Понимаешь, я все это видела

Понимаешь, я все это видела.
Я видела, как папа ругается с мамой, как летают вещи, купленные, вроде бы с любовью и с трудом, я вытирала мамины слезы, которые казались мне горче, солёнее и обиднее, чем мои собственные.
Я помню каждую ссору, которая была как моё личное крушение Титаника, сопровождающееся паникой, потерянностью, прострацией, болью и подлой наплевательской заботой только о своей дряхлой заднице всех окружающих.
Я помню, как мне хотелось, что он собрал все свои пожитки и просто бесследно исчез. Я корила себя потом за эти мысли, я плакала, пытаясь сильным потоком сожаления вернуть все эти слова назад, но все повторялось снова и снова с завидной периодичностью.
Раздраженность, слёзы, громкие крики, пощечины, которые были свидетелями, что они уже не могли достучаться друг до друга простыми тихими разговорами. И эта мысль, что просто нет уже любви - была как обухом по голове. Это размагнитило мне мой компас. Куда бежать? К чему стремиться? Где мой восток с восходящим солнцем?

Также заваривается чай зеленый напополам с черным утром, разливается по кружкам с имбирем и лимоном, также все возвращаются с работы, также ужинают, ходят за продуктами, но чего-то явно не хватает, чего-то, о чем замалчивают их глаза, о чем больше не ведется переговоров, чего-то, что вылетело в форточку во время одного из ужасных скандалов, чего-то, что умерло в мамином сердце, когда её ударил тот, кто клялся никогда не обижать, чего-то, что пытаются замазать жидкой прозрачной побелкой громадную надпись черной краской на стене: "Нихуя тут не осталось."

Я помню ту зудящую боль в середине груди, казалось тогда, что основы моего мира расшатаны, как старая ржавая карусель. Мне думалось, что всё из-за меня, такой непослушной. Я становилась ещё тише, ещё незаметнее, серее, я сокрушалась, сидя под столом, что я как-то всё делала через пень-колоду и не вовремя, даже родилась. Мне было жаль маму, очень. За то, что её надо бы просто носить на руках, она же такая хорошая, а она плакала, становясь такой маленькой, ни за что оскорбленной. И мне было по-детски жаль папу за то, что он не может обуздать свой дикий нрав, перебороть говно внутри себя. Он окружил себя молчаливой злобой, которая так справедливо рвалась из моего детского сердца. И что мне с того, что так живет девяносто процентов несчастного населения?
Вот так молчать, сносить всё, терпеть неуважение, явную, кричащую нелюбовь, жить детьми, которые также стыдятся такого глупого и отвратительного несчастья? Да чего ради-то?
С тех пор в моем сердце поселился дикий страх.
Я всеми силами избегаю семьи, привязанностей и любви.

Я сама по себе. И мне так просто дышится, я знаю, что вернусь домой, и меня встретит собака, я заберу из школы дочь (да я пыталась всё перекрыть своей семьей, не вышло) и мы дружно проведем ещё один вечер этой загадочно простой жизни.
Нет мужика? Да и черт с ним. Если есть хоть один процент того, что мне придется терпеть чей-то омерзительный характер и сносить тупые фокусы, отхватывать по лицу, заступаться за дочь, то никуда я не выйду. Тут постою, на порожке.

Карина Соловьёва/Доронина