Голос как ручеёк

     Июльский полдень. Острый морской запах. Каменистый пляж – узкая полоса, прижатая морем к высоченным отвесным скалам. Маленькая деревянная пристань и десять лет назад выглядевшая такой же развалюшкой. Ухающие волны, подгоняемые горячим ветром. (“Ну, здравствуй, море”.)
     Похоже, лодок сегодня не будет. А мне – до третьей…, что после первой, конечно, – с мелкой ласковой галькой, ускользающей из-под ног, и ”детьми природы”, радостно тюленящимися в своём временном раю,  и после второй – с мая по сентябрь гудящий разношерстный улей среди реликтовых можжевельников  на пологом склоне.
     Сбросив рюкзак (надо передохнуть), раздвигаю зелёные лианы и  втискиваюсь в узкую расщелину, – пристанище дрожащей в полуденном зное тени. И погрузившись в эту зыбкую прохладу, щека к щеке с чуть влажной жёлтой стеной в синеватых, когда-то пульсирующих прожилках,  я исчез (провалился, переместился, вознёсся…) – ощутил себя пятиклассником, склоняющимся к парте под смеющимся добрым взглядом новой учительницы литературы. Упругая горячая волна. “Это во мне? Или это в ней?” – непонятно. Три дня не понимал. Про Дубровского слушал и на волнах качался.  …заболел, да сильно, ещё и в кровати – качался счастливый, а когда вернулся, её уже не было, – практика закончилась. Так и осталась в памяти – серые смеющиеся глаза, золотые волосы, тепло и вопрос: “Это во мне? Или это в ней?” – Марина Сергеевна…  Вот когда в девятом классе влюбился (а тоже Маринка!) всё просто было – во мне. Жар был, огонь, но весь во мне.  Да и потом. Даже с женой, – сто лет уже её люблю (ладно, ладно – четверть от ста, ну и всякое бывало…), а всегда знаю, где моё тепло, где её… 
     Не просто так накатило,  ещё в поезде началось…
“Мужчина! Муж-чи-на!” – по спине гладят, расталкивают осторожно. (С этого момента я помню более-менее точно…)

     Этим летом я позволил себе отдохнуть в одиночестве, – без никого. Семья – на даче. На работе – всё, что можно, наперёд сделано. За два дня до отъезда (surprise) нарисовался крупный заказчик (недельный объём работ). Сделано, – отчёт на столе у директора. А дальше всё как-то так – вспышками:
такси жёлтое (обыкновенное, тесное),
вокзал (хоромы Щусевские, слишком просторные),
проводница хихикает: ”минус один” (“???”),
простыня зелёная (“???”),
“спа-а-а-ать…”,
барабаны, теплый дымный ветер в лицо, счастливые папуасы на морском берегу,
похотливо лыбящиеся американские президенты с проводницами Северо-Кавказской железной дороги в ”ручеёк” под берёзками играют майскими,
Зыкина на речном берегу (поёт про мои 17 лет: “Издалека, долго, течёт моя Волга…”),
ягодица (женская, в возрасте, “бр-р-р”) в телевизоре (“лето любви” вспоминает),
режиссёр актрису на роль пробует,
Чацкий в праведном гневе на сцене Малого Академического,
чёрный возбуждённый жеребец, поднявшийся на дыбы,
Красная шапочка,
алая капля крови – мой сумасшедший Camaro 1969 года (“откуда у меня права?”)  на нитке хайвэя, 
огромный чирей под капустными листьями на моей детской коленке (сгибаю, сгибаю, ещё…),
фиолетовая надпись “БЫТЬ или НЕ БЫТЬ?” в небе над Жуковским на закрытии авиасалона, 
разъярённая толпа, жаждущая крови … 

     – Мужчина! Муж-чи-на! – по спине гладят, расталкивают осторожно. – У вас всё в порядке?
– А? Не знаю… Что? Приехали?  (”Темно…”)
– Простите, нам показалось, что вы стонете. Вам плохо?
– …
– Спускайтесь, чаю попейте. Вы сегодня ничего не ели, – мягко уговаривал приятный женский голос. Я – Лариса.
(”Где я, вообще? Стонал? А взмок-то как, – рубашка, штаны к телу прилипли. – Раздеться надо!”)
 – Вы мокрый весь, давайте я вам помогу. В простынку свежую завернётесь, – у нас есть. Как после бани будете, огурчиком.
Чувствую, лицо готово растянуться в блаженной улыбке, от заботы ласковой растекается. “Сам”, – буркнул. Но так и не понял, сам разделся или помогли – уж больно ловко у меня получилось, на верхней полке-то...
– Садитесь, садитесь. Вы у окошка любите?
     Окно было полностью открыто. Южные звёзды светили старательно-хрестоматийно. Протяни руку в густую сладко-полынную черноту и возьми любую. А хочешь сам светлячком лети (“банка-то открытая”, – “мама отпустить велела…”). Занавесочки с вышивкой…
     (Не хочу в темноту… Не хочу…
      “… там в подвале сидит Кочубей… – не понятый…, непрощённый…”).

     Передо мной стоит чай (”нет, молока не надо”, ”одну ложку”), правильными гранями в небо устремлённый (“по железнодорожному…”), рубином властно отсвечивает. Слюнки потекли – это курочкой запахло (”у Оли – сумка-хололильник”), свежестью волнами – помидорки дольками, огурчик соломкой крупной (под ножом хрустит), кинза, укроп (“всё своё, с огорода, без химии,” – Ирина).
–  А может покрепче чего? У меня есть, – настоечка кедровая, – для болящих, – улыбается. (Юля)
(”Куда, белозубка? И так, как хмельной сижу”.)
Кормят меня. Бутерброды из темноты появляются. Яичко само почистилось, на раскрытой ладошке приплыло. (“Скатерть-самобранка… ”А точно не сплю?..”) 
–  Спасибо. Правда, голоден был.
Фьить, запахи поменялись.
–  Варенье вишнёвое, без косточек, из своего сада, пятиминутка, – таким голосом сочным  говорит, будто сама вишенка. (Аня)
– И чаю ещё, с лимончиком. (Лариса)
 – Да. Хорошо…
Хорошо. Как в детстве… Всё есть. Всё будет.

     Поезд дёрнулся и поплыл, раскачиваясь, ночь маслянистую боками распихивая. И я плыву вместе ним. (”За день так сдружились, или давно знакомы?”) Друг с дружкой разговаривают, а будто мне всё рассказывают: “вагон необычный, тихий, мальчишки – “двое, оба белобрысые, кровь с молоком” , “у младшего щёчки кругленькие” – ещё в Липецке с папой сошли”. И ещё, ещё тихим говором узоры плетут, позатейливей кружев подстаканника. Не дают обжечься…
Перестук колёс запел барабанами. (”Барабаны?..”)
– Спасибо, ("девчонки")! И простите меня, напугал если. Приснилось, может, что, – горячо было.  (”…или вспомнилось?”)
– А давай на “ты”, и пусти-ка меня к окошку. Ветра хочу. (Юля)
     Приобняли меня с двух сторон. И теперь уже не просто лицо моё расплылось в блаженной улыбке, а, похоже, весь я янтарным маслом на новогоднем столе размяк и стал частью этого облака, что ещё несколько мгновений назад было уютно-женским, домашним, а теперь углубилось, раскрылось и ощутилось чем-то таким – свободным и просторным, где нет ни мужского, ни женского…  Моя голова склонилась на Олино плечо и я растаял окончательно… (Уснул.)
     А поезд (повинуясь воле карлика-семафора, что чёртиком выскочил из табакерки и требует: ”А ну, перестань танцевать!”) опять замедлил ход... Великаны-тополя в серебристых мундирах  перестали мельтешить бестолково, вытянулись в струнку, безмолвно отдавая честь. И суетливые домики, раскиданные вдалеке, стали подбираться поближе к поезду, к нашему рас-пах-ну-то-му окну, подмигивая (немного заискивающе) ласковым тёплым светом: “Мы свои”.

     Утром меня разбудила проводница: ”Через полчаса прибываем”. (Я спал на нижней полке.) В вагоне было тихо (мерное постукивание не в счёт). Солнце чувствовало себя здесь полновластным хозяином, – каждая пылинка светилась, кувыркаясь сама по себе и следуя общему хороводу (живая   мистерия маэстро Броуна). Проводница (“наш пострел везде поспел”) умудрилась затесаться и в эту компанию, – движения её веника порождали буйные пляски.
     На столе лежала салфетка, на которой для меня лично водили свой хоровод смеющиеся девичьи рожицы. Одна подмигнула: “Помнишь?” (“Да, белозубка”.)
     Тихий, нарастающий бой барабанов и голос как ручеёк: ”Да…” – разбудили меня окончательно.

     В глубине жёлтой, с набухшими синеватыми прожилками, стены пел ручеёк (“а раньше-то его не было”).
     Я стоял продрогший (а может, просто дрожь пробрала…) и слушал, слушал…, а внутри – как после мощного тропического ливня, – жизнь разворачивается, несётся вслед исчезающим, но всё ещё ощущаемым пределам, что только что были объединены потоками воды (от неба – дающего, до земли – напитавшейся). Все шлюзы открылись… (Все!) И всё в теле звенит в этом стремительном потоке, – струйками растекается... И само тело струится… Смеяться хочется. “Э-э-э-й, я здесь”, – наружу рвётся…“Э-э-э-й…”  … и голос-ручеёк. Голос-то я забыл.  И даже в поезде не понял. Тепло…

     Жизнь как тропинка в лесу. Оглянулся – зарубок много, – все мои. Какие зарубцевались и не видны почти, а какие кровоточат соком живым, одни поросль дали – загляденье просто, а другие дерево засушили. Много всего было. Вперёд смотреть хочу. Cпасибо, ручеёк. Дальше иду. Моя – третья…
     2 км, 5 км, 7 км – три лагуны. Три блюдца на берегу моря…
     Раз, – рюкзак на колено.
     Выдох.
     На плечо и к стенке бочком, – два.
     Выдох. “Спасибо, скала”.
     (Чуть-чуть осталось.)
     Нащупываю вторую лямку, перекатываюсь по рюкзаку (“A-a-a, горячо!”) – готово.
     "Клац", – на поясе, "щёлк", – на груди. Устраиваюсь в рюкзаке поудобнее.
     Можно расслабиться.
     (Ещё пару мгновений на “Господи, как хорошо” и перевод конструкции дух-тело-рюкзак в ходячее положение.)
     Шаг.
               
                2017, декабрь