Жизнь Пантелеймона -везунчика

1959 год.Небольшой город в центре России. Идёт массовая застройка пятиэтажками, прозванными хрущёвками. Все окраины в новых домах, лишь цент города остался
прежним, старые здания, иногда с лепниной и колоннами, попадаются и балконы с ковкой, в общем нетронутое современностью место. В таких зданиях часто размещались всевозможные заведения и десятки разных контор. Городок в прошлом считался купеческим,так что было много особняков, оставшихся из прошлых времён. И населяли их потомки тех, кто жил в этих особняках, создавая особый климат в этом городке.

Жил Пантелеймон на окраине, его участок примыкал к глубокому оврагу, так что рядом новых пятиэтажных домов не строили,вокруг его участка ещё кое- где сохранились большие деревья от бывшего соснового бора, деревянный его домик,ещё добротный с резными наличниками спрятавшейся меж могучих сосен был почти не виден, а сам участок выглядел зелёным островком среди массы многоэтажек. Работал он ночным сторожем в захудалой конторке, Пантелеймон не понимал зачем сторожить разное старьё, ведь кроме двух старых печатных машинок, да нескольких стульев вокруг таких же старых столов, с пожелтевшими графинами на них,да ещё пару перекошенных шкафов, охранять было нечего. Ну да ладно, он особо и не вникал,
платили мало но исправно, что ещё надо по такой работе. Он приходил на работу, и немного побыв на рабочем месте, замыкал конторку и шёл гулять на ближайшие улицы. Так гуляя по улочкам он и стал подглядывать в окна, ему было любопытно как живут люди, но особенно что они едят.
Со временем его так сильно втянуло это подглядывание, что открытые занавески были для него радостью. Он останавливался, выбирал удобное место и подсматривал, иногда смотреть было неудобно, тогда ему приходилось подтягиваться за подоконник чтобы увидеть,что происходит внутри. Так со временем подглядывание стало частью
его жизни,а может и смыслом его жизни,намного сильнее чем привычка.
Была пятница,впереди выходные, так что Пантелеймон не стал сидеть в своей конторке, а замкнув дверь пошёл по привычке на ближайшую улицу. Увидев подходящее окно,он перешёл на противоположную сторону чтобы подсмотреть, но место было в низине и видать было совсем плохо, Пантелеймон попробовал встать на носочки
и вытянуться, но всё равно ничего увидеть не смог, тогда он подошёл к окну и схватившись за подоконник подтянулся на руках, ногами же упёрся в выступ на стене, и в такой неудобной паучьей позе стал подсматривать. Он уже поднабрался опыта в своём деле и выглядывал осторожно, из под нижнего угла окна, всего одним глазом, все движения его были мягкие, бесшумные, словно у кошки на охоте. В ярко освещённой кухне ужинала семья, из приоткрытой форточки тянуло такими ароматами, что у Пантелеймона бежали слюни, он всё время их сглатывал, старался как можно тише, но предательский звук всё равно раздавался громко, тогда он ещё сильней замирал, ему казалась, что его слышат. Из кухни доносились голоса, хоть и приглушённо, но всё же можно было всё понять.
– Серёжа ты почему не ешь? – строго спросил женский голос – Сейчас же ешь!
Обращалась мать к мальчику лет двенадцати
– Пока не съешь лапшу и этот кусочек мяса, музыку слушать не будешь,ясно тебе?
Мальчик вяло ответил:
– Ма,я не хочу мяса.
Голос матери перебил его:
– Не выдумывай, ешь быстро!
Пантелеймон не мог понять, как это мальчик не хочет мяса,он смотрел на обжаренный румяный кусочек курицы, его глаза блестели, он горячо зашептал:
– Ты что мясо жаренное не хочешь? Не хочешь? Ах ты боже мой,ах ты! Мне бы на твоё место, мне бы туда!
Вдруг женщина подошла к окну и задёрнула занавеску.
– Эх Ё моё! – с досадой произнёс Пантелеймон и спрыгнул на тротуар.
Он шёл по вечернему городу и размышлял в слух:
– Нет сегодня всё равно повезло, мясо жаренное это тебе не дешёвые сосиски, это мать понимать надо! Во всём изыск нужен!
Он торопился в конторку, чтобы не потерять ощущение вкуса. Вернувшись, отрезал кусочек хлеба, мысленно положив на него ранее виденный кусочек мяса, и с удовольствием стал есть. Довольный, улыбаясь он смачно ел, облизывая пальцы и ладони,а когда кусок закончился, вытирая руки тряпицей, мечтательно произнёс:
– Немного жирноват цыплак, но ничего я не привередлив!
Он откинулся на стуле, а на другой стул положил ноги, руки же сложил на животе,громко икнул,и стал вновь размышлять:

– Славненько! Ведь славненько! Но вот сколько не сиди десерт ведь сам не придёт? Надо самому идти. Да и времени ещё уйма впереди.
Ему захотелось десерта и он вновь пошёл на ночную улицу. Долго искать не пришлось.
 – Ага вот и оконце, смотрика и деревце рядом, совсем хорошо, всё для меня, Везунчик прям! Прям не могу ё! – радостно бормотал он.
Пантелеймон взобрался на сук чтобы было удобней смотреть.
– О! Да здесь почти буржуи! – с восхищением произнёс он, глядя на стол.
Весь стол был уставлен разными блюдами. В красивых графинчиках стоял не один вид напитков. Пантелеймон жадно смотрел в центр стола и не мог никак понять что же
там стоит. Ещё как назло ничего не слышно, он спрыгнул с дерева,и сгибаясь перебежал под окно, подтянулся за подоконник, и по привычке стал смотреть из под нижнего угла окна, одним глазом,полного диким блеском.
– Да что же это? Что? Никак не пойму, вроде салат какой, интересно, очень интересно! – рассуждал он сам с собой.
Приложил ухо к окну в надежде услышать, что же это всё таки такое, пока ничего не слышно. Он затих и стал ждать, похожий на зверька затаившегося в норке. Пан-
телеймон терпеливо смотрел как молодая пара поедает вкусности, и с трудом сдерживался, его сердце то замирало,то учащённо билось.
– Ой винегретик едят, небось капусточка хрустит, эх прям не могу, свезло мне сегодня, почти как на праздник! – приторно говорил Пантелеймон.
И когда женщина большой ложкой стала брать неведомое блюдо, он смотрел на губы, пытаясь по ним прочитать и угадать, что же это, такое нарядное.
– Ага, с...л...а...т, нов...ский, так всё таки салат, я оказался прав, надо же объеденье прям не могу, как мне везёт, везунчик прям! – произнёс он.

Пантелеймон продолжал смотреть, восхищённо говоря:
– Ух ты! Коктейль! Да ещё с вишенками! Прям не могу везуха!
Его лицо расплылось в такой улыбки, улыбки угодливо – просящей, в ней было что то собачье, в это время в нём человек уходил туда, далеко, в глубь непознанного
подсознания. Парочка выпила коктейль, потом ещё вина и тихо беседовала. Пантелеймон тоже изменился в лице, оно стало довольно – нагловатым, он оттопырил губу, его руки потянулись к поясу, забывшись, он отпустил подоконник и полетел вниз, отряхнувшись, поспешил в свою конторку. Как только он прикрыл за собой дверь, лицо его стало хамоватым, усевшись на стол произнёс:
– Да что там, я мог бы после коктейля и коньячку бахнуть, ну да ладно, я меру знаю, не какой там Люмкин!
Облокотившись на стену продолжил говорить сам с собой:
– Салат отменный, редкостный. Да! Кто вот так может, как я! Вот так, всё что хочу! Свезло сегодня необычайно, прям сфартило, эх мать понимать надо!
Он радостно рассуждал, держа в руке откушенный кусок чёрного хлеба. Затем довольный и усталый, свернулся калачиком прямо на столе и уснул.

Из старых заношенных брюк торчали худые с бледной кожей ноги, штопанные перештопанные носки были настолько блёклыми и выглядели как две застиранные тряпочки, в общем любая мать залилась бы слезами, увидав таким своего сына.
Утром встретив первых служащих, Пантелеймон пошёл домой. Вообще днём ему было не уютно, он был и стал человеком ночи, так что в светлое время чаще всего сидел
дома и никуда не выходил, да и ходить ему было не к кому. Родственников у него не было, а приятели что были раньше отвернулись, избегая общения с ним. Так что всё время он проводил в своём дворе. Зайдя во двор, где у него под огромными деревьями были качели, усевшись на них, он мыслями ушёл в чужие окна, при этом, довольно жуя корку чёрного хлеба.
– Люди глупые, денег сколько тратят, а времени сколько чтобы всё приготовить, а я ловкач, придумал и не трачу ничего, мне всё ничего не стоит, захочу мяса или вот колбасы, нате пожалуйста, или выпить чего, нате пожалуйста, тут главное чтобы никто не прознал! Всё что хош тебе! -
довольно говорил он, смотря на корку хлеба в руке.
 
В наступающую ночь он не дежурил, так что мог и на дальние улицы сходить. Почти стемнело и он засобирался. В этот раз решил идти на Жуповку, тем более там всё начальство жило, а у них столы не как у работяг. Пантелеймон подошёл к старинному особняку. В огромных окнах виднелись дорогие плотные шторы, он остановился и заглянул в щель между штор. Первое что бросилось в глаза, это белоснежные салфетки, старый сервиз в великолепном исполнении, изысканная ваза для фруктов.

– Да! подумал он, тут едят по другому, без азарта! – грустно сказал он.
Хоть бы понять что в тарелках, да и в другой посуде которой он и названия то не знал. И действительно понаблюдав, как медленно и без выражения на лице, даже можно сказать холодно кушают люди за шторами, решил поменять окно. Тем более он не знал названия блюд стоящих на столе.
– Нет ну что же они так, совсем бесчувственно, я даже видеть такое не могу! – возмущался он, уходя дальше на следующую улицу.
– О! Подходит! – сказал он, увидав окно без занавесок.
Окна были низкие, так что в этот раз ему не пришлось тянуться. Пантелеймон занял удобную стойку, словно охотничья собака при выслеживании дичи. За окном раздался громкий голос:
– Ну что ты идёшь есть, или мне сто раз повторить?
Не обращая внимания на сказанное, Пантелеймон смотрел на стол, что на нём стоит.
– Простовато! Прям не могу! – каким то необъяснимым тоном произнёс он.
После небольшой паузы продолжил говорить себе:
– Хотя почему бы сегодня селёдочки с лучком и душистым маслецем не отведать!? Рыбка небось жирненькая, особенно на брюшке!
Теперь он стал самим собой, полностью погрузившись в селёдку, говоря:
– Ну что ты, кто так кушает? Кто столько на рёбрышках оставляет? Эх не могу прям! Так бы и шлёпнул по губам! Ну а ты, как ты лучок берёшь, ну как? Как его ешь? Надо в открытый рот сверху забросить наслаждаясь, эх прям не могу!
Он возбуждённый смотрел как поглощение пищи подходит к завершению. Мужчина за столом облизывал пальцы.
– Ну что ты как дикарь, салфетки же вон под рукой? – укоризненно сказала женщина. Но Пантелеймон сказанное уже не слышал, он наслаждался вкусом рыбы. Потом резко заторопился домой. Придя домой как всегда, отрезал кусок хлеба и положив на него воображаемую рыбку, стал есть, смачно облизываясь. Он всё не переставал себе
удивляться:
– Я вот ем и никто не ругает, и никто не мешает, а главное какой я на редкость сообразительный. Сегодня вот рыбка, да приличная какая, даже сам не ожидал. Эх одно плохо, что я сам не заказываю, а с другой стороны может и лучше, зачем голову забивать лишним?

Он сидел упёршись в стенку спиной, лицо его расплылось от удовольствия, оно даже потеряло форму, щёки опустились вниз, глаза будто съехали в сторону, он был похож
чем то на кота, только что съевшим любимое лакомство. Пантелеймон посидел так некоторое время, потом ему пришла хорошая идея.
– А что если это вечер провести культурно, к примеру в кино пойти, либо в музей краеведческий, вообще то лучше наверно в кино, там лучше мечтать, уходя в любимые грёзы — сказал сам себе Пантелеймон.
Он подошёл старому шкафу и посмотрел в зеркало. Старое, почти сплошь изъеденное грибком, с большими мутно – жёлтыми пятнами по краям, оно отражало лишь узкую полоску фигуры Пантелеймона. Но и этого было достаточно, чтобы понять всю убогость его телосложения, жуткую некрасивость, что отразилась в таком же жутком зеркале. Он был небольшого роста, фигуры у него практически не было, что плечи, что талия, в общем квадрат, челюсть отвисала и казалась тяжёлой, от этого рот у него был всегда приоткрыт, мощные надбровные дуги придавали схожесть с приматами, чёрные волосы были жирны и блестели как оперение ворона, лицо было ассиметричное.
Понять выражение его лица, было почти невозможно, маленькие карие невыразительные глаза смотрели как то вкрадчиво, так смотрят слуги, пытаясь уловить намерение хозяина, угодливость и любопытство, покорность и тихая злоба, всё было в его глазах. Вся его внешность была отталкивающей, даже мерзкой. Природа полностью обделила его, даже можно сказать посмеялась над ним. Характер у него также был скверный, с животными он обращался жестоко, понимая своё превосходство, редко
проходил чтобы не пнуть зазевавшуюся псину или кошку. Нищие, что просили на углу,тоже не раз были биты Пантелеймоном. Он надменно прогонял их, выговаривая злобно ругательства. Так что вот такой человек стоял перед мутным зеркалом и поплевывая на ладони, приглаживал свои вороные волосы. Но волосы никак не подавались, поэтому он взял грязную, всю в волосах расчёску и стал ею чесать непослушные завитки, при этом он запел свою любимую песенку:
...Где ты моя любимая ...буль – буль – буль бутылочка
зелёного вина ...

Побрившись и брызнув дешёвым одеколоном Шипр на шею, он вышел из дома и направился в сторону кинотеатра. Когда он проходил по знакомой с детства аллеи из
старых клёнов, он всегда преображался, если аллея была пуста, и на ней не было людей, он как школяр разгребал упавшие листья ногами и найдя ярко желтый лист, поднимал и разглядывал на нём всевозможные рисунки, если же на скамейках сидели влюблённые пары, то он прятался, и украдкой подсматривал. Когда же парочка целовалась смущённо опускал глаза, а потом краснея вытирал губы, затем прижавшись щекой к шероховатому стволу дерева, затихал, придаваясь мечтам. Сегодня на аллеи никого не было, лишь в конце на последней скамье сидела девушка, наверно ждала своего парня. Он замедлил шаг, чтобы подольше рассмотреть её. Красивая, с большими на пол лица глазами, с белокурыми распущенными до плеч волосами, с ярко алыми губами, она показалась ему такой недосягаемой, словно это была далёкая звезда, а не человек. Она была настолько прелестна, что пройдя ещё немного, он встал как вкопанный посреди аллеи, и не двигался. Но тут злой окрик и сильный пинок вывели его из оцепенения.
– А ну пошёл с дороги басота, ходишь тут блох таска-
ешь! – обругал его спешивший к ней парень.

Пинок был настолько сильный, что Пантелеймон отлетел в сторону и упал на край аллеи, лицом в листья. Ему было больно, но сильнее боли была обида, слёзы навернулись на глаза, он встал, отряхнулся и поплёлся обратно.
Когда поравнялся с парой, и со слезами на глазах посмотрел на них, то парень снова зло сказал:
– Иди, иди бичара, ходите тут!
Но тут девушка ему возразила:
– Ну зачем ты так, кто знает как у него жизнь сложилась.
Она подошла и протянула ему конфету. Пантелеймон взял конфету и побрёл домой.
– За что, за что я ведь просто стоял!? – сокрушался он.
Слёзы лились из его глаз, он их утирал кулаками, икая говорил:
– Мама, мама что же я такой некрасивый, нескладный совсем, лучше бы ты меня и не рожала вовсе! Одно ты правильно говорила, люди и правду очень злые!
В кино он конечно передумал идти. Дома ещё долго ходил по двору, никак не мог успокоиться, потом уселся в свои простые качели и стал качаться. Отца своего он не знал, а вот мать вспоминал часто. Она единственная относилась к нему с заботой, всегда жалела его.
Давно, когда был ещё школьником в младших классах,
он никак не мог понять, почему когда мать гладила его по
голове, то грустно говорила:
– Видать никогда я не увижу внуков, что же ты такой не складный у меня?
Пантелеймон не понимал слово складный и всё доставал пальцами рук до земли и думал, что всё нормально, он гибкий, а значит и складный. И только тогда до него дошло о чём говорила мать, когда он на выпускном после восьмого класса, подошёл к общепризнанной в школе красавице Татьяне С. из параллельного класса и пригласил её на танец. Она не просто отказала, а фыркнула и грубо сказала:
– А ну пшёл вон от меня, ошибка эволюции!

После этого случая, в школе к девочкам он не подходил, а когда однажды хотел познакомиться на улице с девушкой и та тоже усмехнулась, то вообще зарёкся не к кому из девушек не подходить. Через время он всё же успокоился. На улице была уже темень и привычка начала брать своё. Пантелеймон вышел на улицу, и направился к освещённым окнам. Эти яркие, залитые разными огнями окна манили его так, что у него сердце начинало биться скачкообразно, как бы волнами, то замирая, то лихорадочно стуча. Глаза его сужались и блестели, он преображался, в нём всё бурлило, даже мысли пролетали с удвоенной скоростью. За это время у него выработалось звериное чутьё, так что подходящее окно искать пришлось не долго. Заглянув, он обомлел, там скорее всего отмечали какой то праздник, столы ломились от всевозможных вкусностей, его глаза засветились как два светлячка в ночи.
– Эх мама родная, поросёнок да целиком зажаренный, вот тет да! Такого только в кино увидишь! ОЙ а вон отбивные, а крупные какие, размером почти с блин, ёть! Ё! Прям не могу, ух ты! Прям везунчик я! – говорил он облизываясь.
Улыбка не сходила с его лица, Пантелеймон восхищался:
– Ой а это что? Фарт прям! Везуха! А то что, посыпанное чем то?
Половину блюд он не знал, так что взгляд его был устремлён на известные ему кушанья.
 – Ох ты, надо же вон шампанское! Ой – ой! А там, за графином, дальше, токайское вино, такое же я в кино видел, такое только венгерские богачи пили, где и нашли!?
Прям везунчик! Мать понимать, ё!
Он раздувал щёки, лицо порою становилось самодовольным, даже моментами наглым. Пробыв под окнами с пол часа, он спрыгнул на тротуар, и заложив руки за спину,
направился к себе.

Дома отрезав три кусочка хлеба, Пантелеймон взял первый кусочек и мысленно положил на него отбивную, стал плямкая смачно есть, приговаривая:
– Да отменная вещица, эта отбивная, это мать понимать надо, это изыск, может быть даже!
На второй кусочек хлеба он мысленно положил рёбрышки поросёнка.
– Ой, эт да! Безупречен! Наверно с черносливом запекался, какой вкус, тонкий изумительный вкус, прям не могу, какая вкуснятина, да- да, прям вкус, знают толк, эх! Ой прям не могу! Фарт, везуха!
На третий кусочек хлеба он положил ромбик холодца с хреном.
– Сегодня я прям как буржуй, хочешь то, хочешь другое, да всё с тонкостями, как из ресторана Ивушка!
Он дожевал третий кусочек хлеба, и громко отрыгнул воздух.
– Сейчас немного токайского выпью, и будет полный набор, прям не могу, везунчик я, прям фарт какой то! – говорил довольно Пантелеймон.
Взяв стакан воды и положив в него ложку почти засохшего повидла, он стал размешивать содержимое. Усердно размешав, выпил его крупными глотками.
– Ишь ты как шибает, хоть бы не захмелеть совсем, да
сказано токайское, это вам не Вермут какой то! – нагло сказал он сам себе.

Пантелеймон уселся на порог и довольно засопел, казалось он и врямь охмелел. Всё эти подражание и вхождения так въелись в него, что невозможно уже было понять,
это подражание, или ему и правда было сыто и хмельно. Посидев немного он как то развязано сказал:
– Ну да, я что не такой, я что не кавалер, гулять пойду, немедля пойду!
И Выйдя на улицу он действительно словно пьяный поплёлся по пустынной улице. На углу возле гастронома увидел женщину. Это была почти спившееся бродяжка, вся
в ссадинах, плохо одетая и без передних зубов, вид у неё был совсем запущенный. Пантелеймон остановился и с минуту смотрел на неё, потом вяло сказал:
– Ну что кучерявая, в гости ко мне пойдём?
Та кивнула что согласна.
– Ну ты тут постой маленько, я вина куплю и сразу пойдём – уже живее сказал он.
 Бродяжка снова кивнула. Он зашёл в магазин и долго считал, какое вино ему купить, выходило хочешь не хочешь, а три рубля на вино и кусок сыра ему надо истратить. Как же он не любил тратиться, считал почти роскошью, покупку бутылки вина и куска сыра. Но всё же купил. Когда вышел из гастронома возле женщины стояли два мужика такого же вида. Мужики не отрывая взгляда смотрели на бутылку, а потом кинулись на Пантелеймона в драку, чтобы отобрать вино. Завязалась потасовка, если можно было так назвать, скорее было похоже на возню, но видно здоровый образ жизни Пантелеймона взял своё, он обратил их в бегство, изрядно покусав и исцарапав. Бродяги тоже порвали его вещи и разодрали в кровь ухо и шею.
– Ну что кучерявая пойдём ко мне? – победно предложил он бродяжки.
Но та почему то округлив глаза и замотав головой отказалась, а потом схватила свой узел с пожитками, и почти бегом умотала в ту сторону, куда только что убежали её компаньоны.

Огорчённый неудачей он открыл бутылку и немного отпил, закусывать сыром не стал, решил приберечь его. Никогда практически не пивший вина, он сразу сильно захмелел и спотыкаясь поплёлся домой, напевая дворовую песню из его юности.
... Осень кошмарная и слякоть бульварная... всю душу совсем измотала тоска...
На пол пути уставший,он присел на бордюр возле крыльца подъезда. Может вино взяло своё,может какие воспоминания, но Пантелеймон сидел, и горько плакал, сначала тихо, а потом почти навзрыд, бормоча:
– Мама- мама, как же мне дальше жить? Если даже такая бродяжка отказала мне во внимании, как мне жить?
Он сидел и плакал как дитя и совсем не услышал, как стучали каблучки, когда к нему подошла дама. Она мягким голосом сказала:
– Вам наверно очень плохо если вы так плачете, не расстраивайтесь, всё плохое пройдёт, вот возьмите платочек, берите! – и она протянула платочек, пахнувший таким приятным запахом.
Но Пантелеймона поразила её рука, белая, с ухоженной кожей, с накрашенными овальными ногтями, пальцы были настолько красивы, словно на выставке манекенов.
Он обхватил обеими руками её кисть вместе с платочком, и обескураженный смотрел как на что то волшебное, ему было страшно даже представить как выглядит рука выше, к плечу, и дальше. Рабски нагнувшись, он не отрываясь смотрел на
руку, и боялся шелохнуться. Мягкий голос повторил:
– Ну берите, что же вы!
Он осмелился и посмотрел на неё, на эту великолепную красивую женщину. Вдруг он взвыл и схватив платочек, побежал что было сил к себе, будто зверёк несущееся к себе в норку. Да! Если бы эта красавица знала, что сделала она своим действием,
как её добрый поступок превратился в зло, да почти в приговор. Её поступок, а вернее её великолепие, словно кипяток ошпарили душу и так несчастного человека.
Закрывшись Пантелеймон налил вина и выпил, потом ещё выпил, пил пока не закончилось вино. Он пытался порассуждать, но хмельное быстро взяло своё и уже через короткое время сон одолел его. Во сне он улыбался, наверно там было больше у него радостного и жизнь не казалась ему такой не справедливой.
 
Когда Пантелеймон проснулся, то никак не мог прийти в себя, в голове всё перемешалось, постепенно он припомнил всё что с ним приключилось. Всплыл образ той необыкновенно прекрасной женщины, которая дала ему платочек. Пошарив в карманах, достал ажурный носовой платочек, от него по прежнему приятно пахло дорогими духами. Но этот запах почему то не радовал, а вызвал в душе непонятное беспокойство. Понурый, сидел он на крыльце, в этот раз ему как никогда стало больно, по сравнению с этой великолепной женщиной, он был настолько некрасив и жалок, что ему так стало плохо, что он стал метаться по двору. Пантелеймон то скулил, то охал как больной, всё время выговаривая упрёки в адрес родителей:
– Зачем? Зачем родили меня, на посмешище что ли? Как правы были спартанцы, ох как правы, когда сбрасывали со скалы уродцев!

Его беснования продолжались ещё долго. Но наступил следующий вечер и привычка позвала его на вечернюю улицу. На работу он заскочил буквально на несколько минут и сразу пошёл к светящимся окнам. Его внимание привлекли тяжёлые тёмно – зелёные шторы. Там за шторами на столе горела свеча, рядом коробка конфет и бутылка
шампанского.
– Ага так у этих романтичный вечер! – недовольно сказал Пателеймон.
И тут вдруг понял, что сегодня мысли про еду не идут ему в голову, зато вот других мыслей было много.
– На такое попадёшь не часто, посмотрим, посмотрим – пробурчал он.
Пара средних лет тихо о чём то беседовала. Их томный разговор будоражили его, выводил из терпения. И вот мужчина прильнул к женщине в долгом поцелуе. Тут Пантелеймон представил, что это он целует женщину, закрыв глаза он громко сглотнул подступивший к горлу ком. Чем сильней представлял он эти поцелуи, тем сильней у него мутилось сознание, оно переносило его туда к женщине, иногда ему даже казалось, что он ощущает её тепло. Женщина напротив, почти рядом и такая весёлая, такая вся игривая, от этих мыслей ему было сладостно, он водил губами и улыбался, ему казалось, что эти ласки стали его, что это он рядом, что он нежно целует её, что это он в объятиях этой томной женщины. Но вдруг в сознании возник образ той, которая дала ему платочек, на него резко обрушилось вновь, то ощущение никчёмности, своей корявости по отношению к ней, его обдало словно холодной водой. Он заскулил, быстро развернувшись, кинулся домой. Пантелеймон забежал как угорелый и бросился на кровать, уткнувшись в подушку, затих. Да! Эта красивая рука с изящным маникюром, она словно разделила его жизнь, словно указала, вот там страшненький твоё место, никогда тебе не быть рядом с красивой как я. Он ещё сильней вдавился в подушку, в голове мелькали мысли, одна хуже другой.
– Уехать? Убежать в другой город? Нет там всё тоже самое, даже хуже, здесь у меня хоть дом свой есть! Дом! Да дом! Сжечь дом, сжечь вместе с собой! Пустить всё дымом, ничего не останется, только угли, да- да только угли! Всё в дым!
Дикие мысли крутились у него в голове. Он вскочил, взял со стола спички, потом пробежал в сарай и принёс керосин.
 – Ну вот сейчас погреемся на славу, всё в дым, всё в
угли, больше никто не скажет в след обиду, всё довольно с
меня! – кричал он, разливая керосин на пол.
Затем поджёг спичку и кинул. Крик больше похожий на вой разбудил округу, огромное зарево осветило соседние дома. Люди выбегали, спрашивая друг – друга, что случилось, вскоре вокруг пожарища собралось много народа, но почему то никто не тушил, будто ждали такого конца. Подъехала милицейская машина, вышедший из неё милиционер спросил:
– Что тут случилось?
В ответ кто то ответил:
– Да вот дом везунчика Пантелеймона горит!
В толпе кто то как то грустно произнёс:
– Мм да уж, везунчик!
Люди почему то не расходились, многие вспоминали какой хороший и безобидный был человек, другие сожалели что мало общались с ним, третьи просто жалели. И все эти добрые слова как поминальная молитва уносились в звёздное небо вместе с дымом и искрами пожара. Эти добрые слова, как их не хватало этому необычному человеку, словно с издёвкой прозванным везунчиком.

Со временем место где стоял дом Пантелеймона заросло густым кустарником вперемежку с деревцами, превратившись в пустошь, но соседям неспокойно было по другой причине. Ночами из зарослей раздавался жуткий крик, настолько жуткий, что кровь стыла, и по спине бежал холодок. Никто точно уже не помнил кому первому пришла в голову мысль положить возле зарослей что то из еды. Но только раздавался крик Везунчика, очередной житель из соседних домов торопился к кустам, чтобы положить что не-будь из еды. После того как клали кушанья, крик смолкал и не раздавался два, три дня. Дольше всего он не кричал, когда приносили что не- будь необычное, с особым вкусом. Так что местные женщины волей не волей возились на
кухнях и несли ему, кто котлеты, кто пироги, а кто и салатик вкусный, лишь бы не слышать это заунывный, до боли тоскливый и одновременно пугающий плач – крик.
А крик этот в народе назвали криком везунчика, врятли кто не содрогнулся бы, услышав этот крик, особенно когда заросли окутаны туманом, и в них нет –нет, да проплывёт сутулая, корявая тень, говорят Везунчика.