь лабиринт всей его жизни, всех стихий, в нее вошедших. Всякой народ заключает в себе еще столько малых народцев, из которых каждый имеет опять свою особенную черту физиогномии, препятствующую вам слить его нераздельно с целым. Запад Европы, в особенности, отличается этим бесконечным разнообразием перед прочими частями света. В таком малом объеме, под общею одеждою, под общими формами жизни Европейской, он представляет неуловимо-разнообразные черты нравственной физиогномии народов. Таков бывает всегда характер образования, вполне развитого всеми своими сторонами.
Означая духовную характеристику каждой из главных Европейских наций, я не упомянул о многих других народах; но они по большой части составляют или дополнение к главным Европейским народам, или счастливое слияние их качеств. Так, например, Португальцы имеют большое сходство с Испанцами. Сначала, они и составляли часть сего народа. Но впоследствии, почувствовав в себе силу и самобытность, отделились от Испанцев и смелыми подвигами на море, предприимчивостью, также одушевленною религиозным фанатизмом, ознаменовали свое бытие в Европе. Швейцарцы соединяют в себе частию Французов, частию Немцов, частию Италианцов. Но все эти стихии приняли в Швейцарии особый характер по физическим свойствам их страны. Нигде климат и природа не производили такого сильного нравственного влияния на человека, как в Швейцарии; нигде Монтескье, поборник климатного влияния, так не оправдывается, как на примере Швейцарии. Федеральное ее образование было следствием ее местности; ее независимость есть плод, воспитанный ее снежными и ледяными горами. - Голландцы на севере соединяют в себе промышленное торговое начало Англичан с ученым направлением Немцов. - Датчане, по сво-ему образованию, по своей Словесности, служат дополнением Германцев. - Шведы, хранящие в себе чистую Скандинавскую стихию, еще не совсем разгаданную в наше время и составляющую предмет исследования многих современных ученых, отделяются от Германского народа своим собственным характером, несмотря на свойств; их племен. Хладный и скудный дарами природы север всегда воспитывал в народах вещественные силы, всегда возбуждал в них предприимчивый дух и тем развивал промышленное и практическое их направление.
Например, северная Германия была всегда промышленнее, чем южная. Северная Франция так же в сравнении с Франциею южною. Сим-то практическим направлением отличаются и Шведы в своей умственной деятельности от Германцев. Естественные науки имели у них столь великих эмпирических исследователей, как то Линней, Берцелиус и Фриз, тогда как в Германии оне подчинялись более умозрению.
Я не говорю о Славянских народах, ибо их Литература не имела самобытного действия на западе Европы, а напротив подчинялась влиянию Европейской. - Упомяну только о некоторых пограничных народах, кои представляют большею частию счастливое слияние качеств двух наций, слияние, особенно выгодное для частных лиц в современном эклектическом образовании Европы. Так, например, в Италии, с одной стороны, Пиемонтцы соединяют Италиянское с Французским и более отличаются общественною и промышленною деятельностью, чем прочие Италиянцы; с другой стороны, Миланцы роднят Италиянское с Германским. Этому влиянию Милан обязан тем, что он теперь есть столица Словесности Италиянской. Так во Франции, Альзас роднит Немцев с Французами. В Германии, Тироль и Бавария заимствуют художественное направление Италии, которому содействует влияние Католицизма. Таким образом между народами мы видим множество оттенков, которые сливают один народ с другим неприметно, - и эти яркие, условные, крашеные черты, которыми на географических картах резко отделяются народы от народов, страны от стран, вовсе не существуют на самом деле.
Пограничные народы, представляющие счастливое смешение качеств от наций, различных характеров, и служащие как бы проводниками между главными народами, свидетельствуют нам, что образователи Европы со временем поменяются взаимно своими сокровищами, и всякое образование из частных касс перейдет в общую кассу человечества. Начало этому мы видим уже в современном бытии народов. Но одностороннее направление каждого из образователей, бывшее сильною причиною его полного успеха в той части, для коей он призван, - вместе с сим благом содержит в себе неизбежный вред исключительности, ограниченности, пристрастия к своему. В этом-то заключается главное препятствие обще-Европейской образованности.
Перейдем теперь собственно к нашему предмету и рассмотрим, каким образом главное направление духа народов - образователей западной Европы отражалось в их Словесности. Преимущественно я покажу, каким образом оно отражалось в Поэзии: ибо в этом году я Поэзию избираю средоточием наших исследований. Прежде нежели приступлю к этому, постараюсь предупредить возражение, которое мне могли бы сделать. В прошедшей моей беседе с вами я порицал односторонность Французского взгляда на Историю Словесности, а особенно взгляда Вильменя, который видит в произведениях сл;ва одно выражение общественной жизни и смотрит всегда на Поэта в зависимости его от общества, вообще от внешних влияний. Скажут, может быть, мне, что мой взгляд сходится однако с этим Французским взглядом; что я также вижу в Поэзии и в Словесности отражение жизни... Жизни, но неисключительно общественной, а той жизни, духовной, той из стихий жизни человеческой, которою преимущественно любит жить народ. Я желал бы уловить в слове народа тайную мысль его, центр всех его действий; я желал бы подслушать в его слове этот основный звук души, который взят им из глубины ее и который он верно проводит в общей гармонии всего человечества. Всякой Поэт истинный, Поэт, понятый своим народом, непременно уловляет этот звук и за весь народ свой выражает в слове его душу.
Словесность новых народов Западной Европы, как и все образование, отличается от Словесности древнего мiра большею сложностию своих стихий. В Словесности древней мы видим одно начало; в Словесности новой напротив два, а именно: начало самородное, дикое, которое имеет источником жизнь Скандинавских и Германских племен, населивших Европу, - и начало прививное, идеальное, древнее, которое осталось от Римского и Греческого мipa в наследие Италии и от нее перешло во все страны Европы. Начало самородное, дикое, развилось в Словесности, разумеется, гораздо ранее, т.е. после первобытного хаоса средних времен, во время и после Карлова века, и господствовало во время средней эпохи. Оно имело в Европе два узла или два средоточия: одно западное, другое северо-восточное. Сценою первого была Франция: сначала Прованс, потом Нормандия, а явлением оного Провансальская или Лангедокская Поэзия, и Романо-Валлонская или Лангедуйская. Здесь образовались все формы Поэзии средних веков, все лады романтической лиры, - и оттуда перешли в Италию и Испанию. Северо-Восточная самородная Поэзия Европы заключалась в Эпопее Германской (Niebelungen-Lied), и в Северных Сагах, в Скандинавской Эдде, в этой дивной и полной Космогонии туманного севера.
В сем-то первоначальном, самосозданном мiре Европейской Поэзии уже начали обозначаться нравственные характеры наций; но самостоятельно развились они тогда, когда плодотворное идеальное начало древности из Италии навело свой прекрасный волшебный свет на всю Европу.
Италия, как я сказал в первой моей беседе с вами, в начале своей жизни Европейской развивала религиозное направление. Согласно с этим, вся ее умственная и словесная деятельность сосредоточивалась около Богословия. Вся Литература ее, до самого XIV века, есть преимущественно Богословская, - и орган ее есть Латинский язык. Когда Провансальская лира подала ей голос, звучавший чувством любви романтической, Италия запела на языке народном; но соглашала свои любовные песни с своим религиозным направлением, освящала любовь и песнь богословским, мистическим значением. Таков характер Канзон первых ее Поэтов, которые под чертами своих возлюбленных олицетворяли высокие, небесные лики Богословия и Философии. Между тем древняя Поэзия в лице Виргилия, освященного также мистическим Христианским значением, - предстала ей во всей своей силе, во всей своей роскоши и великолепии, и вызывала ее на великую всеобъемлющую Песню. Тогда-то вся эта Богословская система мiроучения со всеми своими древними и новыми стихиями, это чудное слияние Религии, Поэзии и Науки, под сильным внушением древнего богатого слова, нашла выражение художественное и явилась в лиро-символическом дивном Эпосе Данта, в этой Божественной Комедии, которая в одной поэтической раме объемлет весь мiр средних веков. В этом Богословском Эпосе среднего века, в этой энциклопедической Поэме, которая представляет тип единственный, тип одинокий, не могший повториться в другой раз, - Религия, Поэзия и Наука сочетали воедино свой голос, и тройственный лик их, раздавшись из лона вдохновенной Италии, подвиг всю Поэзию среднего века. Таким образом Поэзия в Италии началась под освящением Религии, - и язык народный тогда лишь дерзнул признать свою самобытность, когда возмог высказать мipy вдохновенными словами высокие истины ее учения. - Но когда Поэзия, совершив такой подвиг, почувствовала в себе силу и самостоятельность, - она отделилась от Религии. Она увлекалась более и более идеальною древностию; она занимала у нее эту силу, эту оконченную красоту выражения, это идеальное начало, которого не было в самородном дичке Поэзии Европейской. Под внушением этой древности она пересоздала у себя все новые формы Романтической лирики, созданные в Провансе: Сонет, Канзону, Балладу и Сестину. Она от Трубадуров переняла Новеллу и рассказала ее изящною прозою, устами Боккаччио. Наконец, после многих усилий, после долгой борьбы языка народного Италиянского с древним Латинским, отшучиваясь от сего последнего легкими, веселыми октавами, - она из стихий самородного Романа средних веков, Романа, внушенного Рыцарским мiром, окончательно создала и усовершенствовала этот блистательный идеальный Романтический Эпос, эту Рыцарскую Поэму, еще шутливую, еще нестройную в Ариостовом Орланде, и изящно-правильную, стройную, в Освобожденном Иерусалиме Тасса. Таковы-то прекрасные типы Италиянской Поэзии, которые подлежат нашему разбору. Впоследствии она, увлекшись изучением древности, отстала от своего народного языка; променяла роскошную октаву на праздные гекзаметры Латинские; отреклась от романтической души; отринула предания жизни средних веков; создала себе мiр мифологический, пастушеский, - мiр ложный и пустой; довела изящное выражение до изысканности; убила свой творческий дух; схватилась за одни формы; стала подлаживать их под формы лирики Пиндара и Горация; но чуждая силы и мужества сих Поэтов, не понимавшая их духа, она только изнежила язык. Из этого лирического стремления родилась Лирическая Драма Метастазия, - и Поэзия стала гордиться тем, что она служит своими звуками музыке, что она нежит и лелеет слух. Это рабское унижение Поэзии Италиянской довело ее до постыдного мнения о ней, что она годится только для пения; что Италиянский язык есть язык пустых, но сладких звуков; что современный тип Поэзии Италиянской есть жалкое libretto оперы. Но были в Италии мужи, чувствовавшие эту изнеженность языка, это немощное его состояние. Чтобы дать ему силу, надо было возвратиться к его начальному каммер-тону, к источнику его силы, к этой руде, откуда он вышел крепкий и бодрый, надо было возвратиться к Данту. Алфиери, воспитавши себя изучением Божественной Комедии и Ливия, замыслил этот подвиг: они дал крепость языку; но в его усилиях видно было напряжение, - и форма его Трагедии, в которой думал он совершить свой подвиг, была фальшивая. По следам Алфиери пошел Монти, образовать новой Миланской школы Поэтов. Он положил в основание оной Божественную Комедию. Дант сделался предметом всеобщего изучения. И это сильное воспоминание о Данте, забытом на столь долгое время, вновь воскресило Поэзию на севере Италии.
Из этого краткого очерка Поэзии Италиянской мы видим, что она существовала свободно, независимо от жизни общественной, когда отделилась от Религии. - В Поэме Данта она имела еще политико-дидактическое направление и потому многое заимствовала от жизни; но всему умела однако сообщишь идеальное, художественное освящение. В Петрарке она одушевилась его личным чувством. В Ариосте и Тассе она одушевлялась минувшими преданиями. Современные намеки составляют малые и неважные эпизоды в их Поэмах. В Италии, самая жизнь искала в искусстве лучших мгновений своих, искала в нем и наслаждения, и благородной славы.
Главный характер всех прекраснейших типов Поэзии, какие нам представляет Италия, есть идеальная красота. Фантазия Италиянская есть фантазия чистая, свободная, идеальная. Она есть достойная питомица природы, осчастливленной небом, и древности художественной. Она в новом мiре есть достойная преемница фантазии Греческой. - Греция и Италия, эти страны, цветущие под лучшею полосою неба, и как прекрасные перси земли, опоясанные ее лазурными поясом, Средиземным Океаном, назначены были к тому от Промысла, чтобы сладким млеком своим воспитать человечество Европы в двух его колыбелях, древней и новой, и возбудить в нем чувство красоты, зародыш всего благородного в мiре человеческом. Греция и Италия суть эстетические воспитательницы Европейского человека. Из них сосал он питательное млеко первого учения. Под их высокие песни пробудился в нем дух бесконечного совершенствования. В сих-то странах, жизнь и Поэзия обнялись два раза, в волшебном раю природы.
Фантазия Италиянская отличается тою же гармониею, стройностию, правильностию, умеренностию, какими блистала фантазия Греческая и какими пленяет природа Италии. Во всех впечатлениях, ею производимых, постигнут таинственный закон равновесия всех движений души человеческой. Ужасен, мрачен Дантов ад; но кто кроме Данта, среди этих ужасов, умеет живописать картины самые грациозные, умиляющие душу? Кто умеет растворять этот ужас состраданием? - Кроме сказанных свойств, фантазия Италии отличается ясновидением, которое превращает перо Поэта в самую роскошную кисть, уловляющую живыми оттенками колорита все подробности жизни и природы, все мгновения совершающегося действия. Это ясновидение фантазии воспитано в Илалиянцах их открытою жизнию, всегда дружною с небом, Поэзиею древнею, памятниками языческой пластики и наконец живописью, самородным искусством Италии. Все это вместе дало Италиянской Поэзии эпический или живописный характер, как мы то ясно увидим в ее произведениях.
Формы Поэзии, или созданные самою Италиею, или пересозданные идеально из диких форм Поэзии Прованса, ознаменованы также печатью красоты стройной и окончанной. Такова Дантова терцина, или третья рифма, отличающаяся силою и звучностью, эта бесконечная цепь, этот лабиринт рифм, из которого мог выйти со славою только язык Италии. Таковы эта полная, стройная октава, предмет зависти всех других народов; этот Сонет, круглая, отработанная, ёмкая, миниатюрная рамка для поэтической мысли, для сосредоточенного, одинокого чувства. Таков этот одиннадцати-сложный стих, без рифмы, полнейшая разнообразнейшая форма новой драмы. Все страны Европы отдали пальму Италии, как первой художнице, в изящных формах ее Поэзии; потому что все оне приходили к ней по очереди за этими формами и все от нее заимствовали свет красоты идеальной.
Наконец, ни один Европейский язык не заключает в себе таких художественных стихий, как язык Италиянский. В нем, с удивительным согласием, сочетались два главные элемента человеческого языка - живопись и музыка. Он одним словом рисует целую картину, огромное действие.
Способность производить от всякого существительного глагол дает ему роскошные краски для описания действия. Этот древний, точный, живописующий эпитет, этот верный пластический аттрибут имени, сохранился во всей чистоте в Поэзии Италиянской. Гармоническое равновесие между гласными и согласными, самое ясное и открытое произношение, основанное на естественном устройстве человеческого голоса, определенность каждого звука, дают этому языку первенство и в музыкальном отношении.
Выражение Италиянского языка свидетельствует о своем корне, об изящном древнем слове. Подобно как в новых зданиях Италии, вы видите колонны, фризы, капители, барельефы древности: - так точно и в языке Италиянском вы пленяетесь прекрасными развалинами языка Виргилиева. Поэзия древняя сообщила выражению идеальную красоту; но в этом же заключалась первоначальная причина и удаления от простоты, причина изысканности, всегда неизбежной там, где происходит заимствование чужого, где стихия делается сложною. Так случилось впоследствии, когда выражение осилило дух; одно и то же явление повторилось в двух искусствах, преимущественно заимствовавших формы от древнего: в Зодчестве и в Поэзии.
Легкость поэтических форм, как будто созданных вместе с языком Италии, сделала ее Поэзию достоянием простого народа. В этом заключался также ее упадок. Все запело сонетом, все заговорило стихами. Этот изящный сонет, еще не давно звучавший вновь на Германской и Английской лире, этот сонет сделался пошлым, площадным родом Поэзии в Италии. Искусство стихо-творное так теперь легко для Италиянцев, что ремесленники, пастухи, сочиняют сонеты - сонеты, которые для нас северяков составляют неодолимую трудность, которые все известны на перечет в нашей литературе.
И так, во всех типах и формах Поэзии Италиянской, в характере ее фантазии, языка и выражения, мы видим, с какою свободою и полнотою напечатлелся ее преимущественно художественный, характер.
Испания, наравне с Италиею, заимствовала из Прованса начало своей Поэзии; но из всех ее форм усвоила себе преимущественно форму Романса, в размере трохея или хорея. - Этот Романс сделался вскоре национальным стихом Испании; он был каммер-тоном ее Поэзии, - и к нему опять возвратилась она впоследствии, когда, прошедши период влияния классических форм Италии, она взялась снова за свое родное и последовала стремлению национального духа. В этом Романсе, как в живой изустной песне народа, увековечивались все подвиги рыцарской жизни, которая так блистательно и так деятельно развивалась в Испании. Песня народная была венцом славы рыцарей, подвизавшихся на поле чести. Сия-то песнь народная заключала в себе дух воинственный, дух деятельный, дух чести и славы. Поэзия в Италии украшала только жизнь; бессилен был ее голос и в устах вдохновенного Данта, чтобы соединить Италиянцев одним чувством. В Испании же, Поэзия вызывала жизнь своею песнею на поприще действия. В сих-то народных песнях, в сих-то романсах, сохранилась память этого великого Кампеадора, этого героя чести и славы, Родриго Диаза де Бивар, известного более под Арабским прозвищем Цида или безымянного рыцаря. Желание славы, свойственное деятельному народу, создало и летопись Испанскую; но и здесь фантазия украшала предания: История занимала блеск от Поэзии. Из сих-то поэтических летописей, из сих-то Романсов, под влиянием фантастической Арабской сказки, явился в Испании Рыцарский роман, этот блистательный мiр волшебства, где чудесному нет границ; где вся жизнь пролетает как ряд ярких призраков волшебного фонаря; где все возможно; где все страны, все народы, все имена смешаны; где небо, земля и океан согласились на всякое чудо. Таков Амадис Галлии, произведение Испанского воображения. Рыцарские романы, столь согласные с этою неутомимою, ненасытною фантазиею Испанцев, достойною питомицей фантазии Арабской, нигде так не распространились, нигде так не действовали на жизнь народную, как в Испании.
Вот чт; объясняет происхождение Дон-Кихота Сервантесова, который был противодействием этому фантастическому роду, увлекавшему ум в пустоту праздного мечтания, в искание приключений чудесных. - Чтобы разрушить этот мip призраков, надо было его пародировать, надо было превратить эти волшебные з;мки в простые трактиры, исполинов-рыцарей в ветряные мельницы; искателей чести и славы одеть в ржавые, изношенные латы, покрыть шлемом полукартонным, посадить на клячу; одним словом из потомка Цида сделать Дон-Кихота. Такой Роман-Пародия соответствовал современной жизни Испанцев, которые уже дали тогда б;льшее поприще своему деятельному, неутомимому духу, этой пламенной жажде славы и чести, и пустились в моря открывать земли, покорять народы.
Еще до Сервантеса, Испания вышла уже из своего Арабского мipa и стала воспринимать в себя все новое, классическое образование Европы. К тому обратила ее Изабелла с своего престола, озаренного блеском красоты женской и просвещения. Испанская Поэзия стала тогда вводить Италиянские формы, изучать идеальное выражение древности. Но верная своему национальному духу, слишком преданная еще своим Арабским стихиям, она не легко подчинялась сему влиянию. Все произведения Поэзии Испанской в Италиянском ее периоде носят на себе печать этого насильственного чужого влияния; все это ложные, не свои типы, обличающие своею холодностию не народное происхождение. Тщетно хотела она перенести к себе высокий Романтический эпос. Но это была уже не Арабская сказка, не Рыцарский Роман, любимец Испании. Этот Эпос принял у нее вид сухой Истории. Он лучше удался ее соседке Португаллии, которая, отделив свою жизнь от Испанской, совершив свои подвиги, образовала из Испанского наречия язык особенный, самобытность коего утверждена высоким Эпосом Камоэнса.
Другой формы, не эпической, требовала народная жизнь Испании, когда, вышед из своего тесного круга, явилась она на поприще деятельности всемiрной - формы, которая соответствовала бы этому деятельному ее духу, - формы драматической. Но дух этой драмы не мог быть дух чисто исторический, как драмы Английской. Он должен был ознаменоваться печатью религиозного вдохновения, лирического порыва, в фанатическом народе Испании. Где пылали костры, где совершались ужасные auto da f;, - там представлялись и вдохновенные autos sacramentales, отличающиеся каким-то фанатизмом восторга, вместе поэтического и религиозного. Так явилась эта набожная драма, эта Драма-Легенда, которой главная пища суть подвиги веры, чести и любви. Такова была драма, созданная Сервантесом, которую усовершенствовал Лопе-де-Вега и особенно Калдерон, оба поэты, воины и монахи, заключавшие в себе все три стихии Испанской жизни: религиозной, воинственной и художественной.
По предложенным родам Поэзии Испанской мы можем заключить, что и фантазия Испанцев, как их Религия, переходила в какой-то фанатизм, который Романсом возбуждал в Рыцарях сильное чувство чести, священною Драмою воспитывал в Испанцах чувство народной гордости. Фантазия Испанская, как и восточная, чуждалась гармонии, строгого размера, коими отличается фантазия Италиянцев: она любила все преувеличивать. Таковы вдохновенные характеры мучеников и Рыцарей Калдерона; таковы высокие подвиги веры и чести в его драмах; таковы наконец запутанные интриги, страсти с их бесконечными сплетениями, в Испанских Комедиях. Поэзия Италиянская от древней приняла преимущественно эпический характер, спокойный; даже лирика Петрарки отличается ровным чувством любви, не знающей бурного порыва. В Поэзии Испанской напротив видна преимущественно лирическая стихия, порыв Арабский: это заметно даже и романсовом или хореическом метре ее драм. Оба юго-западные полуострова Европы разделили между собою Эпос и Лиру.
Выражение Италиянского языка носит на себе печать изящной древности; выражение Испанское блещет яркими, преувеличенными, пестрыми красками своенравного Востока; оно всегда выискано, кудряво, исполнено странных сравнений. Эти узоры слов, эту пеструю ткань метафор, можно очень справедливо сравнить с причудливыми арабесками, которые, как известно в истории искусства, заимствованы с роскошных узорчатых ковров Востока. Вникните в сравнения Испанские: они никогда не придуманы, они не плод размышления, напротив они всегда внезапны: это молнии фантазии; это падучие звезды в мiре воображения, которые вдруг загораются; они плод этого дара изобретения, этой способности, для которой только на Немецком языке я знаю достаточное слово, этого Witz, которое у нас переводят слабо остроумием. Способность сия есть собственность Востока: она кладет на все его изобретения печать внезапности, как будто бы оне с неба упали. Таковы и сравнения Поэзии Испанской и восточной.
Взгляните потом на эти бесконечные игры рифмою, которые любит Испанская Поэзия. Эта рифма, в продолжение сотни стихов однообразно звучащая на конце каждого из них; эта монотония звука, под которую любит замечтаться Мавр или Испанец; эти рифмы в начале стиха и в конце, иногда и в средине и в конце; эти акростихи не букв, но целых заглавных слов, составляющих свою особенную речь, - словом, все эти бесконечные трудности стихосложения, не заключающие в себе никакой идеальной красоты, показывают только причудливость фантазии Испанской, не знающей конца своим играм и затеям, показывают, что она есть достойная питомица своенравной фантазии Востока.
Перейдем от юга на север. Народы севера, как я сказал уже, рано испытавшие нужду, ранее узнали и существенность жизни, ранее стали стремиться из мiра волшебства к мipy действительному, к положительному. Англия долго не могла иметь своей собственной Словесности, потому что долго не могла утвердить своего языка. - Продолжительная борьба Норманнов с Англо-Саксами вела за собою борьбу языка Французского с языком Английским. Наконец национальный язык победил; но эта победа совершилась вполне не прежде первой половины XV столетия, несмотря на то, что еще в XIV веке Англия имела своего писателя Чосера, который давал уже художественные формы Английскому языку. Но все эти усилия были еще безуспешны.
Баллады, эти северные романсы, были первоначального формою Поэзии Английской. Романы рыцарские также вошли в Англию. Но и в романах, и в балладах, и в стихотворных легендах, и в сатирических сказках, Англичане, как замечает Вильмень, любили извлекать из чудесного Поэзии какие-нибудь практические нравоучительные истины. Чосер, еще до Сервантеса, уже смеялся над нелепостями рыцарских сказок. И чудесное любили направлять Англичане к какой-нибудь Сатире, давать ему аллегорическое значение, трактовать его юмористически. - Воображение Англичан, от природы не пылкое, не любило разыгрываться: оно требовало и от Поэзии чего-то существенного, исторического.
Когда язык трудами Чосера, и потом Спенсера, устроил свои художественные формы по образцам Италиянским; когда при Генрихе VIII и наконец при Елисавете, дух нации Английской почувствовал свою силу; когда вследствие религиозных споров, драма, начавшаяся священными мистериями, как и повсюду в Европе, обратилась на светские предметы, а дух национальный стал увлекать ее в живой мiр отечественной Истории: тогда-то явилась самородная форма Поэзии Английской, эта Драма-Летопись, драма в собственном смысле, которая, после многих опытов, созрела наконец под пером гениального Шекспира. Только Англичанину, только великому практику и эмпирику, могла прийти мысль развернуть перед собою летописи своего народа и других, из мертвых букв переносить лица и действия на поприще жизни и все прошедшее развивать перед вашими очами в полной живой картине настоящего, так как вы бы сами участвовали в жизни минувшей. - Вот истинное значение Шекспировой драмы, которая есть драма по преимуществу.
Сия-то Драма-Летопись дала Английской Поэзии направление Историческое, ее особенно отличающее. Прошедши периоды разных влияний, она к нему же опять возвратилась в нашем столетии.
Другое направление Поэзии Английской, которое также началось рано и проистекает из духа Английского народа, есть направление дидактическое и ему близкое описательное, имеющее родство с историческим. Это дидактическое направление, одушевленное религиозными чувствами и мнениями, с б;льшим поэтическим блеском явилось в Потерянном Раю Мильтона. После Мильтона развивали его Дрейден, Попе и Томсон. Ни одна Словесность не изобилует таким множеством дидактических и нрав-ственно-описательных поэм, как Словесность Английская. С нею в этом поспо-рит одна Французская, однако уступит ей тем более, что Франция в этом случае, увлеклась сама примером Англии. Это дидактическое направление наклоняло многих Поэтов и к Сатире, и дала нравоучительный характер Английской Комедии Шеридана.
Попе, главный подвижник этого дидактического направления и вместе глава классической школы, хотел положить в основание Словесности изучение древних, но не совсем еще понятых. Его усилия были очень полезны для Английского языка и выражения. Но вместе с Попевым дидактико-классическим влиянием, в одно и то же время, развивалось практическо-национальное стремление в Романе. Ричардсон, глава этого направления, был современник Попе. Роман, прежде живший на юге, в мiре Рыцарства и фантазии, волшебный Роман, сокрушенный Сервантесом, получил в Англии совершенно практическое направление, избрал своею сферою жизнь действительную. Ричардсон ввел его в круг домашней семейной жизни, со всеми ее подробностями. Многочисленное поколение романистов в Англии давало роману разные оттенки и направления, однако всегда верные его главному практическому характеру. Но наконец этот роман достиг своей зрелости в Романе Историческом, в Романе Валтер-Скота, где Шекспир сочетался, так сказать, с Ричардсоном, история политическая с жизнию семейною. Этот роман навел даже Историю на истинный путь: от него ведет свое начало современное лучшее поколение бытописателей Франции.
Драма-Летопись, Роман практический, дидактическая, описательная Поэма, типы, собственно созданные Англичанами, характеризуют совершенно фантазию Английскую. Зародыш всех этих образцов Поэзии в самой жизни Англии. Но я ничего не сказал об идеальной лире Байрона и Мура, и всей этой школы, которая отходит от практического стремления. Но в этой школе, особенно в Поэзии Мура и в произведениях Байрона, видно влияние восточной Поэзии. Изучение памятников Словесности Индийской и Персидской, распространенное учеными ориенталистами Англии, увлекло фантазию Поэтов в мip идеальный, в мiр Востока. Впоследствии, лира Байрона подверглась отчасти и Италиянскому влиянию: он любил и изучал Данта. Но не жизнь Английская внушала песни этому Поэту, который жил в раздоре с своим отечеством. Его фантазия за своим вдохновением, за дивными песнями, летала в Грецию, в Испанию и Италию. - Дух же собственно Англичанина явился в его Чайльд-Гарольде и особенно в Дон-Жуане, в этой поэме-путешествии, в этой Одиссее XIX века, где и страсти, и страдания жизни человеческой исчерпаны до дна; где она представлена во всей полноте своего несчастия; где идеальный Поэт является великим практиком в познании бедствий и страстей человеческих.
Фантазия Английская любила всегда подчинять свои создания жизни действительной; она не хотела возносить эту последнюю в какой-то мiр надземный, идеальный; если ж и устремлялась к идеальному, то оно более переходило в карикатуру, в charge. Фантазия Английская почти во всех ее писателях нераздельна от юмора: в них присутствует более или менее юморизм, начиная от Шекспира до Валтер-Скотта. Зародыш этого юмора заключается, может быть, в климатном, физическом свойстве Англичан, как это показывает и самое слово humour. Это есть какое-то особенное расположение духа, в котором все предметы подвергаются произволу нашего своенравия, в котором и великое умаляется, и малое увеличивается. Этот юмор, столь дружный с фантазиею Английскою, этот юмор, рождение Английского климата, бывает главным виновником того, что идеальное в искусстве Английском переходит в преувеличение. Поэзия Английская чужда художественной идеальности, какую мы нашли в Поэзии Италиянской; но она глубока, потому что черпает на дне самой жизни, - а жизнь, расчерпнутая глубоко, жизнь разгаданная, жизнь, которой тайна постигнута, всегда есть Поэзия. - Поэзия Английская есть по преимуществу зеркало жизни, но зеркало не льстящее, не украшающее, а самое верное. В нем жизнь отражается со всем своим прекрасным и отвратительным. Такова жизнь в драмах Шекспировых. Потому-то Англии предназначено было навести Европейскую Поэзию на путь истинный, возвратить ей дружбу с жизнию и природою, когда она, увлекшись подражанием, утратила дух жизни.
Язык Английский и поэтическое его выражение явно свидетельствуют, что идеальная красота не может быть признана существенным характером Английской Поэзии. Вникните особенно в выражение праотца ее, Шекспира: оно там и сильно, и прекрасно, где говорит им простая природа; но там, где заговорила поэзия, выражение натянуто, изыскано; переходит в странную метафору, в игру слов, в каламбур; язык всегда закудрявлен, завит - и похож на эти вычурные кружева, фрезы и прочие украшения в костюмах XVI века.
Следуя тому порядку, в котором я представил вам, Мм. Гг., характеристику народов, надлежало бы мне теперь говорить о Германии, а потом о Франции. Но в Истории Словесности Германия вышла на поприще Европейской жизни после Франции, тогда как в истории политической она пред-шествовала Франции своею реформациею.
Ни в какой стране не было такой связи, таких близких сношений, такого тесного взаимного влияния между общественною жизнию и Словесностию, как во Франции. Общество Франции в феодальных замках, на турнирах, на судилищах любви: там и Поэзия, в виде трубадура, вьется около красавиц, в толпе Рыцарей; она поет сирвенты, канзоны, баллады и тензоны. Она рассказывает чудные волшебные сказки и романы, и тем разнообразит скуку феодальной жизни з;мков.
Общество Французское при Дворе - и Поэзия там же. Сначала является она в виде камердинера Франциска I, в виде Cl;ment Marot, является в лакейской. Потом, под милостивым покровительством Двора, входит в придворную гостиную, эта поэзия напудренная, поэзия в парике и камзоле, поэзия педантка, знающая по-Гречески и по Латыне, всегда с веселою эпиграммою на устах или с сладким мадригалом.
Общество Франции - на площади, - и Поэзия там же; в образе страшной Немезиды, с бичом в руке, буйная и развратная.
Поэзия Французская всегда следовала за обществом, но не всегда верно его отражала: она иногда служила ему только дополнением, выражала только одну его сторону.
Отсюда объясняется современное состояние Поэзии Французской. Общество Франции успокоилось уже после своих бурь и волнений; но этот дух буйства и безначалия, дух разрушительный, бурный, из действительной жизни перешел в жизнь идеальную, в мiр Словесности. Все ужасы, которые прежде Французы кровожадными очами созерцали на площадях Парижа, совершаются теперь на сцене, в романах и проч. Все впечатления, потрясающие душу, разрушающие весь состав ее, перешли из жизни в произведения Поэзии. Таков характер современной Изящной Словесности Франции; она есть отсед от буйной жизни переворотов, дурная сыпь на теле Франции, которою, может быть, выходят все вредные соки ее народа. Может быть, этот буйный словесный мiр, этот сон, исполненный ужасов, и сильными впечатлениями потрясающий душу Французов, необходим для того, чтобы отвести их страсти, всегда готовые вспыхнуть, от какого-нибудь нового волнения. Может быть, в этих кровавых романах Французы вычитают свои буйные побуждения, и страшный, мятежный кошмар трагедий и повестей отвратит их от новой ужасной действительности.
Общественность Французов, имевшая такое влияние на их Поэзию, сообщила ей два свойства: во-первых, дар рассказа, дар повествования, неотъемлемую принадлежность всякого общественного человека, и качество, общее почти всем Французам; во-вторых, желание действовать словом на общество, быть ему полезным, или руководить его, или по крайней мере обращать на себя его внимание. Этот дар рассказа, эта страсть говорить и вместе это уменье говорить, сначала обнаружились в романе средних веков; но потом, особенно в бесчисленном множестве волшебных повестей и сказок, перенесенных с Востока во время Крестовых походов. Потом, когда фантазия успокоилась, когда общество обратилось к существенностям жизни; - тогда эта страсть рассказывать, передавать, обнаружилась во множестве летописей и особенно Записок, частных биографий, которыми ни одна Словесность так не богата, как Словесность Французская. Эти огромные библиотеки Meмуаров суть плод сообщительности Французов, раздраженного тщеславия частных лиц, которые и по смерти хотят жить в обществе, в потомстве. Этот же дар слова, это уменье говорить, сделало из языка Французского общественный язык Европы: - ибо на нем только выражаются все неуловимые оттенки общежития, все утонченности светской жизни.
Огромная журнальная деятельность, посредством которой быстро сообщаются мнения, знания, открытия, события жизни, посредством которой наука делается общенародным достоянием, отсюда же имеет свое начало. Наконец, здесь же корень этой светской Повести, лучшего современного рода Поэзии, который есть живой, яркий снимок с какого-нибудь мгновения жизни, легкий летучий листок из ее многотомного и запутанного романа.
Второе свойство Литературы Французской: желание действовать на общество, рано обнаружилось во Франции, в аллегорическом и поучительном направлении ее Поэзии. Таковы поэмы Французские среднего века. В них фантазия является не свободною, не чистою, но всегда хочет дать всякому образу значение, идею, обратить его на пользу жизни. Фантазия Французская долго сохраняла этот характер нравоучительницы: от того она сделалась суха, бесплодна, скучна, потому что приняла в себя стихию разума, ей совершенно враждебную, можно сказать, смертоносную. - Стихия разума тогда только не мертвит фантазии, когда переходит в остроумие; в дидактическом направлении одно только спасение для Поэта - насмешка, сатира, комедия, эпиграмма. Словом, тогда только нравоучитель делается Поэтом, когда смешит и издевается. Вот зародыш комической стихии в народе Французском; она есть противодействие мертвой аллегорической и нравоучительной стихии, истекшей из общественного направления Французской Словесности.
Рано обнаружилась эта страсть к комическому, к смешному, во Французском народе. Вильмень весьма глубокомысленно замечает, что в первобытных началах Поэзии Французской все важное, все серьезное, все чувствительное было бесцветно, бездушно, безжизненно; что единственно комическое оживлено было душою народною; что Комедия была самородным плодом Французской почвы. Таков в самом деле этот Avocat Pathelin, первоначальное произведение Французской Талии. Последствия оправдали совершенно это начало. Нигде так комические роды Поэзии не процветали как во Франции. Из прочих родов Поэзии, род еще удавшийся во Франции, есть застольная песня, внушаемая бокалом шампанского, этого общественного вина; это есть также самородное произведение общежительной нации, есть выражение ее собственных мгновений.
Общественное направление Поэзии во Франции предлагало большое поприще для Драмы, и в самом деле нигде драма не имела такого бесконечного репертуара, как во Франции. Но к сожалению, дух этой драмы был всегда ложный, исключая Комедию. Трагедия увлекалась всегда желанием произвести сильное впечатление, метила на эффект, сменяла тон Поэзии на тон ораторской напыщенной речи.
Своего назначения действовать на общество Словесность Французская достигала уже в XVII веке, но достигла совершенно в XVIII. В этом веке, История Французской Словесности тесно соединяется с Историею политическою. - Она действовала преимущественно тем разрушительным орудием, тем комическим ядом, тою насмешкою, которая была ее свойством природным. - Сей-то яд обратила она на многие злоупотребления, на устарелые предрассудки, но вместе с тем и на все святое, коренное, неприкосновенное. Человек, живший уединенно, живший в маленьком з;мке около Женевы, человек, отличавшийся вечным сарказмом, который, кажется, сама природа как будто нарочно приковала к лицу его, вдали от общества, действовал на него каждым своим словом, каждою чертою пера. Это был гений Французского общества, гений-Мефистофель XVIII века.
Тогда-то Франция, наложившая свою общественную силу на всю Европу, возымела на нее вредное, пагубное влияние и своею Словесностию, как орудием своего общества. Тогда-то дала она всем народам Европы формы своей так называемой классической Поэзии. Эта классическая Поэзия во Франции образовалась тогда, когда влияние древнего классицизма снова обуяло всю Европу, убило дух новой Поэзии Христианского века и ввело в нее одни холодные формы, какие-то безусловные правила вкуса и рассчитанное выражение. Французская Поэзия была главною подвижницею этого влияния. Общественный дух Франции так сильно действовал на Европу, что Французы вместе с формами своего общества наложили на другие народы и формы своей Поэзии, и это искусство, столь чистое, столь свободное, стало сковано цепями общежития.
Тут-то ознаменовалась односторонность, исключительность Французской нации, которая захотела на всю Европу наложить иго своей собственной национальности - и свои классические ошибки, посредством силы общественной, заставила признать образцовыми произведениями.
Какая же страна, первая, восстала против Франции; послала на ее исключительность и поверхностную ученость свое мудрое беспристрастие и ученость многостороннюю, и как прежде освободила Европу от Аристотеля, комментованного Арабами, так в другой раз освободила ее от Аристотеля, комментованного Французами, - как прежде произвела Реформацию в западной религии, так после произвела реформацию в Науке и Словесности? Это Германия, родина Науки и Философии. Лессинг был Мартином Лютером нового словесного преобразования.
Его именем начинается Европейский период Германской Словесности. Я не говорил о первоначальном периоде ее Поэзии, в котором однако уже была заметна наклонность к мысли, к религиозному, мистическому мечтанию или к нравоучительной шутке, наклонность, совершенно истекающая из сосредоточенного духа этой глубокомысленной нации. После первых своих самородных Поэтов, Германия имела влияние Италиянских форм, потом влияние Французское; рано изобиловала, по преимуществу пред другими странами, переводною Литературою, как изобилует теперь Россия, как изобилует ею всякая страна, позднейшая в образовании. Но собственно классический Европейский период Германской Словесности начинается именем Лессинга.
Заметьте это, Мм. Гг. На первой странице Истории Греческой Словесности вы читаете имя Гомера: как далеко от него имя Аристотеля! - На первой странице Истории Италиянской Словесности яркими буквами блещет имя Данта: как далека от него критическая Академия della crusca! Здесь Поэты - первые создатели слова. Так бывает всегда в словесностях первоначальных. Напротив, в позднейшей Литературе Европы, которая назначена к тому, чтобы произвести возрождение, закон нарушен, и Критик есть предводитель и начинатель поэтического слова.
Великим Поэтам Германии предшествовало блистательное поколение глубокомысленных критиков. В то время, когда Кант размежевывал науку критикою чистого разума, в то время Лессинг размежевывал искусства; ибо все границы их были перемешаны от ложного направления. Винкельман изучал и определял истинный характер изящной древности. Гердер простирал свой гуманический взгляд на искусство и Поэзию всех народов, хотел все это обнять одним сильным Германским чувством, всему дать место в своей родной Германии и приготовлял тот эклектизм, который сделался одною из отличительных черт Германской Поэзии.
Таким образом трудами этих великих критиков и многих других, образовалась эта ученая, критическая и эклектическая Словесность Германии. В Германии Поэзия была сладким плодом науки. Шиллер и Гёте последовали за критиками и оправдали в своих произведениях гадания своих предшественников; но какие яркие следы положила Наука, этот корень Германской Поэзии, на ее произведения?
Всякое творение Шиллера не знаменует ли на себе печати долгого, глубокого изучения? На дне каждого из его созданий всегда лежит, как глубоко зарытый клад, какая-нибудь основная философская мысль, от коей он черпает свое поэтическое вдохновение. - Гёте, в этом отношении, более освободил фантазию от мысли, чем Шиллер; однако главное его произведение, и вместе национальный тип всей Поэзии Германской, его Фауст, не носит ли на себе резкой печати идеи самой отвлеченной? Конечно, в тех формах, которые Гёте заимствовал от других народов, он достиг удивительного отвлечения фантазии. Он так легко, так свободно переносится ею в изящные формы древней Поэзии, - в звучный сонет, в октаву Италии. Но и здесь мы видим, что эта свобода и легкость его суть плод изучения. В последних своих произведениях Гёте впал в символическое, в мистическое, в аллегорию - и тем еще более обнаружил, что Поэзия Германская была чадом Науки.
Если фантазия Италиянская носит характер художественной идеальности, Испанская характер восточной изобретательности, Английская печать юмора, Французская печать остроумия: то Фантазия Германцев есть, по преимуществу, глубокомысленная.
Таким образом, Германская Словесность, заключив Историю Словесности Европейской, образовала ученое эклектическое направление; размежевала все роды, все стили; уничтожила ложное и пустое; перенесла в свой роскошный сад, возлелеянный ее трудами, все произведения других стран; возрастила их у себя и ученым образом утвердила национальные права каждой Поэзии; но, может быть, обнаружила излишне-враждебное пристрастие против Французов, и сама впала в крайность своей мертвой и отвлеченной учености.
(Ученые Записки Императорского Московского Университета. 1834. Ч. 5. С. 401 – 421; Ч. 6. С. 67 – 88; С. 228 – 271).
Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.
С. П. Шевырёв. Образование народов Западной Европы
© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017
Свидетельство о публикации №217121401016
Свидетельство о публикации №217121401016
Рецензии