Ночные бабочки

               

Густой влажный вечер последних дней мая. За окном свежо послегрозовой, уже летней свежестью. В воздухе щедро пахнет сиренью, прибитой асфальтовой пылью, теплыми с земли испарениями, особенно ощутимыми после кратких обильных ливней. Деревья стоят как провинившиеся дети - тоже прибитые, мокрые, тихие от безветрия.

И снова идет дождь, снова накатывает прилив понятной Маше грусти, от которой все предметы в комнате приобретают неожиданный, мгновенный, но очень глубокий смысл.

На западе то и дело еще робко оголяются, тускнеют молнии, становясь все желтее от туманной сырости, все неопаснее... Все тише и реже бьется одинокое, беззащитное в темноте грозовой ночи машино сердце. Ей снова грустно и страшно.

В распахнутом окне - неизменные фонари и один, самый близкий, все так же пронзительно, расплывающимся кругом слепит глаза. Грустно, что нет больше сил выносить эти бесконечные ночи в компании пьющих литературных гениев, а точнее, мучеников, сигареты, фонари, безысходность жизни и смерти. Страшно, что прожить без этих ночей, которые приелись уже до тошноты, опять-таки невозможно, и раз перейденная грань перестает быть гранью...

О, только бы не задохнуться от внезапного потока мыслей и чувств, волнительного упоения воздухом, вином, случайно написанной на рассвете щемящей фразой, за которой - такая бездна всего пережитого!..

Маша курит сигарету за сигаретой, смело устроившись на сыром подоконнике со старой треснувшей краской. Иногда она бесстрашно высовывается в ночь и с наслаждением, закрыв глаза, освежается дождем под загульные крики из открытых окон общежития. Как было бы сейчас хорошо только в одном осмысленном шепоте дождя, как ей хотелось этой задумчивой тишины, созвучной невидимым за тучами луне и звездам, поникшим деревьям, всему, всему!

Наконец, дождь исчезает обиженным гостем: незаметно, бесшумно, словно на мягких кошачьих подушечках... И почти сразу влетает в комнату серая, некрасивая трепещущая бабочка и жалко, беспомощно бьется, обжигаясь, о лампочку, о пыльный цветной отражатель... «Глупая! Какая глупая! - удивляется Маша. - Зачем рваться к свету, если это всегда больно?..»

Огонек ее сигареты чудесно-трогательно вдруг сливается с расплывчатым конусом фонаря и тогда ей кажется, что этот огромный, сказочно-сияющий розовый шар совсем рядом, именно на кончике сигареты, и стоит сделать легкий вздох, как он слетит в воздух радужным мыльным пузырем.

Маше двадцать три года, еще вчера она считалась студенткой творческого семинара Ошанина, а сегодня... А сегодня только ночь, одиночество, синий диплом да все те же бесконечные мысли о двухлетнем сыне, краснощеком неугомонном Николеньке, как забавно он подражает всем и всему, как морщит в смехе нос в ответ на смешливую реакцию взрослых. Да полно, взрослые ли мы? Если сами тоже на протяжении всей жизни только и делаем, что подражаем друг другу?

Чего только не пережила она за пять бурных столичных лет! Встречу с Володей, уходящую на глазах романтику первых месяцев, рождение Николеньки и какую-то бесконечную, жадную запойность жизнью. Она как будто впервые увидела здесь рассветное солнце, слушала с каким-то осознанным подтекстом дождь, моторы первых утренних машин, еще тоже сонных и будто внимательных к городской полудреме. С Николенькой у нее появилось совершенно новое, чистое знание жизни, когда ощущаешь себя одновременно творцом и исполнительным чернорабочим. Она почувствовала острую сладость творческих запоев, особенный вкус водки под чтение стихов и шипиловских песен*, одновременно жалея себя и желая, желая уже всего этого бесконечно!.. Маша знала, что они тоже правы и пусть, пусть какой-нибудь один из сотни лист «одинокий, всем бросается под ноги», пусть всегда хитро щурятся эти масляные тоскливые глаза, в то время как ярко накрашенным губам «безумно хочется вишен, хочется вишен необъяснимо!...»** Как жадно Маша вдохнула, выпила, точно стакан красного обжигающего вина, это сладкое, горькое слово «литература». Как была счастлива и как плакала от этого счастья!.. И ничего, даже хорошо, что не всем дано понять такую жизнь - на чем бы тогда держалась ее прелесть?

И вот - она уже не студентка, она получила диплом, но как унести вместе с синими бездушными корочками ее пятилетнее, такое остроощутимое, болезненное счастье?

О цветной плоский отражатель уже билось три таких же серых некрасивых бабочки. «Что у них здесь - явочный пункт?» - усмехнулась Маша. Глухие, четкие удары крыльями и уродливые, стремительные тени бабочек на стенах начинали нехорошо беспокоить ее. Хотелось поскорее избавиться от их тягостной, глупой назойливости.

- Неужели спит? Не может быть, - послышалось в коридоре у ее комнаты и уже стучали в два кулака, бесцеремонно, по-свойски. Маша бросилась к двери почти радостно - невыносимой становилась ночь с тремя бабочками под потолком и одиноко синеющим в глубине этой ночи небом.

- Ну я же говорил? Как можно спать, когда все кругом гудит!

Их было трое. Двое загадочно, пьяно улыбались и молчали. Третий, однокурсник Витя, общественник и поэт, изрядно выпивший и очень сдержанный на трезвую голову, был необыкновенно оживлен и все время тискал короткими пальцами свою седеющую кучерявую бородку:

- Маша, это преступление - в то время, когда все общество обмывает дипломы, ты смеешь чахнуть в своей норе!

- Витенька, мы же вчера все обмыли! - засмеялась она, но уже облегченно, зная, что все постепенно становится на свои места и нашелся выход из беспросветности надвигающегося завтра.

- Так то вчера, а сегодня - сегодня!

- Глубокомысленный ответ, - заметила Маша. Она снова ощущала в себе легкость и некоторое томление от вновь возникшего желания двигаться, смеяться, острить, ловить восторженные, так много говорящие взгляды собеседников...

И снова было все свое, делалось приятно на душе от одной только мысли, что собрались люди, которым понятен каждый жест друг друга, каждая случайная, даже не совсем тактичная фраза. Какие у всех милые, родные лица! И главное, никто - или только делали вид? - не говорит о прощании, о последней, такой грустной встрече за последним общим и до отчаяния веселым столом. Будто так все и должно было быть. Или вправду должно?..

И уже откуда-то с улицы влетало слегка охрипшее, но не менее трогательное «ищет счастья после бала, после бала...» - все о нем, об одиноком листе, бросающемся всем под ноги... И непонятно было - с какого этажа летели эти задыхающиеся в тоске слова - с третьего или шестого, а может, из самой печали ночи, воплощения буйной фантазии студентов, ради прекрасного мгновения слова готовых жертвовать чем угодно в своей, вмиг подешевевшей жизни?..

Кончается все обычно - недоразумением, если можно назвать концом тяжелое, почти бессознательное и всегда беспорядочное исчезновение студентов из гуляющей комнаты. Оно и рождается, недоразумение-то, из нежелания куда-либо уходить, что-то менять. Глухие удары на лестнице, часто безголосые, чьего-то тела о лифт, о бежевые плиты стен, жестокие, уже чисто дьявольские удары... И снова, как в изученном старом фильме Маша бросается туда, на помощь, будто уже здесь выполняет назначенную ей миссию, и чудится ей, что когда-то давно она делала все это, и будет делать постоянно.

Помутненный разум ее мгновенно обостряется и все, все кажется тогда возможным,потому что появляется в груди ощущение великой силы, опять-таки бесконечное...

Благодаря Маше недоразумение проходит быстрее, мягче, словно свертывается в пучок наиболее незаметный и, дрожащая, в слезах непонятных, чуждых, она возвращается к своему окну, в котором уже совсем серо, тоскливо и по-прежнему неровно стучат возле лампочки уродливые ночные бабочки... И тогда она внезапно понимает эту тупую, видимую конечность жизни, страшась ее невидимого продолжения...

Угрожающим, далеким душе вдруг кажется шелест сырых, умытых дождем и росистой влагой листьев, а чудесное, дружное, всегда неожиданное, как по дирижерскому взмаху пение птиц ровно в три двадцать не просветляет, а только сковывает, только туманит голову!..

Уронив ее на руки, Маша неподвижно, равнодушно слушает за столом звуки идущего дня, вспоминает с особенным, рассветным умилением Николеньку, его тонкие колечки волос на затылке и чистый, бездонно-синий взгляд круглых глазенок... Хочет видеть его и тут же представляет себя у родителей, в далекой национальной провинции, в домашнем тепле и сытости, рядом с мужем, наивно верящим, что с устройством быта исчезнут все их семейные проблемы - и ее сейчас-же, за столом тянет в сон... А ведь там будет только такая, сонно-размеренная, по-своему милая, удобная жизнь. Но только по-своему!..

Как же забыть эти ночи? Отказаться от прошлого проблеска, пусть надрывного счастья, благодаря которому она обрела свой, очень чувственный и чувствующий голос? Зачем же тогда ей дали все это? Чтобы вот так, одним днем, часом, минутой, одним вручением диплома, гадко пахнувшего свежим клеем, перерубить все?..

И Маша плакала, курила, чтобы успокоиться, потом принималась ходить по комнате, ловить бабочек, хотела бежать к своим, даже разнимать кого-то, но потом вспомнила, что уже шестой час и слышен гул первых автомобилей.

Но снизу, с третьего этажа еще раздавались возбужденные голоса - заочники всегда отличались большей закалкой. Потрясающе-хладнокровно с того же низу стучала пишущая машинка, и стук этот поднимался вверх, через деревья к небу, какой-то надгробной для Маши эпитафией.

Наконец, накурившись до одурения, выловив всех ночных бабочек, она гасит уже бесполезный свет и ложится. До торжественного советского гимна не смолкают голоса дипломников, которые расстаются навсегда, пьют купленную втридорога у таксистов и вьетнамцев русскую водку, кричат, поют до хрипоты под гитару и окровавленными кулаками выясняют отношения...

Засыпая, сквозь легкую дрему и монотонную головную боль, слышит Маша горькое мужское, взахлеб, рыдание и пронзительный, совсем уже нечеловеческий вскрик в светло сереющее полотно утра:

- Ах, почему же так больно чувствовать счастье!..

                7 июля 1991