Пашиковский дом

 Пашиковский  дом

У  моего  прадедушки  с  папиной  стороны,  Ивана  Павловича,  было четверо  сыновей  и  четверо  дочерей. К сожалению,  я  застал  в  живых  только  половину  из  них — как  двоюродных   дедушек,  так и  бабушек.
О  Тамаре  Ивановне  Гвердцители, «начальнице  по  музыке  всех-всех   детских  садов», которая  строго  отчитывала  мою  бабушку  за  то,  что  мы  поздно ложились  спать  и  любили  читать  лежа,  и  которая  стояла  у  истоков  будущей  музыкальной  карьеры  своей  известной  внучки-певицы,  Тамрико,  названной  в  ее  честь,  я  уже  как-то  писал.
Коротко  вспомнил  и  Владимира  Ивановича  с  его  увлечением  Марикой  Рок  и  песнями  запрещенного  в  те  годы  Петра  Лещенко,  пластинки  которого  он  прятал  у  моей  бабушки,  благодаря  чему  запрещенные  песни  я  знал  лучше,  чем  детскосадские.
Писал  я  и  о  том,  что  в  нашей  большой  семье  ходило  выражение «упрямый,  как  Иван  Павлович».
Сейчас  же  я  хочу  рассказать  о  происхождении  еще  одного    семейного  выражения.
Дело  в  том,  что  другая  моя  двоюродная  бабушка,  которую  я  застал  в  живых,  Софья  Ивановна,  была  замужем  за  известным  тбилисским  врачом  Давидом  Николаевичем  Пашиковым.  Жили  они тогда  в  собственном  доме  по  улице  Чехова  в   Авлабаре,  в двух  шагах  от  Метехского  замка,  нависающего  над   Курой. 
Я  был  совсем  маленьким  и  смутно  помню  бабушку  Соню — осталось  ощущение,  что она  была  большая,  мягкая  и  теплая. 
Помню  их,  как  мне  тогда  казалось,  огромную  квартиру,  состоящую  из  анфилады  комнат,  вдоль  которых  со  стороны  двора  тянулась  застекленная  веранда. 
Помню,  что  еще  до  того,  как  мы,  придя  к  ним,  нажимали  на  звонок  входной  двери,  за ней  раздавался  громкий  собачий  лай  и  такое  рычание,  что  я  хватался  за  бабушку. 
Потом  за  дверью  начиналась  возня,  громкие  крики: кто-то  из  хозяев  пытался  успокоить  и  оттащить  собаку,  и  только  после  этого  открывалась  высокая  дверь  и  мы,  быстренько  раздевшись, проскальзывали  в  комнату,  сторонясь  рвущейся  к  нам  немецкой  овчарки.
(Мне  кажется,  что  у  них  вседа  были  огромные овчарки.
Как  видно,  это  была  любимая  порода  собак  моего двоюродного  дяди  Коки / помню,  как  я  удивился,  когда   кто-то  назвал  его  Николаем, да  еще  и  Давидовичем!/   Позже  в  нашем  семейном  альбоме  я  обнаружил  снимок  совсем  еще  молодого  Коки  с  собакой). 
А  потом  навстречу  с  криками выскакивали  мои  троюродные  сестры — Лера  и  Лина. 
Лера, со  светлыми  волосами,  зеленовато-голубыми  глазами,  была  о-очень  старше  меня — на  целых  6  лет, и, в общем-то,  я  был  ей  не  интересен.
Лина,  у  которой  и  волосы  и  глаза  были  темненькие,  была  всего  на  полтора  года  старше,  так  что  мы  с  ней  имели  больше  общего.
Помню  их   гостиную,  залитую  светом  огромной  хрустальной  люстры;  большую,  выше  меня  ростом,  фарфоровую  фигуру  сидящего  мальчика;  помню  высокие  и  пузатые  красиво  разрисованные  фарфоровые  (фаянсовые ?)  керосиновые  лампы  с  двумя,  не  то  тремя  фитилями;  помню  большой  раздвигающийся  стол, за  которым  умещалась  масса  народа;  помню  высокие  (естественно,  для  меня)  стулья,  на  которые залезали,  когда  мы  читали  стихи…
(О  моем  первом  публичном  выступлении, да  еще  и  с  собственным  сочинением,  я  рассказывал  в  «My  Way“ .
Почему-то  вспомнилось,  что  в  жизни  этой  семьи  был  какой-то  не очень  длинный,  но  всё  же,  период,  когда   они  подрабатывали  тем,  что  изготовляли  большие  носовые  платки.  Точнее — раскрашивали  их  красками. Я  даже  помню  тот  запах  ацетона,  красок, кажется, анилиновых,  стоявший  тогда  в  их  доме).   
Дядя  Кока  был  небольшого  роста,  немногословным,  несколько,  на  мой  взгляд,  медлительным (по  крайней  мере,  я  не помню,  чтобы  он  куда-то  бежал,  спешил)... Работал  он, кажется,  заместителем  Председателя  республиканского  спортивного  общества  «Динамо»  по  строительству,   поэтому  все  спортивные  сооружения  входили  в  его компетенцию,  чем  нещадно  многие  пользовались,  обращаясь  к   нему  за  билетами,  особенно,  на  футбол.
(Кстати,  когда  я  дорос  до  того возраста, когда  мог  уже  сам  ходить  на  игры,  мне  ни  разу  не  приходило  в  голову,  что  я  мог  бы  не  рисковать  жизнью  в  давке   у  касс,  а  обратиться  к  нему).
Тетя  Ната,  в  отличие  от  спокойного  и  уравновешенного  мужа,  всё  время  что-то  делала  (спокойно  сидящей  я  ее  в  те  годы  не  видел).  И  имела  «взрывной»  характер  и  громкий  голос,  особенно,  когда   дядя  Кока  («в  тихом  омуте...»),  очевидно,  давал  какой-то  повод.  Помню, как  однажды,  придя  к  ним,  мы  еще   из-за  двери  услышали  ее  крики: «Я  убью  этого  мерзавца,  пусть  только  он  явится  домой!...», а  зайдя,  увидели,  как  родственики  висели  на  ее  руках,  чтобы  спасти  хотя  бы   фамильный  обеденный  сервиз.
Но  потом   дядя  Кока  приходил,  наверное,  с  повинной  (или  вескими  оправданиями ?),  вместо  разбитой  посуды   покупалась  новая   и  вновь  воцарялся  мир  в  этом  гостеприимном   и  теплом  доме.
А  гости  в  нем  не  переводились — как  многочисленные  родственники  с  обеих  сторон,  так  и  школьные  и послешкольные друзья  жизнерадостных  и  общительных   девочек.

(Каким-то  очень  жарким  летом,  помню, т. Ната  взяла  меня  на  недельку  в  Манглиси,  где  они   обычно  отдыхали  на  госдаче. Никогда  не  забуду  ту  ночь,  когда,  набегавшись  и  умаявшись  за  день,  мы  повалились  на  раскладушки  и  вдруг  Лина   начала  читать  стихи.  Как  это  звучало  в  полной  тишине  и  темноте: «Дай,  Джим,  на  счастье  лапу  мне...», «Шаганэ  ты  моя,  Шагане...».  А  ведь  тогда  Есенина, по-моему,  еще  и  не  издавали,  и  мы  знакомились  с  ним  по  тетрадкам!)

Лера  училась  в  музыкальном  училище  (я  помню,  как  мы, родственники,  собравшись  во  дворе  этого  красивого  здания, в  котором  сейчас  располагается  Посольство  Германии,  болели  за  нее  во  время  выпускного  экзамена).
А  Лина  училась  в  мединституте.
Так  что  молодежь  обоих  «профилей»  в  доме  Пашиковых  не  переводилась — всегда  была  масса  веселого,  шумного  народа,  играла  музыка,  все  говорили  одновременно,  перебивая  друг  друга…
А  потом  эти   внешне, и,  как  мне  кажется, по  темпераменту  тоже,   разные  девочки  повыходили  замуж. Причем — странные  вещи  иногда  вытворяет  жизнь — судьба   их  сложилась  в  чем-то  схоже.  У  обеих  мужья  были  на  7  лет  старше,  причем, оба  были  врачами  (Вилли, муж  Леры,  был  кардиохирургом,  работал  в  Ленинграде,  куда  она  и переехала,  а  Ачико — муж Лины, был  хирургом-пульмонологом  в  Республиканской больнице  Тбилиси).  У  обеих  сестер  по  двое  детей — по  мальчику    и  девочке.  И, что  всем  нам, родственникам,  разбило  сердца, — обе  рано  овдовели. Вилли  скончался  во  время  операции  от  инфаркта  миокарда,  а  Ачико — от  онкологического  заболевания.
Вилли,  к сожалению,  я  почти  не  знал,  потому  что  встретился  с ним,  кажется,  только  раз,  а вот  с  Ачико  встречались  часто.  Общительного,  жизнерадостного,  прекрасного  хирурга   обожали  все,  кто  его  знал,  хотя  характером  он  был, скажем  так,  «не  сахар». Вспылив,  он  особенно  не  выбирал  выражений,  и,  невзирая  на  лица, мог  послать  кого  угодно  куда  угодно.  Даже  тетя  Ната  (!)   при  нем  была  «тише  воды, ниже  травы». Только  Лина,  с  ее  ангельским  терпением  и  покладистым  характером,  и  могла  с  ним  справиться.
Ачико  всегда  много  курил  и  предпочитал  «Приму», причем, Первой  табачной  фабрики.  (По  мне — что  первой,  что  второй, что «герцеговина» — один  чёрт!   А  вот  поди  ж  ты!) 
Помню,  было  это  как  раз  после  его  операции. Положение  было  очень  тяжелым — тем  более,  что  он  всё  отлично  понимал. И  курить  ему  было  совсем  нежелательно,  но  он  очень  мучался  от  этого  и  говорил,  что  без  курения  ему  еще  хуже.  Так  как  по  каким-то  причинам  эта  чертова  фабрика  была  закрыта,  приходилось  курить  другие  сигареты,  от  которых  он  начинал  кашлять,  что  усиливало  боли.   Абсолютно  случайно  я  узнал,  что  нашего  соседа  по  дому — Зураба — только  что  назначили  директором  Первой  фабрики  и,  конечно,  бросился  к  нему.  Отказать  он  мне  не  мог,  поэтому  сказал,  чтобы  я  к  нему  пришел  на  работу  не  с  утра,  потому  что  он  еще  абсолютно  никого  на  новом  месте  не  знает,  а  к  перерыву. 
Когда  я  пришел,  он  направил  меня  к  какому-то  человеку,  который  сам  пронес  мимо  охраны  на  проходной   большой  сверток   и  вручил  его  мне  на  улице.
Надо  было  видеть  выражение  лица   Ачико,  когда  он  затянулся  привычной  «Примой»! Даже  не  знаю,  успел ли  он  докурить  эти  сигареты,  потому  что  сам  Ачико  (царство  ему небесное!),  сгорел  очень  быстро...
Обе  сестры, не  создав  новых  семей,  так  сами  и  вырастили  и  поставили  на  ноги  детей,  а  теперь   уже   обзавелись  и   внуками.
Сейчас,  пожалуй,  из  моих  родственников, кроме  самих  девочек, разве  что  Миша  Гвердцители  да  я  помним  те  счастливые  времена,  когда  все  были  живы, — и  наши  бабушки  и  дедушки, и  Кока  с Натой,  и  Ачико… Времена,  когда  если  у  кого-то  дома  вдруг  становилось  слишком  шумно,  кто-то   обязательно  «недоуменно»  спрашивал: «Это  что — Пашиковский  дом?»                14. 12. 2017 г.